Доктора по частям все знают: где башка, где пуп, где кровь, где мозги. А всего человека им охватить трудно. Человек начинает иметь значение, когда он не лежит, а встанет. Я бы в больницах тоже лежать не давал. Ни к чему все это!.. Да ты не смейся над стариком, я правду говорю. Лежишь - у тебя одна забота: как бы лечь поудобнее. А ведь удобнее, чем в гробу, все равно никогда не ляжешь. Коли же ты встал, тогда и пойти хочется. А коли пошел - значит, надо уже не просто идти, а по делам идти. Так-то человек и выправляется!..
      - Я встану, - пообещала Аглая. - Уже скоро. Встану...
      Дверь открылась - вошла дочь Аглаи, держа в руках, словно куклу, большие песочные часы - единственную игрушку, которую ей могли предложить в этом бездетном доме.
      - Вот, - показал на девочку боцман. - Спроси у нее: она с целью пришла... Скажи, озорница, ты зачем сюда явилась?
      Женечка молча показала на остаток песка, который скопился в верхней склянке и быстро доструивался в нижнюю.
      - Я уже восемь раз их перевернула, - сказала девочка. - Сейчас песочек весь кончится, и мы пойдем обедать.
      - А я что говорил! - подхватил боцман. - Великая цель у человека, когда он не лежит, а ходит.
      Здесь надобно признать, что старому боцману хватало бодрости только для разговора с Аглаей: он понимал, что раскисать перед ней со всеми своими бедами и обидами он просто не имел морального права. А так, если не мастерил из рыбьей шкуры босоножки, то целый день слонялся Антон Захарович по дому, как сонная осенняя муха.
      Оторванный от моря, он сделался угрюмым, неразговорчивым, вспыльчивым. Тетя Поля часто заставала его сидящим возле окна; подперев кулаками подбородок, муж часами смотрел на залив. И хотя зрение было слабое, Антон Захарович даже без очков всегда угадывал на "Аскольде" движение: там шла с утра до ночи подготовка к первому боевому походу, и все это уже без него, без участия его работящих рук.
      В большой жизни боцмана поселилась большая обида. И не только на еду тратились деньги, вырученные от продажи босоножек, - теперь не было уже дня, чтобы не приносил Мацута в кармане "маленькой". То ли от возраста, то ли еще отчего, но хмелеть он стал очень быстро. Во хмелю же становился противным брюзгой-старикашкой. Скоро и одной стопки ему вполне хватало, чтобы он уже затягивал хриплым, надтреснутым голосом старую песню балтийцев:
      Их было три: один, другой и третий,
      И шли они в кильватер без огней.
      Лишь волком выл в снастях разгульный ветер,
      Да ночь была из всех ночей темней...
      Песня старая-старая и размеренная, как плеск осенней Балтики девятнадцатого года. Только как изменился с тех пор минный унтер-офицер Антошка Мацута - председатель судового революционного комитета эсминца "Гавриил"! В ту осень, выполняя приказ Реввоенсовета, уходили в штормовую мглистую ночь миноносцы "Гавриил", "Константин", "Свобода". И бравый балтиец Мацута пил в кубрике кипяток, закусывая черствой горбушкой. Облизывали палубу волны. Обхватывая крепкие шеи матросов, вихрились ленты бескозырок, - уходили в море миноносцы.
      Взгляни наверх: ты видишь этот клотик,
      Его в ту ночь не видел я, браток.
      И по привычке было сердцу ёкать,
      И, как всегда, варился кипяток...
      Но каждый раз, когда доходил боцман до того места, где говорилось о гибели "Гавриила", он замолкал, обрывая песню на середине. В памяти сохранились только взрыв да ветер - страшный ветер балтийской осени... Восемь часов плыл тогда Мацута в ледяной воде. И когда выбрался на берег, то погрозил на запад посиневшим кулаком: "Я вам за революцию, за корешков погибших башку оторву, сволочи!.."
      - Эх, да что там вспоминать! - часто говорил себе Антон Захарович. Давай-ка лучше спать, старуха, спать. Ты ложись сегодня к стенке...
      Молодости не повторишь. Остались от прежнего только старая бескозырка с надписью "Гавриил", волнующие воспоминания да еще как живое свидетельство о боевом прошлом - отставной боцман с "Рюрика" Степан Хлебосолов. Но и с ним Антон Захарович тут как-то недавно поругался. Из-за чего поругался шут его знает! - из-за пустяка какого-то.
      - Эх, жизнь моя, жизнь! - вздыхает Антон Захарович, и рядом с ним толстая суровая жена вздыхает тоже. Вздыхают старики - не спится им обоим...
      Случайная мечта - уехать по яблоки - еще оставалась у него в резерве, и однажды он обозлился на жену:
      - Помнишь, пришли мы из рейса, а ты каркать мне стала: на бережок да на бережок... Не хочу я на бережку сидеть - поедем по яблоки!
      Тетя Поля молча убирала со стола посуду. Последнее время она позволяла говорить мужу что угодно, а сама старалась отмалчиваться, не перечила ни в чем, не утешала, не сетовала и даже как будто присмирела.
      - Обидели меня здесь, - снова заскулил Антон Захарович. - Не нужен стал...
      И вдруг случилось то, чего боцман никак не ожидал. Жена прекратила убирать посуду и, шлепнув по столу кухонной тряпкой, строго прикрикнула:
      - А ты не скули!
      Мацута испугался. Его родная Поленька снова стала той безжалостной на слова теткой Полей, которой побаивались в порту даже капитаны. Антон Захарович, получивший за последнее время в доме какую-то власть, опять почувствовал себя слабым, робким, целиком зависящим от жены.
      - Да я что же, Поленька. Я тут ни при чем... Может, и правда - уехать нам с тобой по яблоки?
      - Трепло ты старое! - набросилась на него жена. - Язык-то у тебя, что швабра, которой гальюны драют. Молчал бы уж, коли сам виноват... Другие-то - эвон как! - горло за себя перегрызут. А тебе что ни скажи - все ладно. Люди как люди, только ты у меня - черт драповый! Борода выросла, а ума и с накопыльник не вынесла... А ну, выметайся отсюда, не мешай со стола убирать!
      - Я не виноват, Поленька. Что же делать?
      - А вот что: вставай и одевайся.
      - Куда? - испугался боцман. - Что ты задумала, старая?
      - Забирай свои бумаги, грамоты, характеристики - все забирай и пойдешь к самому что ни на есть старшему морскому начальнику.
      - Да ты что, с ума рехнулась? - набрался храбрости боцман. - Ни с того ни с сего мне идти к контр-адмиралу. Ведь это по его приказу меня отчислили, а я опять приду к нему навязываться...
      - Ты ему не навязываешься, ты воевать идешь!
      Собравшись с духом, Антон Захарович отрезал:
      - Не пойду! Не могу, хоть убей.
      - Ах вот как! Ну, ладно...
      Это было сказано таким тоном, что боцман растерялся:
      - Поленька, я схожу, только из этого ничего не получится. Ведь приказ...
      - Конечно, - заявила жена, - если будешь там дрожать как осиновый лист, ничего не получится. Ты требуй! Да не вздумай выпить для храбрости, я тебя тогда...
      - Что ты, Поленька, у меня и денег-то нету. Все тебе до копейки отдал.
      - У тебя и нету, да ты найдешь. На что доброе - так у вас, мужиков, никогда не хватает, а бельма-то свои залить - вы это всегда сумеете.
      - Ладно, ладно, Поленька, я схожу!..
      Боцман был рад, что весь этот разговор закончился хоть так, а не иначе, и он ушел... Однако в этот вечер он совсем не вернулся домой. Не вернулся он и на следующий день. В доме появилось гнетущее, затаенное беспокойство. Наконец прошло трое суток - Антон Захарович не возвращался. Куда он ушел, к кому обратиться - Полина Ивановна не знала. "Куда же он делся, проклятый? - думала она. - Может, и впрямь уехал по яблоки?.."
      - Тетя Поля, - беспокоилась Аглая, - уж не случилось ли чего с ним? Может, в милицию заявить?
      - Ну да, с ним случится! - отмахивалась боцманша. - У какой-нибудь бабы застрял. Что я их, мужиков-то, не знаю, что ли?
      Говорила так, хотя твердо знала, что ее мужу никогда в жизни не приходилось "застрять у бабы". И вот, уже на четвертый день, Женечка вбежала в кухню и крикнула:
      - Идет, дядя Мацута идет... Поливановна, я в окно видела - твой дядя Мацута идет!
      - Слава богу, - перекрестилась тетя Поля. - Вот я сейчас его встречу, шаромыжника...
      Она взяла полотенце и, свернув его крепким жгутом, вышла на лестницу. Снизу уже доносилось характерное стариковское покашливание, знакомые шаркающие шаги. "Сейчас я его, - заранее предвкушала удовольствие мести Полина Ивановна, готовясь хлестнуть побольнее. - Он у меня сразу забудет, как это домой ночевать не ходить..."
      В пролете лестницы показались офицерская фуражка и золотые полоски погон на плечах. "Кхе-кхе", - кашлянуло под новенькой фуражкой, и Полина Ивановна предусмотрительно отпустила жгут, сделав его послабее. "В каких же это он чинах, проклятый? - думала она. - Не дай-то бог ударить по адмиралу!.."
      Антон Захарович остановился внизу, по лицу своей жены обо всем догадался и пристыдил ее:
      - Нехорошо, мать моя, встречаешь. Идет, понимаешь ли, мичман советского флота, а ты... Ну-ка, покажи, что ты там за спиной у себя прячешь?
      - Иди, иди уж сюда, старый, покажись мне в новом-то! - сказала Полина Ивановна, небрежно тряхнув полотенцем. - И ничего я за спиной не прячу. Просто вот посуду перетирала, да и вышла тебя встретить...
      Последняя спичка
      Ветер с ревом прошелся над крышей кордона, забился в трубу и выбросил из печурки на пол золу и раскаленные угли. Пауль Нишец, кашляя от дыма, вымел угли за порог, сказал:
      - Слушай, Карл, я знаю точно: у нас еще должен был оставаться яичный порошок. Где он?
      - Что ты пристаешь, Пауль? Мы его уже давно прикончил и...
      Ефрейтор передернул обвислым носом.
      - Врешь! - крикнул он. - Наверное, опять слопал без меня. Стоило тебе учиться в университете, чтобы потом воровать у своих же товарищей. Ты плохой солдат!
      Карл Херзинг вяло зевнул в ответ:
      - Ну что ты кричишь, Пауль? Я говорю - не брал. Лучше сходил бы открыл шлагбаум. Опять идут машины.
      Ефрейтор вышел, сердито хлопнув дверью.
      Контрольно-проверочный пункт центрального шоссе, ведущего к фронту, находился на развилке двух дорог: одна из них вела на Киркенес, другая - в глубь Норвегии, к Нарвику. По шоссе день и ночь двигались машины: туда наполненные снарядами и провизией, обратно - забитые ранеными и обмороженными.
      Промычали клаксоны, что-то крикнули шоферы, и машины, взвыв моторами, ушли дальше.
      Ефрейтор Нишец вернулся, весь залепленный снегом.
      - Ну и погодка! Запиши, Карл: три машины из Каутокайно прошли мимо кордона на Петсамо. Номер пропуска 14-78! Проклятая служба!
      Ефрейтор сел, вытянул ноги. Прицелился на кирпич печи с отметинкой. Плюнул. Попал.
      - Шоферы говорят, Карл, что в нашем районе должен скрываться какой-то красный. Как ты думаешь, он не постучится к нам ночью?
      Карл прислушался к вою ветра над крышей, зябко поежился:
      - Прежде чем он успеет попасть к нам, он замерзнет в тундре, этот красный. Сейчас не только люди, даже звери спят в норах...
      Хлестала в окно метель. Трещали в печи дрова. Звенели стекла. Едва слышно доносился шум морского прибоя.
      Ефрейтор сказал:
      - Карл, хоть ты и плохой немец, но ты умный немец. Скажи, как случилось, что мы, которые открыли парад в Афинах, прошли баварские и австрийские Альпы, одним парашютным броском захватили Крит, мы, которых фюрер назвал "героями Крита и Нарвика", теперь сидим в этой дыре и - ни вперед, ни назад... Что случилось с нами?
      Карл встал. Тусклый свет вырвал из сумерек его лицо, обрюзгшее от сна и безделья. Постепенно лицо оживало, глаза егеря заблестели.
      - Возьми свою каску, ефрейтор, - глухо сказал он. - Посмотри! К ней прикреплен эдельвейс - любимый цветок моего фюрера. Да, фюрер назвал нас "героями Крита и Нарвика", нас, горных егерей генерала Дитма. Мы прошли всю Европу, но не по низинам, а по горным кручам, где росли любимые цветы фюрера. Пусть я плохой немец, но ты - трусливый немец!.. Генерал Дитм ясно сказал в своем приказе: "Именно здесь, в Заполярье, мы должны доказать русским, что немецкая армия существует и держит фронт, который для красных недостижим..."
      - Ты, Карл, даже после Сталинграда веришь в это?
      - Я верю в гений фюрера... Это он меня, очкастого студента Лейпцигского университета, бросил в болотные солдаты. Я тогда еще ничего не понимал, кроме римского права. Я роптал на судьбу, я хотел есть, я кашлял по ночам в сырых бараках. Но это было еще только начало. Потом фюрер снял с меня очки и дал мне винтовку. Вместо Цицерона, Светония и Тацита я стал читать Ницше, Фихте и "Майн кампф" Гитлера. И я понял: да, у немецкой нации есть миссия. Фюрер был прав!.. А когда я с тобой, Пауль, пил вино уже в Афинах, ел критский виноград и жрал дармовые анчоусы в Осло, я окончательно убедился, что ради этого стоило осушать болота, голодать и мерзнуть!..
      - Ты только тогда и оживаешь. Карл, когда говоришь об этом или о женщинах. Да... - Ефрейтор улыбнулся, предаваясь воспоминаниям. - А вино в Греции нехорошее, словно деготь. Во Франции вина лучше.
      Карл Херзинг неожиданно расхохотался.
      - Ты чего?
      - Никогда не забуду, как лягнул тебя мул, когда нас послали ликвидировать конюшни греческого короля.
      - А-а, вот что ты вспомнил!.. А ты не забыл, Карл, долговязого Курта из третьего батальона?
      - Кстати, где он сейчас, этот долговязый Курт?
      - Погиб под Мурманском. В самом начале.
      - Хороший был парень. Сорвиголова! А ты помнишь, Пауль, фельдфебеля Мидтанка?
      - Как же! Помню. Он, кажется, погиб на Рыбачьем, во время штурма хребта Муста-Тунтури. Они с ефрейтором Лосцем прижали к скале одного красного, и он всадил штык в брюхо Мидтанку так глубоко, что потом...
      - Варвары! - перебил его Карл. - Ну и что они сделали с этим русским?
      - Ничего. Он подпустил к себе наших тирольцев поближе и, схватив их, как котят, за шиворот, прыгнул в ущелье на камни...
      - Еще раз варвары! Человек культурной нации, как мы, никогда бы так не поступил. На это способны только дикари... Ну, ладно, Пауль, хватит. Кому-то из нас надо идти в город за продуктами. Я идти не могу: колол дрова и ушиб ногу.
      - Как тебе не стыдно, Карл! Я ходил уже несколько раз. Притом ты же знаешь, у меня в такую погоду болят раны.
      - Раны? Они есть у меня тоже.
      - У тебя их меньше.
      - Зато у тебя нет тяжелых.
      - Ну, Карл. Сходи, а за это я буду держать ночь за тебя. Сходи, Карл!..
      - Ну, ладно, черт с тобой! Давай метать жребий: кому достанется длинная спичка, тот пойдет в город. Только ты, Пауль, не подсматривай...
      Карл отвернулся. Сделал вид, что обломал одну спичку, потом зажал в пальцах обе спички и протянул ефрейтору две серные головки - какую из них Пауль Нишец ни вынь, все равно ехать придется ему...
      - Сплошное свинство! - разозлился ефрейтор и, сломав в пальцах проклятую спичку, стал собираться в дорогу.
      Через полчаса обманутый Пауль Нишец сел на попутную машину и отправился в город. Карл прислушался и, когда гул мотора заглох вдали, достал из потайного места банку с яичным порошком.
      - Хоть ты и ефрейтор, а все равно дурак, - сказал егерь, разводя огонь в очаге, чтобы жарить яичницу.
      Поставив на медленное пламя сковородку, Карл лег на койку и, подогнув колени, разложил перед собой тетрадь. Погрыз карандаш, посмотрел в потолок и осторожно вывел первую фразу письма к невесте в далекий городок Грайфсвальде: "Моя незабвенная Лотта!
      Ты пишешь, что за тобой стал ухаживать Густав Зисс, что раньше служил кондитером в булочной на углу Ульрих-штрассе. Передай ему, пожалуйста, что если он потерял одну ногу под Сталинградом, то вторую потеряет в Берлине, когда я со своими боевыми товарищами вернусь на родину после победы. Я понимаю, Лотта, что тебе приходится тяжело..."
      Легким сквознячком подуло в спину. Карл обернулся и вскрикнул. В раскрытой двери стоял заснеженный бородатый человек.
      Рука Карла, судорожно царапая стену, потянулась к шмайсеру, но пришелец мягко, как кошка, прыгнул с порога и положил на горло егеря свою жесткую страшную ладонь.
      И, задыхаясь, Карл вспомнил не Лотту, не парад в Афинах, не кабаки Франции, не хребет Муста-Тунтури, а всего лишь две несломанные спички, из которых одну вытащил Пауль...
      Никонов открыл шлагбаум, чтобы немецкие грузовики проходили, не останавливаясь возле кордона, и подождал, пока яичница зарумянится с обоих боков. Мертвый фашист, валявшийся под столом, не мог испортить ему аппетита. Потом, перекинув через плечо трофейный шмайсер, Никонов рассовал по карманам автоматные диски. Сахар, банки консервов, плитки шоколада все, что нашлось на полках кордона, он тоже забрал с собою.
      Еще раз оглядев на прощание разгромленное в яростной схватке жилище, Никонов долгим взглядом посмотрел в лицо мертвому врагу, словно стараясь запомнить его навеки, и, тяжело ступая по скрипучим половицам, вышел.
      Ветер, перемешанный с колючим снегом, сразу бросился на него, и скоро фигура человека пропала в метельных вихрях.
      Теперь у него было оружие, и он уже не был одинок в безбрежных тундрах Лапландии!
      Глава третья.
      Неспокойные ночи
      Вечером раздались сразу две дудки. Одна - стыдливая: "Начать осмотр на вшивость". Другая - почти праздничная: "Команде получить сахарный паек". Осмотр на вшивость - военная необходимость. Вошь на корабль мог забросить только враг. Как известно, вшей на флоте не бывает. Но таков уж закон: раз в неделю выверни наружу свою тельняшку, посмотри - не завелось ли чего? Есть особый журнал на корабле - "Журнал ЧП", в который заносятся все чрезвычайные происшествия: отравления пищей, драка, эпидемия, самоубийство, пожар и - вошь. Если обнаружена хоть одна вошь, об этом событии докладывают непосредственно в штаб флота, и на корабль уже начинают смотреть, как на зачумленный. Такова сила многовековой традиции русского флота - самого чистоплотного флота в мире!
      Совсем другое дело - получать сахар. Это занятие веселое. Некурящие вместо табаку имеют право еще и на плитку шоколада. А сахарный песок ссыпают прямо в бескозырки - так его легче всего донести до кубрика. Матросы постарше уже успели сшить мешочки и осуждают беспечную молодежь. А тут еще с рейда по семафору передали приказ, чтобы "Аскольд" перетянулся вдоль причала поближе к берегу, - требовалось освободить место для стоянки одного танкера. Сыграли аврал, надо бежать на палубу, а у тебя в бескозырке сахар. Второпях матросы ссыпали песок кучками на рундуках и сразу попали под "фитиль" Пеклеванного, который с часами в руках наблюдал за авральной командой.
      - Разлакомились! - ругался он. - Что вам дороже - сахар или сигнал к авралу? Пулей надо бежать... пулей!
      Рябинин тоже вышел на полубак. Перетягиваться решили с помощью лебедки. Один шлаг троса лег на барабан неровно, командир решил его поправить, но палец случайно попал под трос, и его ободрало так, что даже сорвало мясо вместе с ногтем, палубу забрызгало кровью.
      - Сам виноват, старый дурак, - сказал Рябинин и велел Китежевой прийти к нему в каюту с бинтом. - А я уже ранен, - пошутил он, протягивая девушке окровавленную руку. - И, кажется, весьма тяжело... Лечите!
      Пока она бинтовала ему палец, он здоровой рукой нащупал что-то в кармане и протянул девушке конфету.
      - Кладите на зубок, - сказал он. - Это вам вместо гонорара. Вы все-таки женщина и лучше меня разбираетесь в сладостях.
      Они разговорились. Варенька за эти дни уже успела полюбить этого большого доброго человека и даже не обижалась, когда он ругал ее за мелкие женские прегрешения - опоздания, излишнюю суетливость и прочее.
      - Кстати, о сладком, - напомнила ему девушка. - Только для вас. Почти на ушко... Можно?
      - Можно. Распечатывайтесь.
      - Наши матросы, кажется, что-то задумали. Сегодня они получили сахарный паек...
      - Ну!
      - И каждый отделил от своего пайка граммов по двести в общий мешок...
      - Ну!
      - И мешок этот куда-то спрятал мой санитар Мордвинов...
      - Ну!
      - Вот вам и "ну". Может, они решили отвальную справить. Сахар загонят, а вместо него водки купят... Мордвинов у меня вчера еще громадную бутыль выпросил.
      В дверь осторожно постучали. Вошел Мордвинов:
      - Товарищ командир, разрешите на берег уволиться?
      Прохор Николаевич, ни слова не говоря, выписал матросу увольнительный билет. Потом как бы нечаянно спросил:
      - Не тяжело тебе будет одному?
      - То есть... как это? - сразу покраснел Мордвинов, тараща на Рябинина глаза.
      - Мешок-то, говорю, не тяжело тебе одному тащить? Да и бутылку разбить можешь. А в бутылке-то, брат, я знаю, что ты потащишь...
      Мордвинов понял: здесь уже все знают - таить нечего.
      - Товарищ командир, - сказал он, - это все не так, как вы думаете. Сахар мы собрали - это верно. А бутыль мне под рыбий жир понадобилась. У меня еще литров пять его с прошлого рейса осталось. И все это мы решили жене Кости Никонова оттащить. Бабе-то ведь помочь надобно!
      Он посмотрел в упор на Китежеву:
      - И совсем зря вы так обо мне подумали. Я выпить и сам не дурак, до войны все "американки" в Мурманске спиною обтер. А сейчас я, коли время такое строгое, ни в одном глазу, ни мур-мур!
      - Иди, иди, парень, - сказал ему Рябинин. - Я тебе и так верю...
      Об этом на корабле мало кто знал, кроме матросов. И вот отбили полуночные склянки. Из числа отпущенных на берег не явился к сроку на борт корабля только один.
      - Кто? - спросил Пеклеванный.
      - Мордвинов, - неловко козырнул в ответ боцман Мацута.
      Лейтенант прошел к себе в каюту, рассказал об этом замполиту, и Самаров в ответ махнул рукой:
      - Вот шпана!.. Какой уж это раз с ним. До войны, бывало, даже последний пиджак с себя пропьет. Однажды я сам его, паршивца, за шкирку из ресторана выволок!..
      - Может, у него в городе родные? - полюбопытствовал Артем.
      - Да нет. Он из беспризорных. Его Прохор Николаевич перед войной из детдома взял... Ничего, вернется!
      - На гауптвахту! - коротко заключил Пеклеванный. - Я не посмотрю, что он у меня лучший дальномерщик. Пусть только дыхнет водкой, как завтра же ему башку острижем, и пусть посидит под арестом.
      - А вдруг - в море? - спросил Самаров.
      - На время похода освободим... И впредь я буду наказывать за пьянство строго. Здесь не пивная, а патрульный корабль. Мы, слава богу, плаваем под военным флагом!
      Олег Владимирович вдруг тихонько рассмеялся в ладошку.
      - И ничего смешного, - внезапно обозлился Пеклеванный. - Я удивляюсь, как можете вы смеяться, если один из вашей паствы бродит где-то по улицам пьяным, когда ему давно пора быть на корабле... Машинка у нас есть?
      - Есть.
      - Кто из команды умеет стричь?
      - Кажется, боцман Мацута.
      - Вот и отлично. Завтра же острижем его, и пусть-ка суток пятнадцать поваляется на голых нарах, если не желает спать на своей корабельной койке...
      Был уже первый час ночи, когда Самаров ни с того, ни с сего вдруг решил затеять стирку грязных носков.
      - Все равно, - сказал он, - когда-нибудь да надо... А стираю я их, подлых, большей частью в плохом настроении!
      - И помогает?
      - А как же! Вот так пар десять промусолишь под краном, и мысли сразу приобретают плавное диалектическое течение. Чувствуешь, что в жизни самое главное - порядок!
      Пеклеванный скинул с себя китель, повесил его на распялку. Шелковая сорочка плотно облегала его широкую загорелую грудь. Он стянул ботинки, подвигал пальцами ног.
      - И мне, что ли, попробовать? - сказал он. - Мордвинов, чтоб ему провалиться, мне тоже настроение испортил...
      Артем включил вентилятор, и в каюту с тихим шелестом потек холодный, обжигающий сквозняк. Жамкая под рукомойником намыленные носки, Олег Владимирович с умыслом сказал:
      - Вам настроение испортить нетрудно. Вы и прибыли-то сюда к нам уже не в духе. Не знаю почему, но это ведь именно так.
      - Да, так, - хмуро согласился лейтенант. - Просто мне лвишлость разочароваться в своих надеждах. Хотя в мои двадцать пять лет и смешно говорить такое, но - что поделаешь!..
      - Миноносцы? - подсказал замполит с ухмылкой. "А чего тебе объяснять?" - решил Артем и ответил почти грубо:
      - Нет, вы ошиблись. Я желал бы служить на речных трамваях...
      Тут в каюту вошел рассыльный и очень спокойно доложил, что опоздавший матрос на корабль явился. Пеклеванный накинул плащ и взял в руки фонарь.
      - Где этот забулдыга?
      - Какой?
      - Мордвинов.
      - В умывальнике правого борта.
      - Чего он там?
      - Умывается, наверное.
      - Здорово пьян?
      - Не разберешь. Весь в кровище. Дрался, видать...
      В низком помещении умывальника, освещенного синим маскировочным светом, было холодно и смрадно от табачного дыма, не успевшего еще выветриться. Мордвинов стоял у крана и, сняв бескозырку, мочил под струей воды лохматую голову.
      - Явился наконец?
      - Как штык, - ответил Мордвинов, вытирая бескозыркой мокрое лицо лицо избитое, все в синяках и ссадинах.
      - Хорошо, хорошо! - сказал Пеклеванный.
      - Бывал и лучше, - скромно ответил Мордвинов.
      - Пьян?
      - Как угодно.
      - Дрался?
      - А как же... Конечно, дрался.
      - Что еще?
      - А разве этого мало?
      Пеклеванный вдруг понял, что матрос едва ли пьян и осторожно, но с маленькой издевочкой подшучивает над ним.
      - Так я вас спрашиваю: почему вы опоздали на корабль?
      - Извините. Не успел обзавестись часами.
      Тут лейтенанта взорвало:
      - Это и лучше, что не успели. Значит - не пропьете их! Кажется, вы имеете такую склонность - пропивать свои шмутки...
      Даже в темноте было видно, как побледнело лицо матроса. Мордвинов вдруг шагнул вперед и, широко раскрыв рот, дыхнул прямо в лицо лейтенанту.
      - На, дыши, - сказал он. - Ты такую самогонку не пил еще? Это здешняя. Ее из табуреток гонят. И на клопах настаивают...
      Артем от злости рванул матроса за плечо и, не рассчитав своей бычьей силы, отшвырнул его к железной переборке.
      - Пятнадцать суток, - со свистом сказал он. - Со строгой изоляцией. Завтра же отправитесь под конвоем...
      И только тут заметил, что из кармана Мордвинова выпал пистолет. Он цепко схватил его с палубы - это был хороший немецкий "вальтер".
      - Откуда? - испуганно спросил Артем.
      - Ладно. - Мордвинов медленно поднялся на ноги. - Об этом - потом... Осторожнее с пистолетом: одна пуля сидит в стволе. - Он вдруг как-то ослабел и ничком сунулся грудью на край раковины, его рука, вздрагивая, потянулась к вентилю крана, чтобы открыть воду. - Помогите мне, - попросил он лейтенанта Пеклеванного, - товарищ лейтенант, помогите мне...
      - Рассыльный! - крикнул Артем, и вдвоем с рассыльным они отвели матроса в лазарет.
      - Расскажи, что с тобой! - встревоженно спросила Ки-тежева. - Кто это тебя так?
      - Не знаю... Напали на меня. Бандиты какие-то... Я уже на корабль шел. Хорошо, что без мешка был. Говорят, что банда приехала в город - "Черная кошка"... Из власовцев эта банда. Их немцы сюда заслали. Для паники... А как я пистолет успел у них выбить, так даже и не помню...
      Пеклеванный, испытывая страшное смущение и стыд, дружески потрепал матроса по плечу:
      - Ты извини меня. Я не знал... Не будем ссориться!
      - Вы меня тоже извините, товарищ лейтенант. Мне тоже не хотелось бы ссориться с вами. И мы не будем ссориться. Только я больше всего люблю, когда меня уважают...
      Выходя из лазарета, Артем почти лицом к лицу столкнулся с Рябининым. Прохор Николаевич выслушал всю эту историю, велел освободить на завтра Мордвинова от всех корабельных работ и занятий, потом сказал:
      - Одевайтесь, лейтенант. Кортик прицепить не забудьте. Нас с вами в штаб вызывают. И срочно притом. Наверное, дадут какое-нибудь дело...
      Метель косо стегала в лицо колючим снегом. Со стороны залива налетали на берег крутые порывы ветра. За взлетами снежных зарядов пропадали и тонули во мраке тени бараков и ажурная мачта радиостанции. Обогнав офицеров, медленно прополз в низину гаванского ковша тяжелый вездеход, злобно рявкающий выхлопным перегаром, и узкими пучками фар ненадолго осветил разухабистую дорогу.
      - Шторм будет, - сказал Пеклеванный. - А?
      - Нет. - Рябинин принюхался к ветру. - Я так думаю, что поутру стишает погода. Ей силы не набрать...
      Пеклеванный закрыл ладонями замерзающие уши и почти согнулся пополам, чтобы пересилить напор ветра.
      - Баллов девять уже есть! - прокричал он. - Интересно бы знать, Прохор Николаевич, что для нас приготовили в штабе? Пора бы уж нам и заданьице какое-нибудь получить!
      - Дадут. - Рябинин смачно высморкался в сугроб, зажимая пальцем то одну, то другую ноздрю. - Дадут, лейтенант, - убежденно повторил он. Только бы вот по шее не дали за грехи наши тяжкие. Им-то со стороны, с берега-то, даже борта у нас кажутся не так ровно покрашенными.
      В коридоре штаба, длинном и унылом, как дорожная верста, топился ряд печей, выстроенных вдоль стен. Жаркие березовые поленья стреляли веселыми искрами. Часовой услужливо протянул офицерам голик, чтобы они обмели обувь от снега. В комнате дежурного спала на диване пожилая уборщица, накрытая матросской шинелью, а сам дежурный, плешивый мичман в громадных валенках, жаловался телефонистке:
      - Я, дочка, всю жизнь толстых женщин любил. Три раза женатым был, и все три жены были тощими... Разве же это - не трагедия для мужчины?
      Рябинин с серьезным видом протянул дежурному документы:
      - Мы с "Аскольда"... А что касается твоей жизненной трагедии, мичман, то я тебе от души сочувствую: жена - не гусыня, ее в мешке к потолку не подвесишь и одними орехами кормить не будешь... Куда нам пройти тут?
      Смущенный мичман проводил их до дверей кабинета контр-адмирала Сайманова.
      Начальник ОВРА встретил аскольдовцев вопросом:
      - Последнюю новость не слышали, товарищи? Гитлер отменил свой приказ о сдаче на слом всех крупных кораблей немецкого флота. Это и понятно: вместо Редера сейчас командует флотом гросс-адмирал Дениц, а он, хотя и заядлый подводник, но все же не такой дурак, чтобы убрать с нашего театра линкоры "Шарнгорст" и "Тирпитц"... Садитесь, товарищи, побеседуем!
      Офицеры скинули шинели, сели возле стола, на котором - совсем по-домашнему - стояла электроплита и на ней сипло шумел закипающий чайник. Под колпаком настольной лампы грелась желтоглазая кошка. Игнат Тимофеевич погладил ее и похвалил: