Транспорт гремел и дрожал, облепленный снегом, который не успевали смывать волны. Сережка долго стоял, прислушиваясь к выкрикам людей, потом схватил с вьюшки моток пенькового троса и, улучив момент, когда схлынула волна, выскочил из-под надстройки. Ему что-то кричали вдогонку, но голоса людей быстро таяли за спиной.
      Юноша почувствовал первую опасность даже не слухом, а каким-то внутренним чутьем. Прямо над головой уже нависла большая, цвета зеленого бутылочного стекла глыба воды. Он юркнул вбок, вжался в простенок между трапом и радиорубкой. Водяная гора упала на палубу со страшной высоты и разбилась на мириады брызг с протяжным звоном, точно громадная пустотелая льдина. Выплевывая соленую горечь, Сережка вскочил на ноги, когда вода еще бурлила у самого горла, и, вдохнув полную грудь воздуха, снова бросился вперед.
      Волны рушились позади и перед ним. Но, разгадав закономерность их движения, он уже не пытался встать позже и вжаться в палубу раньше, чем это было нужно. Держа бухту троса, он упорно продвигался к цели, и море уже не казалось ему таким грозным, как тогда, когда он стоял под навесом кают-компании.
      И вот наконец груз: громадные, выше человеческого роста ящики трутся один о другой, перетирая мокрые крепления. Сергей ввязывает трос в рым и, рискуя быть раздавленным качающимися тюками, обносит груз петлей.
      Все, теперь можно бежать обратно!..
      Волна, холодная и тяжелая, схлынула за борт, оставив на досках лопающиеся пузыри и мыльную пену. Под ногами мчались белые клокочущие струи: высоко над транспортом, точно снежные горы, вырастали волны со зловещими шипящими гребешками.
      И вдруг Сережка еще издали заметил одну волну, которая выделялась среди других своей величиной и темной окраской. В ее покачивающемся гребне было что-то змеиное.
      Тяжело упала волна впереди. Прокатилась с грохотом сзади. Еще, и еще, и еще...
      Сережка упал на живот, и - его понесло.
      Он смутно видел перед собой только одну-единственную, опору металлический поручень с набитым на нем деревянным планширем. А дальше забортная кипень, все двенадцать баллов...
      Пальцы искали опору, ногти царапали доски, впиваясь в просмоленные пазы настила. Потом на него обрушилось, казалось, чуть ли не само небо. Уже почти теряя сознание, оглушенный и смятый, он чувствовал, что его тащит и тащит куда-то. И когда перед ним выросла пропасть пятиметрового борта, пальцы наконец нашли то, что искали. С закрытыми глазами он вцепился в эту последнюю опору.
      Понял: "Держусь, держусь, держусь!.."
      А когда открыл глаза, то увидел в своих посиневших руках обломок деревянного планширя с вывороченными железными болтами. И вокруг, насколько хватало глаз, были одни только волны. Да еще где-то вдали ныряла на воде, оголяя вращавшиеся винты, рыжая корма транспорта.
      "Вот и все... конец!" - в ужасе, охваченный холодом глубины, подумал Сережка и, заметив скользнувшую мимо тень эскадренного миноносца, заорал во всю мочь легких:
      - А-а-а-а... По-о-о-могите-ее!.. А-а-а-а...
      Всплеск волны ударил его по голове, со страшной болью лопнуло что-то в ушах, вода захлестнула его крик, и над Сережкой сомкнулось что-то мутно-зеленое, тяжелое...
      "А как же мать? Как же с мамой?" - было последней его мыслью.
      "Братья по оружию"
      Широкие веснушчатые руки капрала Теппо Ориккайнена плотно лежали на баранке руля. Рикко Суттинен хорошо знал такие руки - руки лесоруба и каменщика, слесаря и плотогона, - они умели многое делать, эти трудолюбивые руки финского простолюдина.
      Но этих рук иногда надо немного и побаиваться...
      - Хочешь? - спросил лейтенант, отцепляя от ремня флягу.
      - Если позволите, - согласился капрал.
      Рикко Суттинен отвинтил пробку, жадно отхлебнул пяток добрых глотков, технический спирт, густо настоянный на хине (чтобы его не пили солдаты), обжег глотку.
      - Собачий холод... На, пей! - сказал лейтенант, передавая флягу Теппо Ориккайнену.
      Капрал, удерживая руль машины одной рукой, надолго присосался к фляге. Он пил, а глаза его продолжали зорко ощупывать прифронтовую дорогу. Неожиданно две фигуры всадников выросли посреди шоссе, словно из-под земли.
      - Немцы! - сказал Ориккайнен и вернул флягу офицеру.
      Автоколонна резко затормозила. Лейтенант Суттинен, распахнув дверцу кабины, смотрел, как тихой рысью к ним приближается немецкий патруль. На груди старшего покачивалась аккумуляторная коробка фонаря, на касках сверкали жестяные венчики цветков эдельвейса - этих любимых цветов Гитлера. Лошади под всадниками были рослые и крепкие, с выжженными между ушами клеймами конюшен греческого короля.
      - Хальт, хальт, - негромко покрикивали немцы.
      Это были горные егеря, солдаты того хваленого 19-го горноегерского корпуса, о котором немецкая печать трубила на весь мир. Один немец постарше - носил на рукаве нашивку за взятие Крита и Нарвика, другой помоложе - имел нашивку только за сражение под Нарвиком.
      - Что надо? - спросил Рикко Суттинен.
      Лошадь старшего егеря шумно дохнула прямо в кабину. Небрежно вскинув руку к козырьку каски, егерь спросил:
      - Куда едут ваши солдаты, герр лейтенант?
      - Мы перебрасываемся в район Петсамо. Восьмая диверсионная рота. В личное распоряжение генерала Рандулича.
      - Документы! - коротко приказал немец. Внимательно рассмотрев проштампованные бумаги, он брезгливо заметил:
      - Но здесь у вас нет справки о здоровье ваших солдат.
      Рикко Суттинен высунулся из кабины, посмотрел назад. Три затянутых брезентом грузовика стояли вдоль дороги. Из-за бортов выглядывали черные от морозов и ветра, закопченные у лесных костров лица солдат его роты. В соседнем кузове громко плясали, согревая замерзшие ноги.
      - Вы видите, что мы прямо с передовой. Нам лечиться некогда, - ответил Суттинен. - И о каких болезнях может идти сейчас речь?
      - Например, о венерических, - невозмутимо ответил немец.
      Лейтенант криво усмехнулся бледным и тонким ртом:
      - Об этом не беспокойтесь. Мы два года держали позицию в таких болотах, где ползают одни гадюки да квакают лягушки. Вы же знаете, что почти все население репатриировано в глубь Финляндии!
      Немцы посовещались, и старший егерь достал из кармана какую-то машинку-щипцы - вроде контрольных. Он подсунул документы восьмой диверсионной роты под зубья машинки и трижды щелкнул ими, прокалывая бумаги.
      - Мы пропускаем вас, - сказал он, возвращая документы. - Но лишь в том случае, если ваши солдаты не будут посещать наших публичных домов. Нам совсем не хочется везти заразу в прекрасную Швабскую землю!
      Рикко Суттинен быстро вспылил:
      - Однако же, сатана-перкеле... Простите, не разобрал вашего звания?
      - Фельдфебель, - гордо вытянулся в седле немец и звякнул каблуками по стременам.
      - Ах, только и всего! - нервно рассмеялся лейтенант. - Ну, в таком случае - проваливайте ко всем чертям. А я-то думал, что сам генерал Рандулич интересуется моим застарелым триппером!..
      Он со злостью хлопнул дверцей перед самой лошадиной мордой и велел капралу гнать машину, не останавливаясь. "Вот сволочи, - думал он, раскуривая мятую сигарету. - В сорок первом они были куда как ласковей!.."
      Капрал, видно, думал о том же.
      - Херра луутнанти, - сказал он задумчиво, - у моей тетки Илмари было шестьдесят две коровы, а сейчас осталось только четыре. Они сожрали все наше масло, они рубят наш лес и еще требуют справку... И потом еще говорят: "Вы - наши братья!.."
      - Осторожнее, - предупредил лейтенант, - здесь чинят дорогу!..
      Русские военнопленные копались у обочин шоссе, засыпая выбоины и сравнивая бугры. Возле костра грелись трое егерей-автоматчиков. Теппо Ориккайнен медленно повел машину вдоль ряда измученных людей, как бы невзначай выкинул в окно только что закуренную сигарету.
      - Напрасно, - заметил Суттинен. - Москалей жалеть ни к чему. От них в мире только одни неприятности.
      - У меня, - не сразу отозвался капрал, - двоюродный брат в плену у них. Может, вот так же...
      Он замолчал и до самого Петсамо не проронил больше ни единого слова. Его могучие руки, красные от холода, с большими, почти квадратными ногтями, все время лежали на руле перед глазами лейтенанта, и Суттинен почти любовался ими: ведь после войны эти руки снова будут валить сосновые деревья на его лесных вырубках "Вяррио".
      После прорыва блокады под Ленинградом финны окончательно разочаровались в могуществе Германии, а немцы, почуяв недостаток доверия к своим особам, стали более настороженно относиться к "курносым", как они называли финнов. И теперь курносые солдаты мечтали об одном - как бы получше выпутаться из этой дурацкой войны, а немцы, наоборот, прилагали все старания к тому, чтобы не выпустить "страну Суоми" из лагеря своих "братьев по оружию".
      Но в печать уже просочились первые, еще неуверенные слухи о "петиции 34-х" крупных магнатов Финляндии, которые обратились к правительству с предложением начать переговоры с Москвой. "С возвратом мира, - заявлял один из них, некий Хейкки Хухтамякки, - и условий мирного времени необходимо восстановить наши старые культурные и экономические связи с Советским Союзом, которые должны рассматриваться не как случайность, вызванная специальными условиями, а как естественная необходимость. Эти связи должны быть поставлены на настоящую и прочную основу..." Итак, сепаратный мир вот к чему стремилась сейчас истомленная войной Финляндия, и честный патриот Паасикиви, невзирая на свой почтенный возраст, мужественно возглавил эту борьбу за мир.
      Но немцы уже пронюхали кое-что об этих мирных намерениях и решили ответить страшным контрударом. В этот тяжкий для финского народа период, когда вся страна бредила мечтою о мире, Риббентроп выдвинул для Финляндии программу нового военно-экономического содружества. И на фронте стали уже поговаривать, что Рюти и Таннер эту программу приняли. "В эти трудные дни, - сказал Таннер, - будет испытана немецко-финская дружба, и никаких разговоров о сепаратном мире быть не может!"
      - Что ж, - говорил генерал Рандулич, когда фон Герделер представлялся ему, - надеюсь, вам все ясно? Одного узла, конечно, мало. Рюти желает, чтобы мы скрутили курносых вторым узлом. Пожалуйста!.. Ведь мы не приказываем, мы лишь договариваемся. И дело не в авиационной фанере. Даже не в целлюлозе. Финны скоро поймут сами, что перед ними стоит неразрешимая дилемма: или честно воевать вместе с нами, или погибнуть вместе с нами. Третьего выхода быть не может. И пусть они не рассчитывают, что отделаются за блокаду Ленинграда выплатой репараций, - нет, надо внушить им, что азиатское учение задушит финскую цивилизацию... Вы никогда не читали Юхани Ахо? Неплохой писатель...
      - Признаться - нет, - ответил фон Герделер.
      - Советую. Они носятся с его идеей на почве объединения всех финно-угорских народностей. Об этом нам не надо забывать, когда мы имеем дело с финнами. А сейчас наша главная задача: разжижить финскую армию среди немецких соединений и придать финнам, под видом наблюдателей, наших военных советников! Так будет спокойнее...
      Хорст фон Герделер хорошо понимал все это, но при встрече с лейтенантом Рикко Суттиненом он сказал другое:
      - Поверьте, что мы, немцы, испытываем к вам, финнам, чувства более искренние, нежели принято думать. Заверения в нашем единстве почти неуместны, если вы вспомните, что Германия не претендует на территории, отвоеванные ею в Ингерманландии. Это - ваше: можете сажать картошку или же разводить тюльпаны. И мы, как вы догадываетесь, находимся здесь, на самом краю Европы, не столько для себя, сколько для того, чтобы облегчить вашу благородную борьбу с азиатским учением большевизма...
      Разговор происходил в казарменной пристройке тылового форта, носившего странное название "Бочка с салом". За мутным окном синели вдалеке горы Тунтури, за оранжевым штакетником забора петляли на снегу заячьи следы. Мимо форта лопари гнали куда-то стадо оленей.
      А из трубы дезинфекционного барака вылетал жирный черный дым, - это сжигали истлевшее в болотах, грязное и вшивое белье солдат восьмой роты.
      - У меня вопрос! - сухо заметил Рикко Суттинен и скрипнул сафьяновыми сапожками.
      - Я вас слушаю, - с готовностью отозвался фон Герделер и тут же подумал: "Сейчас, наверное, спросит о программе Риббентропа..."
      - Почему, - сказал финский офицер, - мои солдаты опять получили хлебный паек галетами? Я сам видел, как в ваших егерских столовых полным-полно свежего печеного хлеба.
      Фон Герделер в кажущемся удивлении вздернул твердый выхоленный подбородок.
      Подумал с неприязнью: "Я ему - о тюльпанах, а он мне - о сухарях!"
      - Извините, - сказал оберст и, посмотрев на часы, стал натягивать узкие замшевые перчатки нежно-бронзового оттенка. - Однако, насколько мне известно, обеспечение про довольствием финской армии не входит в обязанности немецкого командования. Ваша страна воюет хотя и заодно с нами, но за свои интересы. А следовательно...
      - ...Вы не будете препятствовать, - подхватил Суттинен, - если мои солдаты сделают на своих ремнях еще по одной дырке. Я, кажется, правильно вас понял?
      Фон Герделер, пожав плечами, рассмеялся почти весело.
      - Кстати, - быстро перепорхнул он с этой рискованной темы на другую, я недавно летел сюда из Нарвика вместе с госпожой Суттинен. Не может ли она быть вашей родственницей? Весьма и весьма занятная дама...
      - Не знаю, - нахмурился лейтенант. - У меня, правда, есть сестра, но мы... я и мой отец... Впрочем, - со вздохом облегчения закончил он, - это навряд ли она!
      Желая как-то сгладить углы в отношениях, оберст на прощание положил руку на плечо финского офицера:
      - Черт возьми, как я завидовал вам в тридцать девятом году. Я тогда торчал в Париже... Весь мир был восхищен вашей доблестью! Сардины, мед и кофе! Вы их получите завтра, завтра!..
      Ни сардин, ни меда, ни кофе, конечно, финны не получили. Но зато солдатам выдали новое нижнее белье, густо пересыпанное порошком от паразитов, рота получила по пятьсот патронов на каждого человека. К оружию была выдана особая смазка, чтобы затворы автоматов не застывали при сильном морозе. Чувствовалась близость отправки на передовую линию фронта.
      В один из дней Рикко Суттинен надел мундир поновее и отправился в Парккина-отель поужинать. Съев кусок поджаренной оленины, который запивался шведским пивом, он неожиданно решил, что если его сестра здесь, в Петсамо, то неплохо было бы и отыскать ее. Все-таки что ни говори, а ведь не виделись они очень долго. Кайса давно отошла от семьи, и он слышал о ней много дурного, но... сестра есть сестра!
      Майор Френк, комендант гавани Лиинахамари, к которому обратился Суттинен, проверил списки финского гарнизона.
      - Эти проклятые финские имена, - бурчал он себе под нос, копаясь в списках. - Вот скажите мне, под какой фамилией мне ее искать... Суттинен это что? А тогда что же Кайса и Хууванха?
      - Хууванха - это по мужу, - пояснил лейтенант. - Ищите ее по девичьей фамилии - Суттинен.
      - Нашел, - сказал комендант гавани. - Действительно, такая была... Кайса Суттинен-Хууванха. Но ее уже нет в Петсамо. Мы выслали эту особу!
      - За что? - испуганно спросил лейтенант.
      Майор Френк снял очки и спокойно ответил:
      - Удалена по пункту "Д"... За то, что она подрывала в разговорах престиж немецкого командования. Мы не могли держать ее здесь и отправили ее на юг. Вот и все!..
      Рикко Суттинен вышел из комендатуры и только на улице подумал, что Петсамо - город финский, и его сестра, Кайса, женщина финская, и она удалена из финского же города. Но удалена не финнами, а немцами...
      Тогда он огляделся по сторонам и увидел, что кругом маршируют немецкие солдаты, немецкие подлодки стоят у пирсов гавани, ветер мочалит на заборах обрывки немецких приказов, и тут за его спиной что-то сухо щелкнуло. Рикко Суттинен быстро обернулся - немецкий матрос, пряча фотоаппарат в футляр, сказал ему:
      - Чудесный снимок! Я пошлю его своей невесте, пусть она знает, как далеко я забрался!..
      Позиция восьмой роты примыкала на правом фланге к позициям немецкого батальона, которым командовал обер-лейтенант Вульцергубер. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.