- Ну так, значит, договорились? - решила закрепить разговор Ирина Павловна, боясь, что этот странный старик раздумает.
      Сорокоумов хитро подмигнул в ответ:
      - А кто надо мной начальствовать будет?
      - Ну хотя бы я!..
      - Молода еще, дочка. Выпей сначала воды, сколько я беды. Ну-ка, скажи, какой самый страшный зверь на севере?
      - Комар.
      - А ведь угадала! Ну, а какой самый длинный конец на корабле и какой самый короткий?
      - Короткий - не знаю, а самый длинный, наверное, будет ваш язык, Антип Денисович, - улыбнулась Ирина.
      - Тоже угадала! Молодец!
      И посыпались вопросы, которые Сорокоумов задавал, даже не ожидая на них ответа:
      - А какога дерева нет на севере?.. А где баян изобрели?.. А куда водяные черви от Святого Носа делись?.. А как медведи в воду влезают?.. А как олени рыбу ловят?..
      Ирина Павловна сказала, что ставит ему условия. Сорокоумов мгновенно насторожился:
      - Какие?
      - Вы не будуте распускать руки, как делали это раньше.
      - Хорошо, дочка. Буду по пословице держать голову наклонно, а сердце покорно. И ты еще, погоди, полюбишь меня, за что Иван Грозный полюбил Ченслера, - за ум и длинную бороду. Только и у меня будут условия.
      - Какие?
      - Задаток, капитанская фуражка с "капустой" в придачу и команда та, которую пожелаю.
      - А что за команда?
      - Мои сыновья. Каждогодно государству столько мяса да ворвани промышляют, что никакой мясной ферме за ними не угнаться. Их за это даже на фронт не отпускают, броню дали. Вон они у меня какие!..
      Он показал на фотографию молодого широколицего парня в светлой зюйдвестке, весело рассмеялся:
      - У меня сыновей четверо, а четырех портретов и не требуется. Все они как четыре капли воды. Завел одну фотографию, а любуюсь на всех сразу.
      - А кто они - морские зверобои?
      - Ты что же, не видишь, дочка! К мореходному ремеслу сызмала приучены, а умники такие, словно каждому по сто голов в шею ввинчено. Вот ужо я их на шхуне заставлю батьку уважать. Чтоб "капусту" на фуражку обязательно!
      - Теперь как насчет вашего заработка?
      - Эх, дочка! - игриво отмахнулся старик. - На море-океяне, на острове Буяне, стоит бык печеный, в боку чеснок толченый, а ты с одного боку режь, а с другого ешь!
      Ирина Павловна уже начала уставать от болтливого старика. Поднявшись из-за стола, она сказала:
      - Ну, ладно, тогда надо собираться. Дело не ждет.
      - А чего мне собираться? Брюхо вот с собою прихвачу. Да зубы еще нешто. Ну... язык. Смотришь - и проживу зиму-то припеваючи!..
      Когда Ирина Павловна уже спускалась вниз по лестнице, она слышала, как Сорокоумов окликнул стиравшую женщину:
      - Катеринка! Тащь сюда шкалик. У меня сегодня праздник - я снова стал шкипером!
      "Шарнгорст" и джунгли
      Командующий флотилией "Норд" адмирал Шкивинд в молодости командовал миноносцами и до старости терпеть не мог крупных кораблей. Но для того чтобы держать в напряжении русских и англичан, гросс-адмирал Дениц перебазировал именно в район его флотилии такие дорогие игрушки, как линкоры "Шарнгорст" и "Тирпитц". Котлы линкоров, поставленные только на подогрев, денно и нощно пожирали десятки тонн драгоценного топлива. Полуторатысячные команды линкоров не отставали от котлов в чудовищно быстром истреблении хлеба, масла и меда. Один бортовой залп орудий выбрасывал в пустоту такие суммы чистым золотом, которые как-то не укладывались в голове адмирала-миноносника. К тому же он не понимал этой мощи, которая представлялась ему не силой, а лишь силой в потенции, - ведь недаром же еще в начале 1942 года Шкивинд предупреждал Геринга, что он не рассчитывает на успешные действия крупных кораблей в водах Полярного бассейна.
      Однако с его мнением в Берлине не посчитались, и на втором году войны состав немецкой эскадры, базирующейся на главном рейде Альтен-фиорда в Финмаркене, определился для адмирала окончательно. В глубине узкого каменного "чулка" дымили линейные корабли "Тирпитц" и "Шарнгорст", броненосцы "Адмирал Шеер" и "Лютцов" бродили во мраке у самой кромки полярного льда, крейсера "Хиппер" и "Кёльн" прощупывали дороги коммуникаций цейсовскими "чечевицами" дальномеров; неизменно восемь - двенадцать немецких эсминцев стояли под парами в Варангер-фиорде, и по всему океану были рассыпаны десятки пиратских субмарин.
      5 июня 1942 года флагман германского флота линкор "Тирпитц" рискнул покинуть рейд Альтен-фиорда. За несколько дней до этого немецкая авиация круглосуточно барражировала над зоной предстоящей операции. Линкор вышел в море, сопровождаемый целой эскадрой во главе с "Адмиралом Шеером". Но одна русская подводная лодка, под командованием капитана второго ранга Лунина, заметила на горизонте дымы эскадры и пошла на сближение с нею. Над морем круглосуточно светило полярное солнце, в каждый всплеск волны впивались десятки биноклей, чуткие уши гидрофона прослушивали толщу подводных глубин. Винты вражеских миноносцев рвали воду над их головами, но перископ на мгновение уже вышел из воды, и в четкое пересечение нитей вплыл тяжелый борт немецкого флагмана. Залп - и скорее на глубину!.. А через несколько дней герои океанских глубин уже собрались за столом на твердой родной земле и делили на всех поросенка - у подводников-североморцев по старой традиции был такой обычай праздновать победу...
      Вскоре "Тирпитц", поставленный на ремонт в Каа-фиорде, англичане поспешили додолбать с помощью крохотных подлодок "миджет" (лилипут), и, таким образом, теперь у гитлеровцев на Севере оставался лишь один боеспособный линкор. Но 22 декабря 1943 года воздушный патруль, вернувшись на аэродром, доложил, что далеко в океане движется к Мурманску крупный конвой английского каравана, и это решило судьбу линкора "Шарнгорст".
      Сопровождаемый пятью миноносцами, при страшном морозном ветре "Шарнгорст", вышел в океан по личному приказу Гитлера. Командовал им адмирал Бай. Под покровом долгой полярной ночи линкор направлялся на перехват английского каравана. Миноносцы, сопровождавшие "Шарнгорст", вскоре покинули его и ушли в Альтен-фиорд, не выдержав тяжелой океанской волны. Линейный корабль шел один - он стал рейдером. 26 декабря в радиолокационной рубке английского крейсера "Белфаст" гитлеровский линкор был впервые обнаружен на дистанции восемнадцать миль. Британские миноносцы начали травить его, как гончие крупного зверя, не отпуская до тех пор, пока не подошел линейный корабль "Дюк оф Йорк" и не вцепился в "Шарнгорст" клыками своих четырнадцатидюймовок. Потом пошли в атаку эсминцы. Над океаном, освещая волны Гольфстрима, прозвучали одинокие взрывы. В цель угодили три торпеды. "Шарнгорст" продолжал отходить к берегам Норвегии, яростно огрызаясь залпами. К рассвету его машины уже хромали, он накренился, сбавил скорость. Тогда из предутренней мглы вышел крейсер "Ямайка" и выпустил торпеды. Последние взрывы прозвучали как финал сражения. Всего "Шарнгорст" принял на себя удары четырнадцати торпед, после чего линкор, ложась на правый борт, перевернулся и затонул. Англичанам удалось спасти всего тридцать шесть немецких матросов...
      Примерно в полумиле от МО-216 стоял английский корвет "Ричард Львиное Сердце". Что-то непонятное творилось на его палубе: матросы собрались толпой у борта и горланили песни. На мачтах корвета колыхались праздничные флаги, а по рейду ходила шустрая шлюпка под ярко-алым парусом.
      - Никак революцию делают! - пошутил боцман Чугунов. - Смотри, смотри, командир: они что-то рвут!
      Вдоль борта корабля закружились какие-то белые хлопья.
      - Старая английская традиция, - сказал Вахтанг, опуская бинокль. Джентльмены любят по праздникам рвать книги.
      Англичане привели вельбот на фордевинд, перерезав носом линию ветра, и шлюпка, приминая гребешки волн, начала лихо галсировать невдалеке от катера.
      - Смело идут, - сказал боцман с опаской, - даже парус в рифы не забрали...
      Неожиданно сильная волна перехлестнула борт шлюпки, и парус упал с ее мачты. Было видно, как англичане вычерпывают воду своими высокими, словно ведра, меховыми шапками.
      Набрав полную грудь воздуха, Вахтанг крикнул по-английски:
      - Подходите к нашему борту!
      Уже на веслах англичане подвели шлюпку к "охотнику" и выбрались на его палубу. Среди них были пять матросов, офицер и штатский, в фигуре которого угадывалась военная выправка.
      На матросах были синие голландки с широкими вырезами на груди, откуда виднелись зимние черные манишки с вышитыми на них королевскими коронами. Брюки клеш вправлены в белые гетры. Длинноволосые головы покрывали шапочки с бантиками. На лентах стояли тисненные золотом три буквы: "HMS", что означало: "Корабль его величества". У каждого матроса на груди, в знак вечного траура по адмиралу Нельсону, была завязана галстуком длинная черная тесьма.
      К Вахтангу первым подошел рослый детина в штормовых сапогах с крупными медными застежками, позеленевшими от морской сырости.
      Представился:
      - Командир корвета "Ричард Львиное Сердце" - Эльмар Пилл...
      Он стоял, держа в руке мокрую меховую шапку и отставив в сторону ногу. Ветер трепал его волосы цвета выцветшей соломы. У Пилла было бледное вытянутое лицо с непомерно высоким лбом. Шотландская бородка покрывала шею короткими бронзовыми завитками. На левой щеке темнело большое родимое пятно.
      Вслед за командиром корвета к Вахтангу бодро шагнул полный человек лет пятидесяти, с ямочками на румяных щеках. Черный сюртук, черный цилиндр, в черный галстук вкраплены золотые якоречки. Толстяк склонился в вежливом полупоклоне, и Вахтанг увидел под его сюртуком серебряную цепь с потемневшим распятием.
      - Священнослужитель флота его королевского величества - Дэвид Линд.
      Английские матросы, приглашенные русскими, спустились в кубрик сушить одежду. Над палубой сразу зафырчала труба камбуза - кок спешил приготовить для союзников кофе.
      Отозвав Назарова в сторону, Вахтанг сказал:
      - Спустись к нашим гостям-матросам, а я возьму с собой боцмана.
      Пилл и Линд прошли в тесную каюту Вахтанга, где вся мебель была представлена в миниатюре: маленький стол, узенький диван, крошечная тумбочка, но есть все, как в номере гостиницы, и все закреплено, привинчено намертво.
      От союзников уже изрядно попахивало ромом, но когда Чугунов принес вино и закуски, они не отказались выпить еще.
      Эльмар Пилл, прихлебывая водку мелкими частыми глотками, словно горячий чай, говорил:
      - Адмирал Фрейзер держал флаг на "Дюж оф Йорк". Это такой бульдог, что если ему удалось вцепиться в чью-то ляжку, то он зубов уже не разжимает... На "Дюк оф Йорк" держали самку шимпанзе. Наверно, во время боя бедная обезьяна спятила... Я предлагаю знаменитый русский тост. - И, слегка покачнувшись, он поднялся: - Уыпьем уодки!..
      Пастор достал серебряный портсигар, вынул из него тонкую оранжевую сигарету из морских водорослей. Чиркнув спичку о пуговицу своего сюртука, раскурил коротенькую фарфоровую трубку. Вахтанг заметил, что ноготь указательного пальца у священника был длиннее обычного. Дэвид Линд зажал спичку ногтем и, держа ее вертикально, дал прикурить командиру корвета.
      Заметив удивленный взгляд Чугунова, пастор сказал:
      - Переведите, пожалуйста, вашему боцману, что так прикуривает весь флот его величества. Это стало почти паролем. Даже янки переняли от нас это. О, моя страна любит подавать примеры!.. Как-то в молодости король Джордж занимался гимнастикой на спортивном поле. Шел дождь. Он подвернул брюки, и вся Англия сразу подвернула штаны тоже. А портные всего мира уже изменяли фасоны выкроек. Ха!..
      Охмелевший Пилл говорил без умолку:
      - Господин лейтенант, почему у вас так мало орденов?
      Я давно заметил, что моряки флота его величества награждаются гораздо чаще. Например, последний орден я получил, когда королева справляла свои именины. А вы?
      - После боя с немецкой канонеркой у мыса Маккаур.
      - Вы ее потопили?
      - Нет. Она ушла под прикрытие батарей.
      - Все равно, давайте выпьем... Скажите, что это за красивый орден с якорем и цепью у вашего подчиненного?
      - Это медаль адмирала Ушакова.
      - О, я ценю русских! Они хотя и красные, но не забывают своих князей. Англичане тоже умеют ценить славное прошлое. Вблизи Лондона, на Темзе, по сей день стоит корабль Нельсона, на котором одноглазый и безрукий адмирал дрался при Трафальгаре...
      Пастор неожиданно поднял стакан:
      - За победу эскадры его королевского величества, - сказал он, которая потопила главную угрозу русскому флоту на севере - рейдер "Шарнгорст"!
      Вахтанга несколько покоробило от такого тоста, и даже боцман Чугунов заметил это.
      - Чего этот поп сказал? - спросил старшина.
      - Обожди, боцман, я им сейчас отвечу... Джентльмены, мы весьма благодарны вам. Заранее прошу прощения, но я обучался не дипломатии, а кораблевождению, и вот сейчас, пользуясь почетным правом называться вашим союзником, спрашиваю...
      - Когда мы откроем второй фронт в Европе? - досказал за него командир "Ричарда" и расхохотался, запрокинув кверху свою курчавую бородку. - Все русские спрашивают нас только об этом.
      - Мне кажется, - насупился пастор, - русский коммандор забывает, что Штаты и Англия помогают Советам.
      - Было бы глупо отрицать сам факт вашей помощи, - продолжал Вахтанг. Вот даже сейчас я, ваш покорный слуга, закусываю водку вашей тушенкой. Мне нравится белоснежный американский хлеб. В матросских гальюнах висит ваш пипифакс. Но разве пипифакс стоит человеческой крови?
      - Я понимаю, - серьезно ответил Эльмар Пилл, и в этот момент он показался Вахтангу не таким уж и пьяным. - Я понимаю, что второй фронт необходимо открыть. Но мы еще не подготовлены к этому. Вы, наверное, читали книгу адмирала Бэкона и знаете, что такое Дюнкерк? Так вот, мы и не хотим второго... нет, уже третьего Дюнкерка!
      Пастор, отхлебнув водки, сурово добавил:
      - Не забывайте, что наши войска сражаются в африканских пустынях. Генерал Роуан Робинзон ведет войну в джунглях Бирмы. Отряды "коммандос" постоянно десантируют в Нормандии...
      - Все это так, - покорно согласился Вахтанг, - и мы, советские люди, уважаем английского солдата и матроса, который борется с фашизмом. А вот скажите, не приходилось ли вам видеть, как итальянские рыбаки убивают осьминогов? Они ведь не пытаются рубить по частям ему щупальца - нет! Они яростно накидываются на это чудовище, которое облипает их своими лапами, и зубами разгрызают ему пузырь на голове. Противно? Мерзко? Да, и противно, и мерзко. Но ничего не поделаешь. А насчет джунглей и пустынь беспокоиться не стоит. Они станут бессильны сами, как щупальца, когда мы перекусим Гитлера в рейхстаге!..
      Гости скоро ушли, благодаря за гостеприимство, причем пастор уже здорово "нагрузился", крест вывалился у него из-под сюртука и раскачивался теперь наподобие маятника. Матросы, садясь за весла, дружно рявкнули песню о том, как далеко отсюда до родного Типерери, и вельбот скрылся в тумане.
      Шел густой липкий снег, скрывая залив за плотной, непроницаемой завесой. Послышался зловещий рев сирен, и скоро в белых полосах метели показался темный борт гигантского утюга длиной ровно в четверть километра. Это возвращался с моря победитель "Шарнгорста", на котором вместе с адмиралом Фрейзером и двумя тысячами людей плыла в карцере обезьяна, взбесившаяся от грохота залпов.
      Лоцманский мотобот вывел "Дюк оф Йорк" на середину глубокого рейда, и из клюза линейного корабля рухнул в воду десятитонный якорь с вывороченными лапами. Потом весь залив огласился молитвой. Из люков британского линкора вязко и заунывно выплывал погребальный тягучий мотив. На палубах крейсеров и миноносцев команды стояли в строю, впереди - унтер-офицеры с аккордеонами. Матросы, обнажив головы, пели:
      От скал и бурь, огня и врага
      Защити всех плавающих.
      И вечно будут возноситься к тебе
      Хвалебные гимны с моря и суши.
      Королевская эскадра до поздней ночи посылала в черное небо молитву за молитвой, благодаря бога за победу и за благополучное возвращение к земле.
      И долго еще над заливом звучали выкрики:
      - Аминь!.. Аминь!.. Аминь!..
      Отец и сын
      Утром следующего дня "Аскольд", после удачной атаки подводной лодки, бросил якорь на внешнем рейде Иоканьги. Дул сильный свежак, отжимающий корабль от берега. Якорь забрал плохо - в кубриках было слышно, как он грохочет по грунту, цепляясь лапами за камни. Решили подойти к борту транспорта, который все время работал против ветра машинами. Капитан транспорта дал "добро" на швартовку, и патрульное судно притулилось сбоку громадного корабля, прячась от ветра за его высоким бортом.
      Прохор Николаевич вышел на палубу. Внизу ворчала мутно-зеленая кипень воды. Дрались чайки из-за отбросов, вышвырнутых коком. Вдоль транспорта висели на беседках матросы и красили борт, распевая:
      Пускай далек родимый дом
      Не будет он забыт.
      Моя любовь в порту родном
      На якоре стоит...
      Рябинин, задрав кверху голову, наблюдал за их работой. Ветер раскачивал легкие беседки, разбрызгивал с кистей краску. Издали капитану было виднее, и он заметил, что матросы пропустили целую полосу невыкрашенного борта.
      Прохор Николаевич сердито засопел трубкой и, не вытерпев, крикнул:
      - Эй, вы! На транспорте!.. Так только зебр перекрашивают.
      Матросы обернулись на голос капитана, а один из них стал быстро отвязываться от беседки.
      - Отец! - закричал он, и Рябинин неволько вздрогнул.
      А Сережка, раскачавшись в воздухе, уже прыгнул вниз. Под ногами громыхнуло железо, и он уже стоял на палубе "Аскольда".
      - Осторожней надо. Так ноги поломать можешь.
      - Не поломаю. Будь спокоен!
      Вот и все те слова, что были сказаны при встрече. Не обнялись, не поцеловались. Только коротко пожали руки, глянув один другому в глаза. Нежный и ласковый с матерью, Сергей становился с отцом черствее и суше: рядом с ним он чувствовал себя взрослым.
      Прохор Николаевич, в свою очередь, оставался для сына тем, кем был для него все шестнадцать лет - служил примером его будущего. Лишь изредка в их отношения вкрадывалась грубоватая снисходительность, которая выдавала отцовскую ласку, и Сережка каждый раз принимал ее как заслуженный подарок за верность своей мечте.
      Они прошли в каюту. Сели.
      Прохор Николаевич спросил:
      - Служишь?
      Тряхнув головой, сын так же коротко ответил:
      - Служу.
      Он сидел прямо, обхватив колени узловатыми пятернями. На нем были надеты грязный тощенький бушлатишко с чужого плеча, короткие парусиновые брюки, из-под грубых флотских ботинок выглядывали серые байковые портянки.
      Юноша сильно похудел, на его лице выделились скулы, глаза запали глубже, а посиневшие от холода руки (рябининская крепкая кость) были сплошь покрыты шершавыми цыпками.
      Прохор Николаевич медленно перевел взгляд: на столе, под толстым стеклом, лежала маленькая фотография Сергея перед войной; круглолицый мальчик с пионерским галстуком сидел на стуле так же ровно и прямо, как сейчас: чистая фланелевая куртка, широко раскрытые пытливые глаза, в руках сына темным лаком поблескивает скрипка.
      - Ты не хотел бы вернуться домой?
      - Ни за что! - ответил он. - Ведь ты же знаешь: я всю жизнь мечтал о море. Не смотри на фотографию: весло держать удобнее, чем смычок скрипки... Вначале я даже пытался попасть на военный флот, но не приняли - молод! Что ж, здесь я не воюю, зато как-никак плаваю... Хотя, если говорить честно, воевать все равно хочется.
      Сережка, помолчав, осторожно спросил:
      - Отец, ты мог бы взять меня на свой корабль?
      - Мог бы.
      - Так возьми! Буду воевать под твоим командованием.
      - Нет! Не возьму.
      - Почему?
      - Я стану требовать с тебя, как с родного сына, гораздо больше, чем с других.
      - Ну, возьми... Возьми меня, отец!
      - Не проси! - отрезал Рябинин. - Лучше скажи: ты хочешь есть?
      Сережка смутился:
      - Нет, спасибо!.. А впрочем, если найдется, поел бы немного.
      Прохор Николаевич позвонил на камбуз. Кок принес обед. Сын ел много, торопливо, аппетитно чавкая, - сколько ни старалась Ирина, а есть аккуратно она его так и не приучила.
      Зато корабельный кубрик за одну неделю приучил Сережку глотать все без разбору и как можно быстрее, чтобы не опоздать на вахту.
      - Вас плохо кормят, - заметил Рябинин, наблюдая за сыном.
      - Нет, не плохо. Но мне почему-то не хватает.
      - Почему-то, - улыбнулся отец, - Ты кем служишь?
      - Подвозчиком угля к топкам. Говорят, что, когда войдем в Атлантику, мне доверят стоять вахту около котлов... Ведь ты, отец, начинал так же, как я, - точно оправдываясь, сказал он.
      - А я тебя и не укоряю, - серьезно ответил Прохор Николаевич. - Каждый из нашей семьи теперь будет делать полезное дело. Ты начинаешь свою жизнь неплохо.
      Сережка отодвинул пустые тарелки.
      - Я завидую тебе, отец: ты вышел в море, когда тебе исполнилось всего восемь лет.
      - Я не так, как ты, - сказал Рябинин, - я по нужде пошел в море. Весной-то у нас, в Керетском стане, вербовщики собрались, отец нанялся рыбу для купцов ловить, ну и меня в зуйки определил. А дело у зуйка ясно какое: ярусы мальками оживлять, кашу варить да подзатыльники огребать. Мать-то моя плакала - каждый год на Мурмане шняки тонули, а отец молчал: все лишний рот из семьи долой! Ну и пошли... Около Святого Носа, где открытый океан начинается, меня причастили: стакан воды морской выпил, чтобы меня море не било. А заработали мы с отцом за все лето десять рублей, две бочки тресковых голов, да еще хозяин сжалился - дал мне рубашку. Так вот и началась моя жизнь морская, сынок...
      Рябинин выдвинул ящик тумбочки, достал большую жестяную банку, в которой хранил табак. По краям банки были нарисованы рыбы, идущие косяком в мелкую сеть, а на крышке красовалась витиеватая надпись: "Мурманская сельдь. Лыткины. Отец и сын".
      - Сколько я тебя помню, - сказал Сережка, - у тебя всегда была эта банка. Вот обожди, побываю в Ливерпуле и привезу тебе хорошую коробку для табака. Допустим, из палисандра. Говорят, он здорово пахнет!..
      Закурив и дымя трубкой, Рябинин сказал, бросив банку обратно в тумбочку:
      - Ведь это как раз те самые Лыткины, у которых я в зуйках служил... Перед самой мировой войной Лыткин-старший помер. Однажды с перепоя печень матики белой съел, так на следующий день волосы на голове выпали, глаза распухли, заживо гнить стал. Сын был у него, только что гимназию закончил. Вот он и принял в свои руки дела отцовы. Этим же летом в Балтийское море ушла шхуна, и я матросом на ней был. Мне тогда четырнадцать годков стукнуло. Привели мы шхуну в Ригу, и тут такое случилось, даже старики головами качали. На что отец был хорош, а сынок повершил: поставил шхуну в док, а нас обсчитал так, что без копейки остались. Проболтались мы неделю в городе, потом решили до Архангельска зайцами пробираться. Сели в поезд, а нас еще до Питера высадили. Разбрелись матросы - кто куда! И не знаю, то ли у меня характер был упрямее, то ли по северу я тосковал больше других, а только сплел я четырнадцать пар лаптей, как сейчас помню, и пешедралом до самого Архангельска махнул. Два месяца шел, а добрался...
      Звонко ударили склянки.
      Сережа встал:
      - Мне пора на вахту.
      - Ну, ладно, иди! Что передать матери?
      Сережка, подумав, ответил:
      - Скажи ей, чтобы не тревожилась и что я... счастлив. Мне сейчас хорошо, отец!..
      Рябинин притянул к себе сына. Сережке показалось, что отец сейчас наконец-то! - обнимет и поцелует. Но отец ощупал под бушлатом его мускулы, хлопнул сына по плечу так, что у того невольно подогнулись колени, и сказал:
      - Будь сильным! Сильным и честным. - И погрозил ему пальцем: - Смотри у меня!
      Жизнь учила веслом и винтовкой,
      Крепким ветром, по плечам моим
      Узловатой хлестала веревкой,
      Чтобы стал я спокойным и ловким,
      Как железные гвозди - простым.
      Вот и верю я палубе шаткой...
      В зареве огней, скользя на рифленых площадках, подставляя грудь обжигающим сквознякам, Сережка ловко орудовал лопатой. Шесть огнедышащих топок беспрерывно глотали уголь. Он перекидал за вахту уже несколько тонн, а котлы все ревели, как голодные звери, и старшина кочегаров - жилистый чумазый человек в трусах и тельняшке - весело покрикивал:
      - Разве так кидают?! Ровней, ровней!.. Колосник воздух любит!..
      Ныли усталые плечи, похрустывало в позвоночнике, но радость не угасала, била ключом, и глаза светились - он стал кочегаром!..
      - Эй, Рябинин! Хватит!.. Отдохни и воды напейся, а то свалишься, не выстоять будет вахту.
      Юноша пьет из пузатого чайника мутную опресненную воду, подходит под раструб вентилятора. Тысячекрылая железная бабочка кружится над его головой, намахивая в жаркие корабельные недра кубометры солоноватого воздуха. Транспорт тяжело качается на океанской волне. Далеко отсюда до родного дома. Сережка пытается представить, что сейчас делает мать, вернулся ли с моря отец, думают ли о нем.
      Я вышел к родному морю.
      И вот закачалась палуба,
      И влага - соленая, горькая
      По жилам моим течет...
      Утром, когда транспорт "Жуковский" выходил в Атлантический океан, антенна корабля уловила метеосводку:
      "Ожидается шторм... Кораблям, находящимся в море... ожидается шторм... Направление ННО... Сила 10-11 баллов... Мелким судам укрыться в гаванях... Кораблям в море... шторм... шторм... шторм..."
      Море потемнело, неестественно стихло. Волны, отяжелевшие и ленивые, сонно ворочались за бортом, заглядывая в иллюминаторы транспорта. Но когда Сережка сменился с вахты, уже появился какой-то чересчур резвый и острый ветерок, бойко рыскавший по закоулкам корабля.
      Что-то очень тяжелое давило сверху, даже дым из труб не успевал рассеяться за кормой и густой пеленой осаждался на палубе, залепляя сажей стекла рубок. Матросы торопливо крепили груз, среди них, отдавая команды, бегал боцман. С высоты мостика капитан тревожно оглядывал море, заранее накидывая на голову отворот капюшона...
      Позади транспорта плавно переваливался с волны на волну камуфлированный эсминец "Летучий", на бортах которого были нарисованы снежные горы.
      Сережка спустился в опустевший кубрик и, не раздеваясь, лег на койку. Он долго ворочался на жестком пробковом матраце, переживая затяжное приближение шторма (первого шторма в его жизни), потом усталость взяла свое, и он заснул.
      А циклон, свернувшийся около Шпицбергена в сильный тугой клубок, уже стронулся с места и начал быстро раскручиваться. Он сразу подхватил и порвал флюгерный конус, захлестнул корабли белой накипью и первым же гребнем волны жадно смыл с палубы незакрепленную бочку из-под машинного масла. Транспорт вздрогнул, качнулся, нырнул вниз, потом был выброшен наверх, и не прошло и часа, как все потонуло в плеске, вое и грохоте...
      Сережка вскочил с койки. Сильный толчок отбросил его в сторону. Железная дверь захлопнулась с размаху так громко, точно выстрелила пушка. Юноша попытался встать на ноги, но его проволокло животом по палубе, и он ударился головой о рундук.
      Над подволоком прокатывалось что-то тяжелое и звонкое, как весенний гром. Цепляясь за что попало, Сережка кое-как выбрался в коридор. Здесь было полно народу, всех мотало и кидало друг на друга, кто-то пытался закрыть дверь на верхнюю палубу, через которую в коридор вкатывались водяные валы.
      Повсюду слышались голоса:
      - Шлюпку из кильблоков ка-ак выворотит да ка-а-ак ахнет!
      - А я стою, вдруг меня чем-то по голове двинуло - это раструб снесло.
      - На палубе - ни одного поручня...
      - Ребята, что с боцманом?
      - Ногу придавило.
      - Чем?
      - На палубе груз раскатывается, ну, а он - крепить...
      Среди матросов расхаживал мокрый взъерошенный старпом с аварийным топором в руке. Увидев Сережку, он погрозил ему кулаком:
      - Я те! Попробуй на палубу вылезть!..
      Юноша протиснулся поближе к выходу и увидел боцмана. Боцман сидел на палубе, прислонившись спиной к теплой камбузной переборке, от этого казалось, что старый моряк греет промерзшую спину. Но едва только Сергей взглянул ему в лицо, как сразу понял, какие мучения переживает сейчас этот грубый, но в то же время по-своему ласковый человек.
      - Больно, дядя Софрон?
      - Ох, сынок, - простонал боцман, - кость, наверное, сломало!.. Большой ящик был... Ох!..
      И вдруг, весь как-то выпрямившись и вытаращив белки глаз, боцман заорал, перекрывая могучим басом грохот океана:
      - Эй, вы, чего стоите? Давай все наверх - груз крепить. Пошел!..
      Сережка выскочил на палубу. Ветер неистово толкнул в грудь, волна прошла рядом, подломила колени. Он вспомнил школьные переменки, когда, озорничая, мальчишки подсекали один другому ребром ладони поджилки и колени подгибались точно так же: "Давно ли это было?.."
      Матросы пытались взять палубу штурмом, но каждый раз отбрасывались морем назад, точно мелкие камешки гремящим прибоем. На грузовой палубе хозяйничал шторм. Следы разрушения виднелись повсюду: изогнутые шлюпбалки, смятые вентиляторы, размочаленный такелаж. Волны перекатывались через груз белыми потоками, и громадные, обитые железом тюки качались и скрипели, расползаясь по палубе, как живые.
      Старпом выкрикивал какие-то команды, но ветер рвал его голос и уносил далеко в сторону. До слуха долетало только одно протяжное:
      - А-о-е-а-а!..
      Неожиданно пошел мокрый снег. Он летел над морем горизонтальными пластами, плотной жижицей облеплял наветренный борт транспорта. Снег забивался в уши, в глаза, за шиворот и был на редкость густ и липок. Силуэт миноносца за кормою постепенно терял свои очертания и скоро стал напоминать какую-то белесую тень, ныряющую в глубоких провалах волн.
      Матросы собрались под навесом кают-компании, где вода закрывала их иногда по самые плечи, и, стуча зубами, громко ругались.
      - Если бы только трос через люковицу трюма перекинуть!..
      - И обнести вокруг ящиков!..
      - И затянуть...
      - Надо попробовать...
      Кто-нибудь вырывался вперед, но сразу же, смятый и оглушенный, отбрасывался назад.