- Голубка-царевна, уж ты не гневайся. Токмо опять обшептали меня людишки твои. Кой раз смотрю у вас материи комедийные - и по вещам одни убытки терплю. Плохо ты дерешь свою челядь...
      Ближе к вечеру вздохнули у ворот запаренные кони, девки припали ртами к замерзшим окнам - оттаивали дырки для глаза:
      - Батюшки, красавчик-то какой... Охти, тошно мне! Сбросив в сенях плащ, залепленный снегом, легко и молодо взбежал наверх граф Рейнгольд Левенвольде посланник курляндский и камергер русский. Разлетелся нарядным петухом перед герцогиней, ногою заметал мусор, тыкалась сзади тонкая шпажонка.
      - Миленькой.., сладкой-то, - пищали по углам девки. Пахло в закутах водкой и потом. Пьяные лакеи храпели под лавками. С полатей соскочила слепая вещунья вдова матросская.
      - Сказывай паролю мне! - крикнула. - Не то из ружья бабахну!
      - Никитишна, - велела ей герцогиня, - а ну при-ударь-ка!
      Старуха, вихляясь, пустилась в пляс. Крутились нечистые лохмотья ее, посол кланялся, а Дикая смеялась. Провела она гостя во фрейлинскую. Полунагие, вприжим-ку одна к другой, лежали фрейлины. С просыпу терли глаза. Одна из них (совсем еще ребенок) громко заплакала... Герцогиня залучила посла в свои покои, завела разговор с ним - семейный:
      - А что сестрица моя на Митаве? Пишет ли вам? Левенвольде передал на словах: не лучше ли, сказал посол, Анне Иоанновне самой приехать на свадьбу царя в Москву, чтобы подарки иметь, но разрешат ли ей выехать из Митавы господа верховные министры, которые очень строги и денег не дают больше...
      Мекленбургская дикарка погрозила красавцу пальцем:
      - А вы, граф, все шалите? Говорят, с Наташкой Лопухиной?
      Пальчиком, осторожно, Левенвольде стукнул ее по груди.
      - Пуф-пуф, - сказал он, играючись...
      Выехал из села уже за полночь. При лунном свете достал даренный впопыхах камень. Присмотрелся к блеску граней:
      - Дрянь! - и выбросил любовный дар за обочину...
      ***
      Вот из этого села Измайлова, словно из яйца, давно протухшего, и вылупилась герцогиня Анна Иоанновна, что сидела, словно сыч, вдали от России на Митаве... Странная судьба у вдовицы!
      Брак Анны был "политичен" и выгоден Петру I. Герцог же Курляндский, прибыв в Петербург для свадьбы, словно ошалел от обилия спиртного. Так и заливался русскими водками! Но едва не погиб от трезвой воды: такая буря была, такой потоп от Невы, что избу с новобрачными понесло прочь от берега - едва спасти успели. Наконец, отгуляв, молодые тронулись на свое герцогство - на Митаву. Но отъехали от Петербурга только сорок верст: здесь, возле горы Дудергоф, молодой муженек Анны Иоанновны дух спиртной из себя навеки выпустил...
      И повезла она покойника к его рыцарям, а там, в Митаве-то, ее и знать никто не желал. Шпынять стали. Хотела уж домой ехать. Но из Петербурга ее удержали: "Сиди на Митаве смиренно!"
      Да так и засиделась, пока рыцари к ней не привыкли. Без малого двадцать лет! Вернее, не сидела она, а - лежала... Вечно полураздетая, на душных медвежьих шкурах часами Анна Иоанновна лежала на полу, предаваясь снам, мечтаниям и сладострастью.
      Глава 7
      Глушь и дичь над Митавой ("дыра из дыр стран не токмо Европских, но и ориентальных"). Краснея битым кирпичом, присел в сугробах древний замок курляндских герцогов. Уродливые львы на гербовых воротах, да ветер с Балтики мнет и треплет над крышею оранжево-черный штандарт.
      Тишина. , мгла.., запустенье.., скука...
      Забряцал вдали колоколец, и паж Брискорн выбежал на чугунное крыльцо. Холеные лошади подкатили к замку возок. Из полсти его высунулась костлявая рука в серебристой перчатке (сшитой из шкур змеиных). На ощупь рука отстегнула заполог. Брискорн подбежал резво и покрыл поцелуями эту змеиную руку.
      Отто Эрнст, славный барон Хов фон дер Ховен, потомок палестинских крестоносцев, ландгофмейстер Курляндии, зашагал прямо к замку. Пунцовый плащ рыцаря стелился по снегу, а на плаще - гроб господень среди трех горностаев. Стальные ребра испанского панциря круто выпирали из-под кафтана барона.
      - Что делает герцогиня, мой милый мальчик?
      - Она убирает волосы, - ответил паж, ласкаясь к рыцарю.
      В прихожей замка, увешанной кабаньими головами, жарко стреляли дрова в громадных каминах. За карточным столиком два камер-юнкера герцогини Кейзерлинг и Фитингоф - лениво понтировали в шнипшнап. Вскочили, загораживая двери:
      - В покои нельзя. Ея светлость убирает волосы... Но ударом ноги, бряцавшей шпорою, барон уже распахнул половинки дверей, и хвост плаща, сырой от снега, медленно втянулся за ним во внутренние покои... Анна Иоанновна сидела перед зеркалом; багровое мужеподобное лицо герцогини было густо обсыпано рисовой мукой, которая заменяла ей (ради экономии) пудру; сейчас она прицепляла к вискам покупные рыжие букли. Фон дер Ховен заговорил с нею властно:
      - Великая герцогиня! До каких же пор вы будете испытывать терпение благородного курляндского рыцарства? Зачем вы посылали своего камер-юнкера Бирена в Кенигсберг? Этот выползок из конюшен герцога Иакова снова подтвердил свое подлое низкое происхождение...
      - Не пугайте меня, барон. Что опять с ним случилось?
      - Бирен опозорил ваше светлое имя... В непутном доме, с непотребными женщинами он проиграл ваши деньги, был пойман на грязной игре в карты и теперь сидит в тюрьме Кенигсберга!
      Черные, как жуки, глаза Анны Иоанновны быстро забегали; даже сквозь слой муки проступили резкие корявины глубокой оспы - Правда, усмехнулся барон, Бирен пытался не называть своего имени, дабы поберечь вашу честь, герцогиня...
      - Но? - повернулась Анна Иоанновна резко - Но, увы, смотритель Кенигсбергского замка знавал Бирена еще по университету, когда тот предавался ночным грабежам и воровству И вот теперь Бирена каждый день лупцуют палками За старые грехи и за новые! Но бьют его, ваша светлость, не как студента, а как.., вашего камер-юнкера. Прусский король - скряга известный, за грош удавится, и он не выпустит Бирена, пока не получит сполна штрафы за все грехи Бирена...
      Анна Иоанновна тупо смотрела в зеркала перед собой - Вы всегда были так добры ко мне, барон..
      - Нет! - возразил фон дер Ховен. - На этот раз я не дам ни единого талера. Выручайте, герцогиня, своего куртизана сами. А не выручите - курляндское дворянство будет только радо избавиться от человека, который пренебрегает вашим высоким доверием.
      Нога ландгофмейстера быстро согнулась в жестком скрипучем ботфорте, он рыцарски приложил к губам край платья герцогини и направился к дверям, волоча за собой шлейф плаща.
      - И никогда! - сказал с порога. - Никогда, пока я жив, ваш камер-юнкер Бирен не будет причислен к нашему рыцарству...
      В вестибюле замка, погрев зад у камина, фон дер Ховен обратился к Фитингофу и Кейзерлингу:
      - Я говорил при герцогине нарочно громко, чтобы вы, молодые дворяне, слышали мою речь и сделали вывод, достойный вашего древнего благородного происхождения..
      Паж Брискорн уже откинул заполог у возка.
      - Мое милое дитя, - сказал ландгофмейстер и с отцовской нежностью потрепал мальчика по румяной щеке; лошади тронули...
      ***
      В замке снова наступила тишина. Фитингоф с треском перебрал в пальцах колоду испанских карт, шлепнул ее на стол.
      - Мы с тобою, Герман, всегда играли честно.
      - Всегда, дружище, - ответил Кейзерлинг.
      - Но между нами, оказывается, сидел опытный шулер...
      Мы только камер-юнкеры, но Бирен этот лезет в камергеры!
      - Для этого Бирен имеет оснований более нашего... Фитингоф потянулся за шляпой:
      - Я не стану более служить светлейшей Анне, которая не желает иметь честных слуг... А ты, Герман?
      - Не сердись: я остаюсь здесь.., на Митаве!
      - Прощай и ты, - вздохнул Фитингоф. - Я поеду служить курфюрсту бранденбургскому или королеве шведской... На худой конец, меня примет Август Сильный в Дрездене или в Варшаве. Мы, курляндцы, не последние люди в Европе, ибо умеем отлично служить любым повелителям мира сего... Прощай, прощай!
      Тем временем Анна Иоанновна стерла с лица муку рисовую, вырвала из прически букли и, заголив рукава, словно перед дракой, толкнула низенькие боковые двери. Потайной коридорчик вывел ее в соседние покои, где селилось семейство Бирена. В детской комнате, возле колыбели, Анна Иоанновна расстегнула лиф тесного платья и дала грудь младенцу. Кормила маленького Бирена - Карлушу, как выкормила перед тем еще двух. А чтобы злоречивых наветов не было, женила Бирена на уродке, неспособной к материнству. Теперь герцогиня детей рожала, а Биренша под платьем подушки носила, притворяясь беременной...
      Покормив младенца, герцогиня проследовала далее. Бенигна Готлиба, жена Бирена, урожденная Тротта фон Трейден, сидела на двух подушках. Маленькое, хилое, безобразное существо. Два горба у нее - спереди и сзади. И лицо - в красных угрях, глазки слепые, белесые. Такую-то жену и надо Бирену, чтобы не польстился он жить с нею любовно... Бенигна стихла, завидев герцогиню.
      - Ну, - сказала ей Анна Иоанновна, - ты уже все знаешь. Да не жмись заранее: бить на сей раз не стану... Где у вас шкатулка моя бережется?
      Герцогиня выбрала из шкатулки драгоценности. И свои девичьи - дома Романовых, и мужнины - короны Кетлеров, и биренские - рода Тротта фон Трейден. Замухрышка-горбунья не пошевелилась. Тогда Анна Иоанновна прицелилась глазом и вынула из ушей ее серьги. Бенигна сама сняла с себя кольца, чем растрогала сердце Курляндской герцогини.
      - Даст бог, - сказала Анна, - верну тебе все сторицей. А сейчас не бывать же твоим детям сиротами!
      После герцогини явился к Биренше веселый Кейзерлинг. Дружески потрепал горбунью по костлявому плечу:
      - Не плачь, Бенигна: когда одного мужчину любят две женщины сразу, такой мужчина не пропадет.., даже в замке Кенигсберга!
      - А как безжалостен! - всхлипнула горбунья. - Уже не студент, ему под сорок. Но стоит отъехать от замка, и он сразу вспоминает грехи своей юности. Пожалел бы детей, если презирает меня...
      - Ну, милая Бенигна, - засмеялся Кейзерлинг, - о детях ты не должна беспокоиться... О! Что я вижу? В ушах остались только дырочки? Прости, Бенигна, я тебя тоже ограблю!
      И нагло отстегнул от пояса жены Бирена ключ.
      - Зачем тебе? - спохватилась женщина. - Отдай мне ключ!
      Кейзерлинг с издевочкой шаркнул перед ней туфлей:
      - Ваши конюшни в Кальмцее маленькие, но славятся своими лошадьми. Я до вечера возьму у вас жеребца. Так нужно! Поверь: я тоже хочу помочь тебе и.., твоим детям!
      ***
      На лесистой окраине Митавского кирхшпиля Вирцау, заслоненная от нескромных взоров навалами камней, приткнулась к озеру мыза фон Левенвольде. Две старенькие пушки с ядрами в пастях извечно глядят на дорогу - с угрозой. Скрипит на въезде в усадьбу виселица: крутятся на ней под ветром, вывернув черные пятки, висельники - рабы господ Левенвольде. А под виселицей - плаха, на которой отсекали левую ногу беглецам, и плаха черна от крови.
      Сейчас на мызе, в окружении книг и собак, рабов и фарфора, отшельником проживал Карл Густав Левенвольде - лицо в курляндских хрониках известное. Недолго он пробыл фаворитом овдовевшей Анны Иоанновны, и с умом (он все делал с умом) уступил Бирену любовное ложе. Зато убил двух бекасов сразу: сохранив приязнь герцогини, он приобрел и дружбу Бирена.
      Брат же его, граф Рейнгольд Левенвольде, в короткое царствование Екатерины I пригрелся в ее постели, зато в графы и камергеры шутя выскочил. На Москве так и остался - посланником от герцогов курляндских. И теперь, на глухой мызе прозябая, Густав Левенвольде знал все, что происходит в России, - через брата Рейнгольда...
      Был поздний час, вороны на снегу едва виднелись, когда усталый Кейзерлинг подъехал к мызе. Бросив поводья конюхам, прошел в дом, изнутри беленный, чистый, жарко натопленный. Густав Левенвольде угостил его вином, развалил ножом жирный медвежий окорок:
      - Ешь, Герман, и пей, но только не молчи...
      - Удивляюсь я Рейнгольду, - заговорил Кейзерлинг, уплетая окорок. - Как он не боится жить в Москче, где его ненавидят?
      Левенвольде подлил гостю вина.
      - Мой брат Рейнгольд под защитой барона Остермана, и пока Остерман на службе России, нам, немцам, бояться нечего...
      Кейзерлинг неожиданно захохотал:
      - Мы совсем забыли о женщинах! Скажи, милый Левенвольде, сколько сокровищ русских боярынь прячется в подвале твоего замка? Сколько русских княгинь разорил твой брат на Руси?
      Левенвольде отвечал на это - черство, без улыбки:
      - Мой брат очень красив.., это верно. И он не виноват, что знатные дамы спешат одарить его за любовь. Тебя же, Кейзерлинг, я больше не держу. Возьми окорок на дорогу и - ступай!
      Юноша понял, что задел больное место в славной истории рода рыцарей Левенвольде, и выплеснул вино в камин:
      - Я больше не пью, а ты не сердись, Густав... Дело, по которому я приехал, отлагательства не терпит.
      - Деньги? - сразу спросил Левенвольде, попадая в цель.
      - Ты ловко выстрелил! - ответил Кейзерлинг.
      - Опять герцогине?
      - И да. И нет. Мимо ее рук - в Кенигсберг... Знаешь, что случилось с Биреном? А я хочу выручить этого шелопая и мота.
      Левенвольде затих: было видно - думает. Прикидывает.
      - Ну а зачем тебе нужен... Бирен? - спросил.
      - Прости меня, Густав, - начал Кейзерлинг, - но.., ведь ты был счастлив с герцогиней. Был? Не был?
      Левенвольде мечтательно посмотрел в окно. Там чернели леса, там выли волки. Из буреломов несло жутью. Пять веков назад сюда, в этот лес, пришел с мечом и крестом из Люнебурга первый рыцарь из рода Левенвольде. Сколько вина! Сколько крови! Сколько костров, стонов, стрел, и вот... Кажется, род Левенвольде достиг вершины славы: один брат вкусил от русской императрицы, другой брат познал герцогиню Курляндскую... Что может быть выше?
      - Не я один... - отозвался Густав. - Сначала у Анны был князь Василий Лукич Долгорукий, потом Бестужев-Рюмин, а за ним уже и я... Но, не умея ценить счастья, я тут же передал его другому... Так зачем же, ответь, ты хочешь выручить Бирена?
      Кейзерлинг отложил тяжелую, как меч, старинную вилку, источенную в ветхозаветных пирах тевтонских рыцарей.
      - Я патриот маленькой страны, что зовется Курляндией, - сказал он тихо. Наша же герцогиня русская, а Россия - рядом, дорогой Левенвольде. Она большая и сильная, мы всегда зависим от нее. Кордоны слабы, а что будет дальше - не знаю. Посуди сам, откуда придет свет и благополучие?
      - Вряд ли от России, - ответил ему Левенвольде.
      - Ты сказал мне это, не подумав... Нам следует быть готовыми к любым конъюнктурам войны и мира, и даже негодяй Бирен может пригодиться... Ты подумай, Левенвольде; ты думаешь?
      Левенвольде с улыбкой поднялся из-за стола.
      - Я не глупей тебя... Сколько нужно? - спросил деловито.
      ***
      Митавский ростовщик Лейба Либман - по просьбе самой герцогини - тоже был вынужден раскошелиться, и через неделю, таясь вором полуночным, Эрнст Иоганн Бирен вернулся из тюрьмы на Митаву. Стройный, рослый и гибкий, он легко шагал в темноте, раздвигая кустарники... Глаза его видели во мраке отлично, словно глаза кошки. Там, где Аа-река огибает предместье, далеко за кирхой и каплицей польской, он постучался в низенький дом. Лейба сам открыл ему двери и закланялся камер-юнкеру герцогини.
      - Вот и вы, - поздравил его Лейба. - Господин Бирен всегда счастливчик! Вот уж кому везет...
      - Слушай ты.., низкий фактор, - ответил ему Бирен. - Если судьба меня вознесет, то - верь! - никогда не забуду услуг твоих.
      Бирен вдруг нагнулся и пылко прижал к своим губам костяшки пальцев митавского ростовщика.
      - Высокородный господин, - смутился Либман. - Стоит ли вам целовать руку низкого фактора, если дома вас ждут красивые жена и дети? Я верю в ваше высокое будущее...
      И снова умолкло все на Митаве: тишина, мгла, запустенье, скука... Именно в этом году митавский астролог Фридрих Бухер нагадал Анне по звездам, что скоро быть ей русской императрицей.
      - Да будет врать-то тебе, - смеялась Анна. - Мне от России и ста рублев не допроситься... Опять ты пьян, Бухер!
      Это правда: Бухер был пьян (как всегда).
      Глава 8
      Дитя осьмнадцатого века,
      Его страстей он жертвой был,
      И презирал он Человека,
      Но Человечество любил...
      Князь П. Вяземский
      Никакому курфюршеству не сравниться с Казанской губернией.
      Разлеглась она у порога Сибири, в жутких лесах, в заповедных тропах бортников, редко-редко блеснут издалека путнику огни заброшенных деревень. Кажется, вся Европа уместится в этих несуразных просторах...
      С востока - горы Рифейские и течет мутная Уфа, скачут по изумрудным холмам башкиры; с юга - степи калмыцкие, и бежит там Яик казацкий, река вольная, звонкоструйная; глянешь к северу - видать Хлынов-городок на реке Вятке, а далее уже шумят леса Вологодские; обернись на запад - плывет в золотую Гилянь величавая разбойная Волга. Но это еще не все: перемахнув через губернию Астраханскую, Казань наложила свою лапу и на Пензу - выхватила самый лакомый кусок у соседки и, обще с Пензой, притянула его к своим гигантским владениям.
      Всем этим краем управлял один человек - Артемий Петрович Волынский, и вот о нем поведем речь свою.
      День над Казанью так начинался: хлопнула пушка с озер Поганых адмиралтейская, будто в Питере; зазвонили к заутрене колокола обителей. Потом забрались на башню Сумбеки татарские муэдзины - завыли разом, тошно и согласно.
      И тогда Артемий Петрович Волынский проснулся... - Бредем розно, - ни к чему сказал. - И всяк по себе разбой ведем... Помогай-то нам бог!
      Одевался наскоро - без лакеев. Бегал по комнатам, еще темным, припадал на ногу, хромая. Год назад, когда въезжал в Казань, воевода чебоксарский палил изрядно. И столь угодничал, что пушку в куски разнесло, канонир без башки остался, людишек побило, губернатора в ногу ранило, а воеводу даже не нашли: исчез человек... Ехал тогда по чину: одной дворни более ста человек, свои конюшни и псарни. Дом на Казани расширил, велел ворота раздвинуть. "Сам-то я пройду в калитку, - говорил Волынский. - Да чин у меня высок - пригибаться не станет!"
      То прошлое - теперь забот полон рот. Москва да господа верховники далече: сам себе хозяин, своя рука владыка, пищит люд казанский под тяжелой дланью... Смелой поступью вошел в опочивальню калмык во французском кафтане, по прозванию Василий Кубанец; Волынский его у персов откупил и для нужд своих еще из Астрахани с собою вывез. Кубанец протянул пакет губернатору:
      - Ночью гонец из Москвы был с оказией верной... Вам дяденька Семен Андреевич Салтыков писать изволят.
      - Положь, - сказал Волынский. - Ныне честь некогда... Покряхтел, поохал. Дома нелады: детишек учить некому, жена в хвори. И лекарей изрядных нет на Казани: помирай сам как знаешь.
      Прошел Артемий Петрович в канцелярию, велел свечи затеплить, а печей более не топить (был он полнокровен, сам по себе жарок), и секретарю губернскому велел:
      - Воеводы - што? Пишут ли?.. Читай экстрактно, покороче, потому как зван я на двор митрополита, а дел немало скопилось...
      От дел губернских к полудню взмок. Парик скинул, кафтан снял. У кого просьба - того в глаз. У кого жалоба - тому в ухо. Так и стелил челобитчиков на пол. Купцу первой гильдии Крупенникову полбороды выдрал. Тряслись руки подьячих. Сошка мелкая срывалась в голосе - "петуха" давала. "Запорррю!.." неслось над Казанью. Просители, у коих и было дело, все по домам разбежались. Заперлись и закаялись. Только причт церкви Главы Усекновения высидел. В молитвах и в смирении, но приема дождался.
      - Впустить кутейников! - распорядился Волынский. Долгополые бились в пол перед губернатором.
      - Ну, страстотерпцы, - рявкнул он на них, - врите... Да врите, опять же, экстрактно - лишь по сути дела...
      "Страстотерпцы" рассказали всю правду, как есть. Церквушка Главы Усекновения стоит ныне по соседству с молельней татарской. И пока они там о Христе плачут, татаре шайтанку своего кличут. Но того не стерпел вчера ангел тихий и самолично заявился...
      - Кто-кто явился к вам? - спросил Волынский.
      - Ангел тихий...
      - Так, - ничуть не удивился губернатор. - Явился к вам этот ангел. Как же! Ну и что он нашептал вашей шайке?
      - И протрубил, чтобы, значит, не быть шайтану в соседстве. О чем мы и приносим тебе, губернатор, слезницу. Волынский прошение от них взял, но кулаком пригрозил:
      - Вот ужо, погодите, я еще спрошу этого тихого ангела - был он вчера у вас или вы спьяна мне врете?
      Шубу оплеч накинул - не в рукава. Вышел губернатор, хватил морозца до нутра самого. И велел везти себя:
      - На Кабаны - в застенок пытошный!
      ***
      Приехал на Кабаны... Подьячий Тишенинов изложил суть: женка матросская, Евпраксея Полякова, из слободы Адмиралтейской, почасту в дым обращалась и сорокой была...
      Волынский локтем спихнул мусор со стола, сел.
      - Дыбу-то наладь, - велел мастеру голосом ровным. Палач дело знал: поплясал на бревне, ремни стянул.
      - Сразу бабу волочь? - спросил он хмуро... Артемий Петрович взглядом подозвал к себе Тишенинова:
      - Человече, сыне дворянской... Имею я фискальный сыск на тебя: будто ты сорокою был и в дым не раз обращался. Тишенинов стал как мел и в ноги Волынскому - бух:
      - Милостивец наш, да я... Всяк на Казани ведает: не был я сорокою, в дым не обращался я! Волынский палачу рукою махнул:
      - Вздымай его!
      Ноги - в ремень, руки - в хомут. Завизжало колесо, вздымая подьячего на дыбу. Шаталась за ним стена, вся в сгустках крови людской, с волосами прилипшими...
      - Поклеп на меня! - кричал Тишенинов. - Ковы злодейские!
      Палач прыгнул ногами на бревно: хрустнули кости. Двадцать плетей: бац, бац, бац... Выдержал! Артемий Петрович листанул инструкцию - "Обряд, каково виновный пытаете я". Нашел, что надо: "Наложа на голову веревку и просунув кляп, и вертят так, что оной изумленный бывает..."
      Прочел вслух и палачу приказал:
      - Употреби сей пункт, пока в изумление не придет... Опять выдержал! Только от "изумления" того орал истошно.
      Волынский был нетерпелив - вскочил, ногою притопнул.
      - Огня! - сказал. - С огнем-то скорее... Воем и смрадом наполнился застенок казанский. Жгли банные веники. На огне ленивом Тишенинов показал, что сорокой он был и в дым часто обращался...
      - Ас женою, - подсказал ему Волынский, - случаюсь блудно по средам и пятницам...
      - Случаюсь, - подтвердил с дыбы Тишенинов - И собакой по ночам лаю...
      - Лаю, - упала на грудь голова... Волынский табачку нюхнул, кружева на кафтане расправил.
      - Вот и конец колдовству! Велите женку матросскую Евпраксею домой отпустить. Лекаря ей дать для ранозалечения из жалованья твоего, секретарь. Ты бабу чужую угробил на пытках, вот и лечи теперь ее... А тебя с дыбы можно снять.
      Сняли. Тишенинов лежал на земле - выл.
      Рубаха на нем еще горела...
      - Прощай, секретарь! В другой раз умней будешь, - сказал Волынский. - С пытки-то и любой в колдовстве признается...
      Заскочив домой ненароком, чтобы жену спроведать, Артемий Петрович позвал калмыка-дворецкого:
      - Мне, Базиль, татаре сей день на ноготь сели. Или раздавлю их молельню, или оставлю. Знать, подношение тайное будет. Прими.
      - Нам што! - ощерил зубы Кубанец. - Мы примем что хошь...
      Волынский на него глянул, будто ране никогда не видывал:
      - Зверь, говорят про меня. А вот ты, Базиль, калмыцкая твоя харя, скажи тронул я тебя хоть пальцем?
      - Нет, господине, меня не били, - заулыбался дворецкий.
      - Ну, так жди: скоро быть тебе драну...
      Потом письмо из Москвы от Салтыкова <С. А. Салтыков (1672 - 1742) - родич Анны Иоанновны, мать которой была из рода Салтыковых; женат на Ф. И. Волынской, тетке адресата, отсюда и приязнь Салтыкова к А. П. Волынскому> читать стал:
      "И не знаю, для чего вы, государь мой, себя в людях озлобили? Сказывают, до вас доступ очень тяжел и мало кого допускать до себя изволите. Друзей оттого вам почти нет, и никто с добродетелью об имени вашем помянуть не хочет. И как слышим на Москве, что обхождение ваше в Казани с таким сердцем: на кого осердишься - того бить при себе, а также и сам, из своих ручек, людей бьешь... Уж скажи ты мне по чести: не можешь ли посмирней жить?"
      Через ворота Тайницкие, из Кремля казанского, возок губернатора вынырнул. Сшибли лошади самовары с горячим сбитнем, насмерть потоптали бабу с гречневыми блинами на масле.
      - Пади-и-и-и.., ади-и-и-и! - разливались форейторы. А на подворье - тишь да благодать. Попахивает вкусными смолками. Монахи сытеньки. Девки матросские им полы даром моют (для бога, мол). Половики раскатывают.
      - Зажрались, бестолочи! - И разом не стало ни баб, ни монахов: это Волынский ступил на крыльцо архиерейское...
      Митрополит свияжский и казанский, Сильвестр Холмский, мужчина редкой дородности. Нравом же крут и обидчив. Бывал бит, а теперь сам людей бьет. "И буду бить!" - грозится...
      Губернатора благословил, однако, с ласкою.
      - Господине мой! Причту церкви Главы Усекновения опять знамение свыше было. Чтобы убрать молельню поганую от храма святого!
      Волынский похромал по комнатам, руками развел.
      - Дела господни, - отвечал, - не постичь одним разумом. Едва клир ваш от меня убрался, как мне тоже видение свыше было. Сама богородица на стене кабинета моего явилась, плачуща...
      - Дивно, дивно, - призадумался Сильвестр.
      - Убивалась она, что причт-то ваш пьянствует. В наказание, мол, и молельня татарская поставлена с храмом рядом. Сильвестр руки на животе сложил, намек раскусил.
      - Ну и ладно, коли так... Нам, убогим, с богородицей-то и совладать бы, а вот с губернатором спорить трудно!
      Обедали постненько. Но винцом грешили. Сильвестр обиды не таил противу синодальных особ - так чистосердечно и высказался:
      - Феофан Прокопович ныне высоко залетел. От него поруганий много идет. Феофану волю дай - стоять нам в крови по колено... Ох и лют!
      - Лют, да умен, - отозвался Волынский.
      - А был бы умен, так за умом к Остерману не бегал бы! Волынский отмахнулся - с неба на землю сошел:
      - Ныне вот Долгорукие повыскакивали. И патриаршеству, коли быть ему снова, в патриархи князя Якова Долгорукого прочат.
      Сильвестр вкусно обсосал стерляжью косточку:
      - Слыхал я, какой-то нонеча латинянский писатель на Москве объявился... Жюббе-Лакур, кажись, эдак кличется. Вот от сего писателя дух папежский и прядает. По ночам, сказывают, куда-то ездит, советы тайные с верховными да духовными особами имеет...
      В разговоре митрополит вдруг по лбу себя хлопнул:
      - Артемий Петрович, чуть было не забыл... Ты уж стихарь-то верни в монастырь!
      - Какой, ваше преосвященство? - удивился Волынский.
      - Да тот.., уборчатый... Для супруги брал. Чтобы узоры для шитья трав дивных за образец взять.
      - Так я же вернул его вам!
      - Вернул, сие правда. А потом дворецкого Кубанца присылал. И тот опять взял. Дабы рисунок поправить. А стихарь-то, сам знаешь, много богат. Одного жемчугу с пуд на нем!
      - Нет, - построжал Волынский, вставая, - не брал мой дворецкий стихаря у вас. Вы сами пропили его всей братией, а теперь на меня клепаете...
      Сильвестр побледнел. Стихарь-то еще от Иоанна Грозного, ему цены нет, по великим службам им требы духовные пользовали.
      - Едем! - гаркнул митрополит. - Едем к тебе, и пусть калмык твой, рожа его маслена, скажет: брал он стихарь или не брал?
      ***
      Кубанец посмотрел на митрополита, потом на губернатора:
      - Нет, не брал. И не видывал... На што он мне?
      - Ты крещен или в погани живешь? - спросил Сильвестр.
      Дворецкий вытянул из-под кафтана французского крест:
      - Господине мой крестили меня - еще в Астрахани...
      - Так бога-то побойся, - умолял митрополит. - Не бери греха на душу... Где стихарь, такой-сякой-немазаный?
      - Розог! - распорядился Волынский, вечно скорый на руку.
      Но и под розгами орал калмык, что не брал второй раз стихаря. И не видывал его! Кровь забрызгала лавку, отупело глядел Сильвестр на исполосованную спину раба, потом встал:
      - Пропал стихарь... Отныне, губернатор, ты враг мне первый!
      Волынский к ночи навестил драного дворецкого. Сунул под голову Кубанца кисет с деньгами:
      - Вот и ты дран, Базиль... Да ништо! Теперь я в тебя верю. Крепок раб мой, буду и я к рабу моему крепок...
      Жемчуга да камни драгоценные от стихаря отпорол, пришел к жене и обсыпал ими всю постель жены, умирающей без врачей и лекарств. Приник к ней, плача, весь трясясь:
      - Не оставь меня, Санюшка, с детками малыми...
      ***
      Артемий Волынский давно принадлежит истории - как патриот, как гражданин. Но образ этого человека слишком сложен и противоречив. "Дитя осьмнадцатого века", он жил законами своего времени - трудного и жестокого. Дурное в нем отлично уживалось с добром. Он был достаточно образован, чтобы не верить в колдовские чары, но, спасая бабу от пытки, Волынский пыткой же доказывал палачу, что колдовства не существует. Волынскому ничего не стоило украсть из церкви стихарь, чтобы утешить слабеющие взоры умирающей жены... Пытошный огонь, никогда не страшивший его, позже и очистит нам образ Волынского, и он предстанет пред нами в истинном своем свете - как патриот, как гражданин!
      Именно Волынский и станет нашим главным героем..
      Глава 9
      Из дома отчего переехала невеста царская во дворец Головинский - к престолу поближе. Своих подружек во фрейлины приблизила. И повсюду - гербы орляные (хищно-головые, коронованные). Сорочки исподние, кои из дома вывезла, и те отдала Катька белошвеям-монашенкам с таким наказом:
      - Всупоньте в кружева орлов царских. Отныне я ничего простого нашивать не стану...
      Закинула подбородок еще выше. Целая копнища темных волос сверкала, убранная камнями и перлами гурмыжского жемчуга. Похорошела княжна изрядно стать-то какова! Даже батька ее, князь Алексей Григорьевич, и тот робел перед нею.