- Здорово, ребята, - сказал им полковник по-русски и направился к высокому крыльцу, потом вернулся обратно и спросил: - Кто из вас тут пробовал бежать вчера?
      Вперед выступил один солдат - выступил как-то боком, словно готовясь к драке.
      - Я, - хмуро отозвался он.
      Пеккала поднес к его лицу крепенький кулачок:
      - Ну что? По зубам тебе врезать?
      Пленный откинул назад голову.
      - Я, - сумрачно повторил он.
      Пеккала опустил руку:
      - Дурак! Война вот-вот закончится, а ты сам под пулю лезешь. Сиди уж здесь, коли попался...
      Трое молча выслушали его. Полковник достал три сигареты, протянул их пленным.
      - По одной, - сказал он и толкнул ногою круглый промерзлый чурбан. Опять осина?
      - Осина... - ответил один, пряча сигарету под пилотку. - Когда ваш на складе - береза, когда фриц - осина...
      - У, сволочи, сатана-перкеле! - выругался Юсси Пеккала и легко взбежал на крыльцо.
      В кабинете его поджидал вянрикки{5} Таммилехто - молоденький офицер, почти мальчик.
      - Вам, - сказал он, подавая полковнику бумагу. - Совершенно секретно...
      - Бабьи секреты, - буркнул Юсси Пеккала. - Нашли время секретничать, когда и так уже все ясно... Еще от силы полгода, и наша прекрасная Суоми будет харкать кровью!
      Вянрикки Таммилехто печально, с надрывом, вздохнул.
      - А ты не вздыхай, - ответил полковник, разрывая синюю облатку конверта. - У нас, помимо таких дураков, как Рюти и Таннер, есть маршал Маннергейм: он понимает, что страну надо выводить из войны... Он не захочет, чтобы Суоми оккупировали русские!
      В присланной бумаге содержался приказ: прочесать окрестные леса, где скопились большие банды "лесных гвардейцев" - так назывались финские дезертиры, в болотах и дебрях выжидавшие конца бойни. В приказе особенно подчеркивалось, что "лесные гвардейцы", образовав в лесах нечто вроде коммун, принимают в свою среду и бежавших из лагерей русских военнопленных, "солидаризируясь вместе с ними в оценке происходящих событий...".
      - Кто подписал эту дребедень? - спросил Юсси Пеккала, перевернув бумагу: - Ну, конечно, генерал Рандулич... Его бы сюда, да на мое место!
      Полковник откинулся на спинку стула, задрав худые колени, обтянутые кожаными леями, оперся ими о край стола. Закурил, разгоняя дым рукою.
      - Слушай, вянрикки, - сказал он, - мы все-таки это должны сделать. В деревнях мужиков нету, а бабы с пузом ходят. Я часто думаю - уж не с ветра ли они беременеют?.. Это все работа "лесной гвардии"! Тут из поселка, я так подозреваю, даже учительница ходит к своему жениху в лес... Ты узнай у женщин, где здесь поблизости больше всего собралось дезертиров. Сходи к ним и попроси их уйти куда-нибудь подальше из нашего района.
      - А вы мне солдат дадите?
      - Еще чего! Ты же не каратель. Иди один. Скажи, что они мне настроение портят. Если я возьмусь за это - им будет хуже... Понял?
      Юсси Пеккала поднял руку с пистолетом системы "Верри" и выстрелил в небо, - красная ракета с шипением обожгла высоту.
      - Начали! - крикнул полковник.
      Сорок лыжников вырвались на заснеженное поле, со свистом развернулись на повороте и вскинули тонкие винтовки. "Тах, тах, тах", - прогремели выстрелы. Они били в сторону леса, где на опушке стояли вырезанные из фанеры фигуры русских солдат с задранными кверху руками. Даже издали было видно, как меткие пули буравили и рвали фанеру мишеней.
      Из толпы зрителей, наполовину состоявшей из солдат и местных шюцкоровцев, раздавались возгласы:
      - Не подгадь, парни!
      - Бей по москалям, лупи их!
      - Вяйне, оглянись назад!
      - Теппо, гони дальше!..
      Лыжники, отстреляв каждый по обойме, уже мчались к финишу, где их поджидали судьи соревнований. Впереди всех, низко пригнувшись, летел рыжий капрал. Он оборвал грудью ленту и, тяжело дыша, воткнул палки в снег.
      - Теппо Ориккайнен, - назвал он себя полковнику.
      Проверили мишени; капрал победил и в стрельбе. Его пули точным пучком легли прямо в цель. Юсси Пеккала вручил победителю подарок - коробку, в которой лежали бутыль с водкой, банка сардинок и две пачки сигарет.
      - Среди мужчин, - громко объявил полковник, - первое место занял капрал Теппо Ориккайнен!
      Мишени заменили новыми. Теперь наступила очередь женщин. Одетые в солдатскую форму, они залегли возле судейского стола, оттопырив зады в лыжных вязаных штанах.
      - Внимание! - скомандовал Юсси Пеккала. - Начали.
      Затрещали винтовки. По условиям соревнований каждая женщина, отстреляв все патроны, должна была встать. Побеждала та, которая быстрее всех и точнее всех успевала выпустить в цель свои пули. На двадцатой секунде вскочила одна - районный руководитель женской партии "Лотта Свярд", пожилая полная женщина с мужской прической на голове.
      - Это не так уж трудно, - засмеялась она. - И я бы справилась куда быстрее - только поставьте передо мною живых москалей!
      Юсси Пеккала, объявив имя победительницы, уже готовился вручить ей приз - коробку с духами и пудрой. Но тут толпа расступилась, и на середину круга вышла высокая молодая женщина в серо-зеленой шинели; длинные и худые ноги ее были обуты в пьексы, набитые сеном, на голове кое-как сидела вытертая пилотка.
      - Когда-то я неплохо "куковала", - обратилась она к полковнику, дыхнув ему в лицо запахом пива. - Дайте мне винтовку, и я покажу этим бабам, как надо стрелять...
      Пеккала небрежно поморщился: "кукушка", кажется, пьяна, хорошо бы не связываться с нею.
      - Но вы не участница соревнований, - попытался он отговорить женщину.
      - Так что же? - с вызовом ответила женщина. - Что у вас там? Духи да пудра? Такой швали, как я, уже ничего не нужно. Можете отдать приз этой толстухе...
      Юсси Пеккала с любопытством наблюдал за женщиной. Она даже не залегла, а решила стрелять стоя. Расставила ноги, притерла к плечу приклад. Ствол винтовки в ее руках плавно опустился книзу - трах! И тут же, сверкнув на солнце, выскочила пустая гильза. Трах! - опять щелкнул затвор. Трах! упала гильза к ногам. Трах! - откачнулась женщина. Трах! - и она, опуская винтовку, повернулась к полковнику:
      - Сколько?
      - Шесть с половиной секунд.
      - Мишень можете даже не проверять, - сказала женщина без тени самодовольства. - Я окончила школу отличной стрельбы и знаю, что мои пули легли одна в другую....
      - Как ваше имя? - крикнул Юсси Пеккала.
      - Это уже безразлично, - ответила снайпер, скрываясь в толпе...
      "Странная особа", - подумал полковник. Когда народ уже стал разбредаться по улицам поселка, он попытался отыскать эту "кукушку" в толпе, но ее уже не было, а к вечеру она неожиданно сама явилась к нему...
      Он сидел в своей избе и при свете керосиновой лампы читал поэму Твардовского "Василий Теркин", которую недавно нашли у одного убитого русского солдата, когда в дверь настойчиво постучали. Он не успел ответить, как дверь распахнулась, и он увидел на пороге "ее".
      Теперь она была пьяна по-настоящему.
      - Вы, кажется, хотели знать мое имя? - сказала она, размашисто шагнув на середину комнаты. - Что ж, - женщина вскинула ладонь к виску, - вас осчастливила своим посещением Кайса Хууванха, урожденная баронесса Суттинен.
      Юсси Пеккала знал "лесного барона" Суттинена - одного из крупнейших промышленников Финляндии, и он медленно поднялся из-за стола:
      - Честь имею... Прошу садиться!
      Кайса плюхнулась на лавку.
      - Бросьте, - сказала она. - Говорите со мной проще... Я ведь вот... Женщина оттянула воротник шинели, показав отвороты своего мундира. - Я ведь... солдат! Как и вы...
      Пеккала сел:
      - Что вы хотите от меня?
      - Я хочу выпить, - сказала женщина. - Мне все надоело... Вы даже не знаете, как мне все опротивело. Эти болота, эти выстрелы, эти грязные рожи...
      - Вы немного не в себе, - мягко остановил он ее. - Если вам угодно, баронесса, я могу предоставить вам отдых.
      - Сначала - выпить! - сказала Кайса.
      Юсси Пеккала, выходцу из крестьян, еще до войны пахавшему землю, трудно было избавиться от невольного преклонения перед титулованной знатью. Он мог разругаться с генералом, но невольно робел перед любым лейтенантом, узнав, что этот лейтенант принадлежит к верхушке титулованных семей. И потому он даже как-то не посмел спорить и покорно вышел из комнаты, чтобы распорядиться насчет ужина для неожиданной гостьи.
      - Пожалуйста, - сказал он хозяйке, - сделайте все почище и не забудьте принести немного водки...
      Когда он вернулся, Кайса листала книгу.
      - А вы знаете русский язык?
      - Да, - ответил Пеккала. - Я даже был одно время в России.
      - Давно? - спросила она.
      - В прошлую войну. Я был там... в плену!
      Она отбросила книгу и осмотрелась.
      - Плохо мне, - призналась женщина. - И все время чего-то чертовски хочется... все время! Вы не знаете, полковник, чего может хотеться такой дурной женщине, как я?
      Юсси Пеккала, пряча улыбку, пожал плечами.
      - И вы не знаете, - с презрением отмахнулась Кайса. - И я не знаю. И никто не знает...
      - Я знаю! - ответил Пеккала.
      - Знаете?
      - Да. И знаю уже давно. То, чего хочется вам, хочется и мне.
      Женщина взглянула на него почти с удивлением. Глаза ее стали чище казалось, она даже протрезвела.
      - Ну? - сказала она.
      - Мира, - ответил полковник.
      - Так это же всем, - выкрикнула Кайса. - А вот скажите, чего хочется мне! Мне! Одной мне!..
      Она скинула шинель на лавку и подошла к столу.
      - Можно, я буду хозяйкой?
      - Пожалуйста.
      Она разлила водку по стаканам. Себе налила поменьше, ему побольше. Потом как бы нечаянно дополнила и свой стакан.
      - Мне завтра будет стыдно, - призналась она. - Но сегодня мне все равно... Мы больше никогда не увидимся!
      Они выпили водку. Подвигая к женщине тарелки, Пеккала сказал:
      - Вы, наверное, не привыкли... У меня все так просто.
      - Да бросьте вы об этом! - грубо остановила она его. - Я два года провела на фронте. Я забыла уже, как это сидеть за столом... Бросьте!
      - Куда вы сейчас направляетесь?
      - Сначала в Петсамо. Меня переводят в медицинский состав. Я свое уже "откуковала"... Из Петсамо, наверное, я попаду в Норвегию...
      - Хотите остаться здесь? - предложил полковник. - Я могу вас устроить при своем штабе.
      - Зачем?
      - Я думаю, что вам здесь будет лучше.
      - Не надо. Мне надоело жить в лесу...
      Скоро она опьянела совсем, и Юсси Пеккала попросил хозяйку дома уложить гостью в соседнем приделе избы. Наутро, когда он проснулся, Кайсы Суттинен-Хууванха уже не было, и хозяйка передала ему записку: "Господин полковник! Мне очень стыдно за мое вчерашнее поведение, но, я надеюсь, Вы меня простите. Поверьте, что я не такая уж плохая, какой многим умею казаться. Просто у меня была глупая и бездарная жизнь. Я не помню, говорила Вам вчера или нет, что я отправляюсь в Петсамо. Но я помню, что Вы предложили мне остаться при Вашем штабе. Я не знаю, как сложится моя дальнейшая судьба, но, если мне будет очень скверно, позвольте обратиться к Вам, - может, здесь мне действительно будет лучше.
      К. Суттинен-Хууванха".
      - Бедные женщины! - подумал вслух полковник. - Чего только не делает с ними эта проклятая война...
      Он взял полотенце и вышел умываться. Слепой сын хозяйки играл на самодельной гармошке, шевеля в такт музыке пальцами босых ног. Безглазый калека растягивал меха в хвастливом напеве:
      От пулеметов - громы и в дотах - жара,
      мы в доте Миллионном{6}сидим с утра.
      Подай еще патронов, из фляги дай хлебнуть
      здесь финской обороны железная грудь.
      В Миллионном доте - четыреста парней,
      у них одна забота - лупить москалей!..
      - А ну - перестань! - гаркнул Юсси Пеккала. - Перестань, или я сейчас разломаю твою музыку ко всем чертям собачьим! Тебе, дураку, в этом Миллионном доте выжгло глаза, но от этого лучше видеть ты не стал!..
      Он целый день занимался своими делами - делами начальника прифронтового района и весь день вспоминал измученную войной женщину, которая трясется где-то сейчас по заснеженным дорогам в грузовике или в санях.
      - Если будет мне письмо из Петсамо, - наказал он своим писарям, - вы немедленно, где бы я ни был, доставите его мне!
      Слезы
      - Эй, начальник, не плачь: слезами горю не поможешь, а вот щеки обморозишь!
      - Да кто тебе сказал, что я плачу? - ответила Ирина. - Это слезы от ветра. Только от ветра. Уж очень быстро бегут твои собаки!
      - А собак теперь не остановишь...
      Собак действительно было трудно остановить. Можно было только перевернуть нарты, чтобы они остановились. Их три дня кормили тюленьим мясом, они пили свежую кровь и, казалось, были готовы бежать хоть на Северный полюс. Лохматый вожак так и рвал грудью сугробы.
      - Иррл... иррл... иррл! - кричал каюр.
      Гренландская упряжка - веером - не стесняла собак: широким полукругом они рвались вперед, взметая крепкими лапами вихри пушистого снега. Молодой широкоскулый саам-каюр бежал рядом с нартами. На нем была грязная, засаленная малица, из-под которой выглядывал ярчайший галстук. К тому же каюр был, кажется, отчасти пьян.
      Но, мастер своего нелегкого дела, он за все время пути лишь дважды ударил собак хореем, когда они заупрямились - не хотели переходить незамерзшие ручьи, - и нарты ни разу не опрокинулись в снег.
      Ирина Павловна возвращалась из Чайкиной бухты, где осматривала заброшенную шхуну. Старый парусник произвел на нее огромное впечатление. Ее поразила воздушная легкость рангоута и мостика, отточенная, как на станке, овальность корпуса. Так и чувствовалось, что эта шхуна создана для стремительного бега, для покорения волн.
      И, даже мало разбираясь в корабельной архитектуре, Ирина Павловна сразу по достоинству оценила эту подвижность, таящуюся в смоленых бортах покинутого "пенителя". Борта корабля оставались прочными: выделившийся из лиственницы скипидар покрыл обшивку, предотвратив гниение. И когда женщина проходила по палубе, сухие доски настила звенели под ногами, как клавиши. Густая паутина покрыла углы, в трюме попискивали тундровые крысы, но Ирина Павловна открывала разбухшие двери, смело залезала в люки, уже задумываясь над тем, где разместить участников экспедиции.
      Покидая шхуну, уносила она в себе ощущение легко доставшейся победы. Но едва в душе улеглось первое волнение, как Ирина Павловна снова стала задумчивой и грустной. Лежала на нартах, и ее мысли постоянно путались, перебиваемые воспоминаниями о Сергее. Только сейчас она по-настоящему поняла, как была привязана к этому мальчишке.
      И каюр, конечно, прав: к слезам, выжатым ветром, примешалось несколько горьких слезинок о Сережке.
      Прохор - тот встретил весть об уходе сына спокойно, даже не удивился. Словно уже был давно подготовлен к этому и только ждал, когда сын решится на такой шаг. Но разве Прохора поймешь? Он всегда спокоен, никогда ничему не удивляется. Муж только сказал: "Я знаю: он в море, больше ему негде быть".
      И когда нарты взбирались на вершины сопок, Ирина Павловна подолгу смотрела на далекий пепельно-серый горизонт океана: ушел Сережка за этот горизонт, пропал...
      В полдень упряжка ворвалась на улицу рыболовецкого колхоза "Северная заря".
      Мимо побежали домики рыбаков с занавесками на окнах, на крылечках показывались рыбацкие жены, собаки выкатывались из-под заборов, с лаем бросаясь на упряжку, а каюр отгонял их хореем.
      Ирина соскочила с нарт перед избой правления колхоза. Ее встретила на пороге молодая заплаканная женщина с ребенком на руках.
      - Что у вас тут случилось? - спросила Рябинина.
      - Беда моя, - ответила женщина.
      - А председатель колхоза Левашев здесь?
      - Там он... проходите.
      Ирина Павловна протиснулась в комнату правления. Левашев сидел за колченогим столом, расставив негнущиеся в штормовых сапогах ноги, быстро уплетал из тарелки суп из "балки" - тресковой печени, особенно любимой мурманскими рыбаками. Его изрытое оспой лицо было некрасиво, но привлекало каким-то особым добродушием и бесхитростностью.
      - Здравствуйте, Левашев, - сказала Ирина, - там какая-то женщина плачет в коридоре.
      - Это моя жена плачет... Марья! - крикнул он. - Тащи сюда вторую миску - у нас гостья севодни. Ложку не забудь...
      И, протянув женщине большую руку, всю в коросте жестких рыбацких мозолей, поделился:
      - Дело-то тут такое... хошь плачь, хошь радуйся. Броня у меня была. В сорок первом, как немца на Западной Лице остановили, так меня и демобилизовали. Говорили, что рыба нужнее! А теперь - вот, - он развернул какую-то бумажонку, - видите, опять берут в армию... Ревет моя баба. Старуха - та молчит. А женка - ревет...
      - Сейчас всех берут, - ответила Ирина, вздохнув. - У меня мужа тоже вот недавно мобилизовали. Плачь не плачь - а надо. Время сейчас такое тяжелое очень...
      Скоро она сидела за столом рядом с рыбацким председателем, и они дружно беседовали.
      - Я уже слышал, - говорил Левашев, - вас шхуна интересует, что в Чайкиной бухте на обсушке стоит... Зачем она вам?
      - Угу, - отвечала Рябинина, дуя на ложку. - Она - что, вашему колхозу принадлежит?
      - Да бес ее знает, кому она принадлежит!
      - Почему так?
      В разговор неожиданно вступила жена Левашева:
      - Только потому и считается за нами эта шхуна, что была выкинута на берег недалеко от нашего колхоза. А так - какой с нее толк? Промышлять на ней не пойдешь, больно хитра, никто и капитанствовать не возьмется. Вот и стоит без дела!..
      - Так, значит, не нужна вам эта шхуна?
      - Может, после войны и понадобится, - ответил Левашев. - Леса-то нету кругом - на доски переведем...
      - Ну, ладно...
      Ирина Павловна, машинально оглядев стены избы, завешанные плакатами, остановила свой взгляд на большой диаграмме выполнения плана и вдруг всплеснула руками совсем по-женски:
      - Боже ты мой, ну и кривуля же у вас! Это почему же так? Шли, шли - и вдруг сорвались!
      Жирная красная черта диаграммы напоминала дугу, которая ровно шла на подъем, переваливая за сто восемьдесят процентов плана, а потом скатилась на девяносто и несколько месяцев подряд дрожала, делая незначительные скачки вверх, точно не могла преодолеть начального падения.
      - Девяносто процентов! Так в войну работать нельзя, товарищ председатель.
      Левашев покраснел, словно мальчик, который раньше получал одни пятерки и вдруг принес домой позорную двойку.
      - Да. Уж так, товарищ Рябинина, случилось. Висит эта кривая на стене, точно хребет переломанный, и не выпрямляется.
      - В чем же дело?
      И Левашев объяснил: в начале войны зашел в бухту "страшенный" косяк сельди, пожрал все, что было, а выхода найти не мог и сдох, лежит на дне, гниет: с тех пор и другая рыба в бухту не заходит...
      - Пробовали в открытое море выходить, - рассказывал Левашев, - нас обстреляли... Так это не все, товарищ Рябинина. Появились в бухте морские ежи, жрут падаль и сами тут же дохнут. На несколько лет вода отравлена.
      Ирина встала, натянула на голову платок:
      - Чего же вы раньше не сообщали мне об этом? Надо выйти на середину бухты, закинуть сеть, а там посмотрим...
      Они прошли на берег, сообща столкнули на воду тяжелый баркас. Левашев с готовностью поплевал на свои мозоли, но Рябинина велела ему садиться за рулевое весло.
      - Я хочу немного размяться, - сказала женщина. - Черт знает какая жизнь! Половину дня сидишь, как чиновница, за столом. Перекуриваешься на разных дурацких совещаниях...
      Левашев смотрел, как умело, по-матросски сноровисто гребла Рябинина весла отлетали назад в полный мах, она не страшилась ложиться плечом на планширь, брызги, вылетавшие из-за борта, ее не пугали - она даже не жмурилась от них. Скинула пальто - дышала полной грудью.
      - Я так думаю, - говорил Левашев мечтательно, - что, коли нашего брата вовсю берут, значит - наступление скоро. И не где-нибудь, а здесь вот, у нас.
      - Может быть, - согласилась Рябинина. - Мне муж рассказывал, что здесь наступать будет очень трудно. Немцы забились под землю - у них даже машины под землей разъезжают. Туннели разные, подвесные дороги. Весь берег испоганили! А вы, Левашев, офицер?
      - Что вы, какой из меня офицер! Я - простой солдат...
      На середине бухты забросили сеть и вытащили на борт шевелящуюся кучу морских животных. Ирина Павловна ловко разобралась в этой живой груде руками, особенно внимательно рассматривая ежей, напоминавших большие ананасы, сплошь усеянные длинными коническими шипами. У некоторых иглы были прижаты к телу - эти ежи были уже мертвы, и когда Рябинина смотрела на них, лицо у нее озабоченно хмурилось.
      Ежи шевелили шипами, ползали по днищу баркаса. Она заглянула в сеть там лежала рыба с легкими следами гниения. Сеть была затянута липким налетом икры: каждая икринка - новый еж...
      Ирина Павловна сполоснула за бортом руки, сказала:
      - Теперь гребите к берегу... Ну, что я вам могу сказать! По-моему, положение спасти еще не поздно. Бухту очистим, а что касается шхуны - мы ее заберем от вас: она нужна нам...
      Вечером она уже возвращалась в Мурманск, увозя с собой толстую тетрадь в полуистлевшем кожаном переплете. Это был "Вахтенный журнал бытности", найденный когда-то Левашевым на шхуне.
      Через несколько дней Ирина Павловна была в кабинете главного капитана флотилии.
      Напротив нее в кресле сидел Дементьев, затянутый в китель, прямой и спокойный.
      - Слушаю вас, Ирина Павловна...
      - Сначала я хочу поговорить по поводу низкого уровня улова рыбы в колхозе "Северная заря".
      - Мне это известно, - улыбнулся Дементьев. - К сожалению, ничем не можем помочь. Придется ждать, пока весь этот завал сельди сгниет, тогда в бухте снова начнется жизнь.
      - Но, Генрих Богданович, вам придется ждать несколько лет.
      - Почему?
      - Да потому, что недаром наше море зовут Студеным: гниение в холодной воде происходит очень и очень медленно.
      - Это, пожалуй, так, - согласился главный капитан. - Но мне уже докладывали, что в бухте появились морские ежи. Они съедят дохлую сельдь и, словно добросовестные санитары, очистят бухту. Как видите, Ирина Павловна, все обстоит очень просто: природа строит препятствия и сама же их уничтожает.
      - Генрих Богданович, - сказала Ирина, - в этом вопросе вы заблуждаетесь. Морские ежи очень быстро размножаются, я бы сказала, быстрее, чем кролики, раз в десять. Я обратила внимание на их разновидность: преобладают ежи вида Cidaris и Echinus melo. Они плодятся особенно интенсивно. Тем более что размножению ежей ничто не препятствует. Наоборот, они обеспечены пищей - ведь завал сельди очень большой.
      - Но не такой уж большой, Ирина Павловна, чтобы они кормились им несколько лет.
      - Хорошо, допустим, что ежи уничтожили весь завал сельди. Как вы думаете, Генрих Богданович, что же будет дальше, когда миллионы прожорливых ежей останутся без пищи?
      Дементьев растерялся:
      - Ну что... будут питаться червями и этими... Ну, как их?.. Песчинками. Ведь они даже камни сверлят!
      - Нет, Генрих Богданович, после нескольких лет такого роскошного питания ежи не станут жрать песчинки.
      - Тогда, выходит, ежи умрут?
      - Вот именно! И миллионы их полягут на дно бухты, образовав новый завал, и будут гнить тоже несколько лет, потом появятся новые ежи, пожрут этот завал, сами подохнут, потом еще и еще...
      Дементьев развел руками:
      - Что же вы можете предложить?
      - Вмешаться в природу самым что ни на есть грубым образом. Когда при гангрене уже ничто не помогает, тогда требуется вмешательство ножа хирурга.
      - То есть?
      - Провести в бухте дноуглубительные работы, - ответила Ирина Павловна. - Для этого нужна землечерпалка, которая выгребла бы со дна гниющую рыбу, точно так же, как выгребла бы лишний слой грунта. Мне кажется, это единственный выход. Подумайте над этим...
      Главный капитан флотилии записал в календарь предложение Рябининой о землечерпалке, пристально посмотрел на женщину.
      - Ирина Павловна, - тихо сказал он, - что с вами?.. Вот вы говорили, смеялись, а я все время чувствовал, что у вас какое-то горе. Не таите. Может, смогу помочь советом или еще чем-нибудь.
      Она долго крепилась, но сейчас терпение иссякло. Достаточно было одного теплого слова, чтобы сразу все подступило к горлу.
      - Да, Генрих Богданович... вы угадали... Я хотела вам сказать...
      Глотая слезы, она почти выкрикнула:
      - Сережка у меня ушел! Война ведь! Что с ним? И, уже не стесняясь, заплакала:
      - Сереженька, мальчик мой...
      Большая жизнь
      В трудное военное время, как неизбежное наследие обнищания и разрухи, всегда процветают барахолки. Была такая барахолка и в Мурманске - она оккупировала неподалеку от центра города лысую вершину сопки. На первый взгляд, здесь можно было купить все, начиная от мундира императора Франца-Иосифа и кончая иголкой для чистки примуса. Торговцы же семечками и прочей съедобной и несъедобной дрянью по негласным законам считались людьми низшего сорта и были согнаны с вершины сопки к самому ее подножию. Но и здесь они не сдавали своих позиций, их жизнеутверждающие голоса дерзко звучали в морозном воздухе:
      - А вот - семя, а вот жареное!..
      - Кому - селедку, эх, и хороша же под водку!..
      - Не проходите мимо - кофе "Прима"...
      - Меняю хлеб на табак...
      Но однажды среди этих голосов, возвещавших о настойчивых требованиях желудка, послышался старческий голос, который, казалось бы, должен прозвучать лишь на вершине сопки:
      - Дамские босоножки... Кому нужны босоножки?
      Этот голос принадлежал отставному боцману с рыболовного траулера "Аскольд" - Антону Захаровичу Мацуте. Босоножки, сработанные кустарным способом из пятнистых, как у тигра, шкур рыбы-зубатки, были выделаны прочно и красиво. Просил за них боцман недорого, и одна из бабок сказала ему:
      - Шел бы ты наверх, родимый. Там больше дадут!
      - Не могу, - ответил боцман, - у меня сердце плохое... высоко подниматься.
      Он здесь же их продал, здесь же купил на вырученные деньги две банки тушенки, сахару и бутылку подсолнечного масла. А через три дня опять появился с новой парой босоножек. Тут его случайно встретил Алексей Найденов:
      - Сам сделал, боцман?
      - Сам. Только ты отойди, Алешка.
      - Чего это ты на меня?
      - Отойди, говорю. Я человек обиженный.
      - Да разве я обидел тебя?
      - Вы все меня обидели. Отойди...
      Антон Захарович шмыгнул носом и отвел глаза в сторону:
      - Не хочу я вас никого видеть. Вы от меня, старика, отказались. Ну, и что получилось?.. Ты думаешь, я ничего не вижу? Я все, брат, вижу...
      - Да чего ты видишь-то, Антон Захарович?
      - Сопли ваши вижу, - обозлился боцман. - Вот каждый раз, как посмотрю на тот берег, где вы стоите, и каждый раз ваши сопли вижу... Нет теперь в "Аскольде" внешности. Общего вида нет. Все равно что в бабе. И нарядна она, и платье хорошее, и серьги в ушах, и губы намалеваны, а вот нету в ней изюминки - нету, и все тут, хоть ты тресни!
      - Я это Хмырову передам, - покорно согласился Найденов. - Он теперь за тебя крутится. Только не злись ты, старый хрен. Мы-то при чем здесь?..
      Подошел покупатель, ткнул в туфли пальцем:
      - Сколько?
      - Пятьсот, - бесстрастно ответил боцман.
      - Я первый подошел, - сказал Найденов, пытаясь набавить цену, чтобы помочь старику. - Я целый "кусок" кладу - тысячу!
      Антон Захарович треснул матроса туфлей по голове и продал босоножки за пятьсот. Он ни разу еще не набавил и ни разу не сбавил цену. В этот день, сложив покупки в кошелку, он пришел домой и узнал, что у них гости...
      - Ну и ничего страшного, - говорила Варенька, закрывая свою походную аптечку. - Просто у вас большая слабость. Это после блокады, после голода, после всего, что вам пришлось пережить. Но здесь такой здоровый океанский воздух, такие целительные полярные морозы; нормальное питание, новые люди это все вас быстро поправит. Даю вам слово, вы еще будете работать, бегать и улыбаться гораздо чаще, чем сейчас. Ведь вы еще молоды, вам, наверное, всего лет тридцать!
      Жена Никонова улыбнулась, дотронувшись до прохладной руки девушки.
      - Мне всего двадцать семь, - сказала она. - Но дело не в этом. Я хочу сказать, доктор, большое спасибо, спасибо вам, всему "Аскольду" спасибо. Я очень рада, что о моем муже на корабле осталась хорошая память и меня не забывают аскольдовцы. И... спасибо вам, доктор!
      - Не надо меня так величать. Зовите просто Варей. Меня все так зовут... А вас?
      - Мое имя странное, - ответила жена Никонова. - Меня зовут Аглая...
      Варенька скоро распрощалась, и Антон Захарович прошел в комнату к Аглае: женщина вот уже несколько дней, потрясенная и больная, не вставала с дивана.
      - Это кто же такая будет? - полюбопытствовал боцман.
      - Доктор. Аскольдовский доктор.
      - Баба, значит, - хмуро заключил Мацута. - Теперь у них без моего глаза все по-новому. Может, не меня, так мою старуху в кочегары возьмут? Им только предложи - они примут...
      Он тяжко вздохнул. Неприхотливые герани на окне тянулись бледными цветами ближе к промерзлым стеклам - жаждали света, тепла, солнца.
      - А ты, - вдруг спросил боцман женщину, - женщина самостоятельная?
      - Да, вроде так, - улыбнулась одними глазами Аглая - они у нее были синие-синие и на строгом бледном лице казались особенно прекрасными.
      - Будешь теперь мужа ждать или своим путем пойдешь?
      Женщина, помолчав, тихо ответила:
      - У меня теперь один только путь: свой путь, но к нему. Только - к нему!
      - Это хорошо, - согласился Антон Захарович и опять спросил: - Ты в работе-то чем берешь больше: головой или руками?
      - Училась на зоотехника, - сказала Аглая. - Работа эта такая - когда как придется. Могу и руками... Не привыкать! Он похлопал ее по худенькому плечу:
      - Тебе встать надо.