Великий канцлер империи показал на песочные часы.
      - Анисим, - велел секретарю, - переверни-ка...
      Маслов часы перевернул. Тихо заструился золотистый, песок: полчаса - время на размышления. Но князь Дмитрий Голицын часы те взял и перетряхнул песок обратно.
      Был он горяч - сплеча рубил.
      - Митавские слезницы, - выкрикнул злобно, - того не стоят, чтобы полчаса на них изводить. Лучше бы нам под песок этот, пока он попусту сеется, о нуждах крестьянских поразмыслить. О торговле внутренней! О сукна валении! Да и о прочем...
      Рейнгольд Левенвольде через секретарей выслушал отказ.
      - Странно! Мы же немного и просили от такой богатой России! Червонцев сто - не более...
      Внизу, у подъезда Кремля, его ждал возок, крытый узорчатой кожей. Курляндский посол нырнул под заполог, и кони понесли его в пустоту морозных улиц.
      ***
      Холодно испанцу на московских улицах... Герцог Якоб де Лириа и де Херико (посол Мадрида в России) сунул нос в муфту, царем ему даренную, заскочил в санки. Два русских гудошника, за пятак до вечера нанятые, при отъезде посла заиграли гнусаво. Отставной солдат-ветеран (без ноги, без уха) ударил в трофейный тулумбас персидский, где-то в бою у Гиляни добытый. И посол отъехал - честь честью, со всей пышностью.
      Рукоять меча иезуитов - в Риме, но острие его повсюду (даже в Москве). Герцог прибыл сюда не в сутане, а в платье светском, под которым удобнее затаить "папежский дух". Сидя в мягком возке, уютно и покойно, он сказал секретарю своему:
      - Благородный дон Хуан Каскос! Здешние гнилостные лихорадки происходят по причине неуместных запахов. А посему, кавальеро, дышите на Москве только в половину дыхания, не до глубин груди. И чаще принимайте сальвационс по рецепту славного врача Бидлоо!
      Что ни улица Москвы - то свой запах. Сычугами несло от места Лобного; на Певческой подгорали на жаровнях варварские масляные оладьи; из лубяных шалашей, что напротив Комедиантского дома, парило разварной рыбой; а на Тверском спуске пироги с чудскими снетками воняли удивительно непривычно для испанского гранда.
      Возле дома Гваскони, что был отстроен для духовной "папежской" миссии, герцог де Лириа велел задержать лошадей. В прорезь двери посла ощупал чей-то пытливый глаз. Долго лязгали запоры... В темных сенях герцог сбросил шубу, и на широкой перевязи поверх жабо качнулся "золотой телец" - овца, перетянутая муаровой лентой под самое брюхо.
      - Моя славная овечка! - засмеялся посол. - Увы, мой туассон скоро будет заложен, ибо король не соизволил при" слать нам жалованье...
      Эти слова расслышал человек, замерший наверху лестницы; острый подбородок его утопал в черных брабантских кружевах; руки - цепкие - в перчатках черных перебирали четки.
      - Аббат Жюббе! - воскликнул де Лириа, поднимаясь по ступеням. - Как я счастлив снова вас видеть в Москве...
      Вдетые в поставцы, курились благовонные бумажки. Аромат их дыма был необычен, душист и сладок. Кружилась голова, и было легко... Два "брата во Христе" долго беседовали.
      - Полы моей сутаны, - говорил Жюббе, - в отличие от вашего кафтана, герцог, очень коротко подрезаны, дабы не возбуждать подозрения русских. И за благо я счел называть себя учеником Сорбонны, ибо кого пришлет Рим, того Московия не примет...
      - А много ли рыбы в нашем неводе? - спросил де Лириа. - И что за выгода нам от вашей духовной дочери - Ирины Долгорукой?
      - Она - Долгорукая по мужу, но урождена княжной Голицыной, и в этом, поверьте, герцог, ея главная женская прелесть...
      - Какое счастливое совпадение! - заметил де Лириа.
      - О да... Долгорукие и Голицыны - их много! А в них - вся сила фамильной знати. Именно через их могущество нам можно обратить заблудший народ к истинной вере. О князе Василии Лукиче Долгоруком вы извещены, герцог: еще в Версале он был тихонько отвращен от презренной схизмы. А ныне он - министр верховный! Государь еще мальчик, душа его - песок, который вельможи бездумно пересыпают в своих пальцах... В сетях моих бьется сейчас прекрасная княгиня Ирина, но невод мой тяжел и без нее!
      - Я наслышан о князе Антиохе Кантемире, - напомнил де Лириа.
      Длинные пальцы аббата сложились в замок на впалом животе:
      - Человек блестящих дарований и.., мой искренний друг. Будучи высокого происхождения, князь Антиох не имеет родственных корней средь русской знати. Его корни, там.., в Молдавии, откуда вывезли его ребенком! Да, он помогает мне в расстановке невода, хотя и далек от слияния наших церквей. Это ум для ума, слова ради слов, но.., где же дело? Сейчас Кантемир переводит для меня благочестивые сочинения Сорбонны на язык московитов. Дружба со мною не мешает ему дружить и с Феофаном Прокоповичем...
      После чего разговор двух иезуитов снова вернулся в прежнее русло - они заговорили о Долгоруких. По их мнению, князья Долгорукие вскоре обязательно должны повторить попытку князя Меншикова.
      - Дядька царя, - пророчил Жюббе, - наверняка подведет свою дочь Екатерину под царскую корону... То, чего не удалось свершить прегордому Голиафу Меншикову, то удастся Долгоруким!
      - А вас не пугает, аббат, что у русского царя есть соперник? Княжна Екатерина пылко влюблена в имперского графа Миллезимо.
      - Только одно мое слово послу Вены, - ответил Жюббе, - и этого цесарца не будет в Москве завтра же. Никто не смеет мешать великому Риму, а нашей церкви выгоден этот брак - брак Долгорукой с императором... Впрочем, - слегка нахмурился Жюббе, - в этой варварской стране молнии иногда разят среди ясного неба, и един всевышний ведает судьбы людские!
      Герцог де Лириа встал, и "золотой телец" долго еще качался на его груди, подобно маятнику. На прощание Жюббе подарил ему пачку благовонных бумажек.
      - Откуда это у вас, аббат? - удивился посол.
      И в ответ ему тонко усмехнулся аббат Жюббе-Лакур:
      - Не проговоритесь Риму о моем кощунстве, но Московию я почитаю центром вселенной. Отсюда, из дома Гваскони, мои руки уже протянуты к Шемахе, они бесшумно отворили ворота Небесной империи и даже... Откуда, вы думаете, эти душистые бумажки?
      Де Лириа глубоко вдохнул в себя благовонный дым:
      - Не могу поверить... Неужели из Тибета?
      - Вы угадали, герцог. Солдаты Иисуса сладчайшего уже взошли с крестом божиим на вершины гор загадвчного Тибета... Нет путей в мир Востока иных, нежели путь через Москву.
      - Аминь!
      ***
      А за Яузой, что бежала под снегом, в оголенных кустах боярышника и берсеня, уже припекало солнышко...
      Граф Альберт Миллезимо, секретарь посольства Имперско-Германского, наслаждался бегом русских коней. Лошадиные копыта взрывали комья рыхлого снега, бился в лицо венского графа сладкий московский ветер... Молодой дипломат не скрывал своего счастья: пусть все видят на Москве - едет жених, едет возлюбленный Екатерины Долгорукой! Счастлива юность - даже на чужой стороне. И думалось с нежностью: "Ах, милая княжна, с ногами длинными, с важной поступью боярышни, скоро блистать тебе на балах в прекрасной Вене!"
      - Вон летят сюда галки, - показал служитель Караме. - Не пора ли вам, граф, опробовать свою новую фузею?
      Миллезимо вскинул ружье - выстрелил. Над притихшей Яузой, над усадьбами, утонувшими в снегах, четко громыхнуло. А со стороны дворца Лефортовского, скользя и падая, бежали по солнечной ростепели русские гренадеры. На ходу они примыкали штыки.
      - Что бы это значило? - удивился Миллезимо... Первый же гренадер, добежав до посольского возка, рванул Миллезимо из саней наружу, атташе запутался ногами в полсти.
      - О, какое лютое наказанье ждет вас за дерзость эту! - кричал он по-чешски, надеясь, что русские поймут его.
      Лошади дернули - Миллезимо остался в руках гренадеров, и они поволокли атташе через речку по снегу.
      - Куда вы меня тащите? - спрашивал он. На крыльце дома князей Долгоруких стоял, налегке, без шуб, сам хозяин - возможный тесть легковерного цесарца. Гренадеры доволокли Миллезимо и бросили его возле ступеней.
      - Любезный князь, - поднялся атташе, - что происходит на глазах всей слободы Немецкой? Я жду ответа и гостеприимства, каким столь часто пользовался в вашем доме.
      - Весьма сожалею, граф, что вы попались этим молодцам. Но таково поступлено с вами по воле государевой.
      - В чем провинился я? - спросил Миллезимо.
      - По указу его величества под страхом наказания свирепого запрещено иметь охоту на тридцать верст в округе Москвы...
      В мутном проеме окна Миллезимо вдруг разглядел испуганное лицо княжны Екатерины Алексеевны и загордился сразу:
      - Указа я не знал. Но я стрелял по галкам. Долгорукий плюнул под ноги цесарца и спиной к нему повернулся, уходя прочь. Лица княжны в окне уже не виделось. Значит, не блистать ему в Вене с русской красавицей... Вышел на крыльцо лакей-француз и сказал:
      - Не обессудьте, сударь, на огорчении; в этом доме принимают русского императора, но совсем не желают принимать вас...
      Отвадив Миллезимо, князь Алексей Григорьевич сыскал в комнатах свою любимицу - Екатерину. Еще издали оглядел дочь: "Хороша, ах, до чего же хороша бестия... Воистину - царский кусок!" Княжна стояла возле окна, и по тряске плеч ее отец понял: видела дочка, как отшибали цесарца, и теперь убивается...
      - Ну-ну, - сказал поласковей, - будет грибиться-то... Экими графами, каков Миллезимо, на Руси дороги мостят! Лицо дочери - надменное, брови на взлете саблями.
      - Я, тятенька, вашим резонам не уступлю, - отвечала. - Кто люб, того и выберу. Девицы варшавские эвон какие свободы ото всех имеют. Даже по женихам без мамок одни ездят...
      Алексей Григорьевич поцеловал дочь в переносие:
      - Слышь-ка, на ушко тебе поведаю... Государь-то наш император уж больно охоч до тебя, Катенька.
      - Постыл он мне! - отвечала княжна в ярости.
      - Да в уме ли ты? Подумай, какова судьба тебе выпадет, ежели... В карты с ним частенько играешь. Иной раз и за полночь! Ты его и приголубь, коли он нужду сладострастную возымеет.
      - Тьфу! - сплюнула княжна. - Гадок он мне и мерзостен!
      Посуровел князь, обвисли мягкие брыли щек, плохо выбритых.
      - Это ты на кого же плюешь?
      - Да уж, вестимо, не на вас же, тятенька.
      - А тогда - на царя, выходит? На благодетеля роду нашего?
      Взял косу дочкину, намотал ее на руку и дернул. Поволок девку по цветным паркетам (тем самым, кои из дома Меншиковых украл и у себя настелил). Трепал Катьку да приговаривал:
      - Нет, пойдешь за царя! Пойдешь... Быть тебе в царицах российских. Поласковей с царем будь...
      Трепал свою Катьку без жалости. Потому как знал ее нрав.
      Не пикнет!
      ***
      Винный погреб испанского посла дважды бывал загублен в Петербурге (при наводнениях). Он перевез его теперь в Москву и каждую бутылку ставил в счет своему королю... Сегодня в испанском посольстве - ужин для персон знатных.
      - Продолжайте, мой друг, - сказал де Лириа, обращаясь к князю Антиоху Кантемиру, и тот заговорил:
      - Смело могу изречь, что племена суть восточные ничем не нижае племен западных, и великий Епиктет, родоначальник филозофий моральных, тому мне немало способствует...
      - Ну зачем ты все врешь, Антиошка? - грубо перебил его молодой граф Федька Матвеев, на стульях вихляясь, и стало тихо.
      - Я вас, граф, - заметил де Лириа, - прошу не мешать.
      - А я тебя не знаю, - отвечал пьяный Матвеев послу Испании.
      - Позволительно ли бывать в доме, хозяина коего вы не знаете? Вы нанесли мне, граф, оскорбление, сославшись на незнание особы, коя при дворе российском от имени короля моего поверенна, и прошу вас, граф, выбрать оружие для благородного поединка...
      Матвеев взял бутыль с мозельским (в 50 копеек на русские деньги) и запустил ее в испанского посла.
      - А теперь, - сказал де Лириа, - я буду требовать удовлетворения. Но уже не от вас, дикаря, а от вашего правительства...
      Вскочил хмельной князь Ванька Долгорукий (куртизан):
      - Еще чего - верховных беспокоить... Эй, люди! - кликнул он со двора гайдуков своих. - Ведите графа Федьку на двор и расстилайте его. Пять палок по заду его сиятельства не помешают...
      Не поленился - сам сбегал и вернулся обратно, учтивый:
      - Дал все десять, с задатком, чтобы неповадно было... Ваша светлость, удовлетворены ли вы?
      - Вполне, - отвечал де Лириа, снова повернувшись к притихшему Кантемиру. Продолжайте же, мой юный друг? Вы остановили свое красноречие как раз на философий Епиктета...
      Кантемир от Еггиктета перешел к Фенелону. А с улицы еще долго кричал им Федька Матвеев словами зазорными:
      - Собрались.., эки умники! Я тебе, Ванька, не прощу.
      Коли попадешься мне, стану бить палкой неоструганной, чтобы занозы из зада вынимал ты долго...
      Прощаясь с гостями, де Лириа задержал Долгорукого:
      - Вы так любезно вступились за мою дворянскую честь. Благодарю, благодарю... Но скажите, не сможет ли вам отомстить этот наглый гуляка Матвеев?
      - На Руси, герцог, - мудро отвечал куртизан, - мстит родня. А у Федьки из родни одна мать, коя состоит ныне гофмейстериной при дворе герцогини Курляндской Анны Иоанновны.
      - Анна Иоанновна... А кто это такая? - спросил де Лириа.
      Глава 4
      "Бытие Руси, - говорил Остерман, - определяется наличием немцев в России: главные посты заняты нами - значит, Россия на пути к славе, посты заняли русские - значит, Россия пятится к варварству..." Но такие речи слышали одни земляки его.
      Сын пастора из Вестфалии, Генрих Иоганн Остерман недолго в Иене науки штудировал. Вокабулы кое-как постиг, а метафизики не смог объять разумом. Куда деться бедному студиозу?.. Старший братец Остермана - Христофор Дитрих (или Иван Иванович) уже прижился в России: на селе Измайловском обучал он дочерей царя Иоанна Алексеевича "благолепию телесному, поступи немецких учтивств и комплиментам галантным". Бедный студиоз Генрих Остерман тоже нанялся к русскому адмиралу Корнелиусу Крюйсу: ботфорты ему чистил да пиво студил. И адмирал в настроении похмельном вывез Остермана в Россию, где его и стали величать Андреем Ивановичем... Давно это было!
      А сейчас Остерману уже под пятьдесят. Он вице-канцлер империи, он начальник главный над почтами, он президент Коммерц-коллегии, он член Верховного тайного совета... Жарко стреляют печи в старобоярском доме Стрешневых, на Дочери которых женат вице-канцлер. Андрей Иванович сиживает в креслах на высоких колесах. Шлепая ладонями по ободам, покатывает себя по комнатам. Блеск русского самодержавия озаряет чело барона...
      Коптят тонкие сальные свечечки - вице-канцлер бережлив (копит на старость). Ноги укрыты пуховым пледом, очень грязным. Над бровями - зеленый зонтик, чтобы глаза бесстыжие прятать. Служба у Остермана наитончайшая конъюнктуры при дворе и козни европейские занимают его воображение. Отсюда, из душных стрешневских покоев, Остерман - как паук - ткет незаметную паутину, в которой скоро запутается, противно и липко, все русское государство.
      Захлопали двери внизу дома, потянуло туманцем.
      - Марфутченок моя.., пришла, - обрадовался барон. Марфа Ивановна, баронесса Остерман, боярыня дородная, породы столбовой, знатной. Под стать мужу своему - грязная. И характером - побирушка...
      - Вот пильсын моему Ягану! Левенвольде шлет! Остерман на лету поймал апельсин - дар из завоеванной Гиляни. Понюхал волшебный плод, уже побывавший в кармане курляндца.
      - Вижу, что Марфутченок любит своего старого Ягана, - сказал он ласково (на языке русском, добротно и хорошо скроенном).
      Вице-канцлерша подпихнула под него плед, откатила коляску поближе к печкам, прожаренным так, что плюнь - зашипят. Слов нет, очень любила Марфа Ивановна своего немца. Да и было за что любить: не пьянствует ее Яган, не кочевряжится и не шумствует, как иные. Знай себе тихо и благочинно ведет разговоры с людьми иноземными...
      - Что видела, Марфутченок? Что говорят на Москве?.. Вести были дурные: случай с Миллезимо возмутил Немецкую слободу. Дипломаты и без того жаловались - месяцами не было аудиенций при дворе, Петр круглый год на охоте, в отъездах дальних, Долгорукие всем скопом своих сородичей заслонили от мира царственного отрока... А теперь посол венский, граф Франциск Вратислав, будет просить сатисфакции. Посланники выражали Остерману возмущение поступком Долгоруких. Но вице-канцлер уже загородился от них козырьком и стал говорить столь невнятно, что сам себя уже не понимал:
      - Поскольку его величество император цесарский благоволит к государю нашему, надлежащее удовлетворение при том, что граф Вратислав болен апоплексически, для нас весьма прискорбно, но его величество властен, как самодержец, отдавать любые указы, для чего и почту себя обязан...
      Великий канцлер Головкин в дела не вмешивался - давно уже политикой ведал Остерман, и многие пытались в тарабарщине его разгадать великий смысл и мудрость. Вратислав первым понял, что сатисфакции не будет, и вызвал посрамленного Миллезимо к себе.
      - Ваши дурацкие выстрелы, - сказал посол, - раздались кстати для Долгоруких. Свадьба состоится, но ваша голова никак не пролезет в жениховский венец... Все! Собирайтесь-ка в Вену...
      Перед сном к Миллезимо проникла сама княжна Екатерина Долгорукая. Со слабым стоном (куда и гордость ее девалась?) припала она к ногам красивого венца.
      - Умоляю, - шептала, - скорее увезите меня отсюда. Меня продают... Уедем, уедем... Я так буду любить вас! Но только не оставляйте меня здесь одну...
      - В уме ли вы? - оторопел Миллезимо. - Я облечен доверием его величества императора Карла; ссора наших дворов... Нет, нет! Умоляйте не меня, а своего отца!
      Княжна губу выпятила, блеснул ряд зубов - мелких.
      - Стыдитесь, сударь, - ясно выговорила она. - Княжна Долгорукая, презрев резоны чести и благородства, пришла к вам любви просить, как милости... А вы? О чем говорите девице несчастной? Будьте же рыцарем... Варшавские кавалеры, добавила с ядом, - те вот так никогда не поступают!
      - Уходите скорее, - растерялся Миллезимо. - Боже, как вы неосмотрительны. Нам следует учиться осторожности...
      Долгорукая выпрямилась во всю свою стать - в надменности.
      - Ах, трусливый шваб.., ну, ладно! - прошипела она. - Ты еще подползешь ко мне, словно уж... На коленях! Чтобы руку мне целовать, как русской царице!
      Миллезимо в страхе побежал будить болящего графа Вратислава, желая поведать ему об очередной конъюнктуре.
      - Вы, кажется, толковый дипломат, - похвалил его посол. - Но, великий боже, до чего же вы - дрянной кавалер!
      - Я люблю ее! - воскликнул Миллезимо.
      - - Увы, - вздохнул посол, отворачиваясь, - так не любят...
      ***
      Царедворец гордый и лукавый, князь Алексей Григорьевич Долгорукий страстно нюхал воздуха весенние - подталые... Чем пахнут? Царь-отрок в свою родную тетку влюблен, в цесаревну Елизавету Петровну: сколько уже костров с нею в лесах спалил, у ног ее воздыхал да вирши писал любовные. И, чтобы соблазна царю не было, еще по снегам раскисшим умчал Долгорукий царя из Москвы травить зайцев по слякоти, по лужам, по брызгам. К ночи император от усталости, где упадет, там и спит. Зато никаких теток в голове - только придет подушку поправить княжна Катерина, тому батькой своим наученная...
      Царская охота двинулась к Ростову, а от Ростова - на Ярославль: бежали, высунув языки, многотысячные своры гончих, ревели в пущах рога доезжачих, взмывали в небеса, косого выглядывая, белые царские кречеты. А под вечер раскинуты шатры на опушках, до макушек берез полыхают костры. Городам же, возле коих удавалась охота, юный Петр II дарил грамоты с похвалой о русаках и медведях - с печатями и гербами, как положено.
      Только в июне, в разгар лета, вернулся государь на Москву - прямо в Лефортово. Длинноногий, высохший от бесконечной скачки, заляпанный грязью до пояса, царь (в окружении любимых борзых) взбежал на высокое крыльцо.
      - Жалость-то какова! - огорчился царь. - Хлеба мужицкие поднялись в полях высокие - мешают мне забаву иметь...
      Но утром, - царь еще и глаз не открыл:
      - Ваше величество, - доложили ему, - кареты поданы.
      - А куды нужда ехать? - спросил, зевая.
      - Вас уже в Горенках ждут: огненная потеха готовится...
      Внизу дворца сидел Остерман - стерег пробуждение царя, как ворон падали.
      - Некогда, Андрей Иваныч! - крикнул ему на бегу Император. - Видит бог: не до наук мне ныне. Потом вот ужо, погоди как вернусь, ты меня всему сразу научишь...
      Громы с молниями трясли небеса над Москвою: вокруг гибли в пожарах мужицкие деревни, полыхали дворянские усадьбы. Много ли зальешь огня молоком от черной коровы? Жарко было, до чего же душно! Ну и лето выпало... Свистали в лесах разбойные люди, жестокий град побивал хлеба, иссушило их солнце...
      О, Русь, Русь!
      Все лето 1729 года прошло в охотничьих азартах, а под осень замыслили Долгорукие новый поход на медведей и зайцев. Теперь они уводили царя за 400 верст от Москвы - подалее от слободы Немецкой, прочь от красивой тетки-цесаревны. Шли на косого да косолапого, как на войну ходят, - с причтом церковным, с музыкантами и канцелярией. Только денег вот на ходу не чеканили, но зато указы посылали с дороги. Открывал шествие караван верблюдов, навьюченный грузами: котлы и овес, шатры и порох, серебро для стола и прочее.
      Хатунь - Серпухов - Скопин - Лимоново - Чернь видели царя в этом походе своими глазами. Дальше, дальше! В леса берложные, в бурелом чащобный, в гугук совиный, туда, где лешие бродят... Одичалый и грубый, коронованный мальчик нехорошо ругался, капризничал, привередничал. Пробились на подбородке царя первые волосы, разило от него сермяжным потом, лошадьми, порохом да псиной. По вечерам - пьян! Так-то вот Петр охотился за зверьем, а Долгорукие охотились за царем...
      Затянуло Россию дождями, и когда раскисли поля, завернули обратно - на Москву. Громадные обозы трофеев тянулись за царем на подводах: кабаньи туши, медвежьи окорока, жалобные лани, пушистые рыси, горою лежали убитые зайцы, которым даже счет потеряли. А на въезде в Москву, у заставы, придворные поздравляли царя с богатой добычей. Петр вздыбил жеребца под собой и, оборотясь в седле, нагайкой указал на карету, спешащую за ним:
      - Дивную дичь затравил я: эвон везу двуногих собак!
      А в карете той ехала мать Долгорукая с тремя дочерьми.
      Так что молод-молод, но царь все понимал!
      ***
      Печально оголились леса, разволокло унылые проселки...
      По вечерам садились Долгорукие вокруг стола, рассыпали перед царем карты. Играли однажды в бириби - на поцелуи: кто выиграет, тот княжну поцелует. И конечно же, так сдали карту в марьяже, что его величество выиграл. Княжна Катерина уже и губы подставила - на, целуй! Но шлепнул царь карты и.., ушел. Колыхнулись свечи в высоких шандалах. Зловещее почудилось тут Алексею Григорьевичу, и тогда позвал он в Горенки двоюродного брата своего, князя Василия Лукича: дипломат тертый, иезуитством славен.
      Где, что, как - расспросил, сразу загорелся, и начал Лукич альянс любовный сколачивать крепко. Тому и природа способствовала: дожди все плыли, шумело в трубах, на двор не выйдешь, зато уютно сидеть во мраке. В туманных зеркалах ослепительно вспыхивали драгоценные камни, а матовая белизна плеч женских казалась точеной - словно мрамор... До чего же хорошо грезится о любви под тонкое пение флейты Иогашки Эйхлера!
      А княжна Екатерина Алексеевна, после казуса того с женишком цесарским, замкнулась. Повзрослела. Еще больше вверх вытянулась. На губах же ее ухмылка, ко всему презренная. "Не привелось, - размышляла Катька, - графинею Миллезимо стать, так буду на Руси императрицей. И тот красавчик подползет, как миленький... Хорошо бы ему туфлю к носу приставить: целуй, невежа!"
      Василий Лукич научил племянницу свою - как девице вести себя в положениях заманчивых. Чего надо бояться, а чего не следует, коли попросят нескромно. Сначала Катька еще краснела, дядю слушая, а потом перестала...
      И часто встречался Петр с княжною в местах притемненных, где даже свеч не было. Но смутен был в эти дни князь Иван.
      - Гляди, сестрица, - сказал он как-то, - не обожгись. Негоже так: чужой грех с цесарцем царевым именем покрыть хочешь!
      Екатерина заголила перед ним грудь и шею свою:
      - Устала я от злодейств ваших! Не от тебя ли, братик, сине вот тут? Это за венца мово... А вот, гляди, от батюшки память! Это чтобы царицей я стала, всем вам на радость. А случись мне царицей быть, так я батюшку со света сживу... Тебя же, братец, в Низовой корпус сошлю - гнить тебе, Ванька, на Гиляни!
      - Гадюка ты, - сказал Иван, но отступился... В один из вечеров (уже похолодало) Алексей Григорьевич, прибаутничая, разливал вино. Петр чарку не взял - морщился.
      - Не лежит душа моя к винному питию, - сказал.
      - Ах, государь! - лебезил воспитатель. - Что бы вам уважить свово учителя? Чай, потчую-то ваше величество от сердца...
      Князь Иван злодейство почуял, поднял лицо сумрачное:
      - Папенька, стоит ли государя к вину приневоливать? Час уже поздний, его величеству опочивать бы...
      Тут князя Ивана в сенцы позвали - вроде бы ненароком. А там братцы его (Николашка, Алешка да малолеток Санька) принялись дубасить его. Били да приговаривали:
      - Не мешай счастью нашему! Плохо будет, коли заперечишь...
      Палки побросали потом - и кто куда. Фаворит поднялся, о притолоку дверную паричок от пыли выбил. У зеркала постоял, синяки разглядывая, припудрился и снова в покои вернулся. А там отец его хныкал - все еще уговаривал царя:
      - Знаю, ваше величество, нелюб я вам стал. Паче того, обида моему дому, что у Юсуповых вы полбутылки выпили да похваливали. У дука де Лириа сами винца просить изволили...
      Князь Иван, со зла на своих родичей, полную чашу вина выглотал. Император глянул на него и сказал:
      - Коли ты пьешь, от тебя не отстану... Потешим боярина!
      Пили и княжны. Прасковья Юрьевна охмелела - увели ее. А старик знай себе подливал царю да прибаутничал. Иван Алексеевич придвинул к отцу свою посудину.
      - В остатний раз хлебну, - сказал, - и спать уйду... Ушел. Разморились княжны - их тоже наверх отослали. Алексей Григорьевич и не заметил, как пропал царь из-за стола. Отыскал он его на дворе. Под дождем холодным, весь мокрый, стоял мальчик-император внаклонку. Его рвало. Долгорукий царя повлек за собой.
      - Ничего, - говорил, - сейчас на постельку ляжете...
      Петр провис на его руках, мотало его в разные стороны.
      - Лошадей, - бормотал, - запрягай...
      Старый князь втолкнул царя в сени, что вели прямо в опочивальню княжны. На цыпочках вернулся Алексей Григорьевич к себе, а жене сказал молитвенно:
      - Благодари бога, Прасковья... Быть дочери твоей поятой от корени царского - корени благословенного!
      ***
      Утром в Горенках загремели шпоры Василия Лукича. Хватался дипломат за виски, нюхал мускусы разные, бегал на кухни пенники пробовать, чтобы воодушевленным быть. На пару с братцем оповещали они честной мир - направо и налево:
      - Не доглядели! Эх, люди... Царь-то - молод, горяч, спрос короток. Порушил его величество княжну нашу! Лишил ее добродетели главной... Ой, горе нам, горе! Выпало бесчестье фамилии всей нашей... Куда ж вы смотрели, люди? Не уберегли касатку!
      Князь Иван послушал, как глумливо шумят отец с дядей, велел лошадей запрягать:
      - Мне более в Горенках не бывать. Вы с тем и оставайтесь!
      Петр II, поутру проснувшись, застыдился:
      - Алексеевна, ты ли это? Скажи - как выйти-то мне отсель?
      Долгорукая лежала рядом с ним - длинная, поджарая, словно молодая кобылка. Повернула к царю лицо свое без единой кровинки:
      - Как вошли, ваше величество, так и выйдете.
      - Эва! Да ведь там народ ходит, мне людей стыдно... - Петр встал, глянул в окна. - Высоко... Чай, ноги поломать можно!
      Но уже стерегли, видать: ждали, когда царь проснется. Ввалились в спальню, шумно и пьяно, князья Долгорукие - всей фамилией, будто свора. Шум, гвалт, рев, плач, кликушество. Алексей Григорьевич (без парика, глаза с мутью, вздох сивушный) кинулся к постелям - с кулаками полез на дочку:
      - Что ты наделала? Задушу!.. Великий государь за мои-то заботы о нравах ваших, за труды мои великие... Эдак-то вы меня отблагодарили? Ы-ы-ы-ы... Не снесть мне позора сего!
      Но кулак князя перехватил император (он был сильным).
      - Не смей бить княжну, - сказал. - Ни она, ни я невинны перед богом... Ступайте все прочь! - велел, потупясь, голосом гневным. - Объявите княжну невестой моей... Быть по-вашему, по-долгоруковски!
      Тут все кинулись руку ему целовать.
      - Да отстаньте вы... Где Иван, друг мой сердешный?
      Сказали, что рано на Москву отбыл.
      - И мне запрягайте! Более здесь делать нечего... Кое-как нахлобучил на голову парик, шагнул в сенцы. На княжну Екатерину даже не глянул - укатил за другом своим. Но слово сказано - не воробышек это слово. Долгорукие его поймали...
      Василий Лукич кликнул братца, заперли они двери. Поставили перед собой вина доброго, положили двух зайцев сушеных. Долго крестились кузены на киот. Дружно сели.
      - Ну, - сказал "маркиз" Лукич, - тепереча, Алешка, потолкуем. Кого мы сразу жрать станем, а кого на потом оставим?
      - Теперь-то нас, - возрадовался отец невесты, - никакой Сенат уж не сшибет! Долгорукие в полную честь войдут да всех врагов изведут под корень... Начнем с Голицыных, пустозвоны оне! С утра все звонят, звонят, звонят. А на селе Архангельском, где мудрят всего более, мы с тобой псарни разведем.
      Глава 5
      Село Архангельское - вотчина подмосковная. Под деревьями - старая домина в три сруба, сенцами связана. Окна там - в переплетах свинцовых. А внутри дома четыре стула поставлены. Вот и все... Хозяин усадьбы, князь Дмитрий Михайлович Голицын, давно немолод, телом сух, долгонос. Взор его с огоньком, голос тихий, но вдруг как рыкнет:
      - Эй, баба! Беги к ручью да скорей умой дите свое - у меня глаз дурной, и ты, баба, меня всегда бойся...
      Старины крепко держится. В доме без слова божия никто и зевнуть не смеет. Пока не сел князь Дмитрий - все домочадцы стоят. Муха пролетит - слыхать. "Садитесь", - позволит, и все разом плюх на лавки. А из двух братьев верховника (оба они - Михаилы, старший и младший) на стул только старший брат Миша сядет, потому что он давно уже Российской империи фельдмаршал.