Пикуль Валентин Саввич
      Океанский патруль
      {1} Так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце текста книги.
      Аннотация издательства: "Океанский патруль" - первый роман Валентина Пикуля - посвящен событиям Великой Отечественной войны на Северном театре военных действий. В центре внимания автора - героические дела моряков Северного флота, действия разведчиков в тылу врага. Это и повествование о тех, кто любит и ждет моряков на берегу. Вторая книга романа "Океанский патруль" - "Ветер с океана" посвящена наступлению советских войск в Заполярье в 1944 году, действиям торпедных катеров по обеспечению десантных операций.
      С о д е р ж а н и е
      Книга первая. Аскольдовцы
      Корабли океанского патруля...
      Глава первая. Дорога на север
      Глава вторая. Начало дня
      Глава третья. Неспокойные ночи
      Глава четвертая. Шхуна
      Глава пятая. Гагара прокричала
      Глава шестая. Ученик боцмана
      Глава седьмая. Под солнцем
      Книга вторая. Ветер с океана
      Глава первая."Мужичок и акробат"
      Глава вторая. Умный ефрейтор
      Глава третья. Накануне
      Глава четвертая. Корни
      Глава пятая. Надежды на победу
      Глава шестая. Западная Лица
      Глава седьмая. Прорыв
      Словарь морских терминов
      Комментарии
      Примечания
      Книга первая.
      Аскольдовцы
      Памяти друзей-юнг, павших в боях с врагами, и светлой памяти воспитавшего их капитана первого ранга Николая Юрьевича Авраамова посвящает автор эту свою первую книгу
      Корабли океанского патруля...
      Над ними низко присевшее небо, в натруженных бортах - стоны железа от натиска волн, а на высоких мостиках - закутанные до глаз в меха, резину и кожу - стоят молчаливые люди.
      Они уходили из гаваней, как правило, по ночам, уходили в сумятицу тревожных всплесков, навстречу рвущимся от Шпицбергена ветрам, и промозглый мрак океана надолго поглощал их в своем безлюдном пространстве.
      Они возвращались обратно в родные гавани, как правило, на рассветах, исхлестанные соленой пеной, с разлохмаченными снастями, и глыбы голубоватого льда сумрачно мерцали на их покатых палубах.
      КОРАБЛИ ОКЕАНСКОГО ПАТРУЛЯ...
      Иногда они не возвращались совсем. Девушки-радистки (наши славные девушки в матросских блузах), побледнев от усталости, день за днем выстукивали в эфир знакомые позывные. Они плакали порой - ведь им не отвечал не только корабль океанского патруля: это не отвечал "он", ее любимый, которого она встретила и полюбила здесь, на этом диком заполярном берегу.
      Но военный океан умел хранить свои тайны. Проходили недели, иногда и долгие месяцы, прежде чем волны, словно сжалившись, выбрасывали на берег осколок шлюпочного борта или капковый жилет, на спине которого можно было прочесть всего три буквы "КОП"
      "КОРАБЛИ ОКЕАНСКОГО ПАТРУЛЯ".
      Так возникло смутное начало
      Далекого и трудного пути.
      Да, нас изрядно море покачало...
      Юрий Инев
      Глава первая.
      Дорога на север
      Промозглый осенний мрак нависал над скалистыми тундрами. Эшелон "14-бис" пересек Полярный круг и, осыпая искрами паровоза чахлые ветви придорожных берез, двинулся дальше - на север, на север...
      В тесных озерных лощинах нудно посвистывал ветер; внизу, под высокой насыпью, тревожно поблескивала стылая болотная вода. Эшелон скрежетал тормозами на крутых уклонах, звонко лязгал тарелками буферов, хриплый гудок его растекался над тундрой - широко и протяжно.
      Замыкая состав, в конце длинной цепи тряских теплушек тяжко мотался на поворотах единственный пассажирский вагон. В желтоватых потемках внутри вагона колебались угловатые тени багажных полок, а съежившиеся от холода люди походили на большие узлы, кое-как разбросанные повсюду.
      В четвертом купе всю ночь не гас свет; плотные шторы на окне были опущены наглухо, и табачный дым висел под потолком голубыми пластами.
      Лейтенант флота Артем Пеклеванный, подложив под голову мягкий парусиновый чемодан, зашнурованный по-корабельному, полудремал, полубодрствовал. Под резкими ударами ветра скрипел расшатанный оконный переплет, похрапывали горные инженеры, едущие в Хибины, плакал ребенок в соседнем купе.
      Эшелон, набирая скорость, с лязгом и грохотом рвался на север - в сторону фронта, в сторону океана.
      И лежа на жесткой вагонной полке, лейтенант думал о том, что его ждет впереди.
      "Что?.."
      Но почему-то каждый раз, когда он задавал себе этот вопрос, перед его глазами вставала карапасная палуба миноносца, щупальца обледенелых орудий, неустанно следящие за горизонтом, а в ушах росло и ширилось тонкое пение корабельных турбин. Пеклеванный уже видел себя на мостике корабля, бороздящего в глухую полярную ночь морскую пустыню, что пронизана тревогой и ветром. Тревогой и ветром...
      А пока - нет ничего: вместо палубы миноносца - мерно вздрагивающая полка вагона, вместо грохота залпов - дробные перестуки колес.
      Пеклеванный еще не воевал. Перед самой войной окончил военно-морское училище и с тех пор служил на кораблях Тихоокеанского флота. Когда началась война с Германией, лейтенант подавал рапорт за рапортом с просьбой перевести его на действующий флот. На любой - только бы воевать! Но в те дни гитлеровцы уже подходили к Сталинграду, и широкотрубные серо-голубые японские крейсеры типа "Микадо" начали появляться вблизи советской морской границы. И лишь когда была разгромлена армия Паулюса, а горизонт Тихого океана сразу после этого очистился от дымных японских иероглифов, командование уважило просьбу лейтенанта: он получил назначение на Северный флот.
      И вот - едет...
      - Кан-да-лакша! - пропел в конце коридора чей-то голос. - Поезд простоит две минуты... На станции есть кипяток...
      Кипяток! Это слово в те дни произносилось почти с благоговением. Каждый, кто странствовал в теплушках, помнит эти военные этапы, когда глаза искали сначала не название станции, а выразительную надпись, накарябанную на доске паровозным углем: "Кипяток".
      Лейтенант встал. Он был невысок ростом, но зато широк в плечах. Острые загорелые скулы выступали на его лице, выбритом по флотской манере до блеска. Он толкнул клинкет двери в сторону и, мягко ступая, вышел в коридор. Повсюду лежали и сидели солдаты резервной Полярной дивизии.
      Переступая через спящих, Артем добрался до конца вагона и распахнул дверь. Уши сразу заломило от гула железа, ходившего под ногами, свежо пахнуло запахами осенней тундры. Ухватившись за поручни, лейтенант перевесился наружу, пытаясь разглядеть в темноте приближающуюся Кандалакшу. Но крутом - ни единого огонька, ни единого домика; семафоры светили тускло.
      Война...
      Неожиданно разъехались на стрелках рельсы, во тьме печально протрубил рожок, и поезд ворвался на станцию. Мимо поплыли изогнутые шеи водоналивных колонок, смутно забелели вокзальные пакгаузы. Какие-то люди, крича, бежали за вагоном, подбрасывая на спине уродливую поклажу.
      Быстрым шагом прошел на посадку матросский отряд. Не проронив ни слова, матросы шли плотно сомкнутым строем - под твердым шагом гудела платформа. Перед глазами Артема мелькнули взвихренные ленты бескозырок, матовым глянцем блеснуло оружие, и матросы исчезли во тьме, внеся в вокзальную суматоху спокойствие и какую-то настороженность.
      Война торопила людей. Не прошло и минуты, как ударил гонг, издалека донесся свисток, и перегруженный состав, лязгая буферами, отшатнулся назад, точно пробуя силы. И в тот же момент дверь тамбура содрогнулась под ударами кулаков:
      - Эй! Плацкартный! Открывай!..
      Лейтенант рванул дверь, и сразу же несколько рук поставили на площадку женщину среднего роста, закутанную в белый шерстяной платок. Потом, уже на ходу поезда, в тамбур кинули тяжелый бумажный сверток. Артем подхватил его на лету, а новая пассажирка звонко крикнула в сторону уплывающего вокзала:
      - Вы - хорошие парни! Желаю вам удачи на промысле!..
      С перрона ей что-то ответили, и женщина, рассмеявшись, повернулась к Пеклеванному.
      - Спасибо вам, - сказала она, принимая от него сверток.
      Проводник близоруко осмотрел билеты и, погасив фонарь, буркнул:
      - Четвертое купе налево... Спать негде, придется сидеть...
      - Я могу уступить вам нижнюю полку, - предложил Пеклеванный.
      - А вы?
      - Я только что проснулся, - услужливо слукавил лейтенант.
      Еще раз поблагодарив, женщина прошла в вагон... Отставший от состава матрос с громадным чайником в руках бежал по шпалам, высоко подпрыгивая на рельсовых стыках. "Не догонит", - тревожно подумал Артем, но тот вдруг оказался совсем рядом с тамбуром.
      - Ну, ну! Нажми! - крикнул лейтенант.
      Матрос рванулся вперед и теперь бежал, держась за подножку.
      - Бросай чайник!.. Давай руку!..
      Тяжело и хрипло дыша, матрос ответил:
      - Мне другой вагон надо. Братва чаю ждет!..
      И, забрав в зубы ленты бескозырки, рванулся дальше. Артем неотрывно следил за ним, пока тот не догнал свою теплушку. Там у него приняли чайник (лейтенанта рассмешило, что сначала - чайник), потом в бушлат матроса вцепилось сразу несколько дружеских рук, он повис в воздухе и, болтнув ногами, исчез в вагоне.
      Ранним утром эшелон подошел к озеру Имандра - озеро тянулось слева целую сотню верст, то исчезая вдали, то вновь приближаясь к самой железнодорожной насыпи. А справа, покрытые искрометными шапками снегов, величаво поднимались к небесам Хибины. Здесь эшелон двигался медленно, подолгу стоял на полустанках, уступая дорогу идущим на юг товарным составам. Встречные поезда обдавали воинский эшелон паром и грохотом, волоча за собой тяжелые платформы, груженные кировскими апатитами.
      На одной из таких стоянок Пеклеванный долго бродил по перрону, потом купил стакан вялой прозрачной морошки и вернулся в купе. Было еще рано, но женщина уже проснулась и, сидя на нижней полке, пыталась заново упаковать свой разлохмаченный пакет.
      Кивнув на столик, где дымился стакан чаю, она сказала:
      - Попробуйте. Наверное, еще не остыл.
      - Спасибо. Могу предложить морошку.
      - Нет. Благодарю. Осенняя ягода - на любителя...
      Артем принялся завтракать, поглядывая в окно, где солдаты эшелона облепили ближайшие сопки, собирая в котелки бруснику. Шипение Имандры и гудение ветра, дующего с хибинских отрогов, едва слышались в купе.
      Женщина старательно возилась с пакетом. Желая завязать разговор и не зная с чего начать, Артем заметил:
      - Небольшой же у вас багаж в дорогу. Просто позавидуешь.
      - А я не люблю таскаться с вещами, - ответила спутница, как показалось Артему, даже сердито. - Здесь только книги... Послушайте, лейтенант, спросила она, - может, у вас найдется бечевка?
      Бечевка у лейтенанта нашлась, и он сам взялся помочь женщине.
      - Мы, моряки, - похвастал Артем, - мы это умеем лучше женщин. И узлы, которые мы вяжем, загадочны, как людские судьбы...
      - Не хвалитесь, пожалуйста, - улыбнулась женщина, - я морские узлы вяжу ничуть не хуже вашего. У меня муж - моряк...
      Пеклеванный взялся за дело обстоятельно. Он распутал пакет от бумаги и увидел, что в нем лежит несколько экземпляров одной и той же книги.
      - "Промысловая разведка в Баренцевом море в условиях военного времени", - прочитал Артем вслух и почти восхищенно добавил: - Война длится всего два года, а кое-кто, оказывается, уже приобрел опыт ловли рыбы в военных условиях...
      - Кое-кто, - снова улыбнулась женщина, закуривая папиросу.
      - А вы случайно не библиотекарь? - спросил Артем. Спутница, немного помедлив, вскинула на Артема серые глаза, не сразу ответила:
      - Нет. Я как раз автор этой книги. Прошу только не счесть это признание за нескромность. Это уж как бы в порядке знакомства...
      - Вы? - недоверчиво спросил Артем. - Странно...
      - Ну да. А что же тут странного? Я работаю в Опытном институте рыбного хозяйства, - почти официально ответила она.
      - Тогда позвольте взглянуть, - робко попросил лейтенант.
      - Пожалуйста, только дарить не буду. Это вам совсем неинтересно...
      Повернув к себе серую невзрачную обложку, Пеклеванный сначала прочитал имя автора: "Кандидат биологических наук И. Рябинина". С любопытством перелистав несколько страниц, он хмыкнул.
      В книге было много карт, чертежей, фотографий рыбных косяков, над которыми кружились птицы.
      Артем невольно удивился: ведь это же чисто мужская работа, требующая от человека морских навыков, упорства, смелости. Он внимательно взглянул на спутницу и мысленно попытался увидеть ее в грубой штормовой одежде на скользкой обледенелой палубе траулера, но не смог. Как-то упорно не умещалось в сознании - эта женщина и ее профессия.
      - Вы знаете, - сказал лейтенант, машинально взглянув на цену книги и покраснев при этом, - как-то даже не верится... Вы, женщина, и - вдруг... Извините, но о чем хоть говорится в этой книге? Что изменилось в промысловой разведке? Ведь рыбе-то все равно - воюют люди или нет?
      - Рыбе-то все равно, это справедливо, а вот рыбакам-то нашим далеко не все равно. И сколько траулеров с нашими парнями уже нашло себе могилу на старых довоенных банках...
      - Занятно! Может, расскажете подробнее?
      - Это слишком долго рассказывать.
      - Да ведь и времени-то у нас много. А мне послушать вас будет очень интересно...
      - Ну, что ж... Есть такой траулер "Аскольд", - задумчиво начала Рябинина. - Еще в сороковом году он обнаружил большую рыбную банку. Война же заставила искать рыбу там, куда раньше траулеры совсем не заходили. Сам капитан "Аскольда" не раз говорил мне...
      В дверь постучали. "Да, да!" - и в купе вошла женщина; на плечах ее было накинуто старенькое выцветшее пальто, на ногах топорщились разбитые, заплатанные валенки. Большие горящие глаза, обведенные тушью усталости, резко выделялись на бледном лице. И было видно, что эта женщина совершила утомительный путь и этот путь еще не кончился: все впереди, впереди...
      - Простите, - сказала она, - у вас, кажется, есть кипяток. Для дочери мне...
      - Пожалуйста, пожалуйста! - спохватилась Рябинина. - У нас целый чайник.
      - Сахар, - кратко предложил Пеклеванный. - Берите.
      - Спасибо! Моя дочь капризничала ночью, мешала вам, наверное?
      - Ничего, ничего...
      Кипяток тонкой, перекрученной в винт струей бежал в большую кружку, на дне которой плавились куски сахара. Рябинина, с сочувствием посмотрев на незнакомку, продолжала:
      - Ну, так вот... Капитан "Аскольда" не раз говорил мне, что еще до войны собирался закинуть трал в пустынном районе моря. И на том самом месте, которое пользовалось у рыбаков дурной славой, он вдруг снял небывалые "урожаи" рыбы. Жирной, нагулявшейся рыбы. Сначала это сочли просто за удачу, потом туда потянулись другие капитаны, и теперь эта рыбная банка так и называется: "Рябининская".
      Кружка была уже наполнена кипятком, но соседка по купе не уходила.
      - А я ведь знаю Рябинина, - тихо сказала она. - И траулер "Аскольд" знаю тоже... Где он сейчас?
      - "Аскольд" сейчас в море, - неуверенно ответила Рябинина, - но он скоро вернется... А вы к кому?
      - Я к мужу. Он на "Аскольде". Тралмейстером...
      - Вы что-то путаете. Аскольдовский тралмейстер - Платов. Григорий Платов. А как фамилия вашего мужа? Может, он на другом траулере?
      - Никонов, - чуть слышно ответила женщина.
      Тревога и растерянность - вот что успел заметить Пеклеванный на лице Рябининой, когда она услышала эту фамилию - Никонов.
      - Я из Ленинграда, - досказала женщина. - Вот... вырвалась из блокады, осталась жива... Еду к нему!
      Рябинина посмотрела куда-то в пол, разглядывая, казалось, рваные валенки женщины.
      - Знаете, - осторожно сказала она, - может, я и ошибаюсь. Вы, когда прибудем в Мурманск, обратитесь в управление Рыбного порта... Но я помню, хорошо помню, что такой тралмейстер Никонов когда-то плавал на "Аскольде"...
      Когда Никонова ушла, Рябинина призналась:
      - Я не хотела огорчать эту женщину, но мужа ее давно нет на "Аскольде"; он ушел добровольцем воевать на сушу. И где он сейчас - никто из аскольдовцев не знает...
      Наступило тягостное молчание. Разговор долго не клеился. Казалось, что эта жена моряка, пришедшая за кипятком, принесла в купе незримую печать своей беды - так человек с улицы вносит в теплую комнату жгучее дыхание мороза. И только когда Артем напомнил: "А что же дальше?" - только тогда Рябинина заговорила снова, постепенно воодушевляясь:
      - А рыба там есть! Вы понимаете, лейтенант, теплая ветвь Гольфстрима продвинулась к востоку на целую сотню миль, а вместе с нею продвинулись и косяки рыбной молоди. На море идет война; корабли и самолеты ежедневно сбрасывают в пучину тысячи тонн взрывчатых веществ. Вполне возможно, хотя это и не доказано, что рыба, пугаясь звуковых колебаний, уходит все дальше в поисках новых кормовых районов. А эту тишину и добротный планктон она найдет на северо-востоке... И я, - тихо, но уверенно сказала Рябинина, - я скоро, наверное, поведу экспедицию тоже на северо-восток...
      Они разговорились. Море сблизило их и породнило. Артем узнал, что Ирина Павловна (так звали его спутницу) собирается в конце этой осени уйти в экспедицию; что возвращается она из Архангельска, где печатали ее книгу; спешит в Мурманск, где ее ждет сын Сережка и на днях должен вернуться с промысла муж.
      - И когда же вы надеетесь уйти в экспедицию? - спросил Пеклеванный.
      - Думаю, через месяц, через два. Надо еще найти и приготовить судно.
      - Но ведь на море война... И ваша мирная наука бессильна против торпед и снарядов. Кто оградит вас в открытом море?
      - Северный флот, - не задумываясь ответила она и улыбнулась. - Хотя бы вот вы!..
      На одной станции в купе вошел английский летчик, сбитый в недавнем воздушном бою над тундрой. Сам он выбросился с парашютом из кабины горящей "аэрокобры" и упал в болото неподалеку от станции. Солдаты вытащили его из чарусной пади, и теперь он направлялся на свой аэродром.
      Англичанин вошел в купе, волоча за собой тяжелый меховой комбинезон, облепленный зеленым болотным цветением. У летчика было приятное лицо с юношеским румянцем во всю щеку и жидкие светлые волосы, гладко зачесанные к затылку. Уши, наверное, были обморожены и шелушились.
      Летчик внес в купе едкий запах авиационного бензина и горелой кожи комбинезона. Он и сам, очевидно, понял это и, вежливо склонив голову, обратился в сторону женщины:
      - I am sorry to have disturbed you{1}.
      - That's all right{2}, - ответила Рябинина.
      Достав смятую пачку сигарет, на которой была изображена охота на тигра в джунглях, летчик повертел в пальцах сигарету, но так и не закурил. Плечи у него вдруг как-то опустились, и он устало закрыл лицо ладонью. Может быть, ему сейчас вспомнилась снежная пыль взлетной площадки, холодный штурвал разбитой "аэрокобры", свистящие языки пламени, рвущиеся из моторов.
      И когда он отвел ладонь, то вместо моложавого лица беззаботного томми Пеклеванный увидел по-стариковски хмурое лицо с плотно стиснутыми губами.
      Англичанин провел рукой по волосам и сказал глухим голосом:
      - К дьяволу! Здесь могут летать одни русские. Поверьте - это не только мое мнение. Я хорошо знаю, что такое "люфтваффе", и меня уже два раза сбивали. Но это было над Ла-Маншем. Я счастливый - мне повезло и в третий раз. Здесь. Но зато и такой обстановки, как здесь, еще нигде я не встречал... Эти ночи без сна, эти снежные заряды, эти наглые фрицы, которые не сворачивают с курса даже тогда, когда идешь на них в лоб!.. Нет, здесь небо не по мне!..
      Он отцепил от ремня плоскую флягу, обтянутую кожей, и ко всем запахам, принесенным летчиком в купе, примешался еще один - запах крепкого ямайского рома. Англичанин вытер губы и, устало махнув рукой, повторил, ни к кому не обращаясь:
      - К дьяволу!..
      Заметив, что офицер смотрит на него удивленно, летчик подсел к нему ближе и без всяких предисловий, с горячностью и откровением, не свойственными англичанину, заговорил. Он сказал, что немецким самолетам требуется всего три с половиной минуты для того, чтобы подняться с финского аэродрома в Луостари и долететь до Мурманска. Эти месяцы, проведенные им в Заполярье, окончательно измотали его: приходится держать себя в постоянном напряжении. Он летал в полярном небе вместе, с русским асом Сгибневым... И, рассказав обо всем этом, летчик неожиданно пришел к мысли, что не понимает советских людей.
      - Черт вас знает, - говорил он, опять открывая свою флягу, - где вы находите те выступы, что помогли вам так крепко вцепиться в эту землю!.. Да и стоит ли эта земля того, чтобы так за нее цепляться?.. Может быть, вы слышали про нашего писателя Дева Марлоу? В августе он пришел сюда с караваном транспортов. Так вот, он сказал такую вещь: "Если когда-нибудь придет мир, то пусть он скорее придет к людям Мурманска. Они заслужили его..."
      Англичанин рванул комбинезон и закинул его на верхнюю полку.
      - Я хочу, - почти выкрикнул он, - чтобы тот, кто не торопится с открытием второго фронта, хоть на один день сел в кабину "аэрокобры" и пролетел над Финмаркеном!.. Пусть он пролетит над Киркенесом, где огонь стоит стеною - плотнее, чем над Лондоном. Эта война - слишком рискованная игра, сэр!..
      Артем сунул в рот короткую папиросу, машинально похлопал себя по карманам. Встал.
      - Можете курить и здесь, - сказала Ирина Павловна.
      - Нет, я решил прогуляться по вагону...
      В тамбуре молодой матрос в тельняшке, с перекинутым через плечо куцым казенным полотенцем, торопливо досасывал махорочный окурок.
      Дав офицеру прикурить, сказал весело:
      - Мурманск уже скоро! - Он сказал это на местном наречии, делая ударение на втором слоге, и это решил запомнить Пеклеванный. - Мурмаши проедем, а там...
      Вспомнив высказывание Дева Марлоу: "Если придет мир, то пусть он скорее придет к людям Мурманска", - лейтенант спросил:
      - А что, товарищ, это правда, что немецкие самолеты всего в трех минутах полета от Мурманска?
      - Да не считал, товарищ лейтенант, - ответил матрос. - Прилетают - это верно. Но мы тоже не в дровах найденные: наши миноносцы огонь откроют, так тут не только "мессершмитты", даже звезды, кажись, с неба летят... К слову скажем, за черникой или по грибы в сопки пойдешь - ну, почитай, в каждом болоте по крылу валяется!
      Вагон на повороте качнуло, сильный, упругий порыв ветра распахнул тяжелую дверь. В тамбур косо хлестнули мокрые хлопья снега. С плеча матроса сорвало полотенце, он со смехом что-то сказал, но ветер и грохот колес заглушили голоc, и Артем по движению губ понял одно только слово: "Море!"
      - Неужели море?..
      Лейтенант шагнул к раскрытой двери. Короткий осенний день угасал, и на горизонте, начинавшем по-вечернему меркнуть, проступали только зубчатые очертания сопок, - моря еще не было видно.
      Но в этом могучем порывистом дыхании ветра, ставшего вдруг соленым и влажным, Пеклеванный, как моряк, уже почувствовал близость своей судьбы военного океана.
      Была поздняя осень 1943 года...
      Карл Херзинг, молодой и ладно скроенный горный егерь, нехотя поднялся с койки, поправил в печке дрова. Ефрейтор Пауль Нишец остался лежать: он играл с маленьким пушистым котенком, которого выменял вчера в норвежском лесничестве на две болгарские сигареты. Давая кусать котенку свой большой грязный палец, Нишец лениво приговаривал:
      - А ты не кусайся, стерва... Не кусайся, а то я тебе зубы-то вырву!
      Херзинг сунул руки в карманы лыжных брюк, спокойно сказал:
      - Слушай, Пауль: какого ты черта? Ведь уже двенадцатый час ночи, а ты еще не давал рапорта в Петсамо.
      - Ну так что?
      - Как "что"? Майор Френк - ты знаешь его лучше меня, - он опять распсихуется и пригонит сюда мотоциклистов...
      Нишец отшвырнул котенка, встал - длинноногий и худосочный. Потянувшись и широко зевнув, он снова завалился на свой топчан, обитый толстым финским картоном.
      - Позвони коменданту сам - сказал он, опять начиная дразнить котенка пальцем...
      Карл Херзинг долго вращал ручку зуммера.
      - Сволочи, эти финские шлюхи, - выругался он злобно. - Всегда спят на проводе или болтают со своими земляками из лыжного батальона.
      - Покрути еще, - посоветовал ефрейтор. - В такое время линия бывает забита до отказа: офицеры с фронта звонят своим бабам в Лиинахамари или в Киркенес...
      Наконец станция ответила, и Херзинг радостно заорал:
      - Алло, курносая! Соедини с Петсамо... Да, со штабом кордонной службы... Алло, господин майор? У аппарата ефрейтор Нишец, кордон No 018! И, прикрыв трубку ладонью, засмеялся: - Ты лентяй, Пауль... Да, да, кордон No 018... Разрешите доложить, господин майор: на кордоне все благополучно, происшествий никаких нет. За сутки прошло мимо кордона сорок шесть машин, из них четыре финские... Да, да, Все спокойно. Нет, тихо... Благодарю, господин майор. Спокойной ночи, господин майор...
      Херзинг повесил трубку.
      - Ты лентяй, Пауль, - повторил он с явным удовольствием. - Сходи хоть - проверь шлагбаум.
      - Ты моложе меня, - ответил ефрейтор, - сходи сам... В одной шелковой безрукавке, без оружия и без каски, солдат толкнул дверь ногой.
      - О, черт! - он сразу отшатнулся назад, хватая со стенки тяжелый шмайсер. - Вставай, Пауль! Кто-то перебегает дорогу...
      При ярком лунном свете было отчетливо видно, как темные лохматые фигуры перемахивают ленту шоссе и быстро скатываются под крутой откос.
      - Обожди стрелять, - сказал Нишец. - Если это не бежавшие из лагеря пленные, то, может быть, финские дезертиры. А они...
      - Ты дурак, Пауль! - ответил Карл Херзинг, и в ту же минуту, сотрясая плечи егеря, в его руках запрыгал и дробно забился грохочущий огнем автомат:
      "Та-та-та-та-. та-та-та... та-та... та-та!"
      - Стреляй, Пауль? Это ведь русские!..
      Огненная струя, зигзагом пройдя над головами людей, выстригла верхушки тощих кустарников. Потом унеслись в темноту тундры яркие нити трассирующих пуль и по камням вдруг зашлепало: шпок... шпок... шпок...
      - Пригнись, братцы! - выкрикнул кто-то. - Он, паразит, разрывными шпарит!..
      Сержант Константин Никонов, замыкая цепочку разведчиков, ободряюще приговаривал:
      - Быстрее, ребята! Бегом, бегом надо... Это все - чепуха, проскочим...
      Автоматные очереди, пущенные с кордона наугад, почти вслепую, эти суматошные очереди скоро затихли, и отряд снова двинулся шагом.
      - Вот дурацкая лощина, - сказал лейтенант Ярцев, - как ни крутись, а через нее всегда вылезаешь на этот кордон. Ну ладно, на этот раз обошлось...
      Ночной мрак поглощал в себе все шорохи, все тени, все опасения. Лейтенант Ярцев (его узнавали в темноте лишь по голосу, ибо он был ничем не отличим от других: сапоги, ватник да каска) выводил своих людей к морю. Кончался очередной рейд по тылам противника, по территории сразу двух государств - Финляндии и Норвегии, рейд страшный, мучительный, рискованный. Тринадцать могил отметили путь отряда, и полярные волки уже воют, наверное, над ними, стараясь лапами разворотить над мертвецами заботливо уложенные камни...
      - Костя, - позвал Ярцев сержанта Никонова, - ты помнишь, мы проходили здесь в сорок первом? Тогда нас осталось только двое.
      - Помню, товарищ лейтенант.
      - Вот и я помню, что где-то здесь мы вляпались в трясину. Я буду немного сворачивать вправо - может, там и нет болота?..
      - Только бы не сбиться с пути, - сказал Никонов, взглянув на компас, Скажите, в каком месте нас будут снимать?
      - Как всегда: в бухте Святой Магдалины.
      - Там удобное место, хорошая отмель, - ответил сержант, и Ярцев, дружески хлопнув его по плечу, побежал в голову отряда...
      Никонов подкинул на спине рюкзак, нащупал перед собой спину впереди идущего:
      - Кто это, а?
      - Да я, товарищ сержант, - Борька Шухов...
      Хрустел под ногами гравий. С обрывистых откосов при любом неосторожном шаге шумно осыпались каменистые оползни. Фирновые зерна скрипели под сапогами тонко и жалобно.
      Шли молча. Шли час, шли другой.
      В самом хвосте растянутой цепочки людей ворковал хриплый шепоток:
      - Товарищ сержант, вы это напрасно думаете, что зайца надо сначала в уксусе вымачивать...
      - Шухов, ты потише, - отвечал голос Никонова.
      - Да я тихо... Так вот, я и говорю, что заяц и без того хорош. А ежели его еще с печеной картошкой...
      - Тихо, я тебе сказал.
      - Да с печеной картошкой, говорю. Да еще - маленькую!
      - Замолчи, Борька, или я тебя по затылку огрею!..
      И вдруг тишину ночи прорезал чей-то испуганный вскрик, впереди послышалась приглушенная брань. Отряд все-таки попал в болото. Никонов схватился рукой за куст, но под ногами у него что-то захрустело (лед! догадался он), и тело разведчика сразу поползло куда-то в противную вязкую глубину. В лицо ударило застоявшейся гнилью. Кто-то обхватил его за шею Никонов отбросил эту руку:
      - Дурак, не за меня, за кусты хватайся!..
      Хрипя, захлебываясь и ругаясь, разведчики барахтались в растревоженном месиве тундровой трясины. Разбитые осколки льда резали им лица и руки.
      - Береги оружие! - командовал Ярцев. - Самое главное - автоматы...
      Казалось, что здесь и конец. Чем больше дергался человек, стараясь вырваться из гнусного плена, тем больше трясина схватывала его, затягивая в вонючую топь.
      - Руку, - молил кто-то, - дай руку!
      - Гришка, это ты? Держись за меня, здесь суше...
      - Вот кочка. Лезь на кочку...
      - Да не ори ты - тише надо!
      "Хлюп-хлюп", - чавкала трясина. "Дзинь-крак", - звонко раскалывался лед. Поднимая над собой автоматы, разведчики изнемогали в этой борьбе, когда послышался голос лейтенанта Ярцева:
      - Ко мне, ко мне, - здесь уже дно.
      Разведчики выбрались из трясины и долго еще лежали плашмя, жадно вдыхая холодный воздух. Пахучая грязь облепляла их одежду, она отваливалась тяжелыми комьями при каждом движении. В сапогах, наполненных водой, скрутились и резали ноги заковрижевшие за эти дни портянки.
      - Автоматы при всех? - спросил Ярцев, обходя людей и пересчитывая их. - Десять... двенадцать... четырнадцать со мною. А где же пятнадцатый?
      Все притихли, с ненавистью поглядев назад, где под синим светом луны лежала проклятая трясина - кочковатая, взъерошенная пучками острых кустов, взбудораженно бурлящая пузырями, которые с бульканьем лопались на поверхности. А вдалеке темнели острые зубцы гор, и ветер со стороны океана гудел порывисто и тревожно...
      Лейтенант Ярцев еще раз пересчитал людей.
      - Нет одного, - сказал он, как бы невзначай скидывая с головы каску. Проклятое болото!
      - Борьки нет, - подсказали из темноты, - Шухова нету...
      Никонов коротко и судорожно вздохнул:
      - Ну всё... А как он жрать хотел, братцы! Всю дорогу о жратве мне молол...
      Лейтенант Ярцев подозвал к себе радиста.
      - Четырнадцать, - кратко сказал он. - Будешь передавать на базу, скажи - четырнадцать. Идем к бухте Святой Магдалины. В срок будем на месте.
      - Есть, четырнадцать, - ответил радист.
      - А ведь еще недавно нас было двадцать восемь, - глухо отозвался кто-то в темноте. - Двадцать восемь, а теперь минус...
      Никонов резко остановил его:
      - Заткнись ты, математик!..
      Радист передал на базу сообщение и по приказу Ярцева утопил рацию в болоте, - теперь она была не нужна: отряд находился уже близко у цели. Лейтенант велел разделить на всех последнюю банку консервов и, включив фонарик, сел в отдалении на кочку - стал внимательно изучать карту.
      - Посмотрите по рюкзакам и карманам, - сказал он, - может, у кого-нибудь завалялись сухари или галеты. Впереди лежат горы - надо как следует подкрепиться...
      Никонов вынул из ножен трофейный немецкий тесак, зажал меж колен пузатую банку с американской тушенкой. Тесак со скрежетом резал чикагскую жесть.
      - Подходи, - приказал сержант, на ощупь вставляя тесак обратно в ножны. - Бери каждый для себя...
      К нему из темноты подползали на корточках и подходили шумно дышавшие тени разведчиков:
      - Рукой брать, что ли?
      - Вилку еще тебе. Тоже мне - барин!
      - В нашем-то ресторане все больше пальцами...
      - Ой, братцы, кажись, много себе зацапал!
      - Жаден ты. Отбавь.
      Никонов повернулся к Ярцеву:
      - Товарищ лейтенант, а вы?
      Ярцев погасил фонарь, сложил шелестевшую в темноте провощенную карту:
      - Вы там мне тоже малость оставьте.
      Помолчал и добавил:
      - На донышке...
      Поев и испытывая по-прежнему голод, разведчики проверили оружие, подтянули снаряжение. Никонов закинул в кусты пустую банку.
      - Теперь курнуть бы, - буркнул он недовольно.
      Быстро - по команде - собрались в путь. Тронулись легким, неслышным шагом. Восьмой день пути - скоро уже конец этому тяжкому рейду. А потом база: заслуженный отдых, письма от родных, чистые простыни на койках, а может быть, и путевка на курорт в Мурмаши.
      Хорошая жизнь, честное слово!..
      Они уже подходили к морю, когда вдали послышался лай собаки, и две красные ракеты плавно выплыли из-за скалистого гребня, освещая низину.
      - Ложись!..
      Никонов залег рядом с Ярцевым, сказал:
      - Сработал немецкий кордон. Теперь они с собаками возьмут нас.
      - Не возьмут, - отмахнулся Ярцев. - Просочимся... Скажи ребятам, чтобы были наготове и не волновались,
      - А мы и так не волнуемся, товарищ лейтенант, - ответил из темноты чей-то молодой и задорный голос.
      Накрывшись плащ-палаткой, чтобы не было видно света снаружи, Ярцев еще раз взглянул на карту. Это была отличная карта, выпущенная германским генштабом накануне захвата Норвегии: на ней были указаны даже самые малоизвестные горные тропы, и лейтенант выбрал среди них одну, самую трудную, но, как ему казалось, и самую верную...
      - А моряки не подведут нас?
      - Не знаю, - тихо рассмеялся Ярцев. - Это надо спросить у тебя: ты же сам моряк.
      - Вернее - был, - ответил Никонов, и отряд тронулся дальше...
      Приход "Аскольда"
      Милиционер, растопырив руки, сдерживал толпу наседавших на него женщин.
      - Дамочки, дамочки! - кричал он. - Вам русским языком сказано: в порт - Нельзя, требуется пропуск...
      В ответ ему летели возбужденные женские голоса:
      - У, чтоб тебе!..
      - Жирная морда!..
      - Отъелся в тылу!
      - На фронт иди, крыса!..
      Не пропуская женщин, милиционер обиженно кричал, что он был ранен, что его чуть не убили, что он честно отвоевал свое и что он их не пропустит, ибо надо уважать порядок.
      И снова:
      - Дамочки, дамочки!..
      Но "дамочки" опрокинули его и густой толпой повалили в порт. Старая вахтерша, бесстрастно наблюдавшая всю эту сцену, помогла милиционеру отряхнуть шинель и с упреком сказала:
      - А ты не шуми, сердешный. Какие они тебе "дамочки"?.. Они женки рыбацкие. Они мужей своих поджидают с промысла. У них, может, подушки от слез не просыхают. Война ведь на море. А ты их к диспетчеру не пущаешь! Дурак ты...
      - Вот и всегда так, - обиженно ворчал милиционер. - Ты им все вежливо, а они тебя чуть ли не кулаками... На фронте, кажись, и то легче было, чем с этими бабами!..
      - Вот ты и шагай на фронт, - логично рассудила вахтерша. - Благо и фронт-то недалек отсюда: к вечеру доберешься...
      Такие сцены повторялись в конторе Рыбного порта изо дня в день. Вот и сегодня, когда в небе еще не успели погаснуть бледные зарницы полярного сияния, в проходной уже стали собираться женщины, молодые и старые, красивые и дурные, некоторые - в пальто, а больше - в ватниках.
      Разбухшая от сырости дверь, с веревкой и блоком, заменявшими пружину, поминутно хлопала, впуская внутрь клубы морозного воздуха, а висевшая на веревке балластина тяжело рушилась на пол.
      Приходили все новые женщины, и каждая еще с порога спрашивала:
      - "Аскольд" не вернулся?..
      Вот уже больше месяца траулер "Аскольд" находился в открытом океане на промысле, и эти женщины - матери, жены и сестры рыбаков - несколько дней подряд приходили в контору справляться о судьбе корабля.
      Обычно раньше всех появлялась в конторе жена аскольдовского боцмана Мацуты Полина Ивановна, или попросту, как все ее звали, тетя Поля, высокая дородная женщина с приятным, немного скуластым лицом...
      До войны тетя Поля, первая из рыбачек, ходила вместе с мужем в открытое море. Не отставая от мужчин, она голыми руками шкерила на морозе рыбу, часами простаивала в трюмах, посыпая солью тресковые пласты, и за это приобрела среди команд траулеров известность, какая не снилась ни одной рыбачке. В порту даже поговаривали, что Полине Ивановне надо бы служить боцманом вместо мужа - настолько тот был тих, скромен и почти незаметен, настолько сама тетя Поля была энергична, упряма и остра на язык. Но зато для своих рыбачек она была лучше родной матери: к ней они всегда несли свои радости и беды, и Полина Ивановна принимала все близко к сердцу, как свое кровное, наболевшее.
      Появляясь в конторе, тетя Поля всегда первым делом просовывала свою голову в окошечко диспетчера.
      - Здравствуй, рыжий, - говорила она парню, сидевшему за пультом. - Ты что здесь делаешь?
      - Нет "Аскольда", не пришел еще, - каждый раз отвечал диспетчер, стараясь захлопнуть окошечко.
      - Не, не, не. Ты это брось. Коли нет "Аскольда", так ты ответь нам когда он придет.
      Сегодня же диспетчер сам заранее высунулся из окошечка и радостно сообщил:
      - Тетка Поля, ну и надоела же ты мне! Больше не приставай: ваш "Аскольд" уже входит на Кильдинский плес. Встанет под разгрузку на третьем причале.
      Рыбачкам только это и нужно было знать. Они расселись вокруг раскаленной печурки, и тетя Поля, жмурясь от уютного тепла, стала журить пустившую от радости слезу молодую жену машиниста Настеньку Корепанову:
      - Ну, чего ревешь-то? Сейчас встретишься...
      - Да я думала, что уже все, - всхлипывала молодуха.
      - Чего - "все"-то?
      - Погибли...
      - Ну и дура, коли подумала так. Ты к разлуке-то привыкай - еще насидишься у окна. Уж такая судьба наша: встретишься, опомниться не успеешь, как уже провожать надо... Эдак-то, говорят, еще и лучше для семейной жизни: разлука для любви, что ветер для огня. Я вон со своим боцманом двадцать три года душа в душу провела...
      - Двадцать три года... Это сколько же раз, тетя Поля, провожала ты своего в море? Неужели за всю жизнь не разревелась, а?
      Тетя Поля неожиданно рассмеялась:
      - У-у, еще как! Бывало, иду провожать, а сама в три горла вою. Думаю, потопнет, проклятый, как я без него жить-то буду!
      - Ну, а сейчас?
      - Э-э-э, - протянула тетя Поля, - нашла что сравнивать! Тогда-то на ёлах да шняках ходили. Бывало, отойдут от берега, а я смотрю и думаю: "Ну, последний раз проводила". Вот тогда-то я и выла в три горла. А сейчас? Не какая-нибудь гнилая шняка выходит на промысел, а целый завод - им и шторм нипочем.
      - Да врешь ты все, тетя Поля! - неожиданно зло сказала одна из рыбачек с худым нервным лицом. - Утешаешь ты нас. Ну, ладно - сейчас вернутся. А в другой рейс - как повезет! Немец ведь такой - он не разбирает: ему что линкор, что рыбацкая посудина - он всех топит! А у меня семеро по лавкам сидят. Потопни кормилец - куда я денусь? Ты у меня хоть одного возьмешь, чтобы кормить?
      Тетя Поля немного помолчала.
      - А вот тебе, - вымолвила не сразу, - тебе надобно бы и поплакать. Остервела ты без мужа-то! Эвон глаза-то у тебя, как у волка, горят... А что касается сопляков твоих, так не только я, но и любая из нас возьмет. Хочешь - хоть сейчас у тебя всех поотбираем?
      Женщина сказала шепотом, словно извиняясь:
      - Война ведь в море. Я не со зла. Я от беспомощности. Мы их тут вот ждем-ждем, а они, может быть, уже... Ну, не сейчас, так в другой рейс!
      И она вдруг испуганно замолчала. Но, точно угадывая ее потаенные мысли, тетя Поля спокойно возразила:
      - "Аскольд" промышляет на Рябининской банке. Это далече. Авось бог и милует. - И, сказав так, она погладила по голове прильнувшую к ней Корепанову...
      Рука боцманши, знакомая с суровым мужским трудом, не была грубой и жесткой. Да и сама тетя Поля, несмотря на свой возраст, сохранила в душе много молодого и задорного. Годы, казалось, не тронули ее, они лишь немного коснулись ее волос да высекли у глаз ласковые, добрые морщинки.
      Рыбачки подняли маскировочные шторы, и контора наполнилась серым светом хмурого полярного утра. Широкий рукав Кольского залива тянулся внизу, клубясь волокнами тумана. На рейде дымящиеся буксиры разворачивали тяжелый океанский транспорт, было слышно, как на палубе "купца" тяжело и устало гудел гонг.
      Тетя Поля совсем по-домашнему спустила с головы черную шаль и, закрутив волосы крепким узлом на затылке, сказала:
      - Да я своего боцмана с Рябининым хоть на край света отпустила бы!..
      Издалека послышался резкий и хриплый гудок паровой сирены. Какой-то корабль трубил земле о своем возвращении.
      Тетя Поля встала, поправляя платок:
      - А вот и он, наш "Аскольд"! Я его по гудку среди тысячи узнаю.
      Из-за крутого скалистого мыса медленно выплывал серый борт траулера. Рваные полосы пепельного тумана плотно окутывали его по самый фальшборт. В глубоких клюзах "Аскольда" тяжело покоились якоря, заиндевелые от штормовой соли.
      Корабль неторопливо приближался к причалу, выше марки осев в воду тупым бивнем форштевня. Скоро с его мостика раздался повелительный свисток, и матросы разбежались - каждый на свое авральное место...
      Когда траулер закрепился на швартовых, тетя Пол" побрела в нос корабля, где, как ей сказали, ее поджидал муж. Антон Захарович Мацута не заметил, как она вошла, и, поглядывая в иллюминатор, старательно растирал в тазу твердые комки сухой краски.
      Тетя Поля с жалостью отметила, что с каждым рейсом спина мужа горбится все больше и больше. "Вот даже не услышал, как вошла, - с тоской подумала боцманша. - Стареет и стареет..."
      Неслышно ступая, она подошла к мужу и обняла его плечи, обтянутые грубой проолифленной рубахой.
      - Поленька! - радостно вскрикнул боцман и засуетился, вытирая ветошью перепачканные руки. - Родная моя! Поленька... Ну, ну, что ты! - сказал он, заметив, что она прячет глаза, - Зачем это? Я жив, здоров, чего еще?.. Вот только шаровый колер приготовлю - завтра борт красить надо, весь обшарпался, - и пойдем домой.
      Глядя на разбухшие от морской воды сапоги мужа, тетя Поля осторожно, точно боясь чего-то, спросила:
      - Может... наплавался? Не пора ли на бережок?..
      - Да что ты сегодня, Поленька! - обиделся боцман. - Сейчас-то у меня есть корабль, а уйди я с "Аскольда" - кому нужен боцман Мацута? Тебе? Ну ладно. А другим? Нет! Как хочешь, а пятым тузом в колоде я быть не желаю. Пойдем-ка лучше домой, старуха. Подзакусим чего-нибудь, да я спать лягу. Хочу поспать так, чтобы меня не качало...
      - А ты не серча-ай, - ласково потянулась к нему тетя Поля. - Делай как знаешь, только смотреть мне на тебя больно. Не в твоих годах плавать по Студеному морю. Вон как другие поступают: боцман с "Рюрика" Степан Хлебосолов отплавал свое, а когда спина стала плохо гнуться - пошел на берег. Сделался смотрителем навигационных знаков. И живет припеваючи. Сушит ревматизм свой у печки, а считается по-старому - моряком...
      Мацута, не отвечая, скручивал козью ножку. Пальцы боцмана - короткие, заскорузлые от соли, с широкими приплюснутыми ногтями - плохо слушались: папироса получалась толстая и кривая, словно корабельная свайка.
      Бережливо собрав со стола крошки табаку (Мацута был скуп), он досыпал ими самокрутку и, прикуривая, сказал тихо, но твердо:
      - Бесполезный разговор. Ты мою душу, старуха, не стронешь: крепко она приросла к этой коробке. Здесь-то у меня все, а на берегу только ты...
      На палубе им встретился мастер по вытопке рыбьего жира, Яшка Мордвинов, неуклюжий парень с широкогубым заспанным лицом. Салогрей волочил большую плетеную корзину с тресковой печенью, а за ним, отчаянно мяуча, бежал судовой кот по прозвищу Прорва.
      - Ну, а ты, Яков, каково живешь? - спросила тетя Поля.
      - А живу я так, - меланхолично ответил Мордвинов, - что со мной не только девчата, но даже вдовы знакомиться перестали. Весь я ворванью провонял, плохая жизнь наступила... Куда, куда лапу тянешь, прорва ненасытная! - крикнул салогрей на кота и потащил корзину дальше.
      У среза полубака стоял, покуривая, худощавый человек с высоким покатым лбом над близоруко прищуренными глазами. Это был помполит "Аскольда" - Олег Владимирович Самаров. Он помог матросу втащить по трапу тяжелую корзину, сказал беззлобно:
      - Что, дух ворванный? За рейс не успел, так сейчас печенку в котел тащишь? Ох, и ленив же ты, Яшка!
      - Да ну его! - мрачно сказал Мордвинов,
      - Кого это его?
      - Да вот... этого. Видите, так и бежит за корзиной, товарищ помполит. Чуть отвернешься, он уже тут. Кормить до отвалу пробовал - ничего, нажрется, аж хвост изо рта торчит, и снова лезет. Мешает, товарищ помполит. На берег его, заразу хвостатую, списать надо.
      - Скорее тебя спишем. Ты в этом рейсе целых сорок килограммов печени в котле запорол. Драть тебя некому!.. Кис-кис-кис! - поманил к себе Самаров кота, но тот, жалко мяукнув, полез в люк, куда Мордвинов спускал корзину с жирной тресковой печенью.
      Олег Владимирович рассмеялся и, помахав стоявшим на причале матросским женам, прошел в командный отсек. В просторной каюте, где жили четверо молодых матросов, гулял холодный солоноватый воздух. Волны, гулко ударяя в железную раковину "Аскольда", разбивались на ветру звенящими брызгами и через открытые иллюминаторы ручьями стекали в никелированные капельницы.
      - Встать! - раздалась команда.
      - Можно и сидеть, - сказал Самаров, перешагивая через высокий комингс. - Вы не на военном корабле.
      Вперед выступил молодой парень. Рыбацкая одежда из синей нанки была на нем вдоль и поперек прострочена толстыми швами, множество карманов различных форм виднелось повсюду.
      - Но зато война! - сказал он. Это и был бригадир отличной вахты "Аскольда" Алеша Найденов.
      Самаров сел, хлопнул себя по острым коленям:
      - Вы что, ребята, вы куда сегодня идти собрались?
      - На пироги к тете Поле.
      - Правда, - с лукавством выходца из Балаклавы заметил Ставриди, - там у нее разных нравоучений наслушаешься, но зато - пироги. Это же вещь, ее есть можно!
      - Пироги что надо! - внушительно заметил третий, Савва Короленко, а четвертый, Борис Русланов, промолчал.
      - Ну так вот что, ребята, - продолжал Самаров, - пироги пирогами, а сегодня в клубе капитанов производственное совещание... Тебе, Алексей, выступить надо, как первому бригадиру.
      - А тралмейстер Платов? Что бы вам раньше сказать. Я только что ботинки свои отдал...
      - Кому?
      - Да Корепанову, машинеру. Он со своей Анастасией Ивановной в театр сегодня поплывет, так не идти же ему в бахилах! А теперь не выступать же в бахилах мне?..
      Дверь в каюту открылась. Все мгновенно вскочили с мест.
      - О чем у вас тут разговор? - спросил Рябинин...
      Капитан "Аскольда"
      После рейса всегда тянуло хорошо пообедать в ресторане - эта привычка осталась у него еще с довоенных времен. Прохор Николаевич Рябинин, сойдя на берег, посмотрел на часы. "Времени в обрез. Жена, наверное, еще не приехала. Домой заходить уже нет смысла".
      Он прошел по разгромленной после бомбежек улочке в скромный двухэтажный домик, где разместилось нечто вроде ресторана для иностранных моряков. Старик швейцар помнил лучшие времена и хорошо знал Рябинина еще по междурейсовому дому отдыха моряков, где капитан частенько бывал с женой.
      - Милости просим, кэп, - радостно засуетился старик. - Народу немного, пьяных - тоже. И водочка стоит всего восемьдесят пять рубликов сто граммов...
      Рябинин прошел в тесный и узкий зал, сел в уголку под запыленной пальмой по соседству с пожилым англичанином в свитере. Перед союзником лежала куча советских денег - одними рублями и трешками. Рябинин, готовясь идти на совещание, водки не заказывал, только взял бутылку пива. Налил стакан пива и англичанину - тот не отказался.
      - Я вижу, что вы только что с моря, - заметил он.
      - Да, - ответил Рябинин. - Вы это определили по моим рукам?
      - По рукам. Эта проклятая соль так въедается в нашу шкуру, что надобно заново родиться, чтобы избавиться от нее.
      Рябинину подали солянку - единственное блюдо, которое он позволил себе: капитан не был скуп, но уважал экономию.
      - Я рыбак, - просто сказал Рябинин. - Вот только что вернулся и скоро опять уйду в море, Сейчас нам нужно очень много рыбы. Селедка - это такая штука, что она умеет выручать в тяжелые времена...
      - А вы не боитесь плавать в такие "тяжелые времена"? - спросил англичанин с иронией.
      - А вы? - ответил Прохор Николаевич вопросом на вопрос.
      - Нам легче. Наши транспорты охраняют надежные конвои. По три-четыре авианосца на один караван - согласитесь, что это хороший заслон. Война возродила даже умерший класс кораблей - корветы. Они, как жуки, ползают вокруг нас, оберегая транспорты от подлодок. А вот вас, рыбаков, никто не охраняет...
      - Пока что плаваем, - усмехнулся Рябинин. - А вы на чем пришли сюда?
      Англичанин локтями раздвинул вокруг себя тарелки с объедками, запихнул под салфетку деньги.
      - Я пришел в Россию на новеньком десятитысячнике "Виттория". Эти коробки лучше "Либерти". Хотя, впрочем, такое же дерьмо, как и все, что выпускают сейчас для поставок по ленд-лизу...
      Рябинин неопределенно пожал плечами: он уже не раз слышал, что транспорты-десятитысячники иногда ломаются на крутой волне пополам, словно сухие палки.
      - Риск, - сказал он. - Вы за этот риск получаете проценты к жалованью. У нас же корабли крепкие...
      - ...И за риск вам не платят! - подхватил англичанин.
      - Нет, - отозвался Рябинин, - не платят... А с чем вы пришли сюда?
      - О, я пришел сюда загруженным выше марки. Четыре паровоза только на верхней палубе. А в трюмах - подарки из Америки. Я получал в своей жизни немало подарков. Однажды мне подарили даже крокодила, в желудке у него я нашел двенадцать колец из ноздрей дикарей, которыми он закусил в своей грешной жизни. Но таких подарков я бы получать не хотел. В одном ящике перемешано все: презервативы с шоколадом и ручная граната рядом с детской соской. Вы проиграете войну, если начнете разбирать - кому что лучше подарить!
      "Неплохой мужик этот кэп, - подумал Прохор Николаевич. - В другое время и выпить бы с ним не грех..."
      - Извините, мне надо идти, - он встал.
      Английский капитан протянул ему руку:
      - Меня зовут Джеймс Шеддон. Надеюсь, мы еще встретимся.
      - Встретимся в море. Это самое лучшее место для свидания.
      - Нет, самое лучшее место - здесь! - И англичанин со смехом постучал по столику костяшками пальцев...
      Рябинин немного запоздал - все уже расселись по своим местам. Капитан "Аскольда", пригибаясь в узком проходе и обтирая чужие колени, боком пролезал на свободное место, когда начались выборы в президиум. И сразу весь зал как один выставил его кандидатуру.
      - Рябинина!.. Рябинина! - выкрикивали рыбаки, отыскивая глазами его знакомую фигуру.
      Кто-то из друзей-капитанов, с присущей морякам грубоватостью шлепнув Рябинина по заду, сказал:
      - Иди, иди. Твое место там, а не здесь...
      - Рябинина! Капитана с "Аскольда"! - выкрикивали в зале.
      Среди промысловиков не было ни одного, кто бы не знал водителя лучшего траулера флотилии. Это Рябинин открывал новые рыбные банки, снимал на них один "урожай" больше другого; это Рябинин водил свой траулер в море, обманывая бдительность немецких подлодок и ловко избегая минных ловушек; это по его траулеру равнялись все промысловые корабли Заполярья. В довершение всего Рябинин был "человек-лоция": он знал свое море как никто и опускал трал всегда наверняка, точно доставал рыбу не из пучины, а из своего собственного трюма.
      - Рябинина!.. Рябинина! - требовал зал.
      И вот в проходе между рядами показался капитан "Аскольда". Коренастый, с широко развернутыми плечами, он шел как по палубе корабля, цепко и мягко ставя ноги, обутые в просторные штормовые сапоги, подбитые мехом. На вид ему было лет сорок, но, смотря на его фигуру, от которой так и веяло силой и здоровьем, казалось, что этот человек еще только вступает в жизнь.
      Все выглядело на нем свежо и добротно. На груди поблескивал тяжелый орден Трудового Красного Знамени. Лицо капитана, продубленное жгучими океанскими ветрами, имело темно-кирпичный оттенок. Вероятно, поэтому глаза казались особенно ясными и светлыми.
      Рябинин шел, слегка наклонив голову, а навстречу ему со всех сторон сыпались приветствия и вопросы:
      - Прохор Николаевич, опять полные трюмы?..
      - Рябинин, не все море обобрал?..
      - Привет Прохору Николаевичу!..
      - Сколько, капитан?..
      Изредка капитан "Аскольда" отвечал глуховатым голосом:
      - Да ну вас! На уху всем хватит...
      Поднявшись на сцену, он уверенно сел за стол, положив на красное сукно свои тяжелые, перевитые узлами вен руки. Во всем его поведении - в независимой осанке и в том, как он спокойно разглядывал с высоты сцены притихший зал, - не было заметно ни тени робости или смущения: по всему было видно, что этот человек привык держаться на людях, его не смущают чужие взоры. Рядом с ним сел еще один аскольдовец, выбранный в президиум, тралмейстер Григорий Платов, молодой быстроглазый парень...
      Рябинин слегка поморщился.
      - Говорить будешь? - спросил он.
      - Буду. Уже обсудили с ребятами - о чем. Олег Владимирович читал тоже одобрил. Двадцать тысяч центнеров! Так ведь и договаривались.
      - Ну, выступай, - сказал Рябинин. - Только короче да попроще. Ты нам тут своей эрудицией не тряси. В прошлый раз стыдно тебя слушать было. Начал с того, что человек произошел от обезьяны, а кончил... Черт знает где кончил!..
      - Нет, Прохор Николаевич, - успокоил его тралмейстер. - Я не собьюсь. Я теперь по бумажке буду шпарить...
      Совещание началось.
      Григорий Платов от имени команды своего корабля сказал примерно следующее:
      - Годовой план флотилия выполнила. Одни траулеры рассчитались с государством, другие еще сдают рыбу. Но дело не в этом... Мины, подлодки, бомбежки - все это верно; трал на ощупь вытягиваешь - спички на палубе ночью зажечь нельзя. Но ведь море-то не расстрелять никакими снарядами, а треску за колючую проволоку не посадить... Так вот, товарищи, я призываю команды траулеров бороться за приближение к довоенным урожаям. Мы, матросы "Аскольда", вызываем на соревнование всю флотилию и даем обязательство: выловить к концу года еще десять тысяч центнеров рыбы!..
      Сидевший рядом с Рябининым капитан "Рюрика", Павел Алферович Максимов, шепнул с дружеской откровенностью:
      - Ну, уж это ты, Прохор, загнул! Десять тысяч, когда до конца года раз плюнуть осталось...
      - Ничего, - прогудел в ответ Рябинин, - по-малому бить - только кулак отобьешь.
      Неожиданно Прохор Николаевич увидел жену. Она стояла у стены среди аскольдовцев и, заметив, что муж смотрит в ее сторону, помахала ему рукой. "Приехала, вот и хорошо", - радостно подумал он.
      А по рядам, мелькая над головами людей, уже шла записка. Пролетев от первого ряда по воздуху, она упала на стол президиума - прямо перед капитаном "Аскольда".
      - Вам, - шепнули Рябинину, и он подумал, что это, наверное, от жены.
      Но на маленьком листке, вырванном из блокнота (такого блокнота у Ирины нет), было написано: "Прошу выйти в коридор. Вы нужны".
      Капитан "Аскольда" встал. В какой-то момент он увидел среди множества смотревших на него лиц взволнованное лицо жены. Ирина Павловна пожимала плечами, как бы спрашивая: "Что случилось?"
      В темном коридоре высокий флотский офицер смотрел в окно. Услышав скрип двери, он быстро повернулся.
      - Товарищ Рябинин?
      - Да, я Рябинин.
      Офицер приложил руку к фуражке:
      - Контр-адмирал Сайманов просит вас быть у главного капитана флотилии Дементьева.
      - Да-а... Но совещание...
      - Дементьев ждет вас тоже.
      - Добро, - ответил Рябинин.
      У подъезда стоял маленький горбатый "виллис". Они сели в кабину, и шофер, захлопнув дверцу, взялся за руль. Подскакивая на ухабах, "виллис" с разгона влетел в извилистые переулки. Узкие щели фар выхватывали из тьмы углы зданий, решетки палисадников, голые деревья на бульваре.
      Держась за сиденье, Рябинин спросил:
      - Вы не знаете, зачем меня вызывают?
      Адъютант ничего не ответил.
      "Виллис" остановился у здания управления флотилии. И хотя Прохор Николаевич понимал, что сейчас в его службе произойдет какое-то большое изменение (иначе бы его не вызвали в неурочное время), он оставался по-прежнему невозмутимым и спокойным. Три десятка лет из сорока двух, проведенные в постоянной борьбе с океанской стихией, приучили его относиться ко всем неожиданностям стойко и осмотрительно.
      Через минуту Рябинин уже стоял на пороге кабинета главного капитана.
      Два массивных стола, обтянутых зеленым сукном, составляли широкую букву "Т". Прохор Николаевич почему-то вспомнил, что знак "Т" по штормовому коду означает ветер до восьми баллов, и капитан "Аскольда", как-то сразу внутренне подтянувшись, приготовился встретить этот сильный ветер.
      У стола сидели два человека: один из них - главный капитан рыболовной флотилии Дементьев, а другой - пожилой военный моряк с почти квадратными плечами, на которых тусклым золотом поблескивали адмиральские погоны.
      Увидев Рябинина, контр-адмирал встал и, прищурив глаза, внимательно посмотрел на него.
      - Вы капитан "Аскольда", - не то спрашивая, не то утверждая, сказал он певучим баритоном. - Читал не раз о вашем траулере в "Полярной правде", а вот видеть не приходилось... Что ж, капитан, до сих пор вы делали большое дело, а теперь будете делать еще большее!
      И уже голосом, каким читают на корабле приказы - ровным и твердым, добавил:
      - Имеется приказ Военного совета Северного флота о переводе вашего траулера "Аскольд" в состав действующих военных кораблей.
      - Есть! - коротко ответил Рябинин, слегка кивнув головой.
      - Командир любого военного корабля, - продолжал контр-адмирал, должен обладать достоинствами искусного рыболова и предприимчивого следопыта, хладнокровием невозмутимого моряка, здравым смыслом делового человека и, если хотите, то даже пылким воображением романиста... Все эти качества мы нашли в вас, товарищ Рябинин. И не только в вас, но и в команде вашего траулера!
      Контр-адмирал подал широкую теплую ладонь:
      - Ну что ж, давайте познакомимся как следует. Служить нам придется вместе. Начальник Водного района контр-адмирал Сайманов Игнат Тимофеевич.
      Капитан "Аскольда" тряхнул протянутую ему руку:
      - Рябинин Прохор Николаевич.
      - Вот и хорошо, товарищ Рябинин. Только уже надо добавлять: "Командир патрульного судна "Аскольд".
      - Есть!
      - Теперь давайте поговорим о деле. Это будет не решающий разговор, но мне все-таки хотелось бы для себя и для вас уяснить несколько вопросов. Траулер "Аскольд" переходит в состав военного флота. Со всем оборудованием и со всей командой, исключая лиц, которые по своему возрасту не подходят к строевой службе. Есть такие?
      - Есть, товарищ контр-адмирал.
      - Кто?
      - Боцман Мацута.
      Сайманов недовольно потер переносицу.
      - Вот это плохо... И хороший боцман?
      - Боцман первостатейный.
      - Хм!.. Первостатейный, говорите... Жаль, жаль! Хороших боцманов мало. Но все равно, придется вашего Мацуту списать на берег, а на его место подготовить другого.
      - Есть, товарищ контр-адмирал.
      - Завтра поставите "Аскольд" в док для переоборудования под военный корабль. На днях пришлем вам кадрового офицера в помощники. За обучением команды военному искусству - именно искусству! - будут следить флагманские специалисты. Корабль примет от вас военно-морская комиссия. Но... тут маленькое "но". Комиссия, как учит опыт, не имеет ни тела, чтобы быть избитой, и не имеет души, чтобы быть проклятой. Выражаясь проще, воевать предстоит не комиссии, а вам, и тут нужен ваш опытный глаз, товарищ Рябинин...
      Когда они закончили разговор, к ним подошел главный капитан флотилии.
      Рябинин только сейчас заметил, что капитан уже стар, и тут же удивился, почему не замечал этого раньше, все десять лет до этого дня.
      Дементьев по-отечески сурово и нежно взял Рябинина за руку:
      - Прохор Николаевич, я всегда гордился вами как водителем лучшего корабля. А сейчас горжусь еще больше. Я не скрываю - что и говорить! - мне жалко отпускать вас из флотилии, но я знаю: вы и в рядах военного флота будете...
      - Первым, - тихо подсказал контр-адмирал, улыбнувшись.
      - Я не то хотел сказать, но пусть будет так!
      Когда Рябинин вышел из управления, со стороны океана дул влажный леденящий ветер. Воя на перекрестках улиц, он перелезал через хребты сопок и уходил кружить в тундру. Где-то далеко-далеко гудели сирены кораблей.
      Капитан "Аскольда" стоял на крыльце, нахлобучив на глаза фуражку и подняв воротник видавшего виды рыжего пальто. Часто вспыхивающая трубка озаряла его лицо с прикрытыми от ветра глазами, впалые щеки и плотно сжатые твердые губы.
      Он долго стоял так, не двигаясь, потом спрыгнул с крыльца и, зашагав по улице, свернул в пустынный темный переулок. Переулок наклонно уходил к заливу, и ветер теперь бил прямо в лицо, выдувая из трубки искры, захватывая дыхание.
      Это был ветер Студеного моря, ветер штормового ненастья, ветер тревог и странствий - ветер его моряцкой зрелости. И капитан, распахнув пальто, шел навстречу ему - ветру третьей военной осени...
      На берегу - в гостях
      Возвращаясь с совещания, она шла по темной кривой улочке, когда кто-то взял ее за локоть и выхватил из руки сверток с книгами. Ирина Павловна резко обернулась и облегченно вздохнула:
      - Боже мой, как ты меня напугал! Разве так можно?..
      Перед ней стоял высокий худощавый человек в широком меховом костюме, какие носят погонщики собак - каюры. Но капюшон был откинут назад, и лихая флотская фуражка сверкала новенькой эмблемой. На лице офицера - энергичном смугловатом лице кавказского горца - резко выделялся большой нос и острый, упрямо выдвинутый вперед подбородок.
      - Прости, Иринушка, - сказал он, раскатисто произнося букву "р". - Но я так рад, так рад тебя видеть...
      - А я никак не ожидала тебя встретить, - призналась Рябинина. - Мы все думали, что ты еще лежишь в госпитале.
      - Пустяки! - неожиданно весело отмахнулся старший лейтенант. - Рана оказалась ерундовой, и я уже был в море... Сейчас в море так хорошо, так хорошо, Иринушка! Вах...
      Офицер говорил скороговоркой, с сильно заметным кавказским акцентом.
      - Ну как же здоров, если еще хромаешь! - возразила Ирина, беря его под руку. - Кстати, ты чего же скромничаешь? - Она бесцеремонно распахнула на его груди куртку, показала пальцем на один из орденов. - Этот? - спросила она.
      - Да, - кивнул он, - этот. Только вчера получил.
      - Ну поздравляю. - Рябинина дружески чмокнула его в щеку и со смехом фыркнула: - Боже мой, как ты надушен, словно девчонка!
      - Я люблю приятные запахи, - смутился офицер.
      Этот офицер, командир "морского охотника No 216", которого звали Вахтангом Беридзе, был давнишним другом семейства Рябининых. Дружба их началась еще до войны, когда в одном из рейсов на "Аскольде" отравились консервами несколько матросов; это случилось вдали от берегов, и "охотник" Вахтанг Беридзе на полных оборотах прилетел на помощь рыбакам, - именно с тех пор офицер и стал своим человеком в семье капитана.
      Бережно поддерживая женщину за локоть, Вахтанг Беридзе с увлечением рассказывал:
      - Знаешь, в госпитале была такая тощища, что я от безделья, кажется, опять влюбился. Но опять не везет - она не знала, что я встречусь ей в жизни, и уже успела выйти замуж. И муж у нее - такой сопливый мальчишка. Сержант-механик с аэродрома. Я перед ним как "витязь в тигровой шкуре"...
      - Вахтанг! - смеялась Ирина. - Ты влюбляешься во всех. Ради бога, не влюбись в меня.
      - В тебя я тоже был влюблен, но - тайно. Ты об этом, Иринушка, даже не догадывалась... И вот, знаешь, - продолжал Беридзе, - от скуки я снова накинулся на английский язык. Все время штудировал одну книжку. Поверишь даже без словаря...
      Они уже подходили к дому, и он заговорил поспешно:
      - Эта книга о парусном искусстве... Когда-то, очень и очень давно, человек впервые укрепил над своим челноком камышовую подстилку, а может быть, шкуру убитого им зверя. Челн двинулся быстрее, и дикарь, наверное, закричал от радости. Вот так-то, Иринушка, родилось в этом мире парусное ремесло. Вечная борьба со стихией рождала сильных и смелых людей. Очень много их погибало, но на смену им шли другие - такие же отчаянные и злые. В море всегда человеку было лучше, нежели на берегу. И вот наступил век паруса - золотой век паруса. Ты представляешь, Иринушка, кусок грубой заштопанной материи - и вот эта тряпка двигает корабли, торговлю, цивилизацию...
      - Ты романтик, - остановила его Рябинина. - Пойдем домой, мне стало холодно...
      Звонок приглушенно прозвучал в глубине квартиры. И вот хлопнула дальняя дверь - едва слышно, другая - ближняя - громче, раздался топот бегущих ног и наконец звонкий юношеский голос спросил:
      - Кто?
      - Это я, Сережка, открывай! Мы с Вахтангом...
      Сын обнял ее на пороге. Но, заглянув через плечо офицера на лестницу, разочарованно протянул:
      - А где же отец?
      - А что, разве его еще нет? Я думала, он уже дома.
      - И не приходил.
      - Странно. - Ирина Павловна слегка нахмурилась. - Его куда-то вызвали с совещания и... Ну-ка, дай мне на тебя опереться, - она стала стаскивать боты. - И он больше не вернулся. Наверное, сейчас придет.
      Сергей подхватил сверток, и они прошли в полутемную столовую.
      - А ну! Дай я на тебя посмотрю... Боже мой, как ты растешь, Сережка! А это что за новость? Никак усы?
      Мать засмеялась, а сын смущенно провел рукой по верхней губе, покрытой золотистым пухом. Он стоял перед ней в грубой матросской голландке навыпуск, в вырезе которой виднелась не по годам сильная грудь спортсмена. Засученные по локоть рукава обнажали руки широкой кости, обещавшие быть такими же крепкими, как у отца.
      - Ведь я скоро паспорт получу, - сказал Сережка и, потрогав сверток, деловито осведомился: - Книги?
      - Да. Хочешь - посмотри...
      Вахтанг, взяв книгу, уединился в угол, рассматривая эту книгу почти с благоговением. Сережка же - наоборот - кое-как перелистал книжку и тут же отшвырнул ее. Он уважал и любил свою мать, но к профессии ее относился почти с равнодушием; море в его воображении всегда оставалось просто морем, где люди совершают чудеса мужества и выносливости, но он еще не понимал, что море может быть и поприщем для науки.
      - Кто-нибудь ко мне приходил?
      - Нет.
      - Ну, а чем ты занимаешься?
      - А вот пойдем - покажу...
      В комнате сына топилась печка и было душно от сизого чада. На пылающих углях стояла жестяная банка: в ней что-то плавилось. Проход от кровати до письменного стола загромождали большие тяжелые весла.
      У сына была своя шлюпка, построенная отцом еще до войны, - с ней он возился все свободное время.
      Вот и сейчас просверлил в вальках весел глубокие отверстия, собираясь заливать их расплавленным свинцом.
      Обкладывая банку со всех сторон углями, Сережка солидно объяснял:
      - Это для того, чтобы легче было грести. Вес человеческих рук, положенных на валек, равен приблизительно четырем килограммам. А мои лопасти очень тяжелые, надо уравновесить. - Он взял стамеску и молоток. Ты посиди пока, а я сейчас лунки изнутри расширю, чтобы свинец не выпал, когда остынет.
      - Ладно, Сережка!
      Юноша ловко орудовал стамеской, вылущивая со дна просверленных отверстий курчавую стружку. При каждом ударе молотка на его лбу прыгал жесткий чуб русых волос, и лицо становилось сосредоточенным, напряженным.
      Разглядывая сына, Ирина Павловна думала:
      "Вылитый отец: лоб, глаза и даже губы те же - тонкие, твердые... Видно, будет такой же упрямый и сильный..."
      Сережка залил свинцом отверстия в веслах, и дерево теперь шипело и потрескивало, обжигаемое изнутри расплавленным металлом.
      Стараясь не хромать, Вахтанг тем временем сходил в прихожую, достал из карманов кухлянки два матово-оранжевых апельсина:
      - Это вот тебе, Иринушка, а это вот тебе, Сережка. Как видите, я вас не забываю.
      - А тебя, как видно, не забывают в родном ауле?
      - Да, опять прислали посылку и письмо. Вах, какое письмо, какое письмо! - повторил Вахтанг, покачивая кудлатой головой, в которой едва-едва проглядывали первые седины.
      Отдирая кожуру апельсина, Ирина Павловна улыбнулась.
      - После этого письма, - сказала она, - ты, наверное, и выписался из госпиталя раньше срока. Я ведь знаю, что тебе могут писать твои старики, которые даже фотографируются с кинжалами наголо.
      Вахтанг подал Сергею осколок от авиабомбы с острыми зазубренными краями:
      - Ну, а вот это подарок только тебе. Обнаружен хирургами в моем бренном теле. Храни. Помни мою доброту.
      Старший лейтенант сел на стул, вытянув больную ногу. Ирина Павловна направилась в столовую, и он совсем по-домашнему крикнул ей вслед:
      - Если можно, то - чаю!..
      За столом, как-то сразу посерьезнев, Вахтанг сказал:
      - Плохая весть, Иринушка.
      - Что такое?
      - Твой "Меридиан" вмерз в ледяной припай у Хайпудырского берега.
      Ирина Павловна вздохнула.
      - Кому еще налить чаю?.. Ведь я, Вахтанг, уже знаю об этом.
      - Мама, неужели ты отложишь экспедицию до весны?
      - Буду искать другое судно.
      - Вах! - произнес Вахтанг свое обычное восклицание, которым он привык выражать радость, удивление и негодование. - Я знаю, что найти судно для дальних плаваний сейчас почти невозможно. Все суда, какие только можно использовать, нашли себе в войну применение. Ведь не позволят же тебе отрывать их от работы, которая нужна фронту!
      - И это я тоже учитываю.
      - Мама, пусть институт сам найдет судно.
      - А институт ищет судно через меня. Я уполномочена на это. Притом мне кажется, что начальник экспедиции должен делать все сам, начиная от поисков судна и кончая составлением экспедиционных отчетов... Ну ладно! Хватит об этом.
      В глазах Вахтанга блеснул озорной огонек. Он резко выпрямился на стуле - он все делал резко и быстро, словно торопился куда-то, - и серьезно взглянул на женщину черными, немного выпуклыми глазами.
      - Вспомни о парусе, - сказал он. - Я недаром пришел к тебе...
      - Что ты этим хочешь сказать?
      - А вот ты слушай. В последнем походе (это было вчера на рассвете) на мой "охотник" навалились сразу три "юнкерса". Что тут было - не рассказать!.. Короче говоря, один с дымом ушел, наверное, так и не дотянул до аэродрома, а другие наш мотор попортили. Пришлось зайти для ремонта в первую попавшуюся бухту, что мы, конечно, и сделали. И в этой бухте... Ира, налей-ка мне чаю!
      - Ну, что в этой бухте?
      За дверью раздался настойчивый звонок.
      - Отец! - вскрикнул Сережка и, обрадованный, кинулся в прихожую, но вернулся обратно не с отцом, а с молодым широкоскулым парнем, от которого исходил крепкий дух ворвани.
      - Ты кто такой? - спросил Вахтанг.
      - Я? - И парень ткнул себя в грудь пальцем. - Мордвинов я, меня Яшкой зовут... Я салогрей с "Аскольда"...
      - Что-нибудь разве случилось? - насторожилась Ирина.
      - Не знаю, - ответил Мордвинов. - Прохор Николаевич меня попросил к вам зайти. Сказать, что он сегодня домой не придет. Просил прислать ему полотенец чистых да шлепанцы.
      - Хорошо, - кивнула Ирина. - Передайте ему, что я сама зайду сегодня на траулер и занесу все, что он просит... Вы, может быть, выпьете с улицы горячего чаю?
      - Нет, - хмуро ответил Мордвинов. - Я не пью горячего чаю, я пью только холодный.
      - Может, тогда возьмете пирожок на дорогу. Пирожки очень хорошие.
      - Спасибо, - поблагодарил Мордвинов, - но я не ем хороших пирожков. Я ем только плохие...
      - Иди, иди, братец, - сказал Вахтанг. - Не хами здесь!
      - Разве же я хамлю? - удивился салогрей и спокойно пошел к выходу...
      "Какие странные матросы бывают у моего Прохора", - думала Ирина, провожая Мордвинова до дверей. Она вернулась за стол и обратилась к Вахтангу:
      - Ну продолжай. Так что же было в этой бухте?
      - В этой бухте, - засмеялся старший лейтенант, - стояла шхуна. Но какая шхуна!.. Обожди, Ирина, не перебивай меня, история еще только начинается. Эта шхуна стояла на отмели, подпертая с бортов валунами. Я так и ахнул, когда увидел ее! По легким обводам, высокой корме и другим приметам, которые невозможно передать, а можно только почувствовать, я сразу понял, что это настоящий "пенитель". Пока матросы чинили мотор, я излазил шхуну вдоль и поперек и пришел к неутешительному выводу, что на свете еще есть много дураков, которые раньше времени забыли о парусе. В довершение всего я покажу вам вот это...
      Вахтанг протянул Ирине Павловне бумажный пакетик. Когда она развернула его, на стол упали два кусочка дерева: один - темный, другой - более светлый, и оба имели с одной стороны лоснящуюся поверхность, покрытую смолой.
      - Что это? - изумилась Ирина.
      - Это я выпилил от борта шхуны образцы обшивки. Специально, чтобы показать тебе. Темный - от подводной части, а светлый - от надводной.
      Ирина Павловна смущенно сказала:
      - Но я ничего в этом не понимаю. Вот смола... она хорошо сохранилась. Значит, сохранилась и обшивка шхуны. Выходит, так?..
      Сережка внимательно рассмотрел кусочки дерева, порезал их столовым ножом и даже понюхал.
      - Да это настоящая лиственница, - заявил он. - Прочнее трудно найти что-либо у нас на севере. Ведь лиственницу не любит червь-торедо, и она плохо горит... Вахтанг, ты говоришь, шхуна стоит на отмели, а не на воде? Тогда, значит, лиственница выделила на открытом воздухе скипидар, и от этого шхуне не страшна никакая сырость.
      - Вот анализ! Молодец, Сережка! - восхищенно сказал старший лейтенант. - Из твоего сына, Иринушка, хороший моряк выйдет... А сейчас ты, не теряя времени, поезжай в рыболовецкий колхоз "Северная заря", оттуда пробеги верст тридцать на собаках до бухты Чайкиной, где и стоит этот "пенитель". Посмотри: годится судно для экспедиции или нет. Вот, пожалуй, и все. Я, откровенно говоря, только затем и пришел сегодня, чтобы сообщить о шхуне. А сейчас мне, - Вахтанг решительно встал, - пора на катер...
      И, направляясь к двери, шутливо продекламировал:
      - "Пора, пора! Рога трубят..."
      ***
      Ирина Павловна застала своего мужа в каюте: ящики письменного стола были распахнуты настежь - капитан раскладывал на полу какие-то бумаги, стоя на коленях.
      - Пришла, - улыбнулся он жене. - Я так и знал, что ты придешь... И я очень рад тебе, дорогая.
      Он встал перед ней и отряхнул на коленях брюки.
      - Ты устала? - спросил он, беря ее за плечи. - Я знаю, что ты устала... Я тоже устал. Был чертовски трудный рейс. И сегодняшний вечер мы проведем вместе. У меня где-то еще завалялась бутылка рома...
      - Скажи, Прохор... Мне кажется, что-то случилось!
      - Нет, все остается по-прежнему. Меняется только флаг...
      - Я не совсем понимаю тебя. О чем ты говоришь?
      - Я всю жизнь проплавал под флагом, в углу которого вышиты золотом две скрещенные селедки. Дураки, конечно, никогда не понимали такой романтики они видели селедку только на столе, под уксусом и с зеленым луком. Теперь я меняю флаг, мой старый добрый флаг, - на новый, бело-голубой, со звездами... Ты поняла меня теперь?
      - Не совсем.
      - Потом поймешь. А сегодня я хочу, чтобы ты осталась ночевать в моей каюте. Завтра мой "Аскольд" станет кораблем военным, и женщине, пусть даже такой чудесной, как ты, уже будет не место на его палубе...
      - Ах, вот оно что! - догадалась жена, сразу как-то изменившись в лице и сильно побледнев.
      - Да, вот так, Ирина. Именно так...
      Никогда еще они не были так дружны, как в этот вечер. Далеко за полночь они просидели в полутемной каюте, распивая бутылку пахучего рома, и все говорили, говорили, говорили. Потом капитан снял со стены фонарь и пошел проверить отсеки, а Ирина Павловна присела на плоскую жесткую постель мужа и задумчиво сняла туфли...
      Вернулся муж и завел часы.
      - Уже четверть третьего, - сказал он, - пора спать...
      Бухта Святой Магдалины
      Вахтанг Беридзе рукавом смахнул с циферблата соленые брызги, посмотрел на светящиеся стрелки часов.
      - Четверть третьего, - заметил он и по переговорной трубе передал в моторный отсек: - Старшина, еще оборотов пятнадцать... Да, да, прибавь, пожалуйста!..
      Холодное беззвездное небо посылало вниз мрак и стужу. На какое-то мгновение из-за облаков стремительно вынырнули голубоватые Плеяды, померцали в вышине и снова скрылись в тучах. Только на востоке, не переставая, горела красноватым огнем полночная звезда Кассиопея.
      Вахтанг Беридзе стоял рядом с рулевым возле компасного нактоуза, сдирая ногтем с линз бинокля тонкую пленку льда. Мичман Назаров, закутанный до самых глаз в меховую кухлянку, поднялся по трапу на мостик. Он что-то сказал, но шум волн и ветра заглушил его голос, тогда он закричал:
      - Товарищ командир! Прошли последний створ, выходим в открытый океан...
      - Добро, мичман! - так же громко ответил старший лейтенант и, еще раз посмотрев на плавающую в голубом спирте картушку компаса, спустился с мостика в каюту. Плотно закрыв за собой обрезиненную дверь, он стряхнул с себя воду и достал из ящика пакет. Осторожно срезав ножницами верхнюю кромку, Вахтанг вынул сложенный вчетверо листок прозрачной бумаги. Прочитал:
      "Следовать к берегам провинции Финмаркен. Квадрат 143-У. Южная оконечность Зандер-фиорда, бухта Святой Магдалины. Снять с норвежского берега группу наших разведчиков под командой лейтенанта Ярцева, числом 14 человек. С рассветом вернуться на базу".
      Прочитал и по переговорной трубке приказал на мостик:
      - Курс - двести девяносто. Встреч с кораблями избегать. Скорость прежняя.
      Мичман повторил приказание. В незакрытую трубу было слышно, как поскрипывает штурвал под руками рулевого, как с шипением расползаются по палубе волны.
      Уже неофициально Назаров заботливо спросил:
      - Ну как, Вахтанг, нога все болит?
      - Болит, - поморщился Беридзе.
      - Рано ты, командир, из госпиталя ушел.
      - Ничего. Мостик у нас такой узкий, что ходить почти не приходится. Я сейчас прилягу.
      - Конечно. Вздремни до самого главного. И будь спокоен...
      Прежде чем лечь, Вахтанг спустился в моторный отсек. В тесных проходах, между двигателем и бортом, расхаживали одетые в синюю нанку подтянутые мотористы. Кладя руку на теплый кожух двигателя, Вахтанг глазами подозвал к себе старшину:
      - Как подшипники? Ты жаловался, что перегреваются!
      - Все в порядке! - прокричал ему в ухо старшина. - Дело в подаче смазки... Работают теперь, как хронометр!
      - Ну, ну! - Старший лейтенант похлопал моториста по плечу и добавил: Передай своим ребятам, чтобы вели себя построже. Дело сложное... Что? Я говорю - дело сложное! Понял?..
      Потом он прошел в кубрик. Очередная вахта готовилась идти на посты сменить своих товарищей. Катер бросало из стороны в сторону, и матросы, балансируя и хватаясь за тонкие пиллерсы, натягивали на себя непромокаемые штаны и куртки. Синий маскировочный свет мертвил обстановку моряцкого жилья, делая ее какой-то призрачной и таинственной.
      - Куда идем, товарищ командир?
      - А вот за тем и пришел, сейчас расскажу... Помните, мы как-то уже снимали лейтенанта Ярцева? Такой пониже меня ростом, все больше молчит, на лицо худущий... Так вот, он сейчас выходит со своей группой к бухте Святой Магдалины. Наше дело, ребята, такое: побыстрее убрать их с чужого побережья - и домой... Не так уж и трудно, если ничего не случится...
      В кубрик спустился по трапу боцман Чугунов, налил себе полкружки клюквенного экстракта, добавил воды, выглотал единым махом. Опять запахнул капюшон, признался:
      - Мутит меня что-то. Как только какавы попью - так и мутит. От водки ничего, а вот от какавы - беда прямо...
      - Ты, боцман, - предупредил его Вахтанг, - особенно-то не разгуливай. Войдем в фиорд - из турели не вылезай: всякое может быть...
      Вахтанг вернулся в свою каюту. Качка усиливалась. В рукомойнике звонко плескалась вода. Мокрый реглан, висевший на косяке двери, порой прилипал к переборке, порой, отрываясь от нее, повисал в воздухе. Носовая стенка каюты взлетала влево и вправо, - казалось, что море ставит ее то на один, то на другой угол.
      Вжавшись в узкий простенок каюты, Вахтанг лег на койку. Сон долго не приходил. Мысли сменяли одна другую, набегая, как неторопливые волны. Тогда единым напряжением воли он приказал себе: "Спать!"
      И старший лейтенант заснул, как умеют спать только командиры военных кораблей, - чутко и настороженно, готовый в любой момент вскочить и броситься на мостик. От такого сна отдыхало лишь одно тело, а мозг продолжал работу, воспринимая шумы волн, посвисты ветра, перебои моторов все звуки, поступавшие в каюту через тонкую переборку.
      Но все-таки это был сон, и когда через час Вахтанг поднялся на мостик, он чувствовал себя свежо и бодро.
      * * *
      Глубокой ночью "морской охотник" вошел в пустынный Зандер-фиорд. Дикие голые скалы уходили в море отвесными стенами, и с их подножий свешивались длинные бороды морской капусты. В далеком ущелье выл одинокий полярный волк, поджидая свою подругу. Небо уже заметно просветлело, но звезды сияли по-прежнему холодно. Бегущие с черных вершин родниковые ручьи тонкими струями падали с утесов в море, и над местом их падения клубился морозный пар.
      - Смотрю я на них, смотрю...
      - Куда, командир? - не понял мичман Назаров.
      - Да на горы эти. Нет, думаю, не похожи они на Кавказские. И еще думаю иногда, мичман: увижу ли я когда-нибудь свои горы?
      - А ты не думай, командир. Плюнь, - посоветовал Назаров. - Я тоже газеты читаю. Не меньше твоего, командир. Любой дурак понимает, что Гитлеру скоро - амба!
      Боцман Чугунов поддержал разговор из своей круглой турели, откуда торчали его голова в шлеме и два острых рыльца пулеметов:
      - Он - гад живучий! Сколько еще народу перегробить надобно, пока мы его из подвала вытащим! Я вот, товарищ командир, море очень люблю. А иногда солдату завидую. Ведь он, двуногий, до самого Берлина дойдет. Да еще, стервец, портянки свои в Одере постирает. Как раз на том бережку, на котором Геббельс любил мечтать в лунные ночи!..
      - Ну ладно, - приказал Вахтанг, - теперь разговоры отставить. Смотреть внимательнее!..
      Катер, держась теневого берега, медленно продвигайся в глубину норвежского фиорда. Команда, стояла возле орудий, готовая мгновенно отразить любое нападение с берега. Тихо разговаривали люди, тихо стучал выхлоп мотора, предусмотрительно опущенный в воду; совсем тихо, ударяясь о борт "охотника", звенели рассыпчатые гребешки волн. И в этой настороженной тишине, казалось, было слышно, как гулко стучат матросские сердца...
      В бухте Святой Магдалины старший лейтенант разглядел песчаную отмель и подвел к ней свой катер. "Охотник" мягко ткнулся форштевнем в песок. От самой отмели начинался подъем в гору. Постепенно расширяясь, он заканчивался пологой равниной, блестевшей при лунном свете плоскими обломками горного кварца.
      - Наверное, - подумал вслух мичман, - они придут отсюда. Самое удобное место...
      Прислушавшись к тишине, прерываемой плеском воды, Вахтанг тихо свистнул, как свистят болотные птицы, - тонко и печально. Он уже не раз снимал с вражеского берега разведчиков и знал, что на этот свист из тьмы выйдет человек... потом другой... третий... и молчаливой цепочкой разведчики спустятся на катер.
      Но сейчас этого не случилось. Тогда старший лейтенант свистнул еще раз - уже громче.
      И снова - никого...
      - Еще не пришли, - шепотом сказал Назаров. - Наверное, задержались.
      - Ждать надо, - так же шепотом отозвался из пулеметной турели боцман.
      И стали ждать. Волк теперь выл где-то совсем рядом, за ближней сопкой, и от этого надсадного голодного воя всем было как-то не по себе. Старший лейтенант, разминая больную ногу, нервно ходил по мостику и часто смотрел в небо. Приближался хмурый предрассветный час, и звезды, уже готовые померкнуть, едва сверкали.
      Волнение ожидания передалось и в нижние отсеки; мотористы, откидывая люк, спрашивали:
      - Нету еще? Вот штука... Неужто погибли ребята?..
      - Пора бы нам уже и удочки сматывать, - осторожно подсказал Назаров. Дальше оставаться никак нельзя. Вахтанг взглянул на часы:
      - Да, надо уходить. Ярцева я знаю - он вояка опытный, и коли не пришел вовремя, значит... Значит - ждем полчаса. Еще полчаса, и потом заводим моторы!..
      И вдруг боцман Чугунов сорвал с головы шлем, высунулся по пояс из турели, настороженно прислушиваясь.
      - Кажется, идут, - сказал он.
      Теперь уже все слышали далекую пулеметную очередь. Кто-то стрелял, не жалея патронов, и пулемет захлебывался, точно задыхающийся от бега человек. Потом до слуха отчетливо донесся глухой раскат гранатного взрыва.
      - Это они! - радостно вздохнул мичман. - Выходит, что прорываются...
      Стрельба разрасталась. Ветер, кружась в горах, разносил по лабиринту ущелий гулкое обвальное эхо. Бой стремительным клубком подкатывался к бухте Святой Магдалины.
      - Завести моторы! - приказал Вахтанг в машинный отсек и, вцепившись в поручни мостика, всем телом вытянулся по направлению выстрелов.
      Там, в сопках, разведчики вели бой, а он ничем не мог им помочь. Оставалось одно: ждать, пока они сами не прорвутся к нему.
      И они - прорвались!
      Сначала на берегу показался один человек. Он бежал к воде, припадая на раненую ногу, опираясь на ствол ручного пулемета. Матросы втащили его на палубу вместе с рюкзаком и оружием, и он, яростно отплевывая соленую воду, сообщил:
      - Сейчас придут... Один остался там... для прикрытия... Ну, влипли! Перед самым концом нарвались на егерей... Думали, просочимся... Черта с два!..
      И, лязгнув зубами, он почти жалобно простонал:
      - Хо-а-дно...
      Его отнесли в кубрик, а следом за ним, спотыкаясь о подводные камни и неся на вытянутых руках оружие и раненых, подходили к "охотнику" остальные. Их посиневшие, распухшие от мороза руки цеплялись за борт катера, и разведчики тяжело переваливались на палубу, оставляя на чистых досках следы грязи и крови.
      Их было тринадцать. Один, четырнадцатый, остался в сопках и продолжал вести неравный бой.
      Разведчики в нетерпении топтались на корме катера, прислушиваясь к эху, которое доносило грохот взрывов и затяжное пулеметное клкжанье.
      На палубе слышались возбужденные голоса:
      - Короткими бьет, патроны жалеет...
      - Я ему, братцы, успел два диска свои отдать...
      - Прорвется, он парень бывалый...
      - Это как сказать, пуля не разбирает...
      - Ага, длинную выпустил...
      - Видать, прижали его, сволочи...
      - Ничего, он тоже не в дровах найденный: прорвется!..
      - Эх, черт возьми, я пойду к нему...
      - Стой, дурак: ему и без тебя тошно...
      Все ждали.
      Стрельба медленно, но упрямо приближалась к бухте. Четырнадцатый задержал егерей на подступах к фиорду и, навязав им неравный бой, теперь пробивал себе дорогу к морю!..
      И вдруг наступила тишина. Сначала никто не хотел ей верить. Казалось, огласись скалы прежним громом боя, и все разом вздохнули бы, облегченно и радостно. Но над фиордом стояла тишина - настороженная, давящая, заунывная.
      - Всё! Погиб, - сказал мичман.
      Тогда один разведчик подскочил к борту и, бешено дернув затвор автомата, высадил вверх целый диск трассирующих пуль - огненной лентой вытянулась трасса вдоль серебристой долины.
      - Костя-а-а! - закричал он. - Никоно-о-ов!..
      Скалы молчали. Только сонно шумели ручьи, волны с тихим шорохом перебирали на отмели гальку да шумели на ветру голые сучья кочкарника...
      К Вахтангу, чуть пошатываясь, подошел разведчик в сером ватнике, с покоробленными от сырости полевыми погонами офицера. Это был командир группы - лейтенант Ярцев.
      Потрогав забинтованную голову, покрытую ржавыми пятнами крови, он глухо сказал:
      - Можно отходить... Сержант Никонов прикрыл отход!..
      "Я не смертник!.."
      В такие моменты лучше всего думать о постороннем.
      Но послушай-ка, приятель: что ты можешь назвать посторонним? Ведь эта жухлая травинка, что качается у тебя перед глазами, - разве она еще не принадлежит тебе? А эти горы, с которых несутся бешеные мутные ручьи, - ты еще вчера пил из них ледяную воду. А там, за тобою, совсем рядом, шумит твое море, - ты столько раз пропадал в его просторах и снова возвращался обратно...
      Было тихо и грустно.
      - Эй, немец! - вдруг крикнул Никонов со злостью. - Ну, иди сюда... где ты застрял там?..
      В ответ несколько длинных очередей, скрещиваясь над его головою, прошлись и разошлись, треща и присвистывая. Послышался лай собак. "Собаки, - подумал сержант, - это, пожалуй, хуже..."
      Порыв ветра качнул перед ним одинокий стебель травы, Никонов осторожно протянул руку, сорвал и куснул горький стебелек. Ему почему-то захотелось делать сейчас самые простые вещи... Хотелось бы посидеть за добротным столом, выкурить хорошую папиросу, поговорить по телефону или же просто полежать на мягкой постели...
      Никонов дожевал травинку до конца и вдруг вспомнил, что там, на Большой земле, в связке его документов осталась одна фотография: Аглая, такая милая и такая юная, сидит в белом платье на ворохе сена и грызет соломинку. Когда это было? Да совсем недавно. Очи снимали дачу под Петергофом, он приехал к жене в отпуск, и, кажется, именно тогда они ждали ребенка...
      "Семь... девять... одиннадцать... пятнадцать", - он на ощупь пересчитал патроны: негусто. Правда, есть еще одна граната-лимонка страшной разрывной силы, а сбоку на поясе - широкий неразлучный кинжал.
      Светало...
      Да-а, на этот раз, кажется, ему не выбраться отсюда живым. Когда сержант услышал приглушенный рокот моторов уходящего "охотника" и понял, что теперь товарищи будут живы, он вздохнул. Вздохнул так облегченно и радостно, как хотели вздохнуть те тринадцать, что ждали его.
      В этот момент разведчик ощутил всем сердцем величие скупого мужественного слова "долг" и одновременно с этим почувствовал тревожное беспокойство. Раньше ему казалось: лишь бы прикрыть отход, а погибнуть будет легко и не страшно.
      Но сейчас, когда он остался один на один - "баш на баш", как говорят матросы, - со своей смертью, ему сделалось не по себе. Это был даже не страх, а лишь неистовое желание жить, которое заставляло его пригибать голову под свистом пуль, плотнее вжиматься в землю.
      Жить! Вот именно сейчас, когда все дороги к жизни были отрезаны: впереди - взвод горных егерей, позади - крутой обрыв в море.
      Никонов обложился камнями, еще ниже надвинул на лоб каску. В узкую щель между кварцевыми плитами вставил ствол автомата.
      Хотелось курить. Взяв в зубы трубку, Никонов долго сосал ее, глубоко втягивая небритые щеки, исцарапанные колючим кустарником. Но даже от одного только запаха прогоревшей махорки закружилась голова.
      Не выпуская изо рта трубки, сержант пристально наблюдал за местностью. Горные егеря, обозленные неудачей, засели за грядой обомшелых валунов и, прекратив стрельбу, изредка кричали в его сторону:
      - Рус, капут!.. Смертник, здавайс!..
      - Я не смертник! - отвечал им Никонов. - Идите-ка вы все... знаете куда?
      Со стороны немцев слышался смех, они о чем-то громко переговаривались, потом один шюцкоровец с чухонским акцентом стал приглашать его к себе:
      - Эй, москаль, тебя все бросили! Кончай стрелять, иди к нам, будем пить кофе... Не надо стрелять!..
      Пользуясь минутным затишьем, из теплой норки деловито выполз желтобрюхий лемминг. Маленький земляной зверек посмотрел на человека черными бусинками глаз, и, очевидно решив, что это так и нужно, стал усердно ковырять в ухе лапкой. Потом сел на холмик свежевырытой им земли и, сложив на брюшке лапки, начал покачиваться в дремоте. Точь-в-точь как тот обыватель, который, плотно пообедав, выходит посидеть на лавочке перед своим домом.
      Никонов вдруг вспомнил, как в детстве он ловил таких животных, правда, не леммингов, а степных сусликов. Заливая водой норки, он терпеливо ждал, когда зверек выползет наружу - мокрый, жалкий, задыхающийся.
      И, точно желая искупить грехи своего детства, Никонов тихо сказал:
      - Иди домой, дурачок. Стрелять буду.
      Зверек испуганно блеснул бусинками глаз и, дернувшись толстым задком, исчез в норке. Теперь оттуда, изнутри, летела земля - лемминг поспешно закапывал вход в свое жилище.
      И когда он уже покончил со своей работой, снова затараторил немецкий пулемет. О стальную каску застучал взметенный пулями щебень, кварцевые крупинки, высеченные из камней, больно стегнули по лицу...
      "Здесь не вылежишь уже ничего - пора отходить!"
      Никонов методично выпустил восемь пуль. Потом, извиваясь ужом, отполз в сторону и выстрелил еще два раза. На мгновение оторвав голову от камня, сержант увидел, как залегли егеря, и тогда начал отступать, вжимаясь в ущелье.
      Ущелье постепенно сужалось, и разведчик уже не шел, а протискивался боком между скалами, цепляясь руками за каждый выступ.
      Скоро он услышал тяжелое дыхание и скрип альпийских шипов. Показался егерь. Никонов выстрелил и, не оглядываясь, стал протискиваться дальше. Своды каменного коридора неожиданно раздались, и разведчик уловил шум воды.
      Через несколько минут он уже выбрался на берег горной реки. Прыгая по ступенькам скал, вся в белой пене, река с разбегу рушилась в море. И, глядя, как она разбивается на мириады брызг о прибрежные пахты, сержант понял: к морю не пройти...
      Тогда он пошел вверх по течению реки. Река постепенно смиряла свой бег, текла сравнительно плавно. Крутые гранитные массивы вплотную обступали ее узкое извилистое русло, и Никонову иногда приходилось брести по колено в воде, преодолевая сильную быстрину. От воды поднимался пар, превращаясь в липкий плотный туман, и чем дальше шел Никонов, туман становился все гуще и гуще, как тесто.
      До слуха долетали нестройные крики егерей, плеск воды под ногами, удары прикладов о камни. В одном месте над протоком свешивались сросшиеся в густое гнездо кусты рябины. Красные гроздья переспелых ягод казались необычными цветами, растущими прямо из тумана.
      Никонов спрятался за рябинником, наблюдая, как в плотных облаках пара вырастают фигуры егерей. Боязливо сбившись в кучу, немцы остановились в нескольких метрах от него и стали тихо совещаться между собою.
      Никонов достал гранату, прислушался.
      - Какой тума-ан!.. - протянул один егерь. - Курт, а Курт, ты что-нибудь видишь?
      - Нет, ничего.
      - А ведь если этот красный уйдет, нам здорово достанется от оберста!..{3}
      Егеря замолчали. Шумела река. Пели наверху птицы. Волны бежали неторопливо, спокойно.
      Было страшно...
      Наконец, не выдержав этой давящей тишины, немцы стали стрелять в воздух, прерывая выстрелы криками:
      - Коммунист хальт! Смертник, здавайс! Hande hoch, смертник!..
      Никонов выдернул кольцо лимонки и, выждав мгновение, широко размахнулся для броска. Рвануло грохотом и свистом.
      Ломая кусты на скалах, откуда-то сверху свалился камень. Вода замутилась, стала желтой...
      Не давая немцам опомниться, сержант выстрелил последний раз и бросился дальше, вверх по течению. Навстречу ему неслись потоки мутной пены, колючие кустарники хлестали в лицо, а он все бежал и бежал, пока река не обмелела и не превратилась в тихо журчащий ручей. Здесь тумана уже не было, только легкий пар висел над водой. Теперь прямо перед сержантом вставала крутая скала. В громадных валунах, образовавших подножие этой скалы, едва слышно звенел родник, а там наверху - высоко-высоко, в просвете туманов заманчиво голубело небо.
      Никонов устало опустился на колени и жадно припал к роднику. От ледяной воды тупой болью сковало зубы.
      Но вдали снова раздались голоса егерей. Погоня, погоня - она шла за ним по пятам...
      Тогда в каком-то безумном отчаянии разведчик вспрыгнул на первый валун, уцепился за висевший над головой куст, влез на каменный выступ и начал упрямо взбираться на скалу.
      Камень за камнем, карниз за карнизом. Ноги скользили, обдирая ползучий мох. Руки повисали в воздухе, вырывая с корнем чахлые растения.
      А он все лез и лез - к самому небу, и под ним быстро росла черная впадина пропасти...
      Когда Никонов остановился, чтобы перевести дух, долина реки белела внизу узенькой туманной ленточкой, а вокруг высились вершины сопок, и стояла такая тишина, какая бывает только в горах, - тишина, прерываемая одним лишь гудением ветра.
      С каждым метром скала становилась глаже и обточеннее. Меньше встречалось расщелин и карнизов. Но, цепляясь за каждую выбоину, за каждую складку в камнях, Никонов полз все выше и выше.
      Неожиданно с плеча сорвался автомат и полетел в бездну, увлекая за собой сначала мелкие, потом все более крупные камни. Когда грохот обвала замер, сержант висел над пропастью, втиснув в расщелину носок сапога и цепляясь за скалу одними концами пальцев. От страха свело лопатки, дыхание стало коротким, прерывистым. И одновременно с этим разведчик ощутил в своем теле необыкновенную усталость, каждый мускул трепетал от слабости, нестерпимо болели лодыжки ног, тупой болью ныли изуродованные о камни руки.
      Никонов посмотрел вниз: глубокая впадина ущелья зияла под ним, клубясь туманом, а сама скала походила сейчас на гигантскую этажерку с бесчисленным количеством полок. Из бездны пахнуло холодной сыростью, и легкая тошнота подступила к горлу.
      Никонов поднял голову кверху: посеревшее небо висело над ним, как никогда близкое и угрюмое. Вершина скалы была всего в каких-нибудь десяти метрах, но разведчик сразу понял: эти метры будут стоить всего того, что осталось позади.
      Теперь сержант заранее обдумывал и выверял все движения рук, ног и даже пальцев. Самое главное - пальцев!.. Посиневшие от напряжения, сочащиеся кровью, с ободранными ногтями, они цепко хватались за неприметные бугорки.
      Увлеченный работой, Никонов даже не заметил, как на самый гребень скалы вышел полярный хищник - белоплечий орлан, поднятый из гнезда звоном стали о камень. Орлан был стар: он уже несколько лет одиноко жил на этой вершине, не в силах разбойничать над океаном, и, выслеживая редких гагар и чаек, терпеливо ждал своей смерти.
      Проковыляв по краю обрыва, орлан остановился и, склонив голову с горбатым клювом, долго следил за человеком строгим, не по-птичьи внимательным взглядом. И, увидев орлана, Никонов сразу возненавидел эту птицу, но не потому, что она была хищной, а за то, что у нее есть большие сильные крылья, и она не боится, как он, сорваться в бездну.
      Когда до гребня скалы оставалось уже метра три, сержант увидел над головой узкую трещину в доломите. Собрав силы, он дотянулся до этой щели и глубоко всадил в нее тесак. Нож сел плотно и крепко. Теперь, если только удастся встать на торчащую рукоятку, можно дотянуться до гребня.
      Прилипая к скале, как ползучее растение, Никонов изловчился, рванулся кверху и... даже не верилось, но он встал коленом на рукоять. Готовясь к последнему, решительному рывку, сержант лихорадочно думал: "Только бы выдержали ноги... Только бы не сломалось лезвие..."
      Орлан беспокойно прошелся по краю обрыва, расправляя саженные крылья, и вдруг закричал дико и страшно, точно в его горле бурлила вода: "Кле-клег-ррл!.. гррл! Кле-клеклак!"
      Никонов медленно поднял руки, и его пальцы беспомощно зацарапали камень, не доставая до гребня. Что-то хрустнуло под ногой. Тогда, отчаявшись, Никонов оттолкнулся от ненадежной опоры и, ухватившись за острый гребень скалы, повис...
      Он повис над пропастью, собирая в руках остаток сил, потом подтянулся, занес ногу и с трудом перекинул через гребень свое измученное тело.
      Так они и сидели некоторое время на голой обветренной вершине - орел и человек...
      Сидели - рядом.
      Господин во фраке
      Я не помню, значится ли имя X. фон Герделера в числе военных преступников, но это и не столь важно сейчас. Об этом человеке, судьба которого весьма тесно связана с судьбами наших героев, следует рассказать подробнее.
      Войсковой инструктор по национал-социалистскому воспитанию Хорст фон Герделер до 1942 года отличался от своих сподвижников лишь чрезмерной жестокостью, которую он сам любил объяснять "фанатической верой в дело фюрера". Скромный майор сделал себе карьеру на второй год войны с Россией, когда приехал в оккупированную Норвегию.
      Норвежцам, этим заядлым спортсменам, тогда еще очень хорошо был памятен рекорд советского конькобежца Мельникова, который перед войной посетил Норвегию. И фон Герделер решил ударить именно по этой национальной черте оккупированного народа - по их любви к советскому чемпиону: он объявил, что Мельников перешел на сторону Германии и в рядах власовцев героически сражается против коммунизма. Войсковой инструктор тогда же был замечен и произведен в звание оберста. Он считался незаменимым там, где требовалось добиться успеха любыми средствами.
      Будучи энергичным, неглупым и решительным, фон Герделер не чуждался никакого дела: боролся с саботажем на селитровых заводах Норск-Гидро, выжимал контрибуциями из городов последние соки, эвакуировал рыбацкое население подальше от моря, от простора, от свободы...
      Карьера его стремительно шла по восходящей линии, и немецкий рейхскомиссар в Норвегии генерал Тербовен (или попросту Бовен, как его звали, что в переводе с норвежского означает "вор") уже не раз предупреждал своего любимца:
      - Оберст, никогда не прыгайте по лестнице сразу через три ступеньки. Я понимаю, что вы - мастер в одурачивании людей, иначе я бы вас не уважал, но у вас много завистников... Не споткнитесь, падать всегда больно!..
      Фон Герделер еще полгода проработал в Осло и сам того не знал, что гестапо давно подкапывается под него, - примитивным мясникам претила хитроумная "работа" этого инструктора: он просто мешал их славе. Последнее, что успел сделать оберст в Осло, это посадить в прусский концлагерь "лес богов" - весь цвет норвежской интеллигенции: профессоров, педагогов, редакторов газет и врачей; так, казалось ему, в Норвегии будет спокойнее. Он сам учился когда-то в университете, но мантии судьи предпочел мундир рейхсвера и к людям умнее себя всегда относился с некоторым подозрением...
      Наградой ему был Железный крест с дубовыми листьями, но завистники из "политише абтайлюнга" все-таки его допекли, и Тербовен был вынужден распрощаться со своим талантливым учеником.
      - Я же тебя предупреждал, сынок, - заявил наместник. - Ты не послушался меня, старика... Теперь придется подержать тебя на льду. Будь любезен отправиться в Швецию - на рудники в Элливарре. Будешь работать там на легальном положении. Сиди в этой тихой стране тихо, не умничай. Пусть о тебе немного забудут. Потом я тебя оттуда вытащу...
      Нейтральная Швеция питала своей железной рудой военную машину Германии. День и ночь через границу с Норвегией громыхали тяжелые черные платформы, а в банки шведских капиталистов текли тусклые слитки золота, и в этих слитках были сплавлены воедино и обручальное кольцо невесты, и золотая челюсть замученной в гестапо старухи. Фон Герделер в качестве легального агента, под маркой опытного горного инженера, должен был следить за бесперебойными поставками железной руды из Кируны в Нарвик: оттуда руда отправлялась в третью империю уже морем.
      Присмотревшись к делу, фон Герделер заметил, что его предшественник был большим ротозеем. Заручившись помощью крупного юриста, оберст перерыл все пункты торговых соглашений со шведскими предпринимателями, и скоро вагоны с рудой уже не успевали разгружать в Нарвике.
      Оберст был достаточно сообразителен и действовал различными путями недаром одурачивание людей было его профессией. Однажды поток руды в Германию остановился, и тогда фон Герделер выкинул такой ход: он задержал перевод платежей на банк в Стокгольме и тут же обручился с дочерью главного обладателя всех рудничных акций. Запруду из груженых составов словно прорвало, на путях к Нарвику даже образовалась "пробка".
      Однако портить отношения со шведами фон Герделер никогда не желал: купив за городом зимнюю дачу, он часто устраивал на ней приемы и первым вставал с бокалом вина в руке, предлагая тост за шведского короля. Он пошел еще дальше: о Гитлере стал отзываться с некоторым пренебрежением, рассказывал пикантные анекдоты из личной жизни главарей национал-социалистской партии (а он их знал немало), и это нравилось шведам.
      Молодой, полный сил и напористый, оберст сразу оказался и здесь на своем месте: вскоре он добился разрешения обращаться к министру Дарре со всеми вопросами уже лично, через головы его чиновников.
      - Я понимаю вас, шведов, - с грустью разглагольствовал иногда фон Герделер. - Ваша страна - образец классической государственности. Именно так я и хотел бы прожить свою жизнь. - И он вздыхал, покручивая обручальное кольцо на пальце. - Поверьте, что мне страшно за мою Германию... Только здесь, в вашем кругу, я понял, какое это счастье - выпить утром стакан парного молока, выкупаться в озере и разводить потом под окном тюльпаны. И не знать, что где-то война...
      И богатая вдова Канна Мунк, явно влюбленная в молодого нациста, частенько восклицала с восхищением:
      - Как он мил, этот полковник! А еще говорят, что Гитлер испортил всех немцев...
      Вид из окон зимней веранды на озеро, окруженное лесистыми горами, был восхитителен. Дача находилась на вершине холма, и при первом же снеге надо будет встать на лыжи и сразу от порога веранды скатиться на дно этой глубокой чаши.
      Хорст фон Герделер аккуратно сложил в офицерский несессер бритву и посмотрел на себя в зеркало. Свое лицо ему сегодня понравилось: гладкое, мужественное, немного жесткое, - такие лица любят женщины. Он долго выбирал галстук. Пожалуй, вот этот: хорошо, со вкусом и скромно. Оберст вдел запонки в гремящие от крахмала манжеты, еще раз взглянул на билет, присланный ему сегодня. Начало - в девять. Что ж, он еще успеет.
      - Фру Агава, - позвал он служанку, - будьте так любезны, вызовите мою машину из гаража...
      Канна Мунк давала сегодня на своей загородной вилле бал в честь именин своей дочери. Хорст фон Герделер, повинуясь шведскому обычаю, вбросил свой подарок внутрь ее дома, не показываясь на глаза хозяйке, и появился перед ней уже с пустыми руками.
      - Вы так очаровательны сегодня, - сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать тонкую руку богатой бездельницы. - И мне нравится, что браслет на вашей руке совсем такой, какой носят крестьянские девушки.
      - А вы сегодня так разговорчивы, полковник, - назвала его вдова по званию, которое он тщетно скрывал под своим фраком.
      - О, фру! - развел оберст руками. - Я всегда буду лишь инструментом, на котором вы так великолепно играете!..
      Он решил не быть назойливым и скоро отошел к гостям. Большинство их были инженеры с рудников Элливарре и хорошие знакомые оберста. Встретили они его на этот раз сдержанно и молчаливо. Фон Герделер уже знал: так его встречают каждый раз, когда немецкие войска на русском фронте терпят очередное поражение. "Черт возьми! - подумал он, ругая себя. - Прежде чем идти сюда, надо было прослушать радио..."
      - Господа, - весело сказал он, беря с подноса рюмку превосходного мартеля, - восемьдесят семь вагонов руды сегодня уже покатились к морю. Могу поздравить вас, господа, с хорошей премией...
      - Это верно, - согласился один швед. - Не будь этой мировой потасовки, и мы бы, наверное, ходили без работы. Только не случилось бы так, что наша руда будет сгружаться в море!
      - Вы хотите сказать... - начал было фон Герделер.
      - Да, из Лондона только что передали, что английская подлодка...
      - Русская! - перебил один молодой инженер. - Стокгольм утверждает, что русская!
      - Это безразлично, - продолжал швед. - Однако в Нарвике вчера прямо у причала торпедированы три транспорта с нашей рудой... Как вам это нравится, Хорст?
      - Я отвечаю за руду только до Нарвика, - ответил оберст, наигранно улыбаясь. - Моя карьера не плавает по воде, а ездит на колесах...
      Весть эта, однако, не испортила настроения фон Герделера, и весь вечер он был общительно-весел. Канна Мунк предложила гостям проехать в соседнюю деревню - посмотреть крестьянскую свадьбу. И оберст с восторгом наблюдал простодушные танцы шведов, пил горький "олюст", играл с девушками при свете костров в горелки. Потом все вернулись обратно на дачу, и казалось, ничто не потревожит сегодняшнего вечера.
      Но около полуночи его позвали к телефону. Чей-то сбивчивый голос доложил, что эшелон с рудой, едва перейдя границу, полетел под откос.
      - Я вас понял, - ответил фон Герделер. - Срочно звоните на вокзал, чтобы мне приготовили электродрезину. Я сейчас же выезжаю к месту катастрофы...
      Он вежливо извинился перед гостями, поцеловал руку хозяйке, сказав ей, что этот вечер надолго останется в его памяти, и Канна Мунк с сожалением проводила глазами его статную рослую фигуру.
      - Как он мил, этот полковник, - повторила она свою любимую фразу. - Я никогда не поверю, что Гитлер испортил немцев!..
      * * *
      Под ударами кулака лицо превращалось в кровавое месиво. Схватив свою жертву за горло, фон Герделер деловито стучал кулаком в это безглазое хрипящее лицо. Кулак работал методично, как железный сустав хорошей машины: рука в единожды принятом темпе сгибалась в локте, мускулы напрягались, и жесткая пятерня с резкой силой выбрасывалась вперед - прямо в этот хрип, в эту страшную маску, в этот сдавленно хрипящий рот.
      - На, - приговаривал он, - вот еще!.. Проглоти зубы!.. Ты видел, сволочь? Ты не мог не видеть!.. Получай!.. Пути были разобраны... Ты это видел?..
      Чья-то рука легла ему на плечо. Оберст обернулся и увидел стоявшего перед ним эсэсовца.
      - Оставьте машиниста! - резко приказал эсэсовец. - Он все-таки старик. И он наверняка сам не рад этой ужасной катастрофе...
      Фон Герделер отбросил от себя норвежского машиниста, и тот бессильно рухнул на землю.
      Повсюду валялись, задрав колеса, сброшенные под откос платформы. Эсэсовцы с фонарями в руках ползали по шуршащим насыпям руды, выволакивали из-под обломков мертвых и раненых.
      - Все эти сволочи заодно! - злобно сказал фон Герделер, вправляя выбившуюся наружу манишку и нащупывая разорванную манжету. Только сейчас он сообразил, что его вечерний фрак выглядит дико среди хаоса этой катастрофы...
      - С кем я разговариваю? - спросил эсэсовец, осветив фонарем лицо оберста. Фон Герделер назвал себя.
      - Имею честь, - эсэсовец приложил руку к фуражке.
      Вдвоем они подхватили избитого норвежского машиниста за руки и за ноги, оттащили его в сторону и бросили на брезент, на который складывались убитые.
      - Я уже смотрел, - сказал фон Герделер. - Пути оказались разобранными. На стыках были отвинчены гайки. И все было замаскировано. Надо сейчас же арестовать путевого обходчика...
      - Уже забрали, - небрежно ответил эсэсовец. - Только он здесь ни при чем. Мы догадываемся, что это работа партизан. В провинциях Тромс и Нурлан их особенно много. Мы даже знаем, кто руководит ими!
      - Хальварсен?{4} - подсказал фон Герделер, в неугасшем возбуждении раскуривая сигарету.
      - Хальварсен со своим отрядом бродит где-то не здесь, - отозвался эсэсовец. - Мы его отогнали от границы к морю... А вы, оберст, никогда не встречали вот этого человека?
      Эсэсовец приставил луч фонаря к обтянутой в целлофан небольшой фотографии. На оберста глянуло незнакомое лицо - лицо волевое, с плотно стиснутыми губами, глаза глядели с пронзительной усмешкой.
      - Нет, не встречал. Я последнее время работаю на шведских рудниках.
      - Это ничего не значит, - возразил эсэсовец. - Шведские пограничники все, как на подбор, шалопаи. Перейти здесь границу - раз плюнуть...
      Эсэсовец спрятал фотографию обратно в карман и пояснил:
      - Это видный член норвежской компартии. Зовут его Сверре Дельвик. Он недавно вернулся из Лондона. Вполне возможно, что он и захочет связаться со шведскими шахтерами. Совсем нетрудно подбить их на забастовку. По-моему, кто-то из его людей своротил этот эшелон.
      - Хорошо, - сказал фон Герделер, - у меня в Элливарре большие связи, я буду следить.
      - Основная примета: Сверре Дельвик не имеет левой руки, - подсказал эсэсовец. - Это мы оттяпали ему ее под Нарвиком, когда он служил в королевской Пятой бригаде. Иногда он носит протез, но это очень заметно...
      Через несколько дней еще два эшелона скатились под откос. Стоило переехать границу, как взрывались мосты, разъезжались под колесами рельсы, оползала под шпалами насыпь. Сначала сбавили скорость эшелонов на десять километров, потом на пятнадцать, и, наконец, железная руда потекла в Норвегию жалкой медленной струей.
      Корабли в Нарвике теперь подолгу простаивали под погрузкой в ожидании, пока подойдут новые эшелоны. Запасы руды, целые горы драгоценной руды, которая должна была перелиться в орудийные стволы, танковую броню и солдатские шмайсеры, - эти запасы не успевали вывозиться с рудничных дворов. Эшелоны теперь по-черепашьи переползали границу, выставив впереди себя - перед паровозом - несколько лишних платформ, груженных песком, на которых сидели штрафные солдаты...
      Однажды фон Герделер разговорился в кафе с пожилым шведским шахтером.
      - Вы знаете, кто такой Сверре Дельвик? - спросил он его.
      - Знаем, - ответил швед. - Он - настоящий парень!..
      Обидно было еще и то, что завистники, которых он нажил в "политише абтайлюнге", конечно, воспользуются этим моментом, чтобы прижать его к ковру лопатками. И фон Герделер не ошибся в своем предположении: в середине ноября он получил официальное уведомление о том, чтобы приготовить дела к сдаче их другому представителю. Затем последовал приказ: инструктор по национал-социалистскому воспитанию переводился в распоряжение ставки горноегерской армии генерала Дитма.
      Это был уже конец, это был фронт!..
      Оберст никогда не думал, что может испытывать такой отчаянный страх. Ведь он всегда хвалился умением прекрасно владеть собой. Но сейчас его просто зазнобило от ужаса, что вот это его тело, такое здоровое и сильное, которое он так берег и лелеял, - это тело может быть разорвано на куски, что его можно проткнуть штыком, что рваный горячий осколок может войти в это нежное красное мясо и, вкручиваясь в него, раздирать его страшной болью...
      "Я просто устал, - решил фон Герделер, наливая себе полный стакан коньяку. - Надо как следует встряхнуться". Одевшись попроще, чтобы его не узнали, он забрел на окраине города в шахтерский клуб. У стойки он выпил сразу три стаканчика русской водки и пригласил танцевать девушку.
      - А ты мне нравишься, - сказал он ей и провел рукой по ее пухлому заду.
      Какой-то парень в рабочей куртке, тоже крепко подвыпивший, выволок фон Герделера за дверь. Кулак шахтера больно треснул полковника в щелкнувшую челюсть, и он откатился к забору.
      - Поддай ему еще, Альф! - крикнул чей-то голос...
      Вмешивать в это дело полицию было глупо. Отряхивая свой костюм от грязи, фон Герделер побрел дальше - на самый конец города. В потемках высились слабо освещенные рудничные копры, среди догорающих навалов шлака проносились резко кричащие паровозы.
      На задворках одного из бараков он нашел то, что искал.
      - Вы не разделите со мной одиночества? - спросил он пожилую костлявую проститутку.
      Она провела его в свое убогое жилье, где над смятой постелью висели знаменитости нашего буйного века: рядом с Гитлером - портрет американского боксера, рядом с Гретой Гарбо - испанский тореадор.
      Фон Герделер, присев на стул, признался:
      - Ты обожди... Я не могу.
      Проститутка сказала:
      - Я была в Германии. Вот где умора! Там солдаты прямо с фронта. Так и кидаются на нас. И тоже ничего не могут.
      - Я не был на фронте, - ответил оберст, - но я там буду. И буду скоро...
      Через неделю он сдал свои дела майору интендантской службы, крепко искалеченному под Сталинградом.
      - Что-то я не замечаю на вашем лице особой радости по поводу того, что вы отправляетесь на фронт! - ядовито сказал ему этот майор на прощание.
      - А я, - резко ответил оберст, - что-то не замечаю на вашем лице особого огорчения по поводу того, что вы остаетесь в тылу!..
      Ему удалось оттянуть фронт еще на две недели - он уехал отдыхать на курорт.
      Глава вторая.
      Начало дня
      Сережка с детства отличался самостоятельностью. Однажды отец за какую-то провинность оттаскал его за уши. Сережка даже не пискнул при этом, а на следующий день принес откуда-то медицинскую брошюру, которая называлась "Почему вредны телесные наказания". В этой брошюре, которую Рябинин тут же прочел, было сказано буквально следующее: "Нельзя драть детей за уши. Механические раздражения ушной раковины вызывают прилив крови к голове и могут вредно отразиться на умственных способностях вашего ребенка".
      Рябинин вспомнил этой случай потому, что жена сегодня утром ему сказала: "Я уйду в экспедицию, ты останешься один, ради бога, следи за Сережкой, он еще очень неустойчив... Такой возраст, сам знаешь, за ним нужен глаз да глаз!"
      Капитан "Аскольда" выбивает в иллюминатор трубочный пепел, его брови хмуро сдвинуты.
      - Че-пу-ха! - раздельно произносит он и сильно дует в одну из переговорных труб.
      В другом конце корабля на слуховом раструбе откидывается клапан, и раздается протяжный свист. Штурман "Аскольда" Андрей Векшин поспешно вскакивает с койки. Он уже знает - это Рябинин: только у него одного такие могучие легкие, что могут продуть всю трубу на целую полсотню метров и еще откинуть клапан.
      В слуховом раструбе перекатывается звенящий бас капитана:
      - Штурман, на минутку...
      Больше с тех пор он ни разу не дотронулся до ушей своего сына. И сейчас с нежной усмешкой думает о нем: "Хороший растет парень. Такой не пропадет. А вот скрипку свою, негодник, забросил. И неплохо играл ведь..." Потом его мысли снова возвращаются к жене.
      Сегодня она сказала ему вот что:
      "Я всегда гордилась тобой, а теперь буду гордиться еще больше. Но ты не забывай: если с тобой что-нибудь случится, это будет для меня непоправимым горем. Ты мне так нужен, так нужен... Помни об этом, ради бога".
      Капитан "Аскольда" четкими шагами расхаживает по каюте. Пушистый мат из очесов манильского троса глушит его увесистые шаги. Если бы только кто-нибудь знал, какая большая и давняя дружба связывает его с этой женщиной! Когда он впервые поднял на мачту передовой вымпел флотилии, некоторые капитаны говорили: "Рябинину - легко: у него жена научный работник, уж конечно, она ему подскажет такое, о чем нам своим умом допирать надо. Муж и жена - одна сатана!.."
      Да, она ему помогала. Глупо отрицать это. Но не больше, чем другим. Зато, когда он замерзал на мостике, сутками не уходя в каюту, она, казалось, тоже стояла рядом, они вместе, казалось, ломали голову над картой, и в сумбуре штормовых ночей - казалось ли это? - он видел, как ее тонкий палец тянулся в сторону его мечты - тянулся на восток, туда, где еще никто не забрасывал трала.
      И он пошел на восток, даже не сказав ей об этом, он впервые снял небывалые "урожаи" на той самой банке, которая носит теперь его имя! Да, конечно, муж и жена - одна сатана: пусть же половина его успеха всегда принадлежит ей. Что у него было до знакомства с этой женщиной? Одни сильные руки, с детства привычные к морскому труду. У нее - все остальное. И, может, не будь у него Ирины, он никогда не был бы тем, кем стал...
      В каюту постучали - очень вежливо: одним пальцем. И по этому стуку капитан узнал штурмана - самого вежливого человека на корабле.
      - Входи, входи, Векшин.
      - Разрешите? - спросил штурман, открывая дверь.
      - Давай, давай.
      - Я к вашим услугам, Прохор Николаевич!
      - Если хочешь, садись.
      - Благодарю вас...
      У Векшина изящные, даже несколько жеманные движения. Он не спеша выпрямляет на брюках складки, которые должны лечь ровно посреди колен, потом откидывает голову назад, уставив на Рябинина продолговатые темные глаза.
      - Сегодня встаем в док, - говорит капитан, и Векшин согласно кивает головой. - У входа в док на грунте лежит разбомбленная немцами барка. Без буксира туда не сунешься. Можно шутя обрубить винт.
      - Позвольте заметить, Прохор Николаевич, что в док вообще рекомендуется втягиваться с помощью буксиров.
      - Знаю. Так вот. Сходи к диспетчеру порта. Потребуй пару буксиров. Скажи: неотложное дело, корабль готовится к войне...
      В дверях уже стоял салогрей Мордвинов.
      - А тебе что?
      - Куда жиротопку девать? - спросил матрос.
      - А куда ты ее думаешь деть?
      - Куда?.. А вот выволоку на палубу и спихну за борт. Надоела она мне, проклятая. Я весь уже провонял из-за нее...
      - Нет, так нельзя, - возразил Рябинин. - Надо сдать ее в порт под расписку. Отвезти и сдать, как положено.
      - Я не лошадь, - сказал Мордвинов, - чтобы котлы на себе таскать.
      - А ты найди лошадь.
      - А где я возьму денег на лошадь?
      - Позвони в порт. Ты же грамотный... Кстати, постой, - остановил его Рябинин. - Я, конечно, понимаю, что дипломат из тебя не получится. Но только надо быть немного повежливее. Вот вчера ты пришел ко мне...
      - А там какой-то фраер сидел, - перебил его Мордвинов. - Он мне сразу вопрос: "Ты кто такой?.." А я не люблю, когда со мной так разговаривают.
      Рябинин весело рассмеялся:
      - Ну ладно. Иди, дорогой товарищ Мордвинов. Только учти: мы становимся людьми военными - теперь от тебя вежливости будет требовать устав...
      После салогрея пришел тралмейстер Платов.
      - Тралы сдавать? - спросил он.
      - Да, в такелажные мастерские.
      Платов неловко топтался на месте, комкал в руках зюйдвестку, не уходил.
      - Ну, чего вздыхаешь?
      - Ох, до чего же мне жалко расставаться с ними, с тралами-то, - начал тралмейстер. - Такие уловы брали - и вдруг... Ведь вся страна ждала от нас трудовых подвигов, ведь мы горели, товарищ командир, желанием выполнить...
      Рябинин резко оборвал его.
      - Уходи отсюда! - сказал он. - Я громких слов не люблю!..
      Сердце боцмана, хватившее горя на своем веку с избытком, умело чувствовать заранее. Точно так же, как предугадывали плохую погоду его больные ноги, чему немало удивлялся штурман: "Антон Захарович, опять точно по барометру!.." Вот и сегодня, когда вызвал его к себе Рябинин, Антон Захарович сразу почуял приближение какой-то беды. А когда услышал от капитана первую фразу, то долго сидел молча, опустив худые плечи: "Вот она, беда-то! Подошла!.."
      - Это что же, Прохор Николаевич, - глухо сказал он наконец, - не доверяете, стало быть?
      - Нет, боцман, я тебе всегда доверял. Ты всегда мог заменить меня на палубе, ты боцман хороший...
      - Да я ведь... Прохор Николаевич, небось сами знаете... Каждую фитюльку, каждое весло облизать готов. У меня ведь дома такого порядка никогда не было, какой я на "Аскольде" держал... Или я уж... Эх, вы! Старика обидеть нетрудно...
      И его голова опустилась еще ниже. Он весь как-то обмяк, осунулся, постарел. В заскорузлых пальцах вертел папиросу, и пальцы его дрожали, осыпая табак.
      Рябинин подошел к боцману, положил ему на плечи свои тяжелые руки, отчего старик сгорбился еще больше:
      - Антон Захарович, корабль-то теперь будет военным. Ведь загоняем мы тебя окончательно. Ты старше всех на "Аскольде".
      Боцман жадно затянулся цигаркой, слезы обиды блеснули в стариковских глазах.
      - На покой, значит, пора? Так, так... Дослужился, что не нужен стал. Ну что ж, уйду. Только такой обиды, товарищ капитан, я еще ни от кого не видывал.
      И Мацута ушел, хлопнув дверью, чего никогда бы не сделал раньше.
      "Вот ведь какая чертовщина, - думал Рябинин. - Жалко старика, хороший он человек... Обиделся... Да, скверно получилось..."
      Через полчаса вернулся из порта штурман. Раздраженно стал жаловаться:
      - Насажали там в диспетчерскую каких-то... простите, идиотов. Я им говорю, что корабль вступает в строй действующего флота, а они: "Вставайте в очередь"...
      - Вот потому, что корабль вступает в строй действующего флота, ты, штурман, привыкай докладывать вначале суть дела. А остальное расскажешь за обедом.
      - Есть, товарищ капитан! Порт нашу заявку на плавсредства выполнить не может.
      - Почему?
      - Нет свободных буксиров.
      - Из двенадцати - ни одного?
      - Да. Пять из них разогнало штормом, и они по сей день где-то в море, четыре буксира тянут баржи с углем.
      - А резерв?
      - В резерве имелось три. Но один недавно потерпел аварию во время бомбежки, а два выручают союзный транспорт.
      - Тоже последствие налета?
      - Никак нет! Диспетчер рассказал, что мой английский коллега по какой-то причине принял Кольский залив за Темзу на подходах к Лондону и посадил коробку на мель.
      - По какой-то причине... Тоже мне скажут! Причина одна: наездился рому до цветных шариков! Вот вам и на мели все десять тысяч тонн!
      Штурман рассмеялся:
      - Разрешите повторить заявку на завтра?
      Рябинин разложил на столе карту, стукнул по ней кулачищами.
      - Не умеем работать! - сказал он. - Все эти портовики, черт бы их брал, - где только они учились?
      - Есть, товарищ капитан, особый институт, где их готовят, - услужливо подсказал Векшин.
      - Институт... На логарифмической линейке они мастера щелкать. А вот не могут догадаться спустить водолазов и оттащить эту баржу на глубокое место. Драть надо за такие вещи! За уши драть! И чтобы все видели, как их дерут...
      - Что прикажете делать?
      - Пока ничего. Будем вставать в док своим ходом.
      - Да, но там эта... баржа! Вы же сами сказали, что можно обрубить винт. Можно свернуть руль...
      Рябинин набил табаком трубку, она засопела в его зубах.
      - И винт. И руль, - недовольно сказал он. - Можно и голову свернуть с такими помощничками... Вот что: на штурвал поставь рулевого с хорошими нервами, а я попрошу боцмана возглавить людей на полубаке. Тут самое главное - чтобы нам не помешали. А на мачту поднимем "мыслете"...
      Он снял телефонную трубку.
      - Лобадин? Слушай, механик, готовь котлы к действию... Что? Да, снимаемся с якоря... Сейчас...
      На палубе к Рябинину подошел боцман Мацута:
      - Прохор Николаевич, я там это... тово... Погорячился как бы... Вы уж это... тово... Не сердитесь...
      Капитан "Аскольда" крепко обнял старика.
      - Дорогой боцман, - сказал он, - как мне тяжело с тобой расставаться! Ведь я десять лет знал, что где ты - там и корабль. Но тебе надо уйти. Мы люди здоровые, сильные, впереди у нас тяжесть, которую мы-то одолеем, а ты можешь надорваться...
      Мацута громко высморкался в клетчатый платок - подарок родной Поленьки.
      - Прохор Николаевич, как же мне жить-то без "Аскольда"? Позвольте, хоть в док его поставлю...
      - Я сам хотел попросить тебя об этом, - ответил Рябинин.
      Из люка машинного отделения показалось потное усатое лицо механика Лобадина. Закрутил машинный "дух" усы, сказал:
      - Машины готовы, "Пар Паркевич" на марке.
      - Добро. Ну, боцман, объявляй аврал!
      Мацута достал свою дудку - такую старую, что с нее уже давно слезло царское серебро. Дунул - шипит. Потряс в руке - опять не свистит. Встряхнул, словно градусник, сказал:
      - Горошина опять... закатывается куда-то...
      Матросы смеялись:
      - Что, боцман? Авралить уже нечем стало? Ты ее не в рот вставляй, а в другое место...
      - Состарилась, - сказал Мацута. - Вам-то, молодым, скоро и дудку новую дадут. Посмотрю я, как вы тут без меня в кулак насвиститесь!.. Лоботрясы вы все! Вам бы жрать да спать - вот и вся ваша забота... А ну - пошли все наверх! С якоря сниматься...
      Старая дудка все же сработала, запропавшая куда-то горошина вернулась на нужное место и теперь, быстро крутясь, дробила сигнал на переливчатый свист. Матросы быстро выскакивали из жилой палубы, а боцман покрикивал:
      - Давай, давай!.. Не ленись ногами... Ну, чего застыл, будто я тебя на карточку снимать буду?.. За кашей-то на камбуз вы все мастера бегать!.. Пошел, пошел, ребята!.. Улыбок не вижу!..
      Авральная команда разбегается на полубаке среди хитрых переплетений цепей, стопоров и гаков.
      - Па-а-ашел брашпиль! - командует с мостика Рябинин.
      Боцман открывает вентиль, и барабан лебедки начинает с грохотом вращаться, наматывая на себя якорную цепь. Цепь лязгает тяжелыми звеньями. "Аскольд" медленно подтягивается к лежащему на грунте якорю. Наконец цепь смотрит отвесно.
      - Па-а-анерр! - докладывает боцман на мостик.
      Ил долго не отпускает якорь. Но брашпиль сильнее вязкой хляби грунта. Мотор вырывает из ила чугунные лапы - сразу облегченно вздрагивает корабль.
      Мацута кричит:
      - Встал якорь!..
      Брашпиль быстро набирает обороты. Пятисоткилограммовый якорь рвется наверх во всю прыть, и, увидев его на поверхности, боцман успокоенно машет рукой Рябинину:
      - Чи-и-ист я-якорь!..
      И пусть на якоре налипло добрых пять пудов вонючего ила и на его лапах шевелятся клубки актиний, Мацута все равно прав: якорь чист, потому что не зацепил с морского дна чужую цепь или какой-нибудь кабель.
      Док, стоявший под навесом огромной крутой скалы, находился как раз напротив Мурманска и уже был готов принять корабль. Потопленный в море настолько, что над водой виднелись лишь края его бортов, он напоминал сейчас гигантский совок, который должен поддеть "Аскольд" под самое днище и, снова выходя на поверхность, осушить его для капитального ремонта.
      Траулер на малом ходу приближался к доку. На воде угрожающе качались красные буйки, ограждавшие затопленную баржу. Рябинин дал приказ задраить все двери, клинкеты и горловины. Предстоял трудный маневр: надо было вжаться в узкое пространство между доком и баржей, лежащей на дне, развернуться, а потом уже втягиваться в док.
      Чтобы проходящие мимо корабли не разводили волну, которая могла бы сорвать маневр "Аскольда", Рябинин велел поднять на мачте сигнал "мыслете". Такие же бело-красные флаги были подняты и на береговых постах Мурманска, безмолвно приказывая всем кораблям уменьшить ход.
      Алеша Найденов, стараясь не забрызгать брюки, обмывал из шланга якорные лапы. Ставриди и Борис Русланов пытались откатить в сторону бочку с ворванью. Савва Короленко застыл с отпорным крюком в руках, рассматривая девушек-работниц, расположившихся на ажурном перекидном крыле дока.
      - Куда вы бочку-то катите? - спросил он.
      - А прямо тебе в рот!.. Ишь ты, как загляделся!
      Боцман Мацута, вдев руки в засаленные брезентовые рукавицы, стоял около поручней, задумчиво глядя на бегущую за бортом воду.
      "Вот и все, - думал он, - отплавал..."
      - Уйду я от вас, - задумчиво сказал старый боцман, - вам, ребята, лучше не будет. Хотя и ругал я вас, а и любил вас, стервецов...
      - Мы тебя, боцман, тоже любили.
      - Вот теперь Хмыров за меня остается. Он такой... кулачок! - И боцман показал свою сухонькую жилистую пятерню. - У него вы, как у меня, в долг не попросите. Не даст.
      - Мы тебя, Антон Захарович, не за это любили, - сказал Алешка Найденов. - Ты с нами не собачился никогда. Ты учил нас. Мы через тебя и море узнали...
      Старик хлопнул рукавицами:
      - Дурак! Моря до конца никогда не узнаешь. Море - как баба капризная. Любить-то ее ты люби, а все стерегись. Я вон сколько уже плавал, а до сих пор в море выхожу - словно передо мной клетку с тигрой открывают...
      Корабль, застопорив машины, плавно раскачивался уже возле самого дока. Матросы, готовые в любой момент действовать по приказу капитана, напряженно всматривались в буйки.
      Рябинин, перевесившись через поручни мостика, крикнул:
      - Антон Захарович, посматривай! Баковой группе быть настороже!
      - Есть! - ответил Мацута.
      На мостике звякнул телеграф, за кормой взбурлила вода. "Аскольд" стал втягиваться между доком и баржей. На траулере наступила тишина, прерываемая лишь гудением машин да тяжелыми шагами капитана. Рябинин перебегал с одного крыла мостика на другое, проверял положение судна. Наконец траулер миновал буйки и остановился в узкой ловушке, упершись форштевнем в док.
      Боцман облегченно вздохнул.
      - Ну, ребятушки, теперь все зависит от нас. Не подведем капитана...
      Впередсмотрящий, держа в левой руке бухту, размахнулся грузилом, и длинная змея троса упала далеко за мостиком дока. Девушки подхватили конец, стали крепить трос на тумбу.
      Матросы работали как черти, делая все быстро, слаженно. Снова загрохотал брашпиль. Трос, наматываясь на барабан, вытянулся в струну. Теперь "Аскольд" втягивался в док с помощью лебедки. Вот вперед прошла четверть корпуса, вот половина. Часть корабля, на которой находилась баковая группа, уже была, можно считать, в доке.
      И вдруг:
      - Боцман, травить конец!
      Мацута дает слабину на трос и поднимает голову. По заливу, отчаянно дымя, проходит корвет союзного флота.
      - Ребятушки! Тащи кранцы, коли у них совесть отшибло...
      Матросы волокут кранцы - большие плетеные кошели, набитые опилками и пробкой. Они скидывают их между бортом корабля и стенкой дока, чтобы смягчить удар.
      "Союзник" приближается. Мацута смотрит на мостик. Рябинин стоит у обвеса, хлопающего на ветру складками парусины, и молча сосет трубку. Его кулаки лежат на поручнях - большие, грузные...
      На проходящем корвете работает радио. Репродукторы корабельной трансляции ревут на весь залив:
      Диг, диг, ду; диг, лиг, ду! Хаю, хаю, диг, диг, ду!..
      - Вот что делает "владычица морей"!
      - Ей-то что: они в Темзе не хулиганят!..
      - Может, сигнала не разобрали?
      - Ой, и волну же развел он!..
      - Ну, братцы, держись: сейчас грохнет...
      Корвет проносится мимо. Следом за ним встает волна - высокая, светло-зеленая, еще издали она кивает вспененным гребнем, подступая все ближе и ближе.
      - Чтоб им собака дохлая снилась! - выругался Ставриди. - Хватайся за что-нибудь, ребята... Сейчас в нашей коммунальной квартире будет сыпаться штукатурка...
      Рябинин гаркнул в мегафон:
      - На баке! Отойди от борта, крепче стой...
      А мощные репродукторы ревели - корвет шел в море, английские матросы ошалелой музыкой прощались с берегом:
      Диг, диг, ду; диг, диг, ду! Хаю, хаю, диг, диг, ду!..
      Злыми глазами посмотрел Найденов на волну, которая сейчас двинет по борту, и крикнул своим ребятам:
      - Сейчас вот... Крестись, кто в бога верует!..
      И вот "Аскольд" подбросило кверху, вода положила его в глубокий крен, швырнув траулер на железобетонную стенку дока. Захрустел трос, кранцы сплющились и покатились вдоль борта, посыпая воду перетертой пробковой крошкой.
      Громадный вал, раскачав корабль, дошел до отвесной скалы, с грохотом перевернул прибрежные камни и, усиленный ударом, ринулся обратно на корабль.
      - Больше кранцев! - раздается с мостика.
      Мацута мгновение медлит, потом бросает отпорный крюк и бежит к бочке с ворванью.
      - Ребятушки, за мной!
      Матросы, кряхтя от усилий, перекатывают сорокапудовую бочку на другой борт, пожарным топором выбивают днище. Жирная тягучая ворвань широкой струей хлещет за борт, растекаясь по воде тонкой маслянистой пленкой. И боцман, видя, как тает на глазах, попадая под ворвань, волна, радостно думает:
      "А вдруг оставят меня?.. Вдруг оставят?.."
      Слой жира утихомирил яростный вал. "Аскольд" раскачивается плавно, медлительно. Слышно, как на мостике Рябинин спрашивает штурмана:
      - Что это за судно?
      И Векшин отвечает:
      - Корвет союзного флота "Ричард Львиное Сердце".
      - Боцману Мацуте и всей баковой группе объявляю благодарность! доносится усиленный мегафоном голос капитана.
      Антон Захарович ждет. Ему кажется, что Рябинин сейчас скажет что-то еще, относящееся именно к нему. Но мегафон молчит.
      "Нет, не оставят", - вздыхает боцман.
      Через полчаса "Аскольд", точно драгоценность, которую заботливый ювелир кладет в удобный футляр, улегся на подогнанные к его бортам деревянные кильблоки.
      Постановка в док закончилась...
      Мацута небрежно кидал в чемодан свои вещи. Прощаться с кораблем было страшно - все равно, что прощаться с жизнью. В последний раз прошелся боцман по отсечным закоулкам траулера. Чтобы скрыть слезы, закрыл глаза. И так вот, с закрытыми глазами, шел старик, привычно перешагивая высокие комингсы, машинально распахивал тяжелые двери, знал - где пригнуться, где поберечь локоть...
      Возле одного люка боцман остановился, сказал Хмырову:
      - Здесь место заколдованное: вот погоди день-два, и на крышке снова ржа выступит. Я ее полжизни, проклятую, скреб - теперь ты следи...
      А когда вышел на палубу, сказал матросам:
      - Ведь я - черниговский, братцы. Я уже и забыл - как там? Говорят, чернозем все больше. А какой он - не помню... Видать, в колхозах я не работник. Куда мне деваться?
      И все удивились: казалось, что нет у Мацуты иной родины, кроме моря. И смешно прозвучало вдруг это крестьянское слово - чернозем. Сказал бы он "жвака-галс" или "шкентель с мусингами" - никто бы не удивился.
      - Яблоков давно не ел, - вздохнул боцман. - Яблоков хочу. Вот возьму и поеду к себе по яблоки. Надоело мне с вами тут картошку хряпать...
      Мацута попрощался с командой, и корабельная шлюпка отвезла его на другой берег Кольского залива, в Мурманск. Гребцы, вернувшиеся обратно, потом рассказывали, что всю дорогу боцман плакал и, оборачиваясь назад, смотрел на свой "Аскольд".
      "Я им покажу..."
      Лейтенант Артем Пеклеванный жил во флотском полуэкипаже, ожидая назначения на боевой корабль. Тянулись серые береговые будни, изредка скрашиваемые вечерами в клубе.
      "Сколько же можно ждать?"
      Но как бы то ни было, когда его спрашивали о назначении, Артем, не задумываясь, отвечал:
      - Я миноносник. Меня отправят на эсминец.
      Лейтенант и не представлял себе иное. Он любил эти легкие стремительные корабли, созданные для лихих смертоносных ударов, - корабли, готовые вынырнуть из тумана, развернуться, поразить и снова мгновенно сгинуть в морском ненастье.
      "Я миноносник!" Он был им на Тихом океане, мечтал об этих кораблях еще в поезде, и мечты не слабели, наоборот, росли и крепли.
      - Лейтенант Пеклеванный! Вас вызывает контр-адмирал Сайманов.
      Артем вскочил с койки, на которой сидел, и, одернув китель, переспросил:
      - Меня?
      - Да. К Сайманову.
      "Наконец-то!" - лейтенант облегченно вздохнул.
      Контр-адмирал принял его в своем прокуренном кабинете, из окон которого виднелся вспененный рейд. Пеклеванный испытал некоторую робость при виде этого грузного пожилого моряка, который не спеша листал его "личное дело".
      Сесть офицеру контр-адмирал не предложил, и Артем навытяжку стоял перед ним, озирая увешанные картами стены.
      - Артем Аркадьевич... так, так, - сказал Сайманов. - Плавали на эсминцах, за границей не были, комсомолец... так, так!
      Он посмотрел на офицера в упор:
      - Чего-то не найду, где у вас здесь записаны дисциплинарные взыскания?
      - У меня их никогда не было, товарищ контр-адмирал, - гордо просиял Артем.
      - Так уж никогда и не было? - усмехнулся Сайманов, и Пеклеванному показалось, что, не вылезай он всю службу с гауптвахты, и контр-адмирал сам бы кинулся ему в объятия...
      - Никогда не было, товарищ контр-адмирал, - повторил Артем.
      - Ага, вот - нашел! - сказал Сайманов. - "Курсанту Пеклеванному объявлен строгий выговор за превышение власти старшины класса..." Теперь можете садиться!
      Лейтенант сел - как в лужу.
      - Извините, пожалуйста, - смущенно бормотал он. - Но я, честное слово, забыл. Не подумайте, что я хотел скрыть...
      - Нет, что вы! - успокоил его Сайманов. - У вас здесь так много благодарностей, даже ценные подарки. И очень хорошие характеристики... Вам в училище кто читал морскую практику?
      - Авраамов.
      - Это хороший моряк. А минное дело?
      - Слесарев.
      - Я его, кажется, не знаю... А вот скажите мне, пожалуйста, - спросил контр-адмирал, - за что вы получили значок "Отличник ВМФ"?
      - Я удачно провел стрельбы миноносца.
      - Так, так... А почему же вы его не носите на груди?
      Пеклеванный немного растерялся:
      - Я его носил... на Тихоокеанском. Но здесь все офицеры кругом орденоносцы. Как-то неудобно ходить со значком. Подумают еще: вот, нашел чем хвастаться!
      - Да, - откровенно рассмеялся контр-адмирал, - значком здесь, конечно, никого не удивишь... Ну, а сейчас вы тоже, наверное, хотели бы попасть на миноносец?
      - Да, товарищ контр-адмирал.
      - Я знаю, - мягко улыбнулся Сайманов, - вся флотская молодежь мечтает об этих кораблях. Что ж, это хорошая школа для моряка, но вы, товарищ Пеклеванный, на миноносец не попадете...
      Артем почувствовал, как у него что-то оборвалось в груди, и, когда взял себя в руки, услышал:
      - ...Обыкновенные рыбаки должны постичь военное искусство, чтобы громить врагов наверняка. Вы назначаетесь помощником командира этого корабля. Вся тяжесть боевой подготовки ложится на вас, работы предстоит много, но команда корабля, спаянная работой на промысле, готова преодолеть любые трудности, и успех обеспечен... Сейчас вы отправитесь на патрульное судно "Аскольд" для прохождения на нем службы.
      Пеклеванный вдруг захотел сказать о своей давнишней мечте - о миноносцах, о том, что только на этих кораблях он сможет по-настоящему проявить себя как офицер флота. Но суровая флотская дисциплина сделала свое дело раньше, чем он успел об этом подумать.
      Артем встал, вытянул руки по швам и неожиданно для самого себя четко сказал:
      - Есть отправляться на патрульное судно "Аскольд".
      - Учтите, товарищ Пеклеванный, что на "Аскольде" воевать и работать надо особенно хорошо. Там капитан Рябинин. Вы, наверное, что-нибудь о нем уже слышали?..
      Пеклеванный вспомнил эшелон "14-бис", тесное четвертое купе. Ирина Павловна ему говорит: "Капитан "Аскольда" первый проник в малодоступные районы моря, но это еще не все..."
      - Да, я слышал о Рябинине...
      - Ну и замечательно! Берите в строевом отделе документы и отправляйтесь. Шлюпка ждет у третьего причала. Можете идти.
      - Есть идти!
      - Кстати, захватите в приемной спутника. Тоже на "Аскольд"...
      В приемной Артем подошел к одному офицеру, который почему-то показался ему старым рыбаком:
      - Простите, вы не на "Аскольд"?
      - Нет. Я с берегового поста службы наблюдения и связи.
      Пеклеванный обратился с вопросом к другому офицеру.
      - Никак нет, - ответил тот. - Я с тральщиков.
      - Это я на "Аскольд"! - раздался женский голос.
      Артем обернулся и увидел невысокую девушку в морском кителе с погонами лейтенанта медицинской службы. Легко поднявшись с дивана, она пошла ему навстречу, как-то застенчиво склонив голову набок.
      - Китежева, - назвалась она и добавила: - Варя. А вы тоже на "Аскольд"?
      - Да, - ответил Пеклеванный, сердито куснув губу. - Очевидно, на шлюпку пойдем вместе?
      - Хорошо, - согласилась она...
      Уже спускаясь с крутизны сопки к заливу, лейтенант Пеклеванный доверительно сказал:
      - Посылают нас с вами, доктор, на какой-то траулер. Воображаю, как он пахнет рыбой. "Трошечкой", как говорят здесь...
      Варя внимательно посмотрела на него, рассмеялась:
      - Вы знаете, я все равно ничего не понимаю в кораблях, но море люблю... Раньше служила в транспортной авиации, тоже морской, и мне стоило большого труда добиться перевода на корабль.
      Пеклеванный искоса взглянул на нее. Придерживая от ветра берет с серебряной эмблемой врача, она шла, наклонившись вперед, и яркий здоровый румянец играл на ее щеках. Лицо у нее было круглое и белое, как у всех северянок. А волосы - иссиня-черные, словно у цыганки.
      "Конечно, - раздраженно подумал Пеклеванный, - разве она что-нибудь понимает в кораблях?" И он зашагал вперед так быстро, что чемоданы закачались и заскрипели в его крепких руках.
      В самом конце причала прыгала на волнах пузатая корабельная шлюпка. Матросы в зюйдвестках удерживали ее от ударов о сваи.
      - С "Аскольда"? - спросил Артем. - Далеко стоите?
      - Да нет, всего полчаса ходу. Гребцы хорошие, - ответил матрос, сидевший на руле. - Мы вас давно ждем.
      - Прежде, - строго заметил Пеклеванный, - чем разговаривать с незнакомым офицером, надобно представиться ему. Так, по-моему, учит устав?
      - Мы еще не знаем, чему он учит. А зовут меня Платов, тралмейстер.
      - Меня интересует звание, а не профессия!
      - Нет у меня звания, - ответил матрос, начиная злиться. - А профессия - что ж, моей профессии люди завидовали...
      Грузно качнувшись, шлюпка отошла от причала, Варя села на кормовую банку, поджав под себя ноги - на днище плескалась вода. Пеклеванный окинул гребцов быстрым проницательным взглядом. Все были как на подбор, сильные молодые парни. Шлюпка, несмотря на волну и ветер, шла ходко. От ровных ударов весел по бортам разбегалась лохматая пена.
      .Китежева повернулась к Артему, тихо спросила:
      - Вы всегда такой, товарищ лейтенант?
      - Какой "такой"?
      - Ну вот... строгий такой.
      - Я не требую незаконного, - ответил Пеклеванный. - Я требую только то, что положено по службе.
      - Тогда простите, - извинилась девушка.
      Платов тем временем рассказывал гребцам:
      - Так они, значит, и встретились. Ну, слово за слово, а тут, глядь, она и призналась: "Никонова, - говорит, - я", - и все тут. Ирина-то Павловна об этом мужу скажи, а он такого дела в ящик не положит. Ведь Костя-то Никонов у него великим мастером был, я уж после него - воробей какой-то... Вот тетя Поля и давай ходить по милициям: нет ли такой, обрисовывает. Нашла. Ну, тетка сердечная - к себе затащила. Живут...
      - О чем это вы рассказываете? - спросила, вмешавшись в матросский разговор, Варя Китежева.
      - Да вот, товарищ лейтенант, вы, как врач, подлечили бы одну женщину. Из блокады ленинградской вырвалась, всего натерпелась...
      - Платов, - остановил матроса Артем, - прекрати разговоры.
      - А вы мне не тыкайте, - огрызнулся бывший тралмейстер. - Со мной сам главный капитан флотилии на "вы" разговаривает. А то я тоже могу тебе тыкнуть. Так тыкну...
      - Товарищ Платов, прекратите разговоры.
      - Вот так-то лучше!
      - А еще лучше - помолчать, когда вам говорят. Вы отвлекаете гребцов от дела!
      - Что ж, можно и помолчать.
      - Да не "можно", а "есть, молчать"! Повторите!
      - Ну, есть молчать, - обиделся тралмейстер.
      - Еще раз, без всяких "ну".
      - Есть молчать!..
      - И впредь только так, - твердо заключил Пеклеванный. - Я вижу, что у вас нет никакой дисциплины. Научитесь!.. Будете по одной половице бегать...
      - У нас половиц нету, - ответил кто-то с носа шлюпки, опуская лицо вниз. - Половицы в избе остались!
      "Черт знает что! - подумал Артем. - Хоть кол на их голове теши..."
      Варенька Китежева, сделав хитрое лицо, снова обратилась к Пеклеванному:
      - Товарищ лейтенант, теперь я должна вам подчиняться?
      - Да. Согласно уставу корабельной службы.
      - А у вас есть этот устав?
      Пеклеванный хлопнул рукой по своему чемодану:
      - Конечно, есть.
      - Ой, вы не откажете в такой любезности?.. Дайте мне почитать его, пожалуйста. А то, имея такого начальника, как вы, я боюсь сложить свою буйную голову на гауптвахте!..
      - Прямо по носу эсминец! - крикнул баковый.
      Пеклеванный вытянулся вперед всем телом, жадно всматриваясь. По заливу шел миноносец. Покачивалась его палуба, вместе с ней качались орудия, матросы. Минута - и они поравнялись. Корабль пронесся мимо, обдав шлюпку теплом вентиляторов, и понес свой высокий запрокинутый мостик дальше, в сторону океана. Миноносец быстро таял вдали, и казалось, что вместе с ним тают последние надежды лейтенанта.
      Когда же корабль совсем скрылся из виду, Пеклеванный натянул фуражку поглубже, поднял воротник шинели и сидел так до самого Мурманска, молчаливый и сумрачный.
      В доке было шумно и тесно. "Аскольд", вытащенный из воды, уже успел обстроиться лесами, и матросы, стоя на них, сдирали с бортов ракушку и зеленую слизь водорослей. Варя как зачарованная осматривала корабль, заглядывала в решетки кингстонов и даже попробовала повернуть лопасть винта.
      Пеклеванный бегло осмотрел корабль снаружи. "Старая лоханка, - подумал он об "Аскольде", - вонючий тресколов", - и сразу поднялся по сходне на верхнюю палубу. Рябинин встретил нового помощника сдержанно и даже суховато. Первое, что запомнилось Артему в капитане, - глаза, по-детски ясные и чистые, наполненные каким-то тихим, спокойным сиянием. Капитан смотрел на молодого лейтенанта свежо и открыто и каждый свой вопрос будто бы дополнял прямым, откровенным взглядом.
      И каюта у него была просторная, светлая, проветренная; в ней стояло только самое необходимое: стол, койка с пробковым матрацем и два привинченных к палубе кресла.
      - Дисциплина на "Аскольде", - говорил Рябинин, посасывая свою короткую трубку, - всегда была хорошей, но теперь требуется установить новую форму взаимоотношений между людьми. Час тому назад привезли два орудия. Завтра или послезавтра рабочие поставят их на палубе. Надо сразу взяться за подготовку комендоров. Потом мы поговорим обо всем подробнее, а сейчас можете отдохнуть после дороги. Номер вашей каюты - четыре...
      Рябинин был несколько растерян, когда на пороге его каюты появилась женщина. Пусть даже в форме военно-морского врача, но все-таки... юбка, чулочки, туфельки, беретик. На такую уж не гаркнешь!
      - Контр-адмирал Сайманов знает о вашем назначении? - спросил Рябинин, усаживая девушку напротив себя.
      - Он же меня и направил.
      - Хм... Ну, ладно. Вы бы только, Варвара Михайловна, поберегли туфли. Не так шагнете - и каблуки долой!..
      Рябинин велел буфетчику принести чаю и печенья.
      - Извините, - сказал он, - у нас больше ничего нет. Мы в пище всегда были непривередливы. Вы сыпьте сахару побольше - не смущайтесь!
      - Ой, я такая нахалка, что никогда не смущаюсь. К тому же я сегодня ничего еще не ела...
      Варенька Китежева положила три ложки сахара в стакан чаю, аккуратно подобрала с вазочки все печенье. Рябинин смотрел, как она с аппетитом ест, аккуратно облизывая свои румяные полные губы, и ему начинала нравиться эта девушка.
      - Если так еще и работать будете, тогда, уверяю вас, мы будем большими друзьями! Я, честно говоря, не испытываю доверия к людям, которые долго ковыряются в тарелке!
      Китежева рассмеялась и протянула капитану засургученный пакет со своим "личным делом".
      - Да нет, я читать не буду, - сказал Рябинин. - Тем более что в медицине ничего не смыслю.
      - Но здесь не о медицине. Здесь - обо мне.
      - Все равно. Прочитаю в другой раз. Я привык знакомиться с людьми не по бумагам!..
      Он проводил ее до дверей лазарета и позвал к себе новоиспеченного боцмана Хмырова.
      - Если только, - пригрозил он, - я хоть раз услышу теперь, что на палубе кто-нибудь матюгается, то я...
      Хмыров отступил на всякий случай назад.
      - Я вас понял, - поспешно ответил он, - и повторять не надо. Мы же ведь тоже не дураки - слабый пол ничего не услышит!..
      - Даже шепотом! - сказал Прохор Николаевич.
      - И даже шепотом, - покорно согласился боцман.
      Тем временем в полуосвещенной каюте, расположенной на корме, Пеклеванного встретил стройный человек с бледным лицом; он поднялся ему навстречу, протянув руку.
      - Олег Владимирович Самаров, - назвался он и сразу энергично выдвинул несколько пустых ящиков шкафа. - Пожалуйста, раскладывайте свои вещи, располагайтесь как дома. На какой койке вы хотите спать - на верхней или на нижней?.. Если есть книги, ставьте их вот на эту полку, рядом с моими. Вешалка - здесь, ванна - по коридору, вторая дверь налево. Мы вас ждали и... давно ждали!
      Артем разложил по ящикам белье, бросил на верхнюю койку парусиновый чемодан и, отказавшись мыться, вместе с помполитом вышел на палубу. Внизу по лесам расхаживали матросы, стуча скребками по гулкому днищу "Аскольда".
      Наблюдая за их работой, помполит первый нарушил молчание:
      - Когда же думаете взяться за дело?
      - Не знаю с чего, - ответил Артем.
      - Почему же?
      - Да вот хотя бы: корабль гражданский, матросы, наверное, думают, что если они не дерутся с начальством, значит, уж все в порядке. А это не так... Придется браться за дело с самого начала.
      - А вы сюда и посланы, чтобы начать все с самого начала. В этом-то вся соль.
      - Ну что ж, - Пеклеванный невесело усмехнулся, - вот завтра приготовим орудия и начнем тренироваться. Для начала не на снарядах, а на болванках!
      - Завтра... А почему, спрашивается, не сегодня?
      - Можно и сегодня... Что ж, давайте после ужина приступим.
      - А если сейчас, - улыбнулся Самаров, - вот прямо сейчас?
      По палубе шел матрос. Лейтенант окликнул его, и матрос остановился.
      - Куда идете?
      - В ахтерпик. Боцман Хмыров там клещи забыл.
      - А почему вы идете медленно?
      - Так я же... Боцман и говорит мне: "Сходи, Мордвинов, принеси клещи". Вот я и пошел...
      - Запомните: на военном корабле ходить вразвалку не разрешается. Идете обедать - бегом, идете курить - бегом, в гальюн идете - все равно быстро. И это еще не все... Почему вы идете в корму по правому борту? Надо идти по левому, а в нос - по правому. Так, чтобы море всегда по правую руку было. А что если боевая тревога в ночное время? Будете в темноте налетать друг на друга?.. Можете идти в ахтерпик и скажите боцману Хмырову, чтобы он впредь ничего не забывал...
      Когда Мордвинов ушел, Самаров погасил папиросу и, бросив окурок за борт, сказал с лукавством:
      - Вот, видите, уже и начали. Незаметно для самого себя. Остается лишь пожелать успеха... Только скажите, пожалуйста: отчего вы такой злой?
      - Будешь злой, - ответил Артем, - когда каждый называет себя моряком, а окурки кидает прямо за борт!..
      Пожалуй, в этот день только один человек на всем корабле не выслушал замечаний от Пеклеванного - это был сам командир корабля, Прохор Николаевич Рябинин.
      "Я им покажу, что такое настоящая служба, - думал вечером Артем, укладываясь спать. - А когда отшлифую их, тогда можно подавать рапорт о переводе на миноносцы..."
      Когда позовет море
      В старинной "Естественной истории рыб" говорится о том, что сельдь северных морей оказывает на благосостояние народов влияние гораздо большее, чем кофе, чай, пряности тропиков и шелковичный червь. И действительно, сельдяной промысел - самое значительное из всех морских предприятий; он способствует формированию отважных людей, неустрашимых моряков, опытных навигаторов.
      Ирина Павловна вспомнила об этом почему-то сейчас, когда самолет летел низко над морем, пугая шумом мотора чаек, что кружились над косяком сельди. Косяк выделялся на поверхности моря рыже-фиолетовым пятном, напоминающим по форме округлый полумесяц длиною около двух километров. Смотря вниз, через замерзшее окно кабины самолета, она думала о том, что ей в период экспедиции придется еще многое узнать об этой породе рыб.
      Подув на замерзшие пальцы, перенесла на бумагу изображение сельдяного косяка и поставила рядом координаты. Прибрежная авиаразведка на сегодня была закончена. Тронув пилота за плечо, Ирина Павловна прокричала ему в самое ухо, что можно ложиться на обратный курс. Самолет, накренившись на левое крыло, развернулся к берегу...
      В институте Ирина Павловна случайно встретила главного капитана рыболовной флотилии. Дементьев всегда относился к ней добродушно и ласково.
      - Ну, ну, рассказывайте... Что в Архангельске? А как ваш сын?.. Наверно, вырос.
      - Большой уже. Сегодня пошел получать паспорт. Шестнадцать лет!
      - Вот как? А у меня есть новости.
      - Какие же?
      - Траулер "Рюрик" взял на себя соцобязательство "Аскольда" и принял от него передовой вымпел флотилии.
      - Ого! Моему Прохору, значит, придется кое-кого после войны нагонять. Это будет любопытно... Отойдемте в сторонку, Генрих Богданович, у меня к вам есть одно дело.
      - Слушаю вас, дорогая Ирина Павловна.
      - А дело вот в чем. Я уезжаю в Чайкину бухту, где стоит корабль, который, кажется, может заменить нам "Меридиан". Если я установлю, что эта шхуна пригодна для экспедиции, нужно будет отбуксировать ее в Мурманск для переоборудования. Вы должны мне посодействовать в этом.
      - Ирина Павловна, я знаю, о каком корабле идет речь, - сказал Дементьев, - и я не советовал бы вам связывать судьбу экспедиции с этой шхуной.
      - Почему? Разве это плохой корабль?
      - Нет, корабль хорош, но вы не сможете найти для него нужного капитана. Да, да, не удивляйтесь этому: на нашем флоте много прекрасных капитанов, и некоторые плавали на парусниках, но вряд ли кто-нибудь из них согласится управлять этой шхуной - слишком сложно и хитро парусное вооружение.
      - Да, но ведь раньше кто-то управлял этой шхуной! - удивилась Ирина Павловна.
      Дементьев рассмеялся:
      - Вы сначала спросите, кто ее построил.
      - Кто?
      - Человек.
      - Я понимаю, что человек. Но какой?
      - Точно такой же, как и эта шхуна. Он был на севере единственным ее капитаном. Мудрый, талантливый человек, хотя и с большими причудами. В старое время даже марсофлоты боялись его, как огня!
      - Он жив сейчас?
      - Вот чего не скажу, так уж не скажу. Не знаю.
      - А как его звали?
      - Не помню. Простая русская фамилия.
      - Генрих Богданович, дорогой, все это мне кажется такой сказкой, что я не хочу в это верить. Я уверена: капитан найдется. От вас же требуется одно: посодействуйте, пожалуйста, в перебуксировке шхуны к причалам Мурманска.
      - Это я вам обещаю, Ирина Павловна...
      Домой она возвращалась вечером. Дул теплый ветер. Недавно выпавший снег таял. Пахло гниющими водорослями. С другого берега залива доносился стук пневматических молотков - это на "Аскольде" клепали днище.
      Ирина Павловна всмотрелась во мглу, где обрисовывались скрытые в тени берега очертания корабля, и ей показалось, что среди многих фигур, стоявших на палубе, она узнала коренастую фигуру Прохора.
      Женщина глубоко вдохнула холодный воздух. "Все-таки я счастливая", вдруг подумала она о себе и совсем неожиданно рассмеялась. А почему бы и нет? Ее семья словно течет в едином русле: одни заботы, одни досады, каждый понимает все с полуслова, а море шумит и шумит под окнами их дружного дома. Пусть оно шумит и под окнами внуков и под окнами правнуков!
      И этому большому счастью она обязана не столько себе, сколько ему Прохору: вон там он стоит на палубе! Ирина часто пыталась представить себе, как бы сложилась ее жизнь, если бы она его не встретила... И получалось всегда так скучно, так пресно и плохо. Только с ним, только с этим городом, только с этим морем - она будет счастлива. Вот уж не думала она в своей молодости, что ее слабая женская жизнь так густо замешается на этих крепких дрожжах!..
      Сына, несмотря на поздний час, дома не было. Ирина Павловна прошла в его комнату. Ящики шкафа были выдвинуты, повсюду валялось белье, разбросанное в какой-то непонятной спешке, а на столе лежал самодельный конверт, и на нем рукой Сережки было крупно написано: "МАМЕ"
      Ирина Павловна развернула письмо сразу похолодевшими пальцами: "Дорогая моя мама! Прости, что ухожу, не попрощавшись. Паспорт получил. Взял крепкие штаны из чертовой кожи и свитер. Так что мне будет тепло. Вернусь не знаю когда, скоро меня не жди и не сердись. Вернусь - все объясню. Не волнуйся только.
      Сережка".
      Ирина Павловна, не веря своим глазам, прочитала эту записку несколько раз и, точно желая убедить себя в чем-то, сказала:
      - Ведь он совсем еще мальчик... совсем мальчик... Так закончился для нее этот день.
      День еще только начинался.
      Засунув руки в карманы штанов, запачканных пятнами масел и красок, Сережка, насвистывая, широко шагал по улице. Все было продумано давно значит, бояться нечего. Он только ждал удобного случая. Этот случай представился: паспорт лежит в кармане, а без него, к сожалению, не дают ходу человеку в этом мире...
      - Здорово, капитан! - кричали, увидев его, мальчишки.
      - На все четыре ветра, - отвечал Сережка.
      - Куда потралил?
      - Не ваше дело, салаги...
      А вот и порт: он встречает его, как всегда, сиренами кораблей, грохотом лебедок, выкриками грузчиков. Над причалами возвышались тупые бивни форштевней океанских транспортов, сновали матросы, бегала по рельсам маленькая охрипшая "кукушка". Из люков корабельных кубриков доносились мотивы моряцких песен, в воздухе висела неугомонная "майна".
      Рот сам по себе открывался от наслаждения. Сережка долго бродил в толпе матросов, мимоходом подставляя свое плечо для подмоги любому грузчику.
      Наконец остановился возле двух матросов. Один матрос сказал другому:
      - Что? На приколе сидишь, скоро зад обрастет ракушей?
      - Да, не везет - всю кормушку нам разворотило, - ответил второй. - А твой "Жуковский" никак уходит?
      - Да, нас уже скоро на рейд буксиры потащат. Вечером "яшку" поднимем, и - плевал я на все!
      - А куда идете, знаешь?
      - В море выйдем - там скажут...
      Дальше Сережка уже не слушал. Он проскочил в конец причальной линии, где высился покатым бортом транспорт "Жуковский". У трапа стоял часовой, который преградил дорогу откинутым штыком.
      - Ну, чего пугаешь? - сказал Сережка. - Не маленький...
      - Тебе кого, чешуенок?
      - Капитана. А что?
      - Капитан в таможне, - отрезал матрос. - Проси старпома - тогда пущу.
      - Ну, давай к старпому.
      - Сигай в тот люк...
      Старпом оказался похожим на барона Мюнхгаузена - именно таким его изображают на картинках в детских книжках. Сам длинноногий, тощий, усы взъерошены, глаза навыкате...
      - Поди-ка сюда, - поманил он Сережку пальцем.
      Едва Сережка доверчиво приблизился к нему, как моряк сразу же больно схватил его за локоть:
      - По глазам вижу - ты получил паспорт.
      - Да.
      - И живешь в Мурманске?
      - Да.
      - И хочешь, чтобы я тебя принял на корабль?
      - Да.
      - И будешь делать все?
      - Да.
      - И даже согласен чистить картошку?
      - Конечно.
      - Все ясно, - огорчился старпом. - До чего же вы неоригинальный народ! Все, как один, отвечают одинаково. Увы, юноша, вы должны меня извинить, но вам не придется быть моим коллегою...
      Моряк развернул Сережку к себе спиною, поддал коленом под зад и коротко крикнул:
      - Вон!
      - Ой, - сказал Сережка.
      - Вы что-то изволили сказать? - любезно осведомился моряк.
      Сережка, потирая ушибленное место, расхохотался прямо в лицо старпому:
      - А это здорово! Крепко вы мне дали...
      - Вам понравилось? - удивился моряк.
      - Да, - ответил Сережка, - это вы мне понравились. Я так думаю, что мне будет приятно служить под вашим командованием. А отступать я не люблю... Итак - до завтра!
      Море... Оно шумело совсем рядом, такое близкое и такое недоступное. Больше всего на свете Сережка любил море. Оно прочно входило в его дом, становясь для всей семьи верной, хотя и не укатанной дорогой, по которой прошли его прадед, дед и отец. О море напоминало все: штормовые плащи отца, в складках которых засохли комки голубоватой соли, комната матери, заставленная аквариумами с морскими животными, разговоры моряков, тянущиеся далеко за полночь, - от этих разговоров всегда хотелось встать, покинуть дом и идти навстречу ветрам, шквалам, просторам.
      В детстве он пережил много увлечений: собирал коллекции диковинных марок, охотился на диких уток в тундре, учился в Доме пионеров играть на скрипке, но твердо знал, что это все отойдет и останется одно - море!
      Он еще лежал в детской колыбели, когда пахнувший штормом отец склонялся над ним, и с тех пор в памяти хранился этот свежий запах океанского разгула, который с каждым годом становился привычнее и роднее. Засунув за пояс школьные учебники, Сережка любил прийти в порт и смотреть, как уходят в море корабли. Тогда ему казалось, что берега залива разворачиваются, уходят вдаль, и вот около его ног уже плещутся волны открытого океана, а где-то в тумане встают призрачные города, острова, страны.
      Юношеские, ненасытные желания! Им не было конца и предела!..
      Вечерело. Сопки задернулись сумерками. Над водой клубился туман. На берегу Кольского залива, на самой дальней окраине Мурманска, Сережка постучал в дверь маленькой, почерневшей от сырого ветра избушки. Здесь жил отставной боцман с траулера "Рюрик" Степан Хлебосолов.
      Войдя в чистенькую горницу одинокого боцмана, юноша спросил ключ от прикола своей шлюпки.
      - Куда идешь-то в темную темень? - проворчал старик, но ключ все-таки дал.
      - А теперь давай попрощаемся, дядя Степан. Ухожу я. В море...
      Старый смотритель вздохнул и ничего не ответил. За бревенчатой стеной шумели волны, ветер хлестал в окна колючими брызгами. Язычок керосиновой лампы освещал лицо отставного боцмана, его по-старчески добрые глаза и множество глубоких извилистых морщин.
      Степан Хлебосолов знал: когда человека "море позовет" - перечить ему не надо. А потому, выслушав Сергея, смотритель не задавал никаких вопросов, не отговаривал, а только сказал:
      - Трудно. Ой, как трудно тебе будет, сынок... Только ты не робей. И не гордись. Будь прост. Как батька твой. Он в людях толк понимает. И ты на людей пошире гляди... Много-о они дадут тебе, люди-то! А провожу я тебя старинной пословицей. Меня когда-то тоже ею благословили. И я - тебя...
      Он встал и поцеловал Сережку в лоб:
      - Сохранно тебе, сынок, плавать по Студеному морю!..
      Сережка вышел. Тьма сгустилась, нависнув над морем. Открыв ключом замок прикола, юноша протащил шлюпку по гальке и столкнул ее на воду. Уже сев за весла, увидел на берегу сгорбленную фигуру боцмана.
      - Дядя Степа, иди в избу, простынешь! И ветер донес до слуха ответное:
      - ...а-анно ...авать на... море!..
      Шлюпка, зарываясь в воду, быстро перескакивала с гребня на гребень. Скоро из тумана выплыл высокий серый борт транспорта. Сережка осторожно подвел бот с носа, задержался руками за якорную цепь. Прислушался. Было тихо. Видно, команда отдыхала перед авралом.
      Тогда, повиснув на якорной цепи, юноша долгим взглядом попрощался со шлюпкой и оттолкнул ее ногами. Течение отлива сразу подхватило шлюпку, понесло в сторону открытого моря. Толстая якорная цепь из больших звеньев тянулась к палубе транспорта.
      Ловко подтягиваясь на руках, Сергей поднимался кверху, стараясь не смотреть вниз, где колыхались волны. Он добрался до клюза, вылез на палубу и огляделся. Выбрав момент, когда часовой повернулся к нему спиной, Сережка на корточках дополз до грузового люка и, откинув брезент, отыскал скобу трапа.
      Долго спускался вниз в сплошной темноте. Казалось, трюм не имеет дна. Наконец нащупал под ногой настил корабельного днища и в узком проходе между каких-то ящиков пробрался в конец трюма.
      Когда юноша устроился на одном из ящиков, подложив под голову шапку, ему стало легко и весело. Скоро он услышал, как на верхней палубе пробежали матросы, загрохотала цепь, выбирая якорь, и транспорт тяжело качнулся, тронувшись в далекий путь.
      За переборкой трюма глухо работала машина, ровно гудели вентиляторы кочегарок, где-то совсем рядом болотной птицей всхлипывал насос. В ящиках лежало гуано - он догадался об этом по запаху: до войны не раз ходил осматривать птичьи базары. Скоро у Сергея от едкого запаха стали слезиться глаза, засосало под ложечкой, но это его мало тревожило.
      И он не заметил, как заснул под ритмичные вздохи машин.
      Проснулся от странного ощущения. Тело то падало куда-то вниз, делаясь вдруг таким легким, что он совсем не ощущал своего веса; то, наоборот, медленно поднималось кверху и становилось таким тяжелым, что ребра ящика больно врезались в спину. Транспорт раскачивался на мертвой зыби. Юноша почувствовал голод и решил подняться на палубу.
      "Теперь можно", - думал он, взбираясь по трапу.
      Едва только откинул брезент люка, как его тут же окатил холодный соленый душ. Сережка рассмеялся, сердце замерло от восторга: насколько хватал глаз, кругом было открытое море.
      Сменившиеся с вахты матросы пробегали мимо, и он направился следом за ними на камбуз. Здесь вкусно пахло щами и гречневой кашей. Матросы разбирали жестяные миски и подходили за едой. Он тоже взял себе миску с ложкой, встал в хвосте короткой очереди.
      Кок, заглянув ему в лицо, неожиданно отвел чумичку со щами в сторону.
      - А ты, братец, откуда?
      Сергея обступили матросы. Кто-то крикнул:
      - Ребята, да ведь он вчера к старпому приходил!..
      Чья-то тяжелая рука легла ему на плечо, повернув его на все шестнадцать румбов. Перед ним, прожевывая кусок хлеба, стоял громадный моряк в парусиновой канадке.
      - Ты меня знаешь? - коротко спросил он, и было видно, как кусок хлеба тугим комком прокатился по его горлу. Сережка пожал плечами.
      - Дядя Софрон! - раздались голоса. - Веди его к капитану! Неужели не видишь сам, что заяц!
      - А ну, молчать! - рявкнул человек в канадке, и по тому, какая сразу наступила тишина, Сергей понял, что имеет дело с настоящим боцманом...
      Через минуту он уже сидел среди матросов, жадно хлебая из миски щи. Боцман стоял рядом, облокотившись на обеденную стойку, и говорил, дыша в лицо Сережке запахом лука:
      - Ты давай рисуй своей ложкой, до дна рисуй. Перед смертью никогда желудка обижать не надо. А на сковородку попасть успеешь... Ты как следует попрощался с родителями?..
      Сергей не знал, что такое "сковородка", но до поры до времени решил молчать и ни о чем не спрашивать. Краем глаза он смотрел на смеющихся матросов и думал: "Здесь народ такой - ухари, пальца в рот не клади, откусят и выплюнут".
      Юноша еще от отца знал, что моряки всех новых членов своей дружной семьи поначалу выдерживают на некотором расстоянии от себя. И лишь когда убедятся, что ты парень свой, только тогда примут в коллектив безоговорочно. А до этого проверят твою натуру со всех сторон: колкими шуточками, смехом, а иногда и леща залепят, только держись, - мол, как ты, обидишься или нет? Это, мол, тоже проверить надо.
      Когда была доедена каша, дядя Софрон взял Сережку за локоть и сказал:
      - Ну, вот, а теперь пойдем на сковородку.
      "Сковородкой" оказалась штурманская рубка. Капитан сидел в глубоком кресле, овеваемый струей электрического ветрогона, и перелистывал "Мореходные таблицы" за 1943 год.
      Мельком взглянув на Сергея, сердито спросил:
      - Где сел?
      - На рейде, - ответил юноша.
      - Как?
      - По якорь-цепи.
      - Смело! - крякнул капитан и посмотрел на Сергея в упор, сузив глаза. Линия его бровей сделалась совершенно прямой, как морской горизонт, и когда он снова открыл глаза, то юноше почудилось, будто наступил хмурый, пасмурный рассвет.
      Он решил, что капитан сейчас начнет ругаться, грозить, может, даже ударит, но вместо этого моряк спокойно спросил:
      - Ты знаешь, куда идет судно?
      - Нет.
      - Так знай - в Англию, в Ливерпуль... А теперь, боцман, дайте мальчишке работу и можете идти.
      - Есть, - ответил дядя Софрон и крепко взял юношу за плечо, точно боялся, что тот сбежит. Идя по палубе, он говорил ему на ухо: - Чернослив любишь? Вот сейчас я пошлю тебя на чернослив. Не работа, а сплошное лакомство. Лезь!
      Сережка спустился в матросский кубрик. Высились ряды коек, блестел лагун с водой, в иллюминаторы врывался влажный ветер. Боцман оглядел его с ног до головы и коротко приказал:
      - Раздевайся!
      Сережка (значит, так нужно!) разделся, в одних трусах присел на железный рундук. Боцман, забрав его одежду, ушел. Матросы резались в "козла", удерживая костяшки домино при крене, и делали вид, что ничего не замечают.
      Скоро боцман вернулся, неся под мышкой какой-то сверток:
      - Твою одежду я сдал в баталерку, получишь ее, когда пойдешь на берег, а сейчас я дам тебе робу. Ты, конечно, знаешь, что роба - это пышное нарядное платье!
      Он бросил ему на колени сверток, оказавшийся грубой, насквозь промасленной одеждой, которая состояла из порванных штанов и голландки с широким вырезом на груди.
      - Одевайся!.. Что, не веришь? Посмотришь в энциклопедию, там сказано ясно: роба есть пышное нарядное платье.
      Сережка, содрогаясь от холода, натянул на себя дерущую кожу липкую одежду, и они вышли на палубу.
      Дядя Софрон неожиданно мягко и нежно спросил:
      - Верхнего-то у тебя ничего нет?
      - Нету.
      - Ну ладно, я пороюсь в баталерке, чего-нибудь найду...
      По люку надо было спуститься в кочегарку. С каждой ступенькой трапа поручни становились горячее, в шахте люка было душно от разогретых стенок, снизу поднимался тошнотворный запах перегретого масла.
      В высоком отсеке горели матовые плафоны, а дневной свет проникал сверху через открытые на палубе решетчатые окна. Несколько котлов, дрожа от напряжения, ровно гудели топками.
      В зареве огней носились кочегары с шуровками в руках, подламывая раскаленную добела корку. На палубе дымился шлак, а над головами людей мотался подвешенный к потолку пузатый чайник.
      Один кочегар, с грохотом толкнув заслонку топки, поймал качавшийся чайник, напился воды и подошел к боцману.
      - На чернослив? - весело спросил он, придирчиво оглядев Сергея.
      - Для начала пусть-ка хлебнет моряцкой беды, - ответил боцман и ушел.
      Кочегар провел Сережку в бортовой бункер, засыпанный углем, дал ему лопату и тачку.
      - Будешь подвозить к топкам, - сказал он и тоже ушел.
      Дрожала горячая палуба, поднимая кверху угольную пыль, сквозь которую с трудом пробивался свет лампы. Угольная труха попадала в ботинки, между пальцев, в глаза.
      Сережка нагрузил углем первую тачку и, скользя по стальным листам, залитым маслом, повез ее в кочегарку. Там он сбросил уголь возле топок, и ему крикнули: "Быстрее!" Он бегом вернулся в бункер, насыпал тачку доверху и снова отвез уголь в кочегарку. Потом еще и еще и возил до вечера...
      Так сделался моряком Сережка Рябинин.
      Популярная буква
      И наступила зима...
      Настоящая зима. Древняя хозяйка севера - Лоухи - похитила луну и солнце, заключив их в темную пещеру. Над угрюмой страной Похйолой закружились метели, завыли в ущельях ветры. Чайки, подхваченные зюйд-остом, отлетали в открытый океан и не могли вернуться к берегам. Суровое северное море, потемнев от ярости, рождало бури, и упругие водяные валы бежали от самого Шпицбергена, разбиваясь о вековые утесы Финмаркена. И днем и ночью океан трудился, вскидывая в небо мутно-белые потоки пены. Неугомонный прибой с грохотом дробил на побережье камни, и этот грохот, пролетая по ущельям, докатывался до маленького норвежского городка, утонувшего в потемках...
      Город спит... Не скрипнут двери, не пробежит на свидание рыбачка, растирая замерзшие щеки. Лишь изредка хлопнет на ветру ставня, взвизгнет от холода собака, да в каком-нибудь хлеву проблеет коза, потянувшаяся спросонок к сену. Над притихшими улочками мерцают далекие звезды. И прямо к ним взлетает в небо остроконечная пика протестантской кирки.
      В каменном приделе сбоку кирки в эту ночь не спали два человека.
      Один из них, мужчина лет сорока, с коричневым лицом, изрезанным множеством глубоких морщин, сидел возле горящего камина. Его ноги в грубых шерстяных носках лежали на горячей решетке. На плечах топорщилась жесткая кожаная куртка, которую носят все норвежские рыбаки. Один рукав куртки был пуст и, не заправленный за пояс, свободно болтался.
      Мужчина изредка шевелил кочергой красные угли, потом снова откидывался на спинку кресла и - слушал...
      Старинный орган, покрытый вишневым деревом, звучал приглушенно и мягко. Музыка была размеренна и величава, как тяжелая поступь волн. Игравший на органе был еще совсем молод. У него - бледное удлиненное лицо, высокий лоб и широкие дуги бровей. Пастор был одет в длинную мантию из белого сурового полотна. Черный отложной ворот спускался до самой груди, на которой при резких движениях рук покачивался большой серебряный крест.
      И два человека долго сидели так, как будто вовсе не замечая друг друга: один сушил у камина сырые коски, другой играл, и каждый думал о чем-то своем.
      Но наконец раздался длительный органный пункт. Пастор выдерживал его уверенно и спокойно, не давая звуку умереть сразу. И когда орган замер, музыка еще долго витала под каменными сводами. Потом наступила тишина, стало слышно, как на портике кирки трещит на ветру флюгер...
      Однорукий человек у камина спросил:
      - Это что было, пастор?
      - Это из Баха. Двенадцатая месса.. Я вам ее уже играл однажды, херра Дельвик. Дельвик сказал:
      - Это очень величественная музыка, пастор. Но она напоминает мне средневековую готику. Кажется, композитор создавал ее для того, чтобы доказать человеку все его ничтожество и подавить его этой своей грандиозностью. Впрочем, - закончил он, - слушал я ее с удовольствием. Я вообще люблю, Руальд, слушать вашу игру...
      Опять молчали. Трещал флюгер. Со свечей капал воск. Руальд Кальдевин, перебирая ноты, задумался.
      - Скажите, Сверре Дельвик, - не сразу спросил он, - вы не боитесь бывать в моем доме?
      - Нет.
      - И у вас никогда не возникает подозрений, что я могу вас выдать немецким властям?
      - Никогда. Вы никогда не сделаете этого, пастор.
      - Но почему вы так уверены во мне?
      Раскаленный уголек выкатился из-под решетки, задымил на полу. Сверре Дельвик бросил его обратно в камин.
      - Я знаю, пастор, - сказал он, - вы любите Норвегию, любите свой народ, и вы никогда не выдадите человека, который борется за освобождение этого народа... Да, - продолжал Дельвик, с минуту подумав, - мы можем быть не согласны во многом, ибо я коммунист, а вы... Но я хочу сказать не об этом. Сейчас нам, пастор, не время заниматься разрешением спорных проблем: каждый честный норвежец должен драться с наци, невзирая на то, к какой он партии принадлежит и верит он в Христа или нет!.. Вот потому-то, дорогой пастор, я вижу в вас не только лютеранина, но и бойца Норвегии.
      Руальд Кальдевин, словно отвечая каким-то своим мыслям, сказал:
      - Вы смелый человек, херра Дельвик.
      - Вы так решили, пастор?
      - Да, я так решил, и вот почему...
      - Почему же?
      - Коммунистическая партия Норвегии была разгромлена немцами в августе тысяча девятьсот сорокового года. С тех пор прошло три лета, наступает четвертая зима. Ваши товарищи в тюрьме, часть их ушла за море, а вы остались в Норвегии, вместе с народом...
      - Это мой долг, пастор, но никак не доказательство моей смелости.
      - Обождите, Дельвик... Вы не были солдатом, тем более - офицером. Но когда немцы высадились в Нарвике, вы сели в поезд и поехали на север, чтобы участвовать в бою. Вот вы бываете в моем доме, в доме человека, который всем своим существованием пытается доказать, что в мире есть бог. Вы же, коммунист, отрицаете это. И вы не боитесь меня, мало того: вы еще и верите мне. Это что - риск?
      - Нет, пастор. Гораздо рискованнее ходить по улицам Христиании без руки, потерянной под Нарвиком, и с лицом, которое знакомо многим по партийным диспутам. Ваш дом - находка для таких, как я. Разве немцы догадаются, что в доме пастора, столь уважаемого ими, и... И вдруг!..
      - Тише, - прервал его Руальд. - Они идут.
      - Погасите свечи и не волнуйтесь, я никогда не подведу вас, мой друг...
      Отдернув штору, Сверре Дельвик выглянул в окно. По улице проходил немецкий патруль.
      - Их что-то сегодня очень много, пастор. Когда я входил в город, они патрулировали на южных окраинах. Как видно, наци чем-то встревожены.
      - И не напрасно, - ответил пастор, снова зажигая свечу. - Недавно мимо нашего города прошла группа русских разведчиков. Их прижали к скалам, и говорят, что один из них теперь блуждает где-то в окрестностях. Тетка Соня, что возит молоко на ферму, видела его вчера возле дороги. Он стал что-то просить у нее на ломаном норвежском языке, но она испугалась и нахлестнула лошадей. Теперь, пока его не поймают, немцы не успокоятся.
      Дельвик нахмурился, и если бы его сейчас увидел Хорст фон Герделер, он сразу бы признал в нем того человека, фотографию которого ему показывал эсэсовец.
      - Мне кажется, - сказал Дельвик, - что этот русский погибнет, если не уйдет отсюда. Слишком опасный район. Хорошо бы помочь ему. Но как?
      - Они его никак не могут поймать. Комендант города даже объявил премию за его поимку - десять килограммов кофе. Приказы об этом висят на всех заборах.
      - Их еще не посрывали?
      - И не надо, Дельвик... Я часто думаю о другом: какой позор для нас, для норвежцев, что мы только сейчас начинаем смотреть на Россию по-иному! Я сам долго верил, что в Советах секундомеры делаются из елок, люди носят на ногах лапти, набитые сеном, а курят осиновые листья и спят на березовых вениках...
      Сверре Дельвик натянул громоздкие боты, замотал шею толстым шарфом.
      - Вы часто сейчас читаете проповеди, пастор?
      - Это зависит от паствы. А паства зависит, как ни странно, от угля: когда в кирке тепло - прихожане становятся богомольнее. Но немецкий комендант уже разгадал эту закономерность. Он дает мне уголь и дает тему для проповеди!
      - Это смешно, - спокойно, без тени улыбки, заметил Дельвик. - И очень похоже на немцев...
      - Это не только смешно, но и грустно... Кстати, - напомнил Руальд Кальдевин, - завтра я опять получу уголь. Мне велено прочесть проповедь, в которой я должен призвать прихожан помочь егерям выловить этого русского.
      - Опять русский! - задумался Дельвик. - За голову человека - десять килограммов кофе. Вот идиоты!.. Вы будете читать эту проповедь, пастор?
      - Я решил... прочесть. Сейчас объясню - почему. Самое главное - это то, что помогать егерям в поимке русского никто не будет. Во-вторых, на никелевых рудниках снова обвал, погибло много горняков. Инженеры давно предсказывали эту катастрофу, но немцы заставили продолжать разработки, хотя там давно сгнили крепи. И третье - то, что немецкая субмарина недавно утопила рыбацкую иолу, которая якобы ловила рыбу в запретном районе моря. Таким образом, проповедь читать можно.
      - Правильно рассудили, пастор. - Сверре Дельвик встал. - Я ухожу, сказал он. - Пойду писать самую популярную букву норвежского алфавита. Прощайте, пастор!..
      - Прощайте, мой смелый друг!..
      Никонов крался вдоль забора, держа в руке шкурку лисицы. Голод и холод гнали его к теплому жилью. На что он надеялся, он и сам не знал толком. Рыбные консервы с маркой "Сделано в Норвегии", которые он украл у немцев, оказались пересыпанными толченым стеклом, - хорошо, что заметил вовремя. И хотя голод не был утолен, но теперь к этому гнетущему ощущению примешалось бодрящее чувство надежды, - значит, и здесь все-таки есть друзья, только как их найти?
      Лисицу он убил камнем, когда она вылезала из норы. Никонов решил обменять ее на продукты. Он знал: населению запрещено показываться на улице позже десяти часов вечера, однако выбрал для своей вылазки ночь, чтобы удобней скрыться от патрулей. Тех нескольких фраз по-норвежски, которые он запомнил от старых поморов, будет достаточно для свершения простейшего торга.
      Голод и холод толкали Никонова на этот отчаянный поступок...
      На улице неожиданно показался человек; одна рука его качалась на ветру и гнулась, точно была набита ватой. Никонов залег в дорожную канаву. Однорукий подошел к забору, остановился невдалеке от сержанта и огляделся. Потом одним движением написал на заборе большую букву "V". Перешел на другую сторону улицы и вывел на стене дома такой же знак.
      Никонов наблюдал за ним, еще не понимая смысла этих надписей, а человек, озираясь по сторонам, уходил в глубь города, испещряя заборы какой-то странной символикой. Сержант уже хотел подняться, когда в другом конце раздался характерный, не раз слышанный разведчиком скрип снега, - так снег скрипел только под шипами альпийских бутс.
      Это шел патруль...
      В вихрях метели уже показались горные егеря. В мертвой городской тишине их голоса звучали явственно. Гитлеровцы стояли на противоположной стороне улицы у свеженаписанной буквы "V" и яростно ругались.
      Один из них, соскабливая со стены выведенный углем знак, говорил:
      - Опять эта проклятая буква! Из-за нее теперь нам не спать всю ночь. Хотел бы я видеть молодчика, который бродит здесь по ночам и упражняется в каллиграфии!
      - О! Да здесь написано тоже! - сказал другой егерь в длиннополой шинели и, отвинчивая штык, неторопливо направился прямо к тому месту, где лежал Никонов.
      Разведчик, сжавшись в комок, стал отползать в сторону. Он добрался до кирки, втиснулся в узкую дверную нишу. Но патруль уже шел в его сторону. Тогда сержант нажал спиной на дверь, и она, тихо скрипнув, отворилась. Никонов очутился у подножия высокой железной лестницы, освещенной падавшим в окно лунным светом.
      В этот же момент наверху раздались быстрые шаги, и взволнованный мужской голос тихо спросил:
      - Херра Дельвик? Вы почему вернулись?
      Никонов молчал, прижавшись к стене. Человек весь в белом, как привидение, стоял высоко над ним, держа в вытянутой руке оплывшую свечу. С улицы донеслись крики немцев, и Никонов понял: нельзя терять ни минуты. Закрыв дверь на засов, он вышел из тени, стал подниматься по лестнице, на ходу подбирая нужные фразы:
      - Тузи так, херра куфман... крам, крам... решнинвари вара фор вара... Искинвари - вот! Надо сальтфиш, торфиш... всё равно... Фэм штук, эльви, нэтин... Ват прейс, херра куф-ман?.. Кюфт, кюфт... Вара фор вара...
      И вдруг услышал над собой холодный, спокойный голос:
      - Не трудитесь. Я говорю по-русски.
      Пастор повернулся и, подняв свечу еще выше, пошел в глубь придела, безмолвно приглашая Никонова следовать за собой. Они вошли в комнату, где догорал камин, и не успели еще сесть, как внизу раздался грохот. Стучали в дверь, в которую только что вошел Никонов.
      - Вы только молчите, - сказал Кальдевин и накинул на голову разведчика какое-то темное бархатное покрывало. - Теперь становитесь на колени. Вот так...
      Никонов повиновался. Этот молодой энергичный священник внушал ему доверие. Может быть, только потому, что он говорил по-русски.
      В комнату, стуча карабинами, ввалились егеря. Протянув руки к камину, стали греться. Сквозь истертый бархат покрывала Никонов видел их фигуры, лица, оружие. Он видел все.
      Говорили они по-немецки.
      - К вам никто не приходил, пастор?
      - Нет, никто.
      - И никто не выходил от вас?
      - Нет, не выходил.
      - А кто это стоит у вас за ширмой?
      - Можете взглянуть, ефрейтор, если угодно. Это церковный живописец. Он вызван из Хаттена для реставрации "Страшного суда".
      - А почему это он стоит на коленях? - полюбопытствовал ефрейтор, проталкиваясь поближе к камину.
      - Он закончил работу и собирается исповедоваться у меня. Вы как раз помешали нам. Я могу позвонить коменданту. Это с его согласия я выписал себе живописца.
      - Простите, пастор, но мы обходим все дома. Кто-то опять пишет на стенах по всему городу...
      Толкаясь в дверях, немцы ушли.
      Пастор принес полголовки сыру, ячменный хлеб, бутылку церковного вина и табак.
      - Я сделал все, что мог, - сказал он. - Теперь вы должны покинуть мой дом. О вас уже знают местные власти и предупреждено население. Уходите, когда патруль отойдет от кирки. Вдоль бульвара выберетесь к озеру, обогните его с левой стороны - на правой стоит немецкий гараж - и попадете в заброшенный гранитный карьер. По нему вы спуститесь в долину глетчеров, пройдете ручей и там окажетесь в безопасности...
      Никонов так и сделал: обогнул озеро, прошел вдоль старинных каменоломен, долго брел по ледяным осыпям и, вброд перейдя мелкий, но бурный горный ручей, оказался в широкой лесистой долине.
      Он устало присел на камень и зубами вытащил затычку из бутылки. Сделав несколько глотков, заел легкое вино жирным сыром. На хлеб он только поглядел, но есть его не стал - решил поберечь. "Смертник", - весело подумал он о себе, и тут его слуха коснулся далекий рев машин.
      Никонов распихал по карманам хлеб и бутылку, осторожно двинулся навстречу этому реву. Скоро он увидел с, вершины сопки длинную ленту шоссе, а в отдалении - желтенький домик кордона. Он вспомнил: это был тот самый кордон, с которого их обстреляли в ту памятную ночь, когда они пробирались к бухте Святой Магдалины.
      Два немца в мундирах нараспашку рубили дрова. Их голоса в чистом утреннем воздухе доносились до сержанта, и он подумал: "Их двое... Вот именно здесь я и добуду себе шмайсер. Но с двоими не справиться. Я обожду, когда на кордоне останется только один..."
      Он посмотрел на свои черные от грязи, распухшие от холода руки. Пошевелил пальцами. Странно, но это было так: руки не мерзли, пока он носил оружие, - оружие согревало его!
      Первая тревога
      Корабельный кот, которого звали Прорвой, ходил злющий и шипел на Мордвинова. Сбылась поговорка: отошла коту масленица, - вместо ароматных кусков рыбьей печени ему теперь наливают в баночку жидкого супу.
      Мордвинов технику дальномера осваивал быстро и был на хорошем счету у Пеклеванного, но свои обязанности санитара понял своеобразно. Однажды он подхватил пушистого Прорву под мышку и вместе с котом появился на пороге корабельного лазарета.
      - Это что? - спросила Варенька.
      - Вам, - ответил Мордвинов.
      - Зачем?
      - А он породистый.
      - Я люблю собак.
      - Достать?
      - Не надо.
      Мордвинов погладил кота, задумался.
      - Можно и обезьяну, - предложил он.
      Доктор фыркнула:
      - Это как же? Из джунглей?
      - У союзников. За пол-литра.
      - Нет, избавьте...
      Она отвернулась к столу и, не обращая внимания на матроса, продолжала что-то писать. Лицо у нее, как показалось Мордвинову, было недовольное, почти злое.
      - А что же мне тогда делать? - спросил он. - Я думал, что вам здесь скучно. Вот... принес, - он опустил кота на пол.
      Китежева вдруг резко повернулась к нему.
      - Вы что? - почти выкрикнула она. - Только что появились на свет? Лазарет надо оборудовать заново, а вы где-то гуляете. Ни разу даже на глаза не показались. Наконец появились и - нате вам! - принесли мне кошечку... А кто будет красить переборки? Кто будет подвешивать койки? Вы просто пользуетесь тем, что я женщина и не умею приказывать, как это делает лейтенант Пеклеванный...
      Мордвинов молча вышел. Обратно вернулся с ведром белил и кистью. Сделав из газеты шутовской колпак, он надел его на вихрастую голову и стал прилежно красить переборки. Потом заново перетянул коечные сетки, чтобы они не провисали, и, оглядев корявую палубу, спросил:
      - Сульфидин у вас есть?
      - Есть, - ответила Китежева, отчищая бензином локоть своего кителя: она уже успела запачкаться. - А вам зачем сульфидин?
      - Это не мне, это - вам... Я знаю одно место, где мне за сульфидин дадут две автомобильные шины. Шины я выменяю на тушенку. Тушенка пойдет за ведро тавотного масла. А тавот я обменяю на линолеум. Вы ведь - женщина, у вас жилье должно быть лучше, чем у нашего брата...
      К вечеру он притащил на своей спине большой рулон замечательного американского линолеума. Когда он раскатал его по каюте, Варенька увидела, что теперь пол - не просто корабельная палуба, а целый сад: в гущах тропической листвы расцветали невиданные цветы, и хвост павлина распустился под самым трапом...
      - А вы, - сказал Мордвинов, - напрасно кота не взяли. Для полного уюта вам теперь как раз кота не хватает...
      Однако судовой кот в тот же вечер позорно бежал с корабля; как объяснял боцман Хмыров - не выдержал грохота. И это вполне возможно: корпус корабля целый день гудел от работы пневматических молотков, глушивших в его бортах расшатанные штормами заклепки.
      Работы было много не только судоремонтникам; все матросы помогали устанавливать на боевых постах новые приборы, вели монтаж дополнительной электросети, кочегары перебирали в котлах трубки, машинисты во главе с Лобадиным чинили двигатель. Все как-то заметно похудели, даже у молодежи пропал тот особый морской шик, который всегда отличает моряка от берегового человека.
      И только лейтенант Пеклеванный неизменно появлялся на палубе опрятно одетый, гладко выбритый и даже благоухающий одеколоном. Внешне безучастный ко всему, что происходило на корабле, он вникал во все подробности переоборудования, ежедневно обходил все отсеки, и горе тому, кто двигался медленно или нерадиво относился к работе, - такие попадали под "фитиль" Пеклеванного.
      Но, как ни странно, выбираясь даже из самого захламленного трюма, лейтенант сохранял свой прежний опрятный вид, - грязь, казалось, вовсе не приставала к нему, и это командой "Аскольда" было оценено по достоинству.
      Одно только в помощнике Рябинина не нравилось некоторым матросам.
      "Очень уж строг, дерет, словно рашпиль какой-то по железу", - часто жаловался Хмыров, которому, как неопытному боцману, попадало от лейтенанта больше всего.
      А однажды Ставриди, ухмыляясь, подошел к Найденову:
      - Хочешь, загадку тебе задам?
      - А ну? - согласился тот, устало откинув на затылок новенькую мичманку: теперь он уже не бригадир - старшина второй статьи, первым носовым орудием командует.
      - Стоит наш "Аскольд" на рейде. И вдруг ни с того ни с сего на левый борт накренился. Что произошло?
      Алексей, подумав, сказал:
      - Некогда мне, - видишь, казенник вычистить надо, а то бы я отгадал!
      - Ну что же тут думать! Это лейтенант Пеклеванный прошел по правому борту, а все матросы, чтобы ему на глаза не попадаться, бросились на левый. Вот и накренился наш "Аскольд".
      - Дурак ты! - спокойно ответил старшина, отрывая кусок свежей пакли. Пеклеванного не бояться надо, а учиться у него следует.
      - Да брось ты, Алешка! - обиженно протянул Ставриди. - Шапку с ручкой получил, а уже зазнаешься.
      - А ты вот что, - неожиданно построжал Найденов, - бери-ка паклю да протри казенник. Протрешь - доложишь. Плохо сделаешь - носки на твоей голове штопать буду. И помни: был я бригадиром - приказывал тебе, а сейчас старшиной стал - так еще не так прикажу. Ясно?
      Ставриди паклю взял, но загрустил:
      - Эх, был у меня товарищ!.. А приказать не сможешь, я еще присягу не принимал.
      - Все равно, заранее привыкай подчиняться. Давай, давай, жми! Вон казенник-то как на тебя смотрит...
      Проходя по боевым постам, отмеченным множеством пестрых номеров, Алексей чувствовал себя немного растерянным. Привыкнув к размеренному укладу промысловой службы, к родному "Аскольду", где ему был знаком каждый закоулок, он с трудом узнавал отсеки, казавшиеся теперь какими-то чужими. И не только он чувствовал себя так, когда вместо обычных названий "тралмейстерская", "малярка", "чердак" - приходилось говорить: БП-2, БП-17, БП-43; все цифры, цифры, цифры - голова от них кругом идет!
      Уже на следующий день после прихода на "Аскольд" Пеклеванного началось распределение матросов по штатным расписаниям. В первую очередь матросу присваивался его личный номер: написанный кузбасским лаком на полоске парусины, он пришивался к карману голландки и к койке. Затем матрос должен был запомнить множество цифр. Не зная их наизусть, член корабельной команды мог растеряться в бою, не иметь своего места отдыха.
      И даже сейчас, по прошествии нескольких дней, Алексей, спускаясь по трапу в артиллерийский погреб, продолжал зубрить:
      - Номер кубрика - два, номер койки - чертова дюжина, большого рундука - семь, малого - двадцать четыре, номер стола - три, бачок - пятый. По боевой тревоге находиться у первого орудия, по аварийной - у второго насоса в шестом трюме, приборку делаю на шляпке левого борта, занимаюсь Политически в группе штурмана Векшина... Ох ты, господи! Тут и с университетским образованием без пол-литра не разберешься...
      В артпогребе, где раньше стояли засольные чаны, теперь высились стеллажи для укладки снарядов, и Пеклеванный говорил Русланову:
      - Маты разложите вдоль стеллажей так, чтобы палубы совсем не было видно. Железные подковки с сапог сбить, ходить в погребе надо осторожно и мягко, как ходят кошки... Ну, а если пожар?
      - Надо затопить погреб водой, - не задумываясь, ответил Русланов, уже привыкший к тому, что лейтенант при каждом удобном случае экзаменует своих подчиненных.
      - Это я знаю, что водой, а не водкой, - и лейтенант повернулся к Алексею, спустившемуся через люк: - Отвечайте!
      - Я открою, товарищ лейтенант, пятнадцатый клапан затопления. Вот он! - старшина дотронулся рукой до отполированного медного штурвала, вделанного в переборку.
      - Правильно. Так вот, пожар уже начался. Открывай!
      Найденов вначале замешкался, представив на минуту, как в погреб врывается ледяная забортная вода, но потом вспомнил, что "Аскольд" стоит в доке, и завращал штурвал.
      - Быстрее, быстрее! - торопил его Пеклеванный, и, скрипя шестеренками, штурвал медленно отодвинул в днище корабля заслонки кингстона, - всем троим на мгновение стало жутковато, словно они уже слышали, как бегущая по трюмам разгневанная вода подбирается к их ногам.
      - Закрывай! - коротко приказал Артем и, улыбнувшись каким-то своим мыслям, быстро взбежал по трапу.
      На верхней палубе он встретил командира. Рябинин следил за работой мастеров, крепивших на корме судна рамы для сбрасывания глубинных бомб.
      - Меняется мой "Аскольд", - сказал он Пеклеванному. - Не узнать. - И, взяв лейтенанта за локоть, пошел с ним по палубе: - Вот что, помощник, штаб торопит. Сегодня к вечеру будем выходить из дока... Как наши комендоры, научились работать у орудий?
      - Да, научились. Сегодня утром я провел с ними последнюю тренировку. Теперь посмотрим, как они будут стрелять в море на штормовой волне!.. А так - что же, работают сравнительно слаженно.
      - Добро, - Рябинин оставил локоть помощника и прислонился к фальшборту, заглядывая вниз, в глубину дока. - Разрабатывать боевые задачи будем уже на чистой воде. Так даже лучше. Дни уйдут на оборудование постов, а ночью...
      - Простите, - перебил его Пеклеванный, - но я об этом уже думал. Именно по ночам надо играть боевые тревоги, чтобы приучить команду работать в темноте. Приближается полярная ночь, и хотя я незнаком с условиями плавания в Заполярье, но мне кажется, воевать придется, как правило, в сплошном мраке.
      - К полярной ночи они привычны, - Прохор Николаевич кивнул в сторону матросов, которые во главе с боцманом поднимали на борт корабля спасательный плот. - Но одно дело - рубить головы треске, а другое стрелять из орудий и бомбить подлодки. Самое главное, на мой взгляд, выработать у команды скорость в обращении с техникой.
      - Это я беру на себя, - сказал Артем и посмотрел на небо, с которого посыпалась жесткая снежная крупа, быстро таявшая на прогретой палубе.
      - Ну что ж, посмотрим, - скупо ответил Рябинин и, откинув крышку люка, спустился в машинное отделение, а лейтенант Пеклеванный остановил одного матроса и велел ему позвать штурмана.
      - Дежурный офицер явился по вашему приказанию, - отрапортовал Векшин, появляясь из дверей кают-компании.
      - Не вижу, что вы вахтенный офицер.
      - То есть? - И штурман посмотрел на рукав: уж не забыл ли повязку "рцы"? - Не понимаю вас, товарищ лейтенант...
      - Вахтенный офицер обязан следить за погодой. Идет снег, который вы даже не заметили, сидя в кают-компании, а приборы не покрыты. На первый раз делаю вам замечание...
      Вскоре "Аскольд" был выведен буксирами из дока и бросил оба якоря на середине рейда. К его борту сразу подошли катера с боезапасом и продовольствием. Корабль, заполняя свое вместительное нутро снарядами, глубинными бомбами, крупой, мясом, хлебом, стал плавно оседать в воду красной чертой ватерлинии. Согнувшись под тяжестью мешков, матросы бегали по трапам, балансируя на скользких ступенях, под которыми колыхалась черная студеная вода. Потом к борту патрульного судна подвалил портовый угольщик, и до самого отбоя над палубой висела, серая туча удушливой мелкой пыли - в бункера грузился воркутинский уголь.
      "Аскольд", тяжело покачиваясь, готовился к затяжным боевым странствиям.
      Через несколько дней, после долгих тренировок в заливе, патрульное судно (еще не имея на гафеле военно-морского флага) проводило учебные стрельбы.
      Широкий плес, над которым гулял неистовый океанский сквозняк, покрывали высокие предштормовые валы. В мутной дымке хмурого полярного утра слева неясно брезжила тонкая полоска Рыбачьего, а справа, будто вздымаясь из глубин моря, вставала крутая дикая скала острова Кильдин.
      Маленький портовый буксир, выдыхая в небо клубы сажи, тянул за собой на длинном буксире плоский артиллерийский щит. "Аскольд", держась заданного курсового угла, время от времени вздрагивал от залпа, и сигнальщики, следя за всплесками воды, нараспев кричали:
      - Недоле-ет!.. Переле-ет!..
      Снаряды, сверля мутный воздух, уходили в сторону щита.
      - Накрытие! - радостно сообщали с дальномера, но Пеклеванный уже и сам видел, как оторвало угол щита.
      - Сигнальщики! - командует он. - Передать на буксир по семафору: отойти на одну милю в сторону открытого моря!..
      - Есть! - И Мордвинов, поднявшись на выступ крыла мостика, скрещивает и раскрещивает над своей головой быстро мелькающие красные флажки - "сигнал вызова".
      На буксире долго не замечают сигнала, потом на верх рубки поднимается женщина (видно, как ветер полощет ее юбку) и "пишет" сигнал ответа. Начинается молчаливый разговор, и, пока он длится, Рябинин ходит по мостику тяжелыми шагами, внимательно осматривая горизонт и небо. Небо и горизонт...
      Какой-то тральщик под гвардейским флагом, покрытый от носа до кормы белой пеной, медленно возвращается в гавань; в узкую Кильдинскую салму спешит укрыться от качки маленький рыболовный "ботяра", и - чайки, чайки...
      Рябинин долго и пристально следит за их плавным кружением, потом вдруг в его лице что-то меняется, он плотно сжимает губы, трубка перекидывается из одного угла рта в другой.
      - Помощник! - резким голосом зовет он, и Пеклеванный сначала ничего не может понять: вьются чайки (много чаек) над одним местом больше, чем в других местах. - Смотрите, смотрите, - говорит Рябинин, - смотрите в бинокль!..
      Артем смотрит в бинокль и видит: чайки, плавно пикируя с высоты, одна за другой кидаются в воду, выхватывая из нее рыбу, и вода в этом месте какая-то неспокойная, отяжелевшая, словно что-то подпирает ее изнутри.
      - Вижу, - говорит Пеклеванный, - но простите... Что же тут такого?
      - Косяк, - подсказывает, выглядывая в иллюминатор своей рубки, штурман Векшин.
      - Кой к черту косяк! - кричит Рябинин и почти силком сбрасывает Мордвинова с выступа: - Отставить передачу, поднять сигнал: подводная лодка противника, дистанция... курсовой - тридцать пять!..
      Матрос подбегает к флажному кранцу, выхватывает несколько пестрых комочков, быстро крепит их к фалам. Пеклеванный, еще продолжая не понимать происходящего, загорается тревогой командира, торопит:
      - Быстрее, быстрее!..
      И пока флаги, раскрываясь один за другим во всю ширину, ползут к нокам реи, Рябинин успевает объяснить:
      - Подлодка забралась в косяк, взбудоражила его, стала всплывать под перископ, вот и подняла рыбу на поверхность... Неужели не видели, как чайки хватают сельдь!
      Буксирный пароходик, ничего не подозревая, продолжал свой путь в сторону открытого моря, ведя за собой избитую снарядами панораму щита.
      А тральщик, едва были замечены сигналы, круто повернул обратно, и под его форштевнем сразу вырос бурун пены: корабль увеличил ход. С мостика "Аскольда" было даже видно, как по трапам тральщика стремительно забегали, пропадая в люках и дверях, маленькие фигурки матросов. На его кургузой мачте трепыхались яркие флаги. "Выхожу в атаку", - говорили они.
      Бурун под форштевнем становился все выше, теперь матросов можно было видеть только возле орудий. Тральщик, обдав "Аскольд" теплым воздухом вентиляторов и гулом машин, пронесся мимо, разводя крутую кильватерную волну.
      Возле замолчавшего орудия, из открытого казенника которого несло жаром и вонью перегоревшего пироксилина, в нетерпении топтались комендоры:
      - Смотри, смотри, ребята: хорошо как идет!
      - Сейчас начнет бомбами швырять...
      - Ну, не завидую я немцам!
      - Чепуха! Они тоже не дураки, немцы-то...
      - Да, говорят, их больше бомбят, чем топят...
      - Скинул!
      - Что скинул?
      - Прямо с кормушки скинул... целую серию!
      А на мостике - тоже волнение, только другое:
      - Эх, если бы у нас была хоть одна серия глубинок! - загорелся Пеклеванный.
      - Что же нам делать? - растерянно спросил штурман.
      - Что делать? Смотреть, - сказал Рябинин, - смотреть и учиться...
      Первые бомбы, сброшенные тральщиком, взорвали глубину, выбросив на поверхность моря четыре невысокие шапки пены.
      В бинокль с мостика "Аскольда" было видно, как на маслянистых, медленно оседающих волнах густо заплавала перевернутая белыми брюхами кверху глушеная рыба.
      - Рыба! - сказал замполит Самаров. - С одного взрыва - не меньше центнера. Нам бы это целый час тралить. Я теперь понимаю браконьеров!..
      Он засмеялся, а Пеклеванный в возбуждении куснул костяшки пальцев:
      - Мне плевать на рыбу! Важно, чтобы не рыба - наверх, а подлодка вниз! Ведь они топят ее, топят...
      Самаров раскрыл портсигар, протянул его лейтенанту:
      - Берите... Если командир подлодки, так же как вы сейчас, грызет себе кулаки, то, будьте уверены, его потопят.
      Пеклеванный передернулся:
      - Это вы мне?.. Держу пари: они ее не потопят. Момент атаки упущен. Будь я на месте командира тральщика, я бы пустил в дело бомбометы, чтобы захватить больший радиус взрывной волны...
      Тральщик, резко развернувшись на "пятке", пошел во второй заход, настигая таившуюся на глубине вражескую субмарину. Она была где-то здесь, акустики слышали шум ее винтов, импульсы тока нащупывали в толще воды ее хищное стальное тело.
      - Так, так!.. Хорошо! - говорил Прохор Николаевич, словно не тральщик, а его "Аскольд" выходил в атаку. - Сейчас я бы положил лево руля и... Так и есть: они ложатся на левый разворот. Еще серия, еще! Ага!..
      Наконец тральщик отходит в сторону и, покачиваясь на волнах, замирает на месте. Рябинин сбавляет ход "Аскольда", чтобы не мешать тральщику прослушивать глубину. Но винты и моторы вражеской субмарины молчат. На грунт она лечь не могла - здесь глубоко, и давление сплющит ее в лепешку, значит, погибла?..
      Но гвардейцы не доверяют этой тишине, и тральщик выходит в последний заход - контрольное бомбометание: надо добить агонизирующего врага. И только проутюжив взрывами подозрительный квадрат моря, военный корабль ложится на прежний курс. Он проходит мимо "Аскольда": на его мачте вьется теперь желтый флаг - сигнал, и Мордвинов, увидев его, докладывает:
      - Товарищ командир, тральщик выражает свое "добро".
      - Добро, - также отвечает Рябинин и, вглядевшись в утонувший на горизонте квадрат артиллерийского щита, поворачивается к Пеклеванному: Прикажите продолжать тренировку! - А сам смотрит на небо, в котором кружатся вольные морские птицы, и улыбается.
      Пеклеванный молчит, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Видно, что он хочет что-то спросить, и Прохор Николаевич снова поворачивается к нему:
      - Слушаю вас, помощник!
      - Я хотел спросить, товарищ старший лейтенант, как вы могли обнаружить подводную лодку?
      Прохор Николаевич неожиданно громко смеется, улыбаются вместе с ним и матросы.
      - Ну что вы, лейтенант, задаете мне такие вопросы! Я же ведь на этом море родился и вырос, знаю его из края в край, все, что есть в нем, тоже знаю. И притом я же ведь старый рыбак!..
      "Аскольд", вытянув в сторону моря щупальца орудий, выходит на позицию для стрельбы. Лязгают замки пушек, звенят о палубу патроны, кричат опутанные проводами телефонисты.
      И, кружась в небе, падают с высоты, сложив крылья, вольные морские птицы.
      "Кукушка"
      Расписанная рыжими цветами труба старого граммофона страдальчески дохрипывала последние слова песни: "Я милую ягодкой не назову, у ягодки слишком короткая жизнь..."
      Начальник прифронтового района полковник Юсси Пеккала доел картошку со сметаной и мякишем хлеба старательно вычистил пузатую солдатскую миску. Стакан молока он оставил нетронутым и крикнул в соседний придел избы:
      - Хильда!
      Вошла чистенькая девочка - дочь хозяйки, взяла протянутый ей стакан и выпила его до дна. Пеккала похлопал себя по карманам, протянул девочке конфету:
      - На, - сказал он, - больше у меня ничего нету...
      Вошел денщик в русском солдатском ватнике поверх мундира, убрал посуду. Сменил в мембране тупую иголку, спросил:
      - Еще завести?
      - Не надо, - ответил полковник.
      Он придвинул к себе телефон, стал обзванивать соседние гарнизоны. Везде ему отвечали, что люди выехали уже с утра. Кто на подводах, а кто на лыжах. Отобрали самых лучших стрелков и лыжников. Соревнования обещают быть интересными.
      - Смотри, - сказал Юсси Пеккала своему денщику. - Еще не до конца рассвело, а уже печи дымят. Опять вовсю самогонку варят... Народу соберется много. С фронта тоже придут. Как бы драк не случилось!..
      Он встал. Маленький, поджарый, щуплый. Накинул подбитую беличьими хвостами старенькую заплатанную куртку с погонами. Натянул на редкие волосы мятое кепи.
      - Вам что подать? - спросил денщик. - Лошадь или лыжи?
      - А ничего не надо. Я тут... посмотрю, что в поселке!
      Подмораживало. В дымных туманах вставало из-за дальних лесов бледное солнце. Два немецких офицера прошли мимо, отсалютовав финскому полковнику. Пеккала небрежно козырнул им в ответ. Сегодня должны были состояться войсковые соревнования частей района по стрельбе, и поселок постепенно пробуждался под скрип телег и фырканье лошадей. Улицы наполнялись веселым гомоном солдат и женщин. С ревом, распугивая собак и взметая снежную пыль, проползли аэросани с торчащим из кабины пулеметом. Начали прибывать команды стрелков с фронта. Возле дома старосты уже торговали пивом.
      - Рано! - сказал Юсси Пеккала и прикрыл торговлю.
      Во дворе комендатуры трое русских военнопленных разгружали подводу дров. Одетые в драные шинели, опустив на уши верха пилоток, пленные скидывали с телеги тяжелые сырые плахи.
      - Здорово, ребята, - сказал им полковник по-русски и направился к высокому крыльцу, потом вернулся обратно и спросил: - Кто из вас тут пробовал бежать вчера?
      Вперед выступил один солдат - выступил как-то боком, словно готовясь к драке.
      - Я, - хмуро отозвался он.
      Пеккала поднес к его лицу крепенький кулачок:
      - Ну что? По зубам тебе врезать?
      Пленный откинул назад голову.
      - Я, - сумрачно повторил он.
      Пеккала опустил руку:
      - Дурак! Война вот-вот закончится, а ты сам под пулю лезешь. Сиди уж здесь, коли попался...
      Трое молча выслушали его. Полковник достал три сигареты, протянул их пленным.
      - По одной, - сказал он и толкнул ногою круглый промерзлый чурбан. Опять осина?
      - Осина... - ответил один, пряча сигарету под пилотку. - Когда ваш на складе - береза, когда фриц - осина...
      - У, сволочи, сатана-перкеле! - выругался Юсси Пеккала и легко взбежал на крыльцо.
      В кабинете его поджидал вянрикки{5} Таммилехто - молоденький офицер, почти мальчик.
      - Вам, - сказал он, подавая полковнику бумагу. - Совершенно секретно...
      - Бабьи секреты, - буркнул Юсси Пеккала. - Нашли время секретничать, когда и так уже все ясно... Еще от силы полгода, и наша прекрасная Суоми будет харкать кровью!
      Вянрикки Таммилехто печально, с надрывом, вздохнул.
      - А ты не вздыхай, - ответил полковник, разрывая синюю облатку конверта. - У нас, помимо таких дураков, как Рюти и Таннер, есть маршал Маннергейм: он понимает, что страну надо выводить из войны... Он не захочет, чтобы Суоми оккупировали русские!
      В присланной бумаге содержался приказ: прочесать окрестные леса, где скопились большие банды "лесных гвардейцев" - так назывались финские дезертиры, в болотах и дебрях выжидавшие конца бойни. В приказе особенно подчеркивалось, что "лесные гвардейцы", образовав в лесах нечто вроде коммун, принимают в свою среду и бежавших из лагерей русских военнопленных, "солидаризируясь вместе с ними в оценке происходящих событий...".
      - Кто подписал эту дребедень? - спросил Юсси Пеккала, перевернув бумагу: - Ну, конечно, генерал Рандулич... Его бы сюда, да на мое место!
      Полковник откинулся на спинку стула, задрав худые колени, обтянутые кожаными леями, оперся ими о край стола. Закурил, разгоняя дым рукою.
      - Слушай, вянрикки, - сказал он, - мы все-таки это должны сделать. В деревнях мужиков нету, а бабы с пузом ходят. Я часто думаю - уж не с ветра ли они беременеют?.. Это все работа "лесной гвардии"! Тут из поселка, я так подозреваю, даже учительница ходит к своему жениху в лес... Ты узнай у женщин, где здесь поблизости больше всего собралось дезертиров. Сходи к ним и попроси их уйти куда-нибудь подальше из нашего района.
      - А вы мне солдат дадите?
      - Еще чего! Ты же не каратель. Иди один. Скажи, что они мне настроение портят. Если я возьмусь за это - им будет хуже... Понял?
      Юсси Пеккала поднял руку с пистолетом системы "Верри" и выстрелил в небо, - красная ракета с шипением обожгла высоту.
      - Начали! - крикнул полковник.
      Сорок лыжников вырвались на заснеженное поле, со свистом развернулись на повороте и вскинули тонкие винтовки. "Тах, тах, тах", - прогремели выстрелы. Они били в сторону леса, где на опушке стояли вырезанные из фанеры фигуры русских солдат с задранными кверху руками. Даже издали было видно, как меткие пули буравили и рвали фанеру мишеней.
      Из толпы зрителей, наполовину состоявшей из солдат и местных шюцкоровцев, раздавались возгласы:
      - Не подгадь, парни!
      - Бей по москалям, лупи их!
      - Вяйне, оглянись назад!
      - Теппо, гони дальше!..
      Лыжники, отстреляв каждый по обойме, уже мчались к финишу, где их поджидали судьи соревнований. Впереди всех, низко пригнувшись, летел рыжий капрал. Он оборвал грудью ленту и, тяжело дыша, воткнул палки в снег.
      - Теппо Ориккайнен, - назвал он себя полковнику.
      Проверили мишени; капрал победил и в стрельбе. Его пули точным пучком легли прямо в цель. Юсси Пеккала вручил победителю подарок - коробку, в которой лежали бутыль с водкой, банка сардинок и две пачки сигарет.
      - Среди мужчин, - громко объявил полковник, - первое место занял капрал Теппо Ориккайнен!
      Мишени заменили новыми. Теперь наступила очередь женщин. Одетые в солдатскую форму, они залегли возле судейского стола, оттопырив зады в лыжных вязаных штанах.
      - Внимание! - скомандовал Юсси Пеккала. - Начали.
      Затрещали винтовки. По условиям соревнований каждая женщина, отстреляв все патроны, должна была встать. Побеждала та, которая быстрее всех и точнее всех успевала выпустить в цель свои пули. На двадцатой секунде вскочила одна - районный руководитель женской партии "Лотта Свярд", пожилая полная женщина с мужской прической на голове.
      - Это не так уж трудно, - засмеялась она. - И я бы справилась куда быстрее - только поставьте передо мною живых москалей!
      Юсси Пеккала, объявив имя победительницы, уже готовился вручить ей приз - коробку с духами и пудрой. Но тут толпа расступилась, и на середину круга вышла высокая молодая женщина в серо-зеленой шинели; длинные и худые ноги ее были обуты в пьексы, набитые сеном, на голове кое-как сидела вытертая пилотка.
      - Когда-то я неплохо "куковала", - обратилась она к полковнику, дыхнув ему в лицо запахом пива. - Дайте мне винтовку, и я покажу этим бабам, как надо стрелять...
      Пеккала небрежно поморщился: "кукушка", кажется, пьяна, хорошо бы не связываться с нею.
      - Но вы не участница соревнований, - попытался он отговорить женщину.
      - Так что же? - с вызовом ответила женщина. - Что у вас там? Духи да пудра? Такой швали, как я, уже ничего не нужно. Можете отдать приз этой толстухе...
      Юсси Пеккала с любопытством наблюдал за женщиной. Она даже не залегла, а решила стрелять стоя. Расставила ноги, притерла к плечу приклад. Ствол винтовки в ее руках плавно опустился книзу - трах! И тут же, сверкнув на солнце, выскочила пустая гильза. Трах! - опять щелкнул затвор. Трах! упала гильза к ногам. Трах! - откачнулась женщина. Трах! - и она, опуская винтовку, повернулась к полковнику:
      - Сколько?
      - Шесть с половиной секунд.
      - Мишень можете даже не проверять, - сказала женщина без тени самодовольства. - Я окончила школу отличной стрельбы и знаю, что мои пули легли одна в другую....
      - Как ваше имя? - крикнул Юсси Пеккала.
      - Это уже безразлично, - ответила снайпер, скрываясь в толпе...
      "Странная особа", - подумал полковник. Когда народ уже стал разбредаться по улицам поселка, он попытался отыскать эту "кукушку" в толпе, но ее уже не было, а к вечеру она неожиданно сама явилась к нему...
      Он сидел в своей избе и при свете керосиновой лампы читал поэму Твардовского "Василий Теркин", которую недавно нашли у одного убитого русского солдата, когда в дверь настойчиво постучали. Он не успел ответить, как дверь распахнулась, и он увидел на пороге "ее".
      Теперь она была пьяна по-настоящему.
      - Вы, кажется, хотели знать мое имя? - сказала она, размашисто шагнув на середину комнаты. - Что ж, - женщина вскинула ладонь к виску, - вас осчастливила своим посещением Кайса Хууванха, урожденная баронесса Суттинен.
      Юсси Пеккала знал "лесного барона" Суттинена - одного из крупнейших промышленников Финляндии, и он медленно поднялся из-за стола:
      - Честь имею... Прошу садиться!
      Кайса плюхнулась на лавку.
      - Бросьте, - сказала она. - Говорите со мной проще... Я ведь вот... Женщина оттянула воротник шинели, показав отвороты своего мундира. - Я ведь... солдат! Как и вы...
      Пеккала сел:
      - Что вы хотите от меня?
      - Я хочу выпить, - сказала женщина. - Мне все надоело... Вы даже не знаете, как мне все опротивело. Эти болота, эти выстрелы, эти грязные рожи...
      - Вы немного не в себе, - мягко остановил он ее. - Если вам угодно, баронесса, я могу предоставить вам отдых.
      - Сначала - выпить! - сказала Кайса.
      Юсси Пеккала, выходцу из крестьян, еще до войны пахавшему землю, трудно было избавиться от невольного преклонения перед титулованной знатью. Он мог разругаться с генералом, но невольно робел перед любым лейтенантом, узнав, что этот лейтенант принадлежит к верхушке титулованных семей. И потому он даже как-то не посмел спорить и покорно вышел из комнаты, чтобы распорядиться насчет ужина для неожиданной гостьи.
      - Пожалуйста, - сказал он хозяйке, - сделайте все почище и не забудьте принести немного водки...
      Когда он вернулся, Кайса листала книгу.
      - А вы знаете русский язык?
      - Да, - ответил Пеккала. - Я даже был одно время в России.
      - Давно? - спросила она.
      - В прошлую войну. Я был там... в плену!
      Она отбросила книгу и осмотрелась.
      - Плохо мне, - призналась женщина. - И все время чего-то чертовски хочется... все время! Вы не знаете, полковник, чего может хотеться такой дурной женщине, как я?
      Юсси Пеккала, пряча улыбку, пожал плечами.
      - И вы не знаете, - с презрением отмахнулась Кайса. - И я не знаю. И никто не знает...
      - Я знаю! - ответил Пеккала.
      - Знаете?
      - Да. И знаю уже давно. То, чего хочется вам, хочется и мне.
      Женщина взглянула на него почти с удивлением. Глаза ее стали чище казалось, она даже протрезвела.
      - Ну? - сказала она.
      - Мира, - ответил полковник.
      - Так это же всем, - выкрикнула Кайса. - А вот скажите, чего хочется мне! Мне! Одной мне!..
      Она скинула шинель на лавку и подошла к столу.
      - Можно, я буду хозяйкой?
      - Пожалуйста.
      Она разлила водку по стаканам. Себе налила поменьше, ему побольше. Потом как бы нечаянно дополнила и свой стакан.
      - Мне завтра будет стыдно, - призналась она. - Но сегодня мне все равно... Мы больше никогда не увидимся!
      Они выпили водку. Подвигая к женщине тарелки, Пеккала сказал:
      - Вы, наверное, не привыкли... У меня все так просто.
      - Да бросьте вы об этом! - грубо остановила она его. - Я два года провела на фронте. Я забыла уже, как это сидеть за столом... Бросьте!
      - Куда вы сейчас направляетесь?
      - Сначала в Петсамо. Меня переводят в медицинский состав. Я свое уже "откуковала"... Из Петсамо, наверное, я попаду в Норвегию...
      - Хотите остаться здесь? - предложил полковник. - Я могу вас устроить при своем штабе.
      - Зачем?
      - Я думаю, что вам здесь будет лучше.
      - Не надо. Мне надоело жить в лесу...
      Скоро она опьянела совсем, и Юсси Пеккала попросил хозяйку дома уложить гостью в соседнем приделе избы. Наутро, когда он проснулся, Кайсы Суттинен-Хууванха уже не было, и хозяйка передала ему записку: "Господин полковник! Мне очень стыдно за мое вчерашнее поведение, но, я надеюсь, Вы меня простите. Поверьте, что я не такая уж плохая, какой многим умею казаться. Просто у меня была глупая и бездарная жизнь. Я не помню, говорила Вам вчера или нет, что я отправляюсь в Петсамо. Но я помню, что Вы предложили мне остаться при Вашем штабе. Я не знаю, как сложится моя дальнейшая судьба, но, если мне будет очень скверно, позвольте обратиться к Вам, - может, здесь мне действительно будет лучше.
      К. Суттинен-Хууванха".
      - Бедные женщины! - подумал вслух полковник. - Чего только не делает с ними эта проклятая война...
      Он взял полотенце и вышел умываться. Слепой сын хозяйки играл на самодельной гармошке, шевеля в такт музыке пальцами босых ног. Безглазый калека растягивал меха в хвастливом напеве:
      От пулеметов - громы и в дотах - жара,
      мы в доте Миллионном{6}сидим с утра.
      Подай еще патронов, из фляги дай хлебнуть
      здесь финской обороны железная грудь.
      В Миллионном доте - четыреста парней,
      у них одна забота - лупить москалей!..
      - А ну - перестань! - гаркнул Юсси Пеккала. - Перестань, или я сейчас разломаю твою музыку ко всем чертям собачьим! Тебе, дураку, в этом Миллионном доте выжгло глаза, но от этого лучше видеть ты не стал!..
      Он целый день занимался своими делами - делами начальника прифронтового района и весь день вспоминал измученную войной женщину, которая трясется где-то сейчас по заснеженным дорогам в грузовике или в санях.
      - Если будет мне письмо из Петсамо, - наказал он своим писарям, - вы немедленно, где бы я ни был, доставите его мне!
      Слезы
      - Эй, начальник, не плачь: слезами горю не поможешь, а вот щеки обморозишь!
      - Да кто тебе сказал, что я плачу? - ответила Ирина. - Это слезы от ветра. Только от ветра. Уж очень быстро бегут твои собаки!
      - А собак теперь не остановишь...
      Собак действительно было трудно остановить. Можно было только перевернуть нарты, чтобы они остановились. Их три дня кормили тюленьим мясом, они пили свежую кровь и, казалось, были готовы бежать хоть на Северный полюс. Лохматый вожак так и рвал грудью сугробы.
      - Иррл... иррл... иррл! - кричал каюр.
      Гренландская упряжка - веером - не стесняла собак: широким полукругом они рвались вперед, взметая крепкими лапами вихри пушистого снега. Молодой широкоскулый саам-каюр бежал рядом с нартами. На нем была грязная, засаленная малица, из-под которой выглядывал ярчайший галстук. К тому же каюр был, кажется, отчасти пьян.
      Но, мастер своего нелегкого дела, он за все время пути лишь дважды ударил собак хореем, когда они заупрямились - не хотели переходить незамерзшие ручьи, - и нарты ни разу не опрокинулись в снег.
      Ирина Павловна возвращалась из Чайкиной бухты, где осматривала заброшенную шхуну. Старый парусник произвел на нее огромное впечатление. Ее поразила воздушная легкость рангоута и мостика, отточенная, как на станке, овальность корпуса. Так и чувствовалось, что эта шхуна создана для стремительного бега, для покорения волн.
      И, даже мало разбираясь в корабельной архитектуре, Ирина Павловна сразу по достоинству оценила эту подвижность, таящуюся в смоленых бортах покинутого "пенителя". Борта корабля оставались прочными: выделившийся из лиственницы скипидар покрыл обшивку, предотвратив гниение. И когда женщина проходила по палубе, сухие доски настила звенели под ногами, как клавиши. Густая паутина покрыла углы, в трюме попискивали тундровые крысы, но Ирина Павловна открывала разбухшие двери, смело залезала в люки, уже задумываясь над тем, где разместить участников экспедиции.
      Покидая шхуну, уносила она в себе ощущение легко доставшейся победы. Но едва в душе улеглось первое волнение, как Ирина Павловна снова стала задумчивой и грустной. Лежала на нартах, и ее мысли постоянно путались, перебиваемые воспоминаниями о Сергее. Только сейчас она по-настоящему поняла, как была привязана к этому мальчишке.
      И каюр, конечно, прав: к слезам, выжатым ветром, примешалось несколько горьких слезинок о Сережке.
      Прохор - тот встретил весть об уходе сына спокойно, даже не удивился. Словно уже был давно подготовлен к этому и только ждал, когда сын решится на такой шаг. Но разве Прохора поймешь? Он всегда спокоен, никогда ничему не удивляется. Муж только сказал: "Я знаю: он в море, больше ему негде быть".
      И когда нарты взбирались на вершины сопок, Ирина Павловна подолгу смотрела на далекий пепельно-серый горизонт океана: ушел Сережка за этот горизонт, пропал...
      В полдень упряжка ворвалась на улицу рыболовецкого колхоза "Северная заря".
      Мимо побежали домики рыбаков с занавесками на окнах, на крылечках показывались рыбацкие жены, собаки выкатывались из-под заборов, с лаем бросаясь на упряжку, а каюр отгонял их хореем.
      Ирина соскочила с нарт перед избой правления колхоза. Ее встретила на пороге молодая заплаканная женщина с ребенком на руках.
      - Что у вас тут случилось? - спросила Рябинина.
      - Беда моя, - ответила женщина.
      - А председатель колхоза Левашев здесь?
      - Там он... проходите.
      Ирина Павловна протиснулась в комнату правления. Левашев сидел за колченогим столом, расставив негнущиеся в штормовых сапогах ноги, быстро уплетал из тарелки суп из "балки" - тресковой печени, особенно любимой мурманскими рыбаками. Его изрытое оспой лицо было некрасиво, но привлекало каким-то особым добродушием и бесхитростностью.
      - Здравствуйте, Левашев, - сказала Ирина, - там какая-то женщина плачет в коридоре.
      - Это моя жена плачет... Марья! - крикнул он. - Тащи сюда вторую миску - у нас гостья севодни. Ложку не забудь...
      И, протянув женщине большую руку, всю в коросте жестких рыбацких мозолей, поделился:
      - Дело-то тут такое... хошь плачь, хошь радуйся. Броня у меня была. В сорок первом, как немца на Западной Лице остановили, так меня и демобилизовали. Говорили, что рыба нужнее! А теперь - вот, - он развернул какую-то бумажонку, - видите, опять берут в армию... Ревет моя баба. Старуха - та молчит. А женка - ревет...
      - Сейчас всех берут, - ответила Ирина, вздохнув. - У меня мужа тоже вот недавно мобилизовали. Плачь не плачь - а надо. Время сейчас такое тяжелое очень...
      Скоро она сидела за столом рядом с рыбацким председателем, и они дружно беседовали.
      - Я уже слышал, - говорил Левашев, - вас шхуна интересует, что в Чайкиной бухте на обсушке стоит... Зачем она вам?
      - Угу, - отвечала Рябинина, дуя на ложку. - Она - что, вашему колхозу принадлежит?
      - Да бес ее знает, кому она принадлежит!
      - Почему так?
      В разговор неожиданно вступила жена Левашева:
      - Только потому и считается за нами эта шхуна, что была выкинута на берег недалеко от нашего колхоза. А так - какой с нее толк? Промышлять на ней не пойдешь, больно хитра, никто и капитанствовать не возьмется. Вот и стоит без дела!..
      - Так, значит, не нужна вам эта шхуна?
      - Может, после войны и понадобится, - ответил Левашев. - Леса-то нету кругом - на доски переведем...
      - Ну, ладно...
      Ирина Павловна, машинально оглядев стены избы, завешанные плакатами, остановила свой взгляд на большой диаграмме выполнения плана и вдруг всплеснула руками совсем по-женски:
      - Боже ты мой, ну и кривуля же у вас! Это почему же так? Шли, шли - и вдруг сорвались!
      Жирная красная черта диаграммы напоминала дугу, которая ровно шла на подъем, переваливая за сто восемьдесят процентов плана, а потом скатилась на девяносто и несколько месяцев подряд дрожала, делая незначительные скачки вверх, точно не могла преодолеть начального падения.
      - Девяносто процентов! Так в войну работать нельзя, товарищ председатель.
      Левашев покраснел, словно мальчик, который раньше получал одни пятерки и вдруг принес домой позорную двойку.
      - Да. Уж так, товарищ Рябинина, случилось. Висит эта кривая на стене, точно хребет переломанный, и не выпрямляется.
      - В чем же дело?
      И Левашев объяснил: в начале войны зашел в бухту "страшенный" косяк сельди, пожрал все, что было, а выхода найти не мог и сдох, лежит на дне, гниет: с тех пор и другая рыба в бухту не заходит...
      - Пробовали в открытое море выходить, - рассказывал Левашев, - нас обстреляли... Так это не все, товарищ Рябинина. Появились в бухте морские ежи, жрут падаль и сами тут же дохнут. На несколько лет вода отравлена.
      Ирина встала, натянула на голову платок:
      - Чего же вы раньше не сообщали мне об этом? Надо выйти на середину бухты, закинуть сеть, а там посмотрим...
      Они прошли на берег, сообща столкнули на воду тяжелый баркас. Левашев с готовностью поплевал на свои мозоли, но Рябинина велела ему садиться за рулевое весло.
      - Я хочу немного размяться, - сказала женщина. - Черт знает какая жизнь! Половину дня сидишь, как чиновница, за столом. Перекуриваешься на разных дурацких совещаниях...
      Левашев смотрел, как умело, по-матросски сноровисто гребла Рябинина весла отлетали назад в полный мах, она не страшилась ложиться плечом на планширь, брызги, вылетавшие из-за борта, ее не пугали - она даже не жмурилась от них. Скинула пальто - дышала полной грудью.
      - Я так думаю, - говорил Левашев мечтательно, - что, коли нашего брата вовсю берут, значит - наступление скоро. И не где-нибудь, а здесь вот, у нас.
      - Может быть, - согласилась Рябинина. - Мне муж рассказывал, что здесь наступать будет очень трудно. Немцы забились под землю - у них даже машины под землей разъезжают. Туннели разные, подвесные дороги. Весь берег испоганили! А вы, Левашев, офицер?
      - Что вы, какой из меня офицер! Я - простой солдат...
      На середине бухты забросили сеть и вытащили на борт шевелящуюся кучу морских животных. Ирина Павловна ловко разобралась в этой живой груде руками, особенно внимательно рассматривая ежей, напоминавших большие ананасы, сплошь усеянные длинными коническими шипами. У некоторых иглы были прижаты к телу - эти ежи были уже мертвы, и когда Рябинина смотрела на них, лицо у нее озабоченно хмурилось.
      Ежи шевелили шипами, ползали по днищу баркаса. Она заглянула в сеть там лежала рыба с легкими следами гниения. Сеть была затянута липким налетом икры: каждая икринка - новый еж...
      Ирина Павловна сполоснула за бортом руки, сказала:
      - Теперь гребите к берегу... Ну, что я вам могу сказать! По-моему, положение спасти еще не поздно. Бухту очистим, а что касается шхуны - мы ее заберем от вас: она нужна нам...
      Вечером она уже возвращалась в Мурманск, увозя с собой толстую тетрадь в полуистлевшем кожаном переплете. Это был "Вахтенный журнал бытности", найденный когда-то Левашевым на шхуне.
      Через несколько дней Ирина Павловна была в кабинете главного капитана флотилии.
      Напротив нее в кресле сидел Дементьев, затянутый в китель, прямой и спокойный.
      - Слушаю вас, Ирина Павловна...
      - Сначала я хочу поговорить по поводу низкого уровня улова рыбы в колхозе "Северная заря".
      - Мне это известно, - улыбнулся Дементьев. - К сожалению, ничем не можем помочь. Придется ждать, пока весь этот завал сельди сгниет, тогда в бухте снова начнется жизнь.
      - Но, Генрих Богданович, вам придется ждать несколько лет.
      - Почему?
      - Да потому, что недаром наше море зовут Студеным: гниение в холодной воде происходит очень и очень медленно.
      - Это, пожалуй, так, - согласился главный капитан. - Но мне уже докладывали, что в бухте появились морские ежи. Они съедят дохлую сельдь и, словно добросовестные санитары, очистят бухту. Как видите, Ирина Павловна, все обстоит очень просто: природа строит препятствия и сама же их уничтожает.
      - Генрих Богданович, - сказала Ирина, - в этом вопросе вы заблуждаетесь. Морские ежи очень быстро размножаются, я бы сказала, быстрее, чем кролики, раз в десять. Я обратила внимание на их разновидность: преобладают ежи вида Cidaris и Echinus melo. Они плодятся особенно интенсивно. Тем более что размножению ежей ничто не препятствует. Наоборот, они обеспечены пищей - ведь завал сельди очень большой.
      - Но не такой уж большой, Ирина Павловна, чтобы они кормились им несколько лет.
      - Хорошо, допустим, что ежи уничтожили весь завал сельди. Как вы думаете, Генрих Богданович, что же будет дальше, когда миллионы прожорливых ежей останутся без пищи?
      Дементьев растерялся:
      - Ну что... будут питаться червями и этими... Ну, как их?.. Песчинками. Ведь они даже камни сверлят!
      - Нет, Генрих Богданович, после нескольких лет такого роскошного питания ежи не станут жрать песчинки.
      - Тогда, выходит, ежи умрут?
      - Вот именно! И миллионы их полягут на дно бухты, образовав новый завал, и будут гнить тоже несколько лет, потом появятся новые ежи, пожрут этот завал, сами подохнут, потом еще и еще...
      Дементьев развел руками:
      - Что же вы можете предложить?
      - Вмешаться в природу самым что ни на есть грубым образом. Когда при гангрене уже ничто не помогает, тогда требуется вмешательство ножа хирурга.
      - То есть?
      - Провести в бухте дноуглубительные работы, - ответила Ирина Павловна. - Для этого нужна землечерпалка, которая выгребла бы со дна гниющую рыбу, точно так же, как выгребла бы лишний слой грунта. Мне кажется, это единственный выход. Подумайте над этим...
      Главный капитан флотилии записал в календарь предложение Рябининой о землечерпалке, пристально посмотрел на женщину.
      - Ирина Павловна, - тихо сказал он, - что с вами?.. Вот вы говорили, смеялись, а я все время чувствовал, что у вас какое-то горе. Не таите. Может, смогу помочь советом или еще чем-нибудь.
      Она долго крепилась, но сейчас терпение иссякло. Достаточно было одного теплого слова, чтобы сразу все подступило к горлу.
      - Да, Генрих Богданович... вы угадали... Я хотела вам сказать...
      Глотая слезы, она почти выкрикнула:
      - Сережка у меня ушел! Война ведь! Что с ним? И, уже не стесняясь, заплакала:
      - Сереженька, мальчик мой...
      Большая жизнь
      В трудное военное время, как неизбежное наследие обнищания и разрухи, всегда процветают барахолки. Была такая барахолка и в Мурманске - она оккупировала неподалеку от центра города лысую вершину сопки. На первый взгляд, здесь можно было купить все, начиная от мундира императора Франца-Иосифа и кончая иголкой для чистки примуса. Торговцы же семечками и прочей съедобной и несъедобной дрянью по негласным законам считались людьми низшего сорта и были согнаны с вершины сопки к самому ее подножию. Но и здесь они не сдавали своих позиций, их жизнеутверждающие голоса дерзко звучали в морозном воздухе:
      - А вот - семя, а вот жареное!..
      - Кому - селедку, эх, и хороша же под водку!..
      - Не проходите мимо - кофе "Прима"...
      - Меняю хлеб на табак...
      Но однажды среди этих голосов, возвещавших о настойчивых требованиях желудка, послышался старческий голос, который, казалось бы, должен прозвучать лишь на вершине сопки:
      - Дамские босоножки... Кому нужны босоножки?
      Этот голос принадлежал отставному боцману с рыболовного траулера "Аскольд" - Антону Захаровичу Мацуте. Босоножки, сработанные кустарным способом из пятнистых, как у тигра, шкур рыбы-зубатки, были выделаны прочно и красиво. Просил за них боцман недорого, и одна из бабок сказала ему:
      - Шел бы ты наверх, родимый. Там больше дадут!
      - Не могу, - ответил боцман, - у меня сердце плохое... высоко подниматься.
      Он здесь же их продал, здесь же купил на вырученные деньги две банки тушенки, сахару и бутылку подсолнечного масла. А через три дня опять появился с новой парой босоножек. Тут его случайно встретил Алексей Найденов:
      - Сам сделал, боцман?
      - Сам. Только ты отойди, Алешка.
      - Чего это ты на меня?
      - Отойди, говорю. Я человек обиженный.
      - Да разве я обидел тебя?
      - Вы все меня обидели. Отойди...
      Антон Захарович шмыгнул носом и отвел глаза в сторону:
      - Не хочу я вас никого видеть. Вы от меня, старика, отказались. Ну, и что получилось?.. Ты думаешь, я ничего не вижу? Я все, брат, вижу...
      - Да чего ты видишь-то, Антон Захарович?
      - Сопли ваши вижу, - обозлился боцман. - Вот каждый раз, как посмотрю на тот берег, где вы стоите, и каждый раз ваши сопли вижу... Нет теперь в "Аскольде" внешности. Общего вида нет. Все равно что в бабе. И нарядна она, и платье хорошее, и серьги в ушах, и губы намалеваны, а вот нету в ней изюминки - нету, и все тут, хоть ты тресни!
      - Я это Хмырову передам, - покорно согласился Найденов. - Он теперь за тебя крутится. Только не злись ты, старый хрен. Мы-то при чем здесь?..
      Подошел покупатель, ткнул в туфли пальцем:
      - Сколько?
      - Пятьсот, - бесстрастно ответил боцман.
      - Я первый подошел, - сказал Найденов, пытаясь набавить цену, чтобы помочь старику. - Я целый "кусок" кладу - тысячу!
      Антон Захарович треснул матроса туфлей по голове и продал босоножки за пятьсот. Он ни разу еще не набавил и ни разу не сбавил цену. В этот день, сложив покупки в кошелку, он пришел домой и узнал, что у них гости...
      - Ну и ничего страшного, - говорила Варенька, закрывая свою походную аптечку. - Просто у вас большая слабость. Это после блокады, после голода, после всего, что вам пришлось пережить. Но здесь такой здоровый океанский воздух, такие целительные полярные морозы; нормальное питание, новые люди это все вас быстро поправит. Даю вам слово, вы еще будете работать, бегать и улыбаться гораздо чаще, чем сейчас. Ведь вы еще молоды, вам, наверное, всего лет тридцать!
      Жена Никонова улыбнулась, дотронувшись до прохладной руки девушки.
      - Мне всего двадцать семь, - сказала она. - Но дело не в этом. Я хочу сказать, доктор, большое спасибо, спасибо вам, всему "Аскольду" спасибо. Я очень рада, что о моем муже на корабле осталась хорошая память и меня не забывают аскольдовцы. И... спасибо вам, доктор!
      - Не надо меня так величать. Зовите просто Варей. Меня все так зовут... А вас?
      - Мое имя странное, - ответила жена Никонова. - Меня зовут Аглая...
      Варенька скоро распрощалась, и Антон Захарович прошел в комнату к Аглае: женщина вот уже несколько дней, потрясенная и больная, не вставала с дивана.
      - Это кто же такая будет? - полюбопытствовал боцман.
      - Доктор. Аскольдовский доктор.
      - Баба, значит, - хмуро заключил Мацута. - Теперь у них без моего глаза все по-новому. Может, не меня, так мою старуху в кочегары возьмут? Им только предложи - они примут...
      Он тяжко вздохнул. Неприхотливые герани на окне тянулись бледными цветами ближе к промерзлым стеклам - жаждали света, тепла, солнца.
      - А ты, - вдруг спросил боцман женщину, - женщина самостоятельная?
      - Да, вроде так, - улыбнулась одними глазами Аглая - они у нее были синие-синие и на строгом бледном лице казались особенно прекрасными.
      - Будешь теперь мужа ждать или своим путем пойдешь?
      Женщина, помолчав, тихо ответила:
      - У меня теперь один только путь: свой путь, но к нему. Только - к нему!
      - Это хорошо, - согласился Антон Захарович и опять спросил: - Ты в работе-то чем берешь больше: головой или руками?
      - Училась на зоотехника, - сказала Аглая. - Работа эта такая - когда как придется. Могу и руками... Не привыкать! Он похлопал ее по худенькому плечу:
      - Тебе встать надо. Доктора по частям все знают: где башка, где пуп, где кровь, где мозги. А всего человека им охватить трудно. Человек начинает иметь значение, когда он не лежит, а встанет. Я бы в больницах тоже лежать не давал. Ни к чему все это!.. Да ты не смейся над стариком, я правду говорю. Лежишь - у тебя одна забота: как бы лечь поудобнее. А ведь удобнее, чем в гробу, все равно никогда не ляжешь. Коли же ты встал, тогда и пойти хочется. А коли пошел - значит, надо уже не просто идти, а по делам идти. Так-то человек и выправляется!..
      - Я встану, - пообещала Аглая. - Уже скоро. Встану...
      Дверь открылась - вошла дочь Аглаи, держа в руках, словно куклу, большие песочные часы - единственную игрушку, которую ей могли предложить в этом бездетном доме.
      - Вот, - показал на девочку боцман. - Спроси у нее: она с целью пришла... Скажи, озорница, ты зачем сюда явилась?
      Женечка молча показала на остаток песка, который скопился в верхней склянке и быстро доструивался в нижнюю.
      - Я уже восемь раз их перевернула, - сказала девочка. - Сейчас песочек весь кончится, и мы пойдем обедать.
      - А я что говорил! - подхватил боцман. - Великая цель у человека, когда он не лежит, а ходит.
      Здесь надобно признать, что старому боцману хватало бодрости только для разговора с Аглаей: он понимал, что раскисать перед ней со всеми своими бедами и обидами он просто не имел морального права. А так, если не мастерил из рыбьей шкуры босоножки, то целый день слонялся Антон Захарович по дому, как сонная осенняя муха.
      Оторванный от моря, он сделался угрюмым, неразговорчивым, вспыльчивым. Тетя Поля часто заставала его сидящим возле окна; подперев кулаками подбородок, муж часами смотрел на залив. И хотя зрение было слабое, Антон Захарович даже без очков всегда угадывал на "Аскольде" движение: там шла с утра до ночи подготовка к первому боевому походу, и все это уже без него, без участия его работящих рук.
      В большой жизни боцмана поселилась большая обида. И не только на еду тратились деньги, вырученные от продажи босоножек, - теперь не было уже дня, чтобы не приносил Мацута в кармане "маленькой". То ли от возраста, то ли еще отчего, но хмелеть он стал очень быстро. Во хмелю же становился противным брюзгой-старикашкой. Скоро и одной стопки ему вполне хватало, чтобы он уже затягивал хриплым, надтреснутым голосом старую песню балтийцев:
      Их было три: один, другой и третий,
      И шли они в кильватер без огней.
      Лишь волком выл в снастях разгульный ветер,
      Да ночь была из всех ночей темней...
      Песня старая-старая и размеренная, как плеск осенней Балтики девятнадцатого года. Только как изменился с тех пор минный унтер-офицер Антошка Мацута - председатель судового революционного комитета эсминца "Гавриил"! В ту осень, выполняя приказ Реввоенсовета, уходили в штормовую мглистую ночь миноносцы "Гавриил", "Константин", "Свобода". И бравый балтиец Мацута пил в кубрике кипяток, закусывая черствой горбушкой. Облизывали палубу волны. Обхватывая крепкие шеи матросов, вихрились ленты бескозырок, - уходили в море миноносцы.
      Взгляни наверх: ты видишь этот клотик,
      Его в ту ночь не видел я, браток.
      И по привычке было сердцу ёкать,
      И, как всегда, варился кипяток...
      Но каждый раз, когда доходил боцман до того места, где говорилось о гибели "Гавриила", он замолкал, обрывая песню на середине. В памяти сохранились только взрыв да ветер - страшный ветер балтийской осени... Восемь часов плыл тогда Мацута в ледяной воде. И когда выбрался на берег, то погрозил на запад посиневшим кулаком: "Я вам за революцию, за корешков погибших башку оторву, сволочи!.."
      - Эх, да что там вспоминать! - часто говорил себе Антон Захарович. Давай-ка лучше спать, старуха, спать. Ты ложись сегодня к стенке...
      Молодости не повторишь. Остались от прежнего только старая бескозырка с надписью "Гавриил", волнующие воспоминания да еще как живое свидетельство о боевом прошлом - отставной боцман с "Рюрика" Степан Хлебосолов. Но и с ним Антон Захарович тут как-то недавно поругался. Из-за чего поругался шут его знает! - из-за пустяка какого-то.
      - Эх, жизнь моя, жизнь! - вздыхает Антон Захарович, и рядом с ним толстая суровая жена вздыхает тоже. Вздыхают старики - не спится им обоим...
      Случайная мечта - уехать по яблоки - еще оставалась у него в резерве, и однажды он обозлился на жену:
      - Помнишь, пришли мы из рейса, а ты каркать мне стала: на бережок да на бережок... Не хочу я на бережку сидеть - поедем по яблоки!
      Тетя Поля молча убирала со стола посуду. Последнее время она позволяла говорить мужу что угодно, а сама старалась отмалчиваться, не перечила ни в чем, не утешала, не сетовала и даже как будто присмирела.
      - Обидели меня здесь, - снова заскулил Антон Захарович. - Не нужен стал...
      И вдруг случилось то, чего боцман никак не ожидал. Жена прекратила убирать посуду и, шлепнув по столу кухонной тряпкой, строго прикрикнула:
      - А ты не скули!
      Мацута испугался. Его родная Поленька снова стала той безжалостной на слова теткой Полей, которой побаивались в порту даже капитаны. Антон Захарович, получивший за последнее время в доме какую-то власть, опять почувствовал себя слабым, робким, целиком зависящим от жены.
      - Да я что же, Поленька. Я тут ни при чем... Может, и правда - уехать нам с тобой по яблоки?
      - Трепло ты старое! - набросилась на него жена. - Язык-то у тебя, что швабра, которой гальюны драют. Молчал бы уж, коли сам виноват... Другие-то - эвон как! - горло за себя перегрызут. А тебе что ни скажи - все ладно. Люди как люди, только ты у меня - черт драповый! Борода выросла, а ума и с накопыльник не вынесла... А ну, выметайся отсюда, не мешай со стола убирать!
      - Я не виноват, Поленька. Что же делать?
      - А вот что: вставай и одевайся.
      - Куда? - испугался боцман. - Что ты задумала, старая?
      - Забирай свои бумаги, грамоты, характеристики - все забирай и пойдешь к самому что ни на есть старшему морскому начальнику.
      - Да ты что, с ума рехнулась? - набрался храбрости боцман. - Ни с того ни с сего мне идти к контр-адмиралу. Ведь это по его приказу меня отчислили, а я опять приду к нему навязываться...
      - Ты ему не навязываешься, ты воевать идешь!
      Собравшись с духом, Антон Захарович отрезал:
      - Не пойду! Не могу, хоть убей.
      - Ах вот как! Ну, ладно...
      Это было сказано таким тоном, что боцман растерялся:
      - Поленька, я схожу, только из этого ничего не получится. Ведь приказ...
      - Конечно, - заявила жена, - если будешь там дрожать как осиновый лист, ничего не получится. Ты требуй! Да не вздумай выпить для храбрости, я тебя тогда...
      - Что ты, Поленька, у меня и денег-то нету. Все тебе до копейки отдал.
      - У тебя и нету, да ты найдешь. На что доброе - так у вас, мужиков, никогда не хватает, а бельма-то свои залить - вы это всегда сумеете.
      - Ладно, ладно, Поленька, я схожу!..
      Боцман был рад, что весь этот разговор закончился хоть так, а не иначе, и он ушел... Однако в этот вечер он совсем не вернулся домой. Не вернулся он и на следующий день. В доме появилось гнетущее, затаенное беспокойство. Наконец прошло трое суток - Антон Захарович не возвращался. Куда он ушел, к кому обратиться - Полина Ивановна не знала. "Куда же он делся, проклятый? - думала она. - Может, и впрямь уехал по яблоки?.."
      - Тетя Поля, - беспокоилась Аглая, - уж не случилось ли чего с ним? Может, в милицию заявить?
      - Ну да, с ним случится! - отмахивалась боцманша. - У какой-нибудь бабы застрял. Что я их, мужиков-то, не знаю, что ли?
      Говорила так, хотя твердо знала, что ее мужу никогда в жизни не приходилось "застрять у бабы". И вот, уже на четвертый день, Женечка вбежала в кухню и крикнула:
      - Идет, дядя Мацута идет... Поливановна, я в окно видела - твой дядя Мацута идет!
      - Слава богу, - перекрестилась тетя Поля. - Вот я сейчас его встречу, шаромыжника...
      Она взяла полотенце и, свернув его крепким жгутом, вышла на лестницу. Снизу уже доносилось характерное стариковское покашливание, знакомые шаркающие шаги. "Сейчас я его, - заранее предвкушала удовольствие мести Полина Ивановна, готовясь хлестнуть побольнее. - Он у меня сразу забудет, как это домой ночевать не ходить..."
      В пролете лестницы показались офицерская фуражка и золотые полоски погон на плечах. "Кхе-кхе", - кашлянуло под новенькой фуражкой, и Полина Ивановна предусмотрительно отпустила жгут, сделав его послабее. "В каких же это он чинах, проклятый? - думала она. - Не дай-то бог ударить по адмиралу!.."
      Антон Захарович остановился внизу, по лицу своей жены обо всем догадался и пристыдил ее:
      - Нехорошо, мать моя, встречаешь. Идет, понимаешь ли, мичман советского флота, а ты... Ну-ка, покажи, что ты там за спиной у себя прячешь?
      - Иди, иди уж сюда, старый, покажись мне в новом-то! - сказала Полина Ивановна, небрежно тряхнув полотенцем. - И ничего я за спиной не прячу. Просто вот посуду перетирала, да и вышла тебя встретить...
      Последняя спичка
      Ветер с ревом прошелся над крышей кордона, забился в трубу и выбросил из печурки на пол золу и раскаленные угли. Пауль Нишец, кашляя от дыма, вымел угли за порог, сказал:
      - Слушай, Карл, я знаю точно: у нас еще должен был оставаться яичный порошок. Где он?
      - Что ты пристаешь, Пауль? Мы его уже давно прикончил и...
      Ефрейтор передернул обвислым носом.
      - Врешь! - крикнул он. - Наверное, опять слопал без меня. Стоило тебе учиться в университете, чтобы потом воровать у своих же товарищей. Ты плохой солдат!
      Карл Херзинг вяло зевнул в ответ:
      - Ну что ты кричишь, Пауль? Я говорю - не брал. Лучше сходил бы открыл шлагбаум. Опять идут машины.
      Ефрейтор вышел, сердито хлопнув дверью.
      Контрольно-проверочный пункт центрального шоссе, ведущего к фронту, находился на развилке двух дорог: одна из них вела на Киркенес, другая - в глубь Норвегии, к Нарвику. По шоссе день и ночь двигались машины: туда наполненные снарядами и провизией, обратно - забитые ранеными и обмороженными.
      Промычали клаксоны, что-то крикнули шоферы, и машины, взвыв моторами, ушли дальше.
      Ефрейтор Нишец вернулся, весь залепленный снегом.
      - Ну и погодка! Запиши, Карл: три машины из Каутокайно прошли мимо кордона на Петсамо. Номер пропуска 14-78! Проклятая служба!
      Ефрейтор сел, вытянул ноги. Прицелился на кирпич печи с отметинкой. Плюнул. Попал.
      - Шоферы говорят, Карл, что в нашем районе должен скрываться какой-то красный. Как ты думаешь, он не постучится к нам ночью?
      Карл прислушался к вою ветра над крышей, зябко поежился:
      - Прежде чем он успеет попасть к нам, он замерзнет в тундре, этот красный. Сейчас не только люди, даже звери спят в норах...
      Хлестала в окно метель. Трещали в печи дрова. Звенели стекла. Едва слышно доносился шум морского прибоя.
      Ефрейтор сказал:
      - Карл, хоть ты и плохой немец, но ты умный немец. Скажи, как случилось, что мы, которые открыли парад в Афинах, прошли баварские и австрийские Альпы, одним парашютным броском захватили Крит, мы, которых фюрер назвал "героями Крита и Нарвика", теперь сидим в этой дыре и - ни вперед, ни назад... Что случилось с нами?
      Карл встал. Тусклый свет вырвал из сумерек его лицо, обрюзгшее от сна и безделья. Постепенно лицо оживало, глаза егеря заблестели.
      - Возьми свою каску, ефрейтор, - глухо сказал он. - Посмотри! К ней прикреплен эдельвейс - любимый цветок моего фюрера. Да, фюрер назвал нас "героями Крита и Нарвика", нас, горных егерей генерала Дитма. Мы прошли всю Европу, но не по низинам, а по горным кручам, где росли любимые цветы фюрера. Пусть я плохой немец, но ты - трусливый немец!.. Генерал Дитм ясно сказал в своем приказе: "Именно здесь, в Заполярье, мы должны доказать русским, что немецкая армия существует и держит фронт, который для красных недостижим..."
      - Ты, Карл, даже после Сталинграда веришь в это?
      - Я верю в гений фюрера... Это он меня, очкастого студента Лейпцигского университета, бросил в болотные солдаты. Я тогда еще ничего не понимал, кроме римского права. Я роптал на судьбу, я хотел есть, я кашлял по ночам в сырых бараках. Но это было еще только начало. Потом фюрер снял с меня очки и дал мне винтовку. Вместо Цицерона, Светония и Тацита я стал читать Ницше, Фихте и "Майн кампф" Гитлера. И я понял: да, у немецкой нации есть миссия. Фюрер был прав!.. А когда я с тобой, Пауль, пил вино уже в Афинах, ел критский виноград и жрал дармовые анчоусы в Осло, я окончательно убедился, что ради этого стоило осушать болота, голодать и мерзнуть!..
      - Ты только тогда и оживаешь. Карл, когда говоришь об этом или о женщинах. Да... - Ефрейтор улыбнулся, предаваясь воспоминаниям. - А вино в Греции нехорошее, словно деготь. Во Франции вина лучше.
      Карл Херзинг неожиданно расхохотался.
      - Ты чего?
      - Никогда не забуду, как лягнул тебя мул, когда нас послали ликвидировать конюшни греческого короля.
      - А-а, вот что ты вспомнил!.. А ты не забыл, Карл, долговязого Курта из третьего батальона?
      - Кстати, где он сейчас, этот долговязый Курт?
      - Погиб под Мурманском. В самом начале.
      - Хороший был парень. Сорвиголова! А ты помнишь, Пауль, фельдфебеля Мидтанка?
      - Как же! Помню. Он, кажется, погиб на Рыбачьем, во время штурма хребта Муста-Тунтури. Они с ефрейтором Лосцем прижали к скале одного красного, и он всадил штык в брюхо Мидтанку так глубоко, что потом...
      - Варвары! - перебил его Карл. - Ну и что они сделали с этим русским?
      - Ничего. Он подпустил к себе наших тирольцев поближе и, схватив их, как котят, за шиворот, прыгнул в ущелье на камни...
      - Еще раз варвары! Человек культурной нации, как мы, никогда бы так не поступил. На это способны только дикари... Ну, ладно, Пауль, хватит. Кому-то из нас надо идти в город за продуктами. Я идти не могу: колол дрова и ушиб ногу.
      - Как тебе не стыдно, Карл! Я ходил уже несколько раз. Притом ты же знаешь, у меня в такую погоду болят раны.
      - Раны? Они есть у меня тоже.
      - У тебя их меньше.
      - Зато у тебя нет тяжелых.
      - Ну, Карл. Сходи, а за это я буду держать ночь за тебя. Сходи, Карл!..
      - Ну, ладно, черт с тобой! Давай метать жребий: кому достанется длинная спичка, тот пойдет в город. Только ты, Пауль, не подсматривай...
      Карл отвернулся. Сделал вид, что обломал одну спичку, потом зажал в пальцах обе спички и протянул ефрейтору две серные головки - какую из них Пауль Нишец ни вынь, все равно ехать придется ему...
      - Сплошное свинство! - разозлился ефрейтор и, сломав в пальцах проклятую спичку, стал собираться в дорогу.
      Через полчаса обманутый Пауль Нишец сел на попутную машину и отправился в город. Карл прислушался и, когда гул мотора заглох вдали, достал из потайного места банку с яичным порошком.
      - Хоть ты и ефрейтор, а все равно дурак, - сказал егерь, разводя огонь в очаге, чтобы жарить яичницу.
      Поставив на медленное пламя сковородку, Карл лег на койку и, подогнув колени, разложил перед собой тетрадь. Погрыз карандаш, посмотрел в потолок и осторожно вывел первую фразу письма к невесте в далекий городок Грайфсвальде: "Моя незабвенная Лотта!
      Ты пишешь, что за тобой стал ухаживать Густав Зисс, что раньше служил кондитером в булочной на углу Ульрих-штрассе. Передай ему, пожалуйста, что если он потерял одну ногу под Сталинградом, то вторую потеряет в Берлине, когда я со своими боевыми товарищами вернусь на родину после победы. Я понимаю, Лотта, что тебе приходится тяжело..."
      Легким сквознячком подуло в спину. Карл обернулся и вскрикнул. В раскрытой двери стоял заснеженный бородатый человек.
      Рука Карла, судорожно царапая стену, потянулась к шмайсеру, но пришелец мягко, как кошка, прыгнул с порога и положил на горло егеря свою жесткую страшную ладонь.
      И, задыхаясь, Карл вспомнил не Лотту, не парад в Афинах, не кабаки Франции, не хребет Муста-Тунтури, а всего лишь две несломанные спички, из которых одну вытащил Пауль...
      Никонов открыл шлагбаум, чтобы немецкие грузовики проходили, не останавливаясь возле кордона, и подождал, пока яичница зарумянится с обоих боков. Мертвый фашист, валявшийся под столом, не мог испортить ему аппетита. Потом, перекинув через плечо трофейный шмайсер, Никонов рассовал по карманам автоматные диски. Сахар, банки консервов, плитки шоколада все, что нашлось на полках кордона, он тоже забрал с собою.
      Еще раз оглядев на прощание разгромленное в яростной схватке жилище, Никонов долгим взглядом посмотрел в лицо мертвому врагу, словно стараясь запомнить его навеки, и, тяжело ступая по скрипучим половицам, вышел.
      Ветер, перемешанный с колючим снегом, сразу бросился на него, и скоро фигура человека пропала в метельных вихрях.
      Теперь у него было оружие, и он уже не был одинок в безбрежных тундрах Лапландии!
      Глава третья.
      Неспокойные ночи
      Вечером раздались сразу две дудки. Одна - стыдливая: "Начать осмотр на вшивость". Другая - почти праздничная: "Команде получить сахарный паек". Осмотр на вшивость - военная необходимость. Вошь на корабль мог забросить только враг. Как известно, вшей на флоте не бывает. Но таков уж закон: раз в неделю выверни наружу свою тельняшку, посмотри - не завелось ли чего? Есть особый журнал на корабле - "Журнал ЧП", в который заносятся все чрезвычайные происшествия: отравления пищей, драка, эпидемия, самоубийство, пожар и - вошь. Если обнаружена хоть одна вошь, об этом событии докладывают непосредственно в штаб флота, и на корабль уже начинают смотреть, как на зачумленный. Такова сила многовековой традиции русского флота - самого чистоплотного флота в мире!
      Совсем другое дело - получать сахар. Это занятие веселое. Некурящие вместо табаку имеют право еще и на плитку шоколада. А сахарный песок ссыпают прямо в бескозырки - так его легче всего донести до кубрика. Матросы постарше уже успели сшить мешочки и осуждают беспечную молодежь. А тут еще с рейда по семафору передали приказ, чтобы "Аскольд" перетянулся вдоль причала поближе к берегу, - требовалось освободить место для стоянки одного танкера. Сыграли аврал, надо бежать на палубу, а у тебя в бескозырке сахар. Второпях матросы ссыпали песок кучками на рундуках и сразу попали под "фитиль" Пеклеванного, который с часами в руках наблюдал за авральной командой.
      - Разлакомились! - ругался он. - Что вам дороже - сахар или сигнал к авралу? Пулей надо бежать... пулей!
      Рябинин тоже вышел на полубак. Перетягиваться решили с помощью лебедки. Один шлаг троса лег на барабан неровно, командир решил его поправить, но палец случайно попал под трос, и его ободрало так, что даже сорвало мясо вместе с ногтем, палубу забрызгало кровью.
      - Сам виноват, старый дурак, - сказал Рябинин и велел Китежевой прийти к нему в каюту с бинтом. - А я уже ранен, - пошутил он, протягивая девушке окровавленную руку. - И, кажется, весьма тяжело... Лечите!
      Пока она бинтовала ему палец, он здоровой рукой нащупал что-то в кармане и протянул девушке конфету.
      - Кладите на зубок, - сказал он. - Это вам вместо гонорара. Вы все-таки женщина и лучше меня разбираетесь в сладостях.
      Они разговорились. Варенька за эти дни уже успела полюбить этого большого доброго человека и даже не обижалась, когда он ругал ее за мелкие женские прегрешения - опоздания, излишнюю суетливость и прочее.
      - Кстати, о сладком, - напомнила ему девушка. - Только для вас. Почти на ушко... Можно?
      - Можно. Распечатывайтесь.
      - Наши матросы, кажется, что-то задумали. Сегодня они получили сахарный паек...
      - Ну!
      - И каждый отделил от своего пайка граммов по двести в общий мешок...
      - Ну!
      - И мешок этот куда-то спрятал мой санитар Мордвинов...
      - Ну!
      - Вот вам и "ну". Может, они решили отвальную справить. Сахар загонят, а вместо него водки купят... Мордвинов у меня вчера еще громадную бутыль выпросил.
      В дверь осторожно постучали. Вошел Мордвинов:
      - Товарищ командир, разрешите на берег уволиться?
      Прохор Николаевич, ни слова не говоря, выписал матросу увольнительный билет. Потом как бы нечаянно спросил:
      - Не тяжело тебе будет одному?
      - То есть... как это? - сразу покраснел Мордвинов, тараща на Рябинина глаза.
      - Мешок-то, говорю, не тяжело тебе одному тащить? Да и бутылку разбить можешь. А в бутылке-то, брат, я знаю, что ты потащишь...
      Мордвинов понял: здесь уже все знают - таить нечего.
      - Товарищ командир, - сказал он, - это все не так, как вы думаете. Сахар мы собрали - это верно. А бутыль мне под рыбий жир понадобилась. У меня еще литров пять его с прошлого рейса осталось. И все это мы решили жене Кости Никонова оттащить. Бабе-то ведь помочь надобно!
      Он посмотрел в упор на Китежеву:
      - И совсем зря вы так обо мне подумали. Я выпить и сам не дурак, до войны все "американки" в Мурманске спиною обтер. А сейчас я, коли время такое строгое, ни в одном глазу, ни мур-мур!
      - Иди, иди, парень, - сказал ему Рябинин. - Я тебе и так верю...
      Об этом на корабле мало кто знал, кроме матросов. И вот отбили полуночные склянки. Из числа отпущенных на берег не явился к сроку на борт корабля только один.
      - Кто? - спросил Пеклеванный.
      - Мордвинов, - неловко козырнул в ответ боцман Мацута.
      Лейтенант прошел к себе в каюту, рассказал об этом замполиту, и Самаров в ответ махнул рукой:
      - Вот шпана!.. Какой уж это раз с ним. До войны, бывало, даже последний пиджак с себя пропьет. Однажды я сам его, паршивца, за шкирку из ресторана выволок!..
      - Может, у него в городе родные? - полюбопытствовал Артем.
      - Да нет. Он из беспризорных. Его Прохор Николаевич перед войной из детдома взял... Ничего, вернется!
      - На гауптвахту! - коротко заключил Пеклеванный. - Я не посмотрю, что он у меня лучший дальномерщик. Пусть только дыхнет водкой, как завтра же ему башку острижем, и пусть посидит под арестом.
      - А вдруг - в море? - спросил Самаров.
      - На время похода освободим... И впредь я буду наказывать за пьянство строго. Здесь не пивная, а патрульный корабль. Мы, слава богу, плаваем под военным флагом!
      Олег Владимирович вдруг тихонько рассмеялся в ладошку.
      - И ничего смешного, - внезапно обозлился Пеклеванный. - Я удивляюсь, как можете вы смеяться, если один из вашей паствы бродит где-то по улицам пьяным, когда ему давно пора быть на корабле... Машинка у нас есть?
      - Есть.
      - Кто из команды умеет стричь?
      - Кажется, боцман Мацута.
      - Вот и отлично. Завтра же острижем его, и пусть-ка суток пятнадцать поваляется на голых нарах, если не желает спать на своей корабельной койке...
      Был уже первый час ночи, когда Самаров ни с того, ни с сего вдруг решил затеять стирку грязных носков.
      - Все равно, - сказал он, - когда-нибудь да надо... А стираю я их, подлых, большей частью в плохом настроении!
      - И помогает?
      - А как же! Вот так пар десять промусолишь под краном, и мысли сразу приобретают плавное диалектическое течение. Чувствуешь, что в жизни самое главное - порядок!
      Пеклеванный скинул с себя китель, повесил его на распялку. Шелковая сорочка плотно облегала его широкую загорелую грудь. Он стянул ботинки, подвигал пальцами ног.
      - И мне, что ли, попробовать? - сказал он. - Мордвинов, чтоб ему провалиться, мне тоже настроение испортил...
      Артем включил вентилятор, и в каюту с тихим шелестом потек холодный, обжигающий сквозняк. Жамкая под рукомойником намыленные носки, Олег Владимирович с умыслом сказал:
      - Вам настроение испортить нетрудно. Вы и прибыли-то сюда к нам уже не в духе. Не знаю почему, но это ведь именно так.
      - Да, так, - хмуро согласился лейтенант. - Просто мне лвишлость разочароваться в своих надеждах. Хотя в мои двадцать пять лет и смешно говорить такое, но - что поделаешь!..
      - Миноносцы? - подсказал замполит с ухмылкой. "А чего тебе объяснять?" - решил Артем и ответил почти грубо:
      - Нет, вы ошиблись. Я желал бы служить на речных трамваях...
      Тут в каюту вошел рассыльный и очень спокойно доложил, что опоздавший матрос на корабль явился. Пеклеванный накинул плащ и взял в руки фонарь.
      - Где этот забулдыга?
      - Какой?
      - Мордвинов.
      - В умывальнике правого борта.
      - Чего он там?
      - Умывается, наверное.
      - Здорово пьян?
      - Не разберешь. Весь в кровище. Дрался, видать...
      В низком помещении умывальника, освещенного синим маскировочным светом, было холодно и смрадно от табачного дыма, не успевшего еще выветриться. Мордвинов стоял у крана и, сняв бескозырку, мочил под струей воды лохматую голову.
      - Явился наконец?
      - Как штык, - ответил Мордвинов, вытирая бескозыркой мокрое лицо лицо избитое, все в синяках и ссадинах.
      - Хорошо, хорошо! - сказал Пеклеванный.
      - Бывал и лучше, - скромно ответил Мордвинов.
      - Пьян?
      - Как угодно.
      - Дрался?
      - А как же... Конечно, дрался.
      - Что еще?
      - А разве этого мало?
      Пеклеванный вдруг понял, что матрос едва ли пьян и осторожно, но с маленькой издевочкой подшучивает над ним.
      - Так я вас спрашиваю: почему вы опоздали на корабль?
      - Извините. Не успел обзавестись часами.
      Тут лейтенанта взорвало:
      - Это и лучше, что не успели. Значит - не пропьете их! Кажется, вы имеете такую склонность - пропивать свои шмутки...
      Даже в темноте было видно, как побледнело лицо матроса. Мордвинов вдруг шагнул вперед и, широко раскрыв рот, дыхнул прямо в лицо лейтенанту.
      - На, дыши, - сказал он. - Ты такую самогонку не пил еще? Это здешняя. Ее из табуреток гонят. И на клопах настаивают...
      Артем от злости рванул матроса за плечо и, не рассчитав своей бычьей силы, отшвырнул его к железной переборке.
      - Пятнадцать суток, - со свистом сказал он. - Со строгой изоляцией. Завтра же отправитесь под конвоем...
      И только тут заметил, что из кармана Мордвинова выпал пистолет. Он цепко схватил его с палубы - это был хороший немецкий "вальтер".
      - Откуда? - испуганно спросил Артем.
      - Ладно. - Мордвинов медленно поднялся на ноги. - Об этом - потом... Осторожнее с пистолетом: одна пуля сидит в стволе. - Он вдруг как-то ослабел и ничком сунулся грудью на край раковины, его рука, вздрагивая, потянулась к вентилю крана, чтобы открыть воду. - Помогите мне, - попросил он лейтенанта Пеклеванного, - товарищ лейтенант, помогите мне...
      - Рассыльный! - крикнул Артем, и вдвоем с рассыльным они отвели матроса в лазарет.
      - Расскажи, что с тобой! - встревоженно спросила Ки-тежева. - Кто это тебя так?
      - Не знаю... Напали на меня. Бандиты какие-то... Я уже на корабль шел. Хорошо, что без мешка был. Говорят, что банда приехала в город - "Черная кошка"... Из власовцев эта банда. Их немцы сюда заслали. Для паники... А как я пистолет успел у них выбить, так даже и не помню...
      Пеклеванный, испытывая страшное смущение и стыд, дружески потрепал матроса по плечу:
      - Ты извини меня. Я не знал... Не будем ссориться!
      - Вы меня тоже извините, товарищ лейтенант. Мне тоже не хотелось бы ссориться с вами. И мы не будем ссориться. Только я больше всего люблю, когда меня уважают...
      Выходя из лазарета, Артем почти лицом к лицу столкнулся с Рябининым. Прохор Николаевич выслушал всю эту историю, велел освободить на завтра Мордвинова от всех корабельных работ и занятий, потом сказал:
      - Одевайтесь, лейтенант. Кортик прицепить не забудьте. Нас с вами в штаб вызывают. И срочно притом. Наверное, дадут какое-нибудь дело...
      Метель косо стегала в лицо колючим снегом. Со стороны залива налетали на берег крутые порывы ветра. За взлетами снежных зарядов пропадали и тонули во мраке тени бараков и ажурная мачта радиостанции. Обогнав офицеров, медленно прополз в низину гаванского ковша тяжелый вездеход, злобно рявкающий выхлопным перегаром, и узкими пучками фар ненадолго осветил разухабистую дорогу.
      - Шторм будет, - сказал Пеклеванный. - А?
      - Нет. - Рябинин принюхался к ветру. - Я так думаю, что поутру стишает погода. Ей силы не набрать...
      Пеклеванный закрыл ладонями замерзающие уши и почти согнулся пополам, чтобы пересилить напор ветра.
      - Баллов девять уже есть! - прокричал он. - Интересно бы знать, Прохор Николаевич, что для нас приготовили в штабе? Пора бы уж нам и заданьице какое-нибудь получить!
      - Дадут. - Рябинин смачно высморкался в сугроб, зажимая пальцем то одну, то другую ноздрю. - Дадут, лейтенант, - убежденно повторил он. Только бы вот по шее не дали за грехи наши тяжкие. Им-то со стороны, с берега-то, даже борта у нас кажутся не так ровно покрашенными.
      В коридоре штаба, длинном и унылом, как дорожная верста, топился ряд печей, выстроенных вдоль стен. Жаркие березовые поленья стреляли веселыми искрами. Часовой услужливо протянул офицерам голик, чтобы они обмели обувь от снега. В комнате дежурного спала на диване пожилая уборщица, накрытая матросской шинелью, а сам дежурный, плешивый мичман в громадных валенках, жаловался телефонистке:
      - Я, дочка, всю жизнь толстых женщин любил. Три раза женатым был, и все три жены были тощими... Разве же это - не трагедия для мужчины?
      Рябинин с серьезным видом протянул дежурному документы:
      - Мы с "Аскольда"... А что касается твоей жизненной трагедии, мичман, то я тебе от души сочувствую: жена - не гусыня, ее в мешке к потолку не подвесишь и одними орехами кормить не будешь... Куда нам пройти тут?
      Смущенный мичман проводил их до дверей кабинета контр-адмирала Сайманова.
      Начальник ОВРА встретил аскольдовцев вопросом:
      - Последнюю новость не слышали, товарищи? Гитлер отменил свой приказ о сдаче на слом всех крупных кораблей немецкого флота. Это и понятно: вместо Редера сейчас командует флотом гросс-адмирал Дениц, а он, хотя и заядлый подводник, но все же не такой дурак, чтобы убрать с нашего театра линкоры "Шарнгорст" и "Тирпитц"... Садитесь, товарищи, побеседуем!
      Офицеры скинули шинели, сели возле стола, на котором - совсем по-домашнему - стояла электроплита и на ней сипло шумел закипающий чайник. Под колпаком настольной лампы грелась желтоглазая кошка. Игнат Тимофеевич погладил ее и похвалил:
      - Примечательное животное. С тральщика Б-118, который затонул на прошлой неделе. Спасли ее матросы... Ну, ладно. Так вот, товарищи, и результат: сейчас, пока мы сидим с вами здесь, в океане заканчивается большое сражение. Английская эскадра во главе с линкором "Дюк оф Йорк" под флагом Фрейзера сейчас доколачивает немецкий линкор "Шарнгорст" под флагом контр-адмирала Бея. Немец принял уже пять торпед, но еще огрызается. С его палубы спускают за борт водолазов, и они тут же, невзирая на взрывы, на полном ходу заваривают подводные пробоины. Это уже что-то новое в практике морских сражений...
      - А караван? - спросил Рябинин.
      - "Шарнгорст" и шел как раз на перехват каравана, - пояснил контр-адмирал. - Но Фрейзер, пользуясь радиолокаторными установками, успел засечь его еще на дальней дистанции... Подробности узнаем потом. А как у вас с топливом?
      - Вчера догрузили четвертый бункер.
      - Свежий хлеб на корабле имеется?
      - Да. На пекарню гарнизона пока не жалуемся.
      - Ну, и чудесно. - Сайманов разложил перед собой карту и постучал по ней карандашом. - Смотрите сюда, товарищи... Вот в эту бухту, в которой расположен колхоз "Северная заря", надо отконвоировать землечерпалку...
      - Землечерпалку? - переспросил Пеклеванный почти испуганно.
      - Да. Обыкновенную землечерпалку. Кстати, она сейчас уже находится на переходе через Кильдинскую салму. Старайтесь прижимать ее ближе к берегу и, если позволит волнение на море, торопите ее со скоростью. Узла три-четыре, а то и все пять, она, я думаю, сможет выжать из своих механизмов.
      - Три-четыре узла? - снова вмешался Пеклеванный. - Я, очевидно, правильно вас понял... Но неужели и мы будем осуждены топтаться около нее на такой кислятине?
      Кошка вдруг жалобно мяукнула и, выгнув спину, прыгнула Пеклеванному на колени.
      - Брысь, подлая! - сказала лейтенант, отряхивая брюки. - Не до тебя сейчас...
      - Вам, - спокойно продолжал Игнат Тимофеевич, обращаясь большей частью к Рябинину, - вам придется идти на противолодочном зигзаге. Это утомительно и надоедливо, но ничего не поделаешь. Немцы сейчас стали применять новые торпеды типа "Цаункёниг", что в переводе значит "крапива". Выгоднее всего держаться на зигзаге No 48-Ц...
      - Тэк-с, тэк-с, - задумчиво отозвался Прохор Николаевич и машинально полез в карман за трубкой. - Разрешите, товарищ контр-адмирал?
      - Да. Можете курить.
      - Вот я и думаю... - начал капитан "Аскольда" и, медленно окутываясь клубами табачного дыма, замолчал с какой-то особой сосредоточенностью.
      - Ну, - подстегнул его Сайманов, - говорите же!
      Вместо Рябинина сказал Пеклеванный:
      - Меня интересует такой вопрос: не будет ли нарушен землечерпалкой режим походного ордера? Ведь тогда от нее...
      - Бросьте вы об этом, молодой! - с явным неудовольствием оборвал его Сайманов. - Вы от чернорабочих хотите требовать такой же строгой походной организации, какой, наверное, и сами еще не обладаете. Капитан землечерпалки сидел вот у меня здесь, на этом же стуле, на котором сидите вы. Милый старик-работяга, который ни бельмеса не смыслит, как его будут конвоировать и кто будет конвоировать. Тревожится только об одном, чтобы его команде был выдан сухой паек. И команда у него состоит наполовину из женщин да парней-молокососов, у которых еще эскимо на губах не обсохло... Какой уж тут ордер! Здесь применимо только одно правило: не до жиру, быть бы живу...
      - А какова обстановка на море? - спросил посуровевший Рябинин. - Чего нам следует больше всего опасаться?
      - Вот это уже деловой разговор. Немцы, Прохор Николаевич, вчера еще держали на позиции тридцать четыре подводные лодки. Половина из них новейшие лодки с электрическим ходом. Учтите - их подводная скорость узлов шестнадцать, а то и больше. Они снабжены трубами Шнорхеля. Эти шнорхели дают им возможность "дышать", не всплывая на поверхность. Авиация вам встретится едва ли. Зато остерегайтесь плавающих мин...
      Чайник, закипел, и контр-адмирал снял его с плитки. Пить чай офицеры отказались, и Сайманов особенно не настаивал.
      - Что бы мне еще сказать вам, молодые? Пожалуй, надо только пожелать вам успеха. Отсюда, из этого кабинета, невозможно ведь предугадать всего. Может, сам черт с рогами вам встретится! И учить я вас не буду. А если бы и захотел учить, то уже поздно. Действуйте и учитесь, товарищи, сами. Учитесь в море... Это ваше первое боевое задание. Операция простая. Но и ответственная...
      Пеклеванный улыбнулся одним лишь уголком рта. Сайманов заметил это:
      - Улыбка-то у вас, лейтенант, прямо скажем, - ни к черту не годится! Будто вы похабный анекдот вспомнили!
      Артем густо покраснел:
      - Прошу прощения, товарищ контр-адмирал. Землечерпалка... Я улыбнулся, когда подумал... Честно говоря, я никогда не думал, что мне придется конвоировать по морю такой вонючий горшок...
      - Я его еще не нюхал, - сердито продолжал Игнат Тимофеевич. - А вот случись так, что немцы пустят в этот "горшок" торпеду, и наш флот, целый флот, останется без землечерпалки. Жди, пока из Архангельска другая приползет. У немцев-то их четыре в Альтен-фиорде стоят, да занимать у них вы ведь, лейтенант, не пойдете!
      - Все ясно, - сказал Рябинин и потянулся за своей шинелью. - Я боюсь только одного: как бы эта землечерпалка сама не развалилась! Ее и качнуть-то совсем малость нужно, как из нее, наверное, все гайки посыплются.
      - Ничего. До конца войны доскрипит старушка. Ну, а после-то войны все к чертям собачьим менять будем. Всю технику! И ваш "Аскольд" разломаем тоже. На переплавку пустим. Одни дверные ручки оставим, благо они из меди...
      Уже на улице, направляясь на корабль, Прохор Николаевич сказал Артему:
      - Послушайте, лейтенант. Мне было несколько стыдно за ваш лепет в присутствии контр-адмирала... Когда однажды один юноша нежного строения назвал "горшком" мой "Аскольд", я очень хотел дать ему в зубы. До вас это дошло?
      - Ну, видите ли... Я не хотел оскорбить, но... - Пеклеванный совсем растерялся. - Просто сорвалось как-то с языка. Честное слово, ведь это же смешно. Мы, патрульное судно, и вдруг эта землечерпалка! Стыдно сказать кому-нибудь. Засмеют ведь...
      - Ох, и стыдливый же вы! - буркнул Прохор Николаевич. - Я не знаю, как это вы в бане моетесь?
      Пеклеванный натянул перчатки, сухо щелкнул кнопками на запястьях.
      - Товарищ старший лейтенант...
      - Старший, - с ударением в голосе, будто соглашаясь с чем-то, подхватил Рябинин. - И вот как старший я хотел бы сказать вам, что вы-то еще не... старший! А коли нам честь оказывают, что не только кормят даром, а еще и боевую работу дают, так надо не иронизировать по поводу "горшков", а думать надо... Думать, если вы только умеете это делать! А может, и не умеете? Черт вас знает...
      - Ну, что вы на меня накинулись? - обиженно проговорил Артем, которому совсем не хотелось ссориться с командиром. - Ведь я, по-моему, делаю все, что мне положено...
      - Вот то-то и оно, - сказал Рябинин, - вы делаете только то, что положено. А сделать хоть раз то, что не положено делать, а все равно надо, этого вы не делаете. Впрочем, если говорить начистоту, то мне служить с вами нетрудно. Службу-то вы хорошо знаете!
      - А если это так, - обрадованно подхватил Пеклеванный, - так за что же вы меня сейчас ругаете?
      - Да я разве ругаю? Я ведь только разговариваю... Так они и шли, разговаривая. Командир и его помощник.
      "На север - за смертью!.."
      Фон Герделер всегда обожал опрятность, и сейчас он с удовольствием разгибал хрустящую от крахмала салфетку. Он любил также добротность в мелочах, и ему нравилось держать перед собой живописную карточку меню, на которой был изображен сытый и веселый тиролец в форме горного егеря.
      - Можно расплачиваться и шведскими кронами?
      - Здесь берут все, - ответил сосед, рыхлый армейский капитан, на мундире которого финских орденов было больше, чем немецких. - Можете расплачиваться даже монгольскими тугриками!
      - А вы были и в Монголии? - вежливо спросил оберст.
      - Еще чего не хватало, - прорычал в ответ капитан. - Благодарю покорно... Я прошел Польшу, Грецию, Украину, Норвегию, а вы мне теперь предлагаете Монголию! Тьфу!
      Они познакомились. Капитана звали Штумпф, он был старый вояка и сейчас служил военным советником при финской армии. Оберегу было любопытно знать подробности о войне финнов с русскими, но капитан отвечал невразумительно:
      - Ерунда все. Холод собачий, болота, комары и еще вот эта... няккилейпя. Впрочем, вы этого не понимаете. Вместо хлеба. Привыкаешь!.. Однажды меня стали пилить пополам. Я не знал, как согреться. А пчелиная колода большая. Стали пилить. Хорошо, что проснулся. А то бы так, с колодой вместе, и меня. Вжик-вжик!.. Ерунда все. И потом еще вот эти... Фьють-фьють-фьють. Всегда дают три выстрела. Называются они - кяки-кяки. Даже бабы сидят на деревьях. И как стреляют! Фьють-фьють-фьють - и в тебе три дырки. А водку варят из опилок... Тоже привыкаешь!..
      Штумпф выдавливал из тюбиков икряную пасту и ел ее прямо с ложки. Пил, ел, курил - все одновременно. "Ну, и свинья же ты, парень!" - думал оберст о капитане, хотя этот грубый, неотесанный мужлан-офицер ему даже чем-то понравился, и было жалко, что он уходит из-за столика.
      - Мне пора, - сказал Штумпф. - Через пять минут я вылетаю. На север за смертью!..
      Наружная стена ресторана представляла собою сплошное окно, и фон Герделер, сидя за столиком, лениво наблюдал, как с взлетной дорожки один за другим уходят в небо самолеты. К нему подошла кельнерша - молоденькая девушка-немка, шуршащая взбитыми, как сливки, кружевами наколок и передника.
      - Что угодно господину... ммм-ммм, - она в нерешительности замялась, не зная, как назвать его, ибо он был одет в штатское.
      - Зовите меня генералом, - с улыбкой разрешил фон Герделер. - Правда, я еще не генерал, но, поверьте, я им скоро буду.
      - О! Я еще не видела таких молодых генералов...
      Фон Герделер читал меню, держа его перед собой в откинутой на отлете руке, как бы любуясь своей дальнозоркостью.
      - Суп, - сказал он. - Суп из тресковых язычков. Я уже соскучился по норвежской кухне. А гренки прошу выбрать самые поджаристые. На второе же гарнели в белом соусе. И уж, конечно, икры. Только по русскому способу, то есть икры пробитой. Пожалуйста, фрейлейн...
      Он пил легкое каберне и, ломая жесткие панцири морских креветок, лакомился нежным розовым мясом. На столе перед ним лежал очередной номер газеты "Вахт ам Норден" - газеты горноегерской армии. А в газете напечатана статья, которая называется "Так ли мы далеки от победы?" И под этой статьей - подпись: "Инструктор по национал-социалистскому воспитанию оберст X. фон Герделер".
      - Пожалуйста, фрейлейн, еще порцию кофе-гляссе!..
      Он побарабанил пальцами по столу. Что ж, он закинул крючок своей удочки далеко. На самую крупную рыбину из всех - на удачу в своей карьере. Эту статью не могут не заметить. Вчера ее уже передавали по Норвежскому радио.
      - Я могу расплатиться, фрейлейн? Нет, я поберегу шведские кроны. Считайте с меня оккупационными марками... Благодарю вас, фрейлейн. Пожелайте мне удачи!
      Фон Герделер поднялся со стула, ощущая в себе пружинистую легкость хорошо натренированного тела. Отдых на высокогорном курорте, который он себе позволил, пошел только на пользу. Страхи рассеялись, он окреп и внутренне подготовил себя к тяготам фронтовой жизни. Абсолютная трезвость, хорошая пища, шутливый флирт с молоденькой чемпионкой Швеции по настольному теннису - все это осталось далеко позади, и оберст сразу почувствовал всю важность совершаемого, когда очутился на этом аэродроме.
      Большой черный "Юнкерс-52", на котором он должен лететь до Лаксельвена, еще не был выведен на старт. Наконец фельдфебель вспомогательной службы принес парашют, показал, как его пристегнуть, и сказал: "Через пять минут старт, герр инструктор!" Оказалось, что задержка произошла из-за командира эсэсовской дивизии "Ваффен-СС", известного генерала Рудольфа Беккера, который встречал свою жену, чтобы вместе с нею лететь дальше на север. "На север - за смертью!" - вспомнил фон Герделер слова, сказанные Штумпфом, и с любопытством посмотрел на хорошенькую, закутанную в меха блондинку. Штандартенфюрера сопровождал сильный воздушный конвой, без которого нельзя было отпустить в небо и "Юнкерс-52" - на его борту находилась большая партия ценного ментолового сахара для егерей.
      "Итак, генерал и противопростудный сахар", - с иронией подумал оберст, когда самолеты поднялись в воздух, прикрываемые сверху тремя "мессершмиттами". Вместе с фон Герделером в тесном отсеке "юнкерса" находились еще двое: тщедушный лейтенант с острой лисьей мордочкой и худая, истощенная каким-то недугом медицинская сестра, которая сопровождала сахар. Фамилия лейтенанта была Вальдер; как выяснилось из разговора, он пошел служить в армию из провинциальной полиции; сейчас возвращается из хаттенского госпиталя, где залечивал ранение, полученное в перестрелке на Муста-Тунтури.
      - Раненых много? - спросил оберст.
      - Много, - виноватым голосом отозвался Вальдер.
      - Обмороженных?
      Лейтенант замялся. Вместо него ответила девушка.
      - Тех, кто обморозился, судят! - вдруг резко сказала она. - Но все равно их много. Некоторые так и застывают за пулеметом. А финские солдаты совсем раздеты. В стране Суоми каждую осень проводится сбор теплых вещей, но эти вещи попадают к егерям Дитма.
      Она говорила с каким-то неприятным акцентом, постоянно делая ударения на первом слоге, и фон Герделер спросил:
      - Вы, кажется, финка?
      - Да, - ответила она и нехотя, точно оправдывая себя в чем-то, добавила: - Я состою в женской патриотической организации "Лотта Свярд".
      - Простите, - вежливо, но настороженно осведомился фон Герделер, - с кем имею честь?..
      - Кайса Суттинен-Хууванха, - ответила женщина, запахивая на коленях шинель, и, помолчав, добавила с каким-то ожесточенным вызовом: - Баронесса Суттинен!
      Оберст почти растерянно посмотрел на эту угловатую, пропахшую табаком и казармой женщину. "Однако..." - подумал он и сдержал улыбку.
      Желая смягчить сказанное финкой, Вальдер сообщил:
      - Вчера, когда я выписывался из госпиталя, в море ушел грузившийся в Хаттене транспорт "Девица Энни". Говорят, что все трюмы этого корабля забиты полушубками...
      Самолет, завывая моторами, часто проваливался куда-то вниз. Истребители, летевшие рядом, казались неестественно плоскими и неподвижными на фоне просветленного сиянием неба. Борта отсека покрывались узорами инея, стекла окон постепенно обрастали льдом. Стрелок-радист, нисколько не смущаясь присутствием пассажиров, с бутылкой шведского коньяку прошел в кабину пилотов, и скоро оттуда три простуженных голоса затянули любимую песню Геринга:
      Отмечен смертью, лечу по-птичьи
      за человечьей живою дичью.
      На черных крыльях - патриотов строчки,
      взбухает бомба могучей почкой.
      Под бомбой тучи чернее ночи,
      лечу я в тучах, я - черный ловчий.
      Несу вам смерть я не без причины
      охочусь ночью за мертвечиной.
      Безлунной ночью я, черный ловчий,
      отмечен смертью, лечу над ночью...
      Скоро самолеты стали переваливать горный хребет, извилисто тянувшийся вдоль какой-то реки, и под крылом "Юнкерса-52" проплывала длинная цепь снеговых вершин. Штурман, разложив на коленях планшет с картой, предупреждал пилота о рискованных подъемах.
      - Лангфьюрекель!.. - выкрикивал он названия гор, - Ростегайсс!.. Халккаварре!..
      Вальдер сказал - как бы между прочим:
      - Здесь мы проводили тренировки. Сейчас будет Бигге-луобалль, в этом поселке мы переформировались и за десять дней до начала войны с русскими вышли к озеру Инари - к самой границе...
      Скоро "юнкерс", взметая колесами снежную пыль, коснулся поля аэродрома и побежал по стартовой дорожке, назойливо преследуемый лучом прожектора. Когда инструктор выбрался из самолета, автомобили уже стояли наготове. Распахивая дверцу своего "оппель-генерала", командир "Ваффен-СС" задержался и спросил:
      - А вам, инструктор, куда?
      Фон Герделер назвал себя и поставил свои чемоданы на снег:
      - Я направляюсь в ставку главнокомандующего Лапландской армией, ваше превосходительство. Прямо из Швеции...
      - В нашей "Вахт ам Норден" какой-то Герделер написал толковую статью. Это случайно не вы?
      - Это я, герр штандартенфюрер.
      - Очень рад... Садитесь! - с неожиданной любезностью предложил генерал.
      Следом за ним офицеры разместились в "оппель-капитанах", солдаты охранного взвода попрыгали на сиденья тесных "оппель-кадетов". Кавалькада машин тронулась, сопровождаемая с обеих сторон грохочущими мотоциклами эсэсовцев.
      - Я вижу, - сказал генерал, - вы впервые в Финмаркене.
      - Так точно, ваше превосходительство.
      - Во Франции, конечно, были?
      - Там я получил Железный крест первой степени.
      Проскочив притихшие улочки городка, переехали мост через реку Лаксель-эльв, и груженный песком грузовик, вынырнув из-за поворота, занял место впереди автомобильной колонны.
      - Рудди, - недовольно протянула жена генерала, - зачем он? Скажи шоферу, чтобы мы обогнали.
      - Тебя, детка, пусть это не касается. Так нужно! - Беккер глухо откашлялся в кулак, заговорил не сразу: - Здесь очень сложный и тихий фронт. Тихий, ибо мы и противник негласно согласились вести "зицкриг", сидячую войну. Моя жена, как видите, из Берлина спасается от бомб на фронте.
      Зябко кутаясь в меха и округлив большие глаза, блондинка повернулась к фон Герделеру.
      - "Летающие крепости" - это ужас! - тихо сказала она.
      Оберст с уважением кивнул:
      - Я вам сочувствую, фрау Беккер. Если вам угодно отдохнуть после Берлина, я могу устроить для вас пропуск через границу на высокогорный курорт в Халлингдалле. Я хорошо знаком со шведским консулом...
      Впереди автоколонны могуче ревел грузовик.
      - К сожалению, - продолжал свою речь генерал Беккер, - мы еще не можем найти контакт с местным населением. Нас не понимают... Мы повысили добычу никеля, построили новые шахты, давая норвежцам возможность трудиться, а они саботируют. Мы провели из Петсамо две прекрасные дороги на Рованиеми и Нарвик. "Государственная трасса номер пятьдесят" лучше американских автострад. А проклятые партизаны подкладывают под эти дороги мины...
      Кивнув в сторону грузовика, кузов которого подпрыгивал на ухабах, генерал спросил:
      - Надеюсь, вы узнаете тактику?
      Фон Герделер знал, что штрафной солдат, сидевший за рулем грузовика, взорвется на мине раньше, чем это случится с "оппелем", - в этом и заключалась вся тактика спасения от мин.
      - Да, ваше превосходительство, - ответил оберст, - тактика знакомая: то же самое я видел в Югославии...
      Снег вихрился под колесами. Плоские вершины фиельдов серебрились в неярком лунном свете. При каждом толчке машины генерал Беккер густо крякал.
      - Если бы не Тунис, - неожиданно сказал он, - все, наверное, было бы проще. Для нас, немцев, это оказалось даже не так страшно, как для финнов. Прорыв блокады под Ленинградом и разгром нашего корпуса "Африка" - вот что доконало финнов. Теперь Маннергейм не хочет ссориться с Рузвельтом, чтобы тот заступился за него перед Сталиным. Вот здесь, - Беккер махнул рукой, показывая на горные цепи, - всего двести семьдесят тысяч русских. А нас, наверное, пятьсот пятьдесят тысяч. Если бы финны не боялись за свои штаны, то мы уже завтра вечером были бы в Мурманске!
      - Рудди, - наигранно возмутилась фрау Беккер, - что за выражения! Ты совсем стал неузнаваемым...
      - Выходит, - осторожно намекнул фон Герделер, - что наши союзники перестали нам верить? Они забыли, кто помогал им штурмовать "линию Сталина"!
      - Дело даже не в них, - ответил эсэсовец. - Сейчас резко нежелательно наступление противника. Нам и так трудно: славные егеря мерзнут, продовольствия не хватает. Надо, во что бы то ни стало надо оттянуть момент наступления красных на этом фронте, самом северном в Европе. А чтобы сорвать замыслы противника, следует лишить его единственно пригодного в условиях полярного бездорожья транспорта - надо лишить их оленей. Я сообщаю вам это к тому, что вы скоро будете в ставке и... Осторожнее, - предупредил генерал шофера, - здесь крутой обрыв в ущелье!..
      Дорога уходит куда-то в сторону. Грузовик, огибая скалу, уже скрывается за поворотом.
      - ...Вы, оберст, будете в ставке, - продолжает генерал, - и можете...
      Треск раздираемого металла, хруст ломающихся досок... Шофер резко тормозит "оппель". В свете фар инструктор успевает разглядеть груду камней, наваленных посреди шоссе. Грузовик со смятым радиатором лежит на боку, а его водитель ногами выбивает заклиненную дверь.
      - Детка! - крикнул своей жене эсэсовец. - Погаси сигарету. Пригнись!
      Вдруг откуда-то из-за сопки начинает работать пулемет. Один из охранников подкатывает к "оппелю" на мотоцикле, кричит:
      - Герр штандартенфюрер, тут какая-то банда! Навряд ли партизаны... Здесь их никогда не бывало!
      - Взять в плен. Живым. Хоть одного.
      - Хайль! - эсэсовец с грохотом отъезжает.
      - Рудди, Рудди, - мучительно заныла женщина, - сделай что-нибудь, Рудди, чтобы они не стреляли... Рудди, я не могу слышать это! - истерично взвизгнула она.
      - Успокойся, деточка, - Беккер поцеловал жену в лоб и стал вылезать из машины, расстегивая кобуру пистолета. - Я сейчас все устрою...
      Он скрылся во мраке по направлению выстрелов, и фон Герделер доверительно шепнул женщине:
      - Не бойтесь. Со мной ничего не бойтесь.
      - Да? - спросила фрау Беккер.
      За гребнем скалы с новой силой вспыхнула перестрелка. Потом наступила тишина, и двое эсэсовцев, сгибаясь под тяжестью, принесли тело своего генерала.
      - Извините, фрау, - сказал один из них. - Мы его положим на заднее сиденье. Герр оберст, тащите к себе... Удивительно легкая смерть. Прямо в висок...
      Так встретила фон Герделера провинция Финмаркен.
      Зарегистрировав свое прибытие у коменданта гавани Лиинахамари капитана Френка, инструктор получил литер на комнату в Парккина-отеле.
      - Обратитесь к фрау Зильберт, - посоветовал Френк на прощание.
      Фон Герделер нашел владелицу отеля в нижнем этаже, где размещался бар. Около столиков, за которыми сидели офицеры, слонялась какая-то странная фигура человека в меховых засаленных штанах. В его прямые и жесткие волосы, похожие на щетину дикого кабана, были воткнуты пучки раскрашенных перьев, какие носят на шляпах женщины.
      - Что это за чудовище? - удивленно спросил оберст у фрау Зильберт, когда она выплыла ему навстречу, покачиваясь своей дородной фигурой.
      - Ах, не обращайте внимания! - томно пропела она, опытным глазом отметив знаки отличия нового постояльца. - Это лапландский князь Мурд, фюрер здешних дикарей. В тундре он жить не может - там его обещали убить, и потому генерал Дитм отвел ему номер в моем отеле.
      Инструктор долго плескался в ванне, потом, подойдя к окну, тщательно растер полотенцем свое сухое жилистое тело. В окне виднелись тупик Петсамо-воуно-фиорда, желтая стена финской таможни, лепившиеся к причалам катера. В сторону моря спешил миноносец, казавшийся в сумерках расплывчатым и приплюснутым.
      Хорст фон Герделер отбросил полотенце, потянулся до хруста в костях.
      - Что ж, - сказал он вслух бодрым голосом, - будем и здесь работать на благо фатерлянда.
      Кто-то подергал ручку двери. Внутрь сначала просунулись яркие перья, потом голова здешнего фюрера. Безбожно коверкая немецкие, финские и норвежские слова, князь Мурд заплетающимся языком попросил:
      - Господин офицер, угостите коньяком... Я самый главный в тундре...
      - Пошел вон! - крикнул инструктор. ...В этот день в его блокноте появилась первая короткая запись: "Олени. Подумать над этим".
      Ночь.
      Пересекая небо, звезды падают в море. За бортом неугомонно гудит пучина. Сырая, промозглая тьма повисает над океаном. На десятки и сотни миль вокруг - ни искры, ни голоса, ни огонька. И - никого. Лишь посвист ветра, шум волн да изредка хруст сосулек, падающих с обледенелых снастей на мостик.
      Землечерпалка время от времени помаргивала "Аскольду" слезливым глазом сигнального Ратьера и, прижимаясь к береговой черте, затаенная и невидимая, медленно продвигалась вперед. "Аскольд" шел мористее, охраняя ее со стороны открытого моря.
      После "собаки" (ночной вахты) штурман Векшин принял вахту и, потянув Пеклеванного в темноте за мокрый рукав реглана, доложил официально:
      - Лейтенант Векшин заступил на вахту. Идем на зигзаге No 48-Ц... Скорость - пять узлов...
      - С чем вас и поздравляю, - ответил Артем, но штурман иронии не понял и даже ответил:
      - Спасибо, Артем Аркадьевич...
      Самаров сидел в рубке, посасывая зажатую в кулаке папиросу. Рябинин, широко ставя ноги по скользким мостиковым решеткам, подошел к замполиту:
      - Ну, что скажешь хорошего?
      - Плохо. Подвахта не спит. Едва уложил матросов по койкам. Иду по коридору, слышу - разговаривают, войду в кубрик - тишина. Притворяются, что дрыхнут.
      - Что же, это не так уж плохо. Видно, крепко задело их за живое, что даже заснуть боятся. Вот, черт возьми, а ведь качает здорово, - сказал Рябинин, ухватившись при крене за поручень.
      - Да, в Бискайе швыряет на тридцать пять градусов, а проследите, что у нас делается...
      Под мутным просоленным стеклом гуляла тяжелая черная стрелка кренометра. Волны наваливались на корабль, и стрелка скользила по градусной шкале, доходила до тридцати пяти градусов и шла дальше - до самого упора. На несколько секунд замирала, словно хотела отдохнуть, но другая волна уже ударяла в борт, и стрелка, поспешно срываясь с места, медленно ползла назад.
      Следя за ее качаниями, Рябинин сказал:
      - А ведь мой-то помощник, Пеклеванный, совсем не укачивается. Я давно за ним слежу, еще с тех пор, как он в док к нам пришел. Дельный, толковый офицер! Ну, думаю, каков-то он будет в открытом море? А он и в море хорош, прямо душа радуется...
      - Ничего офицер, - согласился помполит, - только какой-то он застегнутый.
      - Как, как? - переспросил Рябинин, не расслышав.
      - Застегнутый, говорю. Конечно, не в буквальном смысле, а душа у него вроде застегнута. Что-то таит про себя, чересчур вежлив, холоден, корректен, а я - уж если говорить честно - не очень-то люблю таких людей.
      Самаров, погасив окурок о подошву, слегка усмехнулся.
      - Впрочем, - добавил он, - как офицер Пеклеванный хорош, ничего не скажешь: со своими обязанностями справляется прекрасно, за короткий срок сделал из рыбаков военморов.
      - Душа у него, мне кажется, не лежит к нашему кораблю, - задумчиво проговорил Рябинин.
      - Возможно, - Олег Владимирович вытер тыльной стороной рукавицы мокрое лицо. - У него до сих пор чемоданное настроение - даже не разложил свои вещи, точно "Аскольд" для него временная остановка.
      Лязгнув тяжелым затвором, распахнулась железная дверь. В рубку ворвались шум волн, протяжная разноголосица ветра, хлопанье разорванной парусины. Стуча сапогами, ввалился Векшин, отряхнулся от воды, долго не мог ничего выговорить от волнения.
      - По левому борту, - наконец будто выдавил он из себя, - по левому борту... неизвестное судно!
      Пеклеванный почти кубарем скатился с дальномерной площадки:
      - Силуэт слева! Курсовой - тридцать! Дистанция... Рябинин закинул на голову капюшон, стянул на шее резиновые завязки:
      - Тревога, - сказал он. - Тревога!..
      Под шаткой палубой часто забились машины. "Аскольд" раздвинул перед собой толчею водяных валов и, вздрогнув, набрал скорость. Пеклеванный стоял за спиной командира, и голос у него казался чужим - сухим и одеревеневшим:
      - Сведений о кораблях в этом районе моря нет, - диктовал он. - Это не наш! И не английский. Тем более не американский. Союзники одни не ходят. Можно открывать огонь...
      Сложный корабельный механизм уже пришел в движение. Щупальца орудий вытянулись во мрак, заранее приговаривая еще невидимую цель к гибели. Хитро прищуренные линзы дальномеров молча подсчитывали дистанцию.
      - Все ясно, - бубнил за спиной Пеклеванный. - Только надо дать осветительным. Это какой-то бой негров ночью!
      - Сигнальщики, - скомандовал Рябинин, - дайте позывные!
      Узкий луч света разрезал нависшую над морем баламуть снегов и пены, задавая идущему слева судну один и тот же мучающий всех вопрос. Прошла минута. Вторая. Если сейчас оттуда, со стороны судна, вспыхнет в ответ дружелюбный огонек, - значит, корабль свой.
      Но тьма молчала по-прежнему. "Аскольд" оставался без ответа.
      - Пора открывать огонь, - настойчиво повторял помощник. - Два-три крепких залпа всем бортом, и мы - в дамках! Разрешите?
      А в душной и тесной радиорубке, взмокнув от напряжения, радист уже успел горохом отсыпать в эфир запрос командира, и штаб флота моментально ответил: "Ни наших, ни союзных кораблей в указанном районе моря не находится".
      - Помощник, - распорядился Рябинин, - начать наводку. Для начала зарядить осветительным...
      Неизвестное судно продолжало идти прежним курсом. Молчание и тьма грозно нависали над двумя кораблями, идущими в безмолвном поединке. Еще минута - и загрохочет над волнами дымное пламя...
      Ледяные звезды не спеша падали в море.
      - Осветительным... залп!
      От выстрела упруго качнулся воздух. Огромный зонт огня распластался в черном небе, заливая мир зловещим зеленым светом. И где-то вдали, среди лезущих одна на другую волн, едва-едва очертился неясный контур корабля.
      Некоторое время противники еще скользили в этом бледном, быстро умирающем свете, неся в себе бездушные механизмы и драгоценные людские судьбы. Потом свет померк и погас совсем. Но цепкие визирные шкалы уже успели отметить понятные лишь немногим названия.
      - Диста-анция, - нараспев кричал с дальномера Мордвинов, - курс... целик...
      И в этот момент ночь, застывшая на одной тягостной минуте, казалось, вдруг растворилась и слева по борту "Аскольда" вырос маленький огонек.
      - Не сметь стрелять! - гаркнул Самаров. - Отвечают!
      Рябинин тяжело отшатнулся назад, спросил кратко:
      - Кто?
      И чей-то матросский голос ответил из темноты:
      - Та це ж, товарищу командир, земличирпалку! У, би-сова, куцы ж вона зализла!..
      Рябинин вдруг захохотал так громко, что радист испуганно выглянул из своей рубки.
      - Отбой тревоге, - весело приказал он, расстегивая канадку. - Их счастье, а то бы мы их разделали под орех!
      - У меня снаряды лежат в орудиях, - доложил Пеклеванный, краснея в темноте от стыда. - Разрешите выстрелить ими?
      - Пускай лежат там. Может, еще пригодятся...
      Землечерпалка виновато отщелкала в темноту семафорограмму: "У нас неисправность в компасе. Мы сбились с курса и отошли мористее. Возвращаемся на прежнее место. Капитан-маркшейдер Питютин".
      Пеклеванный невольно ужаснулся при мысли, что еще момент - и "Аскольд", знающий лишь одно то, что слева не должно быть никого, сейчас уже рвал бы снарядами старое, дряблое тело землечерпалки.
      - Передай этому питюте-матюте, - наказал он сигнальщику, - передай ему, старому болвану, что мы...
      - Оставьте вы их, помощник, - вмешался Рябинин. - Ну их к чертовой матери! Руганью, да еще на таком расстоянии, здесь не поможешь. А команда землечерпалки наполовину из баб и мальчишек. Капитанишко - тоже хрен старый. Им, беднягам, и без того достается!
      Рябинин нащупал в темноте плечо Пеклеванного и крепко пожал его, слабо ободряя:
      - Хватит вам. Вы же весь мокрый. Реглан уже обледенел на вас. Идите отдыхать, помощник. Всю ночь не спали.
      - Ничего, отосплюсь потом.
      - А я вам предлагаю отдохнуть.
      Пеклеванный понял, что это уже приказ.
      - Есть, - ответил он, - идти отдыхать...
      Артем сбежал по трапу и, балансируя на уходящей из-под ног палубе, добрался до кормы.
      Через низкий борт перехлестывали волны. Обмывая стеллажи глубинных бомб, повсюду колобродила вода. Из-под винтов взлетели кверху высокие каскады пены. В сумерках вода фосфорилась ровным голубоватым светом. Все море играло и горело, точно из его глубин всплыли на поверхность мириады разбуженных светлячков. Казалось, корабль плывет среди расплавленного металла.
      Дребезжа железными бадьями, мимо "Аскольда" прошла к берегу провинившаяся землечерпалка.
      Стоять на палубе было холодно. Лейтенант зябко поежился, спустился вниз. В командном коридоре вода, попавшая через люк, гуляла с борта на борт, собираясь то у одной переборки, то у другой. Из конца коридора доносилось пение.
      Артем остановился: женский голос на корабле, ночью, в открытом море? Чистое мягкое контральто прерывалось ударами волн и режущим уши завыванием винтов.
      Она пела:
      Мимо сосен северных бежит дорожка,
      У дорожки - стежка, возле стежки той - морошка.
      Сердце вдруг заныло, сердце заскучало:
      Что же и зачем же я тебя встречала?
      Помню, мы ходили вечером да той дорожкой,
      И ты меня, бессовестный, назвал морошкой.
      И с тех пор подруги все зовут меня не Машей,
      Эх, да вот той самой ягодкою нашей...
      Артем постучал в дверь каюты. Пение прекратилось, щелкнула задвижка.
      - Ну, что же вы остановились на пороге, - встретила его Варенька. Закрывайте дверь. Через люк дует... Вы, наверное, прямо с мостика?
      Она стояла посреди каюты в розовой шелковой блузке с короткими рукавами, на ногах у нее были стоптанные домашние шлепанцы. Артем впервые видел ее не в форме, и это немного смутило его.
      А Варенька, словно не замечая его смущения, раскрывала клинкеты полок, показывая свое хозяйство:
      - Вот здесь у меня хирургические инструменты. Видите? Я их нарочно сложила так, чтобы они не рассыпались во время качки. А вот сюда я поставила самое необходимое, - медикаменты всегда под рукой. Приготовила тетрадь для записи больных, но она так и лежит чистая - никто не приходит...
      Лейтенант слушал девушку, с любопытством осматривая каюту, точно видел ее впервые. Эта розовая блузка и эти шлепанцы неожиданно заставили его приглядеться внимательнее ко всему, что окружало лейтенанта медицинской службы Китежеву.
      Артем заметил, что каюта девушки не похожа на другие: в ней много такого, что всегда отличает женское жилье от мужского. Казалось, Варя не просто готовила для себя угол, а заботливо свивала его, как птица гнездышко. Кружевное покрывало на койке, зеркало в круглой раме над умывальником, загнанные штормом в угол каюты туфли на высоких каблуках все это выглядело странно среди железных бортов, трубопроводов, иллюминаторов, заклепок.
      Артем понял: он не может заходить в эту каюту так же свободно, как заходит в каюту механика, штурмана и командира. Здесь живет не просто офицер, а еще и женщина; и лейтенант снова изумился тому, что как-то совсем не помнил об этом раньше.
      Почему-то показался неудобным и этот ночной приход, и то, что он здесь сидит в неурочное время. Артем встал, подошел к двери:
      - Вы простите, Варя, я вам, наверное, мешаю.
      - Да нет же, нет! Пришли - и сразу уходить. Лучше бы рассказали, что творится наверху.
      - Нечего рассказывать, доктор. Сплошные серые будни. Вы даже не знаете, как бывает иногда тошно, когда подумаешь, что другие воюют, а мы...
      Ему не пришлось договорить: резкий крен отбросил его от дверей и насильно посадил на прежнее место. Стыдясь, что не смог удержаться на качке, он сделал вид, будто сел нарочно, и сказал:
      - Впрочем, вы, доктор, как женщина, не сможете меня понять. Этот вопрос всегда останется для вас какой-то астрономической туманностью в виде скопления далеких звезд...
      Варенька вдруг засуетилась:
      - Я ужасно плохая хозяйка. Вы пришли прямо с мостика, на вас еще сосульки висят, а я... вот дура! У меня есть немного спирту. Хотите?
      - Каплю, - сказал Пеклеванный. - Только если это спирт английский, то лучше не надо. Сплошная хина! Пусть его лакают малярики-колонизаторы!
      Он выпил рюмку спирта, закусил печеньем.
      - Спасибо. Я, кажется, сейчас отойду от холода. Вы как раз чудесная хозяйка. Но меня вам все равно никогда не понять... Я потомственный моряк. Мой предок, еще матрос при Гангуте, отличился в сражении и получил от самого царя серебряный ковш. Приходите ко мне в каюту, я вам его покажу. Владелец такого ковша мог бесплатно пить в любом кабаке. И мой пращур, по вполне понятным причинам, спился. Вдова его забрала детишек и однажды кинулась в ноги Петру, когда он выходил со двора. Петр имел отличную память и тут же велел отдать сирот в корпус. Так-то вот и началась на Руси целая династия Пеклеванных. Особых постов не занимали - происхождение не то, но все-таки целых два столетия честно служили Отечеству на морях.
      - Все это очень интересно, - сказала Варенька. - Но я не понимаю, чего же это мне будет не понять, как женщине?
      - О, доктор! - засмеялся Артем. - Не знаю, как вас, а меня скучные патрульные операции, ползание вокруг таких старых калош, как эта землечерпалка, скажу прямо, не устраивают. Вы даже не представляете себе, что значит для миноносника служить на патрульном судне, которое будет скитаться по морю из квадрата в квадрат, наводя на всех тоску и уныние.
      - Как странно, - сказала Варя. - Может, я действительно чего-то не понимаю, но вот я... я счастлива! И честно скажу вам, товарищ лейтенант, очень полюбила "Аскольд", полюбила и людей, которые на нем плавают. Я понимаю теперь нашего боцмана Мацуту, когда он плакал, уходя с корабля. И я, наверное, тоже буду плакать. Что там плакать! Я буду реветь, как корова...
      Артем промолчал. Он в этот момент только что хотел сказать ей, что уже подал рапорт о списании на эсминец. Теперь поделиться этим просто неудобно. Она говорит, что будет реветь коровой, а он сам стремится бежать с "Аскольда".
      - Чего стоит, - продолжала Китежева, - хотя бы один мой санитар и ваш дальномерщик Мордвинов. Ведь этот парень...
      - Ну, - перебил ее Артем, - это фрукт! Ему, чтобы не угодить после войны в тюрьму, надо сделать прививки на гауптвахте. Вроде профилактики!
      - А знаете, что я вам скажу? - спросила Варенька. - Вот если бы мне пришлось жить на необитаемом острове, то я бы хотела иметь своим Пятницей не вас, а именно такого Мордвинова. На него можно более положиться!
      - Так, - скривилея Пеклеванный от обиды. - А если бы вам предложили сделать выбор: меня или Мордвинова вы бы выбрали себе в мужья?
      Китежева одернула на себе блузку, пожала плечами.
      - Мы не такие уж друзья, чтобы я могла прощать вам подобные шутки. Я ведь не только лейтенант, но, не забывайте, я ведь еще и незамужняя женщина!
      - Я не хотел вас обидеть, - извинился Пеклеванный. - Вы сами обидели меня сначала своим недоверием к моей особе. А что касается Мордвинова...
      Палуба вдруг дернулась вперед, выскользнув из-под ног, и Варенька, теряя равновесие, отшатнулась к переборке. Внизу, в железных туннелях, тревожно завыли валы винтов - "Аскольд" увеличивал скорость.
      - Что это? В чем дело?
      Артем шагнул к двери, и в этот же момент загрохотали колокола громкого боя. Лейтенант выскочил на палубу. В сплошной темени матросы разлетались по постам. Одни проваливались в черные дыры люков, другие обезьянами карабкались по трапам.
      На мостике Артем быстро осмотрелся:
      - А где этот питютя-матютя?
      - Землечерпалка уже вошла в бухту, мы идем одни.
      - Так что же произошло?
      - Подводные лодки, - ответил Самаров.
      - Где?
      - Не знаем. Где-то здесь. Сейчас они долго болтали по радиотелефону. Мы их засекли коротковолновым пеленгатором. Одна из них передала в Нарвик сводку погоды....
      - Когда рассвет, штурман? - спросил Пеклеванный.
      - Через полчаса начнет светать...
      Рябинин потянул Пеклеванного к себе за рукав:
      - Иди-ка сюда, помощник. Подумаем...
      Решили так: из этого квадрата моря не уходить, держаться для безопасности на ломаных зигзагах и проверить весь район. В штаб отправили сообщение: "Поймали радиоконтакт с немецкими лодками. Начали свободный поиск". Штаб ответил: "Идите в квадрат восемнадцать. По окончании поиска следовать в Иоканьгу. Ждите дальнейших распоряжений".
      После получасовой "болтанки" на зигзагах напряжение на мостике "Аскольда" как-то уменьшилось. Первый луч рассвета, посеребривший волны, застал команду еще на боевых постах. Но вестовой уже позаботился принести на мостик крепкий горячий чай. На зубах офицеров хрустели сухари; прикуривали на страшном ветру от зажигалки штурмана.
      - Может, прекратим поиск и пойдем в Иоканьгу? - предложил Самаров. Немцы поболтали, разошлись или же легли на грунт. Черта ли им здесь делать?
      - Ну, не говори так, - возразил Рябинин. - Вон, видишь, какой-то союзник на полных оборотах "чапает"!
      Мимо "Аскольда" скоро прошел американский корвет типа "Кептен" с канадской командой на борту и с британским флагом на мачте. Когда он поравнялся с патрульным кораблем, все прочли выведенную вдоль его грязного ржавого борта чудовищную надпись: "МЫ НЕ ЖЕЛАЕМ СЛУЖИТЬ НА ФЛОТЕ..."
      - Какой поразительный цинизм! - возмутился Пеклеванный. - Неужели адмиралтейство не запретит им эту наглость?
      - Флот его величества, - ответил Самаров, - совсем неплохой флот. И воюют английские матросы неплохо. А это просто какой-то сброд, немцы даже брезгают топить их...
      Рябинин велел прекратить поиск и следовать прямым курсом в Иоканьгу. Море постепенно успокаивалось, гребни волн сглаживались под стихнувшим ветром. Видимость, однако, была скверной, что не помешало Мордвинову разглядеть вдалеке плавающее бревно.
      - Товарищ командир, - крикнул он, - "топляк" плавает!
      Офицеры вскинули бинокли к глазам. Все-таки, что ни говори, а в пустынном море даже поганое бревно может служить развлечением.
      - Давно уже, видать, плавает, - сказал Самаров. - Отяжелело... Только одним концом торчит. А по весне их тут еще больше, все из Горла{7} выносит...
      Но вот из "бревна" вдруг потянуло серым дымком. Артем ахнул: ведь это дизель подлодки выбрасывал наружу выхлопные газы, которые тут же конденсировались в морозном воздухе.
      - Шнорхель! - заорал он, скидывая чехол с приборов. - Подлодка! Я вижу шнорхель!
      Один матрос, лица которого Пеклеванный впоследствии так и не мог вспомнить, сказал только одно слово:
      - Ай! - и прямо с мостика сиганул вниз. Ветер колоколом раздул полы его шинели, всплеснула и сомкнулась вода, но... обратно он уже не выплыл. Океан сразу глубоко засосал труса в свою жуткую глубину.
      - Вот тебе и "ай"! - сказал Мордвинов.
      Все это произошло стремительно. Беспечность "немца" была непонятна. Может, он уже видал проходивший мимо себя корвет и решил, что такого противника можно не остерегаться. Шнорхель подводная лодка убрала, когда на корму "Аскольда" уже летело приказание:
      - Глубинные бомбы - то-о-овсь!
      На мокрой обледенелой палубе не так-то легко доставать через люк и готовить к взрыву громадные бочки по сто и двести килограммов весом.
      - Проходим над лодкой! - крикнул Векшин, стоя на ветру с открытой головой.
      И первая серия бомб обрушилась за борт. Вода, продолжая фосфориться, вскинулась в небо, как огненный куст. Взрыв глухо отдался в гулком корабельном чреве.
      На юте Григорий Платов, возглавлявший минную команду, уже подкатывал к срезу кормы новую серию глубинных бомб. Матросы работали без шапок и ватников - так было удобнее. Палуба, вздрагивая от взрывов, больно била матросов в пятки.
      Повернув к мостику свое мокрое, иссеченное брызгами лицо, с взлохмаченными волосами, Платов следил за сигнальным фонарем Мордвинова. Вот фонарь дает короткий проблеск, и Григорий кричит:
      - Пошел!.. Пошел!..
      Глубинные бомбы, подталкиваемые матросами, летят за борт, где кипит взбудораженная винтами вода.
      - Прямо по корме всплывает подводная лодка! - вдруг доложил Мордвинов. - Прямо по корме!
      В туче брызг, фонтаном выбросив на поверхность воду, субмарина врага вперед задранным носом - выскочила на поверхность. Если бы команда "Аскольда" обладала большим боевым опытом, она нашлась бы в такой обстановке скорее. Но тут даже Рябинин в страшном удивлении не успел опомниться, как люк подлодки откинулся, и на палубу стали выскакивать матросы. Одно мгновение - и подлодка сама навязала кораблю артиллерийскую дуэль...
      - Огонь! - скомандовал Пеклеванный, и в уши сразу ударило грохотом. Желтое пламя осветило верхушки волн. Горячий воздух сильно толкнул в грудь. В лицо пахнула пороховая гарь и мигом растаяла.
      Дробно загрохотали пулеметы и эрликоны. Нескольких немецких комендоров словно слизнуло с палубы. Окруженная всплесками разрывов, подлодка вдруг снова пошла на срочное погружение. Было хорошо видно, как один гитлеровец кинулся к люку рубки, но люк был уже захлопнут изнутри, и лодка тут же ушла у него из-под ног...
      - Пройти над местом погружения, - ровным голосом скомандовал Рябинин, словно дело шло о том, чтобы пройти с тралом над косяком рыбы.
      - Есть пройти, - отозвался из рубки Хмыров.
      Заскрипел барабан штурвала, наматывая стальные штуртросы, тянущиеся к румпелю. "Аскольд" развернулся и, натыкаясь на волны, двинулся вперед туда, где над местом погружения подлодки крутился в глубокой воронке оставленный на гибель матрос...
      Контрольное бомбометание не дало никаких результатов. На поверхность выбросило лишь содержимое гальюнов. То ли от близкого взрыва, повредившего фановую систему, то ли немцы решили просто продуть гальюны сжатым воздухом, чтобы вид их дерьма оскорбил противника...
      Пеклеванный стоял, стиснув руками поручень, еще не смея верить в победу. Глубоко глотнув воздух, произнес только одно слово:
      - Неужели?
      - А, кажется, так, - ответил помполит, понимая, о чем думает в этот момент Пеклеванный. Рябинин спросил штурмана:
      - Векшин! Сколько длилось... все это?
      Прохор Николаевич почему-то не сказал "бой". Наверное, еще не совсем верил в случившееся. А скорее всего, в его представлении бой выглядел совсем иначе: слишком уж просто все, что произошло сейчас, - какой же это бой?..
      Штурман в иллюминатор рубки крикнул:
      - Товарищ командир! Бой с подлодкой длился минуту и сорок пять секунд! - Векшин, пожалуй, единственный ничему не удивлялся.
      Рябинин, оставив рукоять телеграфа, шагнул к Пеклеванному, в щедрой улыбке блеснули его зубы.
      - Ну, помощник, - сказал он, - это твоя лодка. Без тебя мы, конечно, ничего бы не сделали, спасибо тебе, лейтенант: это ты, все ты! Это ты обучил команду! Спасибо тебе...
      Рябинин впервые при всех назвал Пеклеванного на "ты", и это отметили все стоявшие на мостике: капитан "Аскольда" называл на "ты" только тех сослуживцев, которым доверял.
      На мостик долетели возбужденные голоса матросов:
      - Крюк давайте!..
      - Быстрей, ребятушки, никогда такую рыбу не ловили...
      - Осторожней, осторожней!..
      - Несите-ка в лазарет, ребятушки!
      Рябинин перегнулся через поручни, крикнул:
      - Боцман, что у вас там?
      - Матроса вытащили, - ответил с палубы Мацута.
      - Живой?
      - Дышит как будто...
      Через несколько минут Рябинин послал помощника узнать, что с пленным. Артем встретил Варю в коридоре. Уже одетая по форме, она возвращалась из умывальника, вытирая полотенцем мокрые руки.
      - В каком состоянии немецкий матрос?
      - Небольшой нервный шок, - ответила Варенька, улыбаясь. - Сейчас я сделала ему укол, он спит.
      И, шутливо сморщившись, она протянула:
      - Ох, эти скучные патрульные операции! Ох, это однообразие, наводящее тоску и уныние!.. Скажите, неужели даже сейчас...
      Но Артем горячо перебил ее:
      - Вы даже не знаете, доктор, что можно было бы сделать сейчас на миноносце. Эта победа досталась нам легко, потому что мы застали противника врасплох, он даже не успел погрузиться. А вот миноносец, да еще с гидролокатором, да с бомбометами...
      Китежева недовольно взмахнула полотенцем и, не дослушав, направилась в свою каюту. Остановилась у двери, сказала:
      - Какой же вы скучный!..
      "Сорокоум"
      На душе было как-то неспокойно. Кажется, верь она в бога - наверное, молилась бы горячо и пылко. Но и без того, ложась по вечерам в холодную постель, Ирина Павловна каждый раз повторяла: "Господи, только бы ее не потопили, только бы дотянула до порта..." Ночи стояли жуткие, метельные, штормовые, и ей даже снилась легкая, как перо птицы, шхуна - шхуна во мраке, в морозном океане. И пока парусник находился в пути, она скрашивала тоскливое ожидание чтением "шканечного журнала", принятого в подарок от Левашева. В этой толстой растрепанной книге были подробно изложены события корабельной жизни - той самой жизни, которая под гудение ветров в парусах уже давно канула в прошлое...
      "Вахтенные журналы бытности" появились на судах севера в 1896 году, когда особую Северную комиссию обеспокоил тот факт, что больше половины рыбацких шхун пропадает бесследно, а если их и находят потом - то с мертвыми командами. Но, как видно, поморам не понравилась эта канцелярская затея, и они заполняли "шканечный" журнал кое-как, доверяя это зуйкам, окончившим два или три класса, - лишь бы отвязаться от докучной обязанности.
      Сегодня Ирина Павловна снова раскрыла тетрадь и, забравшись под одеяло, до полночи перечитывала неграмотные, до смешного ненужные откровения; видно, зуек не знал истинного назначения "Журнала бытности" и вписывал в него все, что нужно и не нужно.
      "...Ветер в жалейку свищет. Верхний парус, он по-аглицки топселем прозывается, так его порвало. Антипка от руля не отходит, не ест, не спит сам шхуну ведет..."
      "...А сегодня Борис Нилыч меня за волосья оттаскал за то, что я кляксы в журнал ставлю..."
      "Пришли к норвегам в Вардегауз рыбу продавать. Живут норвеги вольготно. Всякий с трубочкой ходит, а разговоров больших не ведут, все больше в молчанку играют. Спать любят, для того и перины на гагачьем пуху..."
      "...Опять злая буря-падера. Вторую ночь не спамши. Стужевей веет. Афанасия Аменева за борт смыло, потонул. Дома деток много осталось и жена брюхата..."
      "Батюшка Варлаам из Никольской церкви пришел с водосвятием. Руль побрызгал малость, а в кубрик не спустился - воняет-де больно, да и трам крутой..."
      Примерно такими описаниями были заполнены все триста страниц журнала. Как видно, рыбаки не прониклись благостными пожеланиями комиссии; очевидно, случись что-нибудь серьезное - и вовсе забросили бы журнал. Ирина Павловна так и заснула с этой книгой в руках.
      А на рассвете шхуна вошла в залив и встала на "бочку" как раз напротив судоремонтных мастерских. Наступал самый ответственный период в жизни Рябининой - период подготовки к экспедиции...
      Ах, что это была за шхуна! Какой она великолепный "пенитель", шхуна доказала уже на следующий день, когда два трактора "ЧТЗ" стали вытаскивать ее для ремонта днища на береговые слипы. Случайно оборвались тросы, и парусник, скрипуче соскользнув по слипам, снова зарылся бушпритом в воду. Даже этот небольшой толчок инерции, полученный шхуной, был вполне достаточен, чтобы она плавным рывком проскочила примерно полторы мили вдоль залива.
      - Ну и каналья! Будто сливочным маслом ее намазали, - так выразился один старый инженер-судоремонтник. - Легко будет она бегать, да каково-то будет управлять этой старой капризницей?..
      Работы шли быстро. Днище шхуны, на тот случай, если придется встретить льды, обшивалось оцинкованным железом, оборудовались под лаборатории каюты, ставились новые мачты из "рудового" дерева. В такелажной мастерской шились новые паруса, артель морских инвалидов вила крепкие снасти.
      Казалось бы, все уже в порядке. Добрый морской скакун хорошо оседлан, дело только за опытным всадником. Но вот такого-то всадника как раз и не находилось. Дело дошло даже до смешного: кто-то подсказал вызвать из Москвы старейшего парусного капитана Лухманова. Но Рябининой тут было уже не до смеха. Ведь это по ее настоянию институт делал основную ставку на использование заброшенной шхуны в экспедиции. А теперь ей пришлось столкнуться с непредвиденным препятствием, из-за которого экспедиция чуть ли не срывалась в самом начале. Дементьев уже предупреждал ее, что "шхунка построена с каким-то чертовским секретом". Тогда она не поверила ему, и вот - пожалуйста! - убедилась в этом только сейчас, когда оказалось почти невозможным отыскать шкипера, который бы смог наладить такелаж шхуны...
      - Ирина Павловна, - не уставал повторять ей при каждом свидании Дементьев, - напрасно мучаетесь. Поверьте, что ни черта не получится. Эту шхуну построил сам дьявол! Я советую лучше отложить экспедицию до следующего года и рассчитывать на "Меридиан", когда он отзимует.
      - До следующего? - возражала Рябинина. - Нет, Генрих Богданович. Я не согласна с вами... Вот сегодня придет ко мне еще капитан Пустовойтов. Говорят, что он лучший шкипер-парусник в Поморье. Я очень рассчитываю на него...
      Но и капитан Пустовойтов, моряк заслуженный и старый, полвека проплававший под парусами, вдруг становился на палубе этой шхуны беспомощным, как ребенок. Он стыдливо пожимал плечами, удивляясь странному расположению мачт и рей. Решив все же попробовать разобраться в такелаже, он сам лазал по рангоутным деревьям и потом пристыженно разводил руками:
      - Извините, Ирина Павловна. Говорят, она очень быстроходна. Очевидно так. Но она даже не похожа на чайный клипер. Я никогда не видел таких кораблей. Мне уже скоро пойдет на седьмой десяток, и я бы хотел поплавать с вами юнгой, чтобы посмотреть - какова она в море? Но командовать шхуной при такой сложной оснастке, к сожалению, я не смогу...
      - Да вы хоть попробуйте! - убеждала Ирина Павловна.
      - Не смею. Всю жизнь ходил в грубых тяжелых сапогах. Разве же смогу я теперь пройти в таких изящных туфельках? Опозорюсь только...
      А шхуна, легкая и красивая, как невеста, плавно покачивалась на волнах, зарываясь в воду выпуклой белой грудью. Тонкий серебристый иней лежал на ее размашистых реях, искрилась медь поручней, нарядно поблескивали свежевыкрашенные борта.
      Где же найти шкипера?
      Вечером Ирину Павловну вызвал к себе директор института и предупредил, что, очевидно, экспедицию придется "сворачивать". Жаль, добавил он, тех средств, которые уже израсходованы. "Меридиан" - такие сведения - вмерз в береговой припай неплотно, - может быть, он еще и вырвется из ледового плена. "Тогда и поговорим", - закончил свою речь директор, и Рябининой осталось только промолчать, хотя ей было обидно и горько.
      Пить чай вечером дома в полном одиночестве - не так уж и приятно. Прохора нет рядом, около плеча какой-то холодок и пустота, а Сережка... "Где-то он?"
      Ирина Павловна машинально придвинула к себе тяжелый кирпич "шканечного журнала" шхуны. Машинально раскрыла журнал на последних страницах и прочла:
      "...На шхуну солдата поставили с ружьем. На губной гармошке играет бойко, а говорить учнет, так точно собака лает. Гав, гав! И фамилия у него какая-то чудная - Антервентом прозывается..."
      "... Ночью Антипка Сорокоум якорь поднял и шхуну в море вывел. Антервент проснулся, из ружья палить зачал, так мы его к рыбам кинули..."
      "Крейсер ассев за нами гонится. Антипка Сорокоум всем по зубам надавал, велел топселя ставить. Высоко, страшно! Ушли от крейсера, а шхуну на отмель выкинули, чтоб врагам не досталась... На-ка, Борис Нилыч, выкуси!.."
      "Антипка Сорокоум..." Что-то очень знакомое в этом имени. Уж не Прохор ли рассказывал ей? Или она слышала это имя в своей молодости? От кого? "Сорокоум - Сорокоумов". Антипка теперь, если только он жив, стал Антипом. А что, если я...
      Ирина Павловна придвинула к себе телефон, набрала нужный ей номер:
      - Это я, Генрих Богданович. Простите, что тревожу, но мне больше не с кем поделиться. Ведь я нашла капитана... Да, да! Нашла капитана шхуны. Это Антип Сорокоумов...
      Через несколько дней из областного бюро справок был получен ответ на запрос института, в котором сообщалось, что Антип Денисович Сорокоумов, возраста шестидесяти четырех лет, живет и здравствует на своей родине, на берегу Белого моря, в селе Голомянье.
      Рябинина выехала из Мурманска в тот же день, поручив дела по подготовке к экспедиции своему заместителю - гидробиологу Рахманинову. Приехала она в село в полдень. Скрипел под ногами снег. Вился над избушками дым рыбацких очагов. Лаяли собаки.
      Село было древнее и знаменитое: на весь север оно славилось своими мастерами-корабельниками, из века в век село ладило шняки да шхуны, которые бороздили океанский простор, появляясь то возле Груманта, то возле Вайгача.
      И, проходя по узеньким заснеженным улочкам, женщина испытывала легкое приятное волнение. Сама улица, тесно застроенная деревянными особнячками с высоко поднятыми над землей окнами, с резьбой, коньками и флюгерами, напоминала старую Москву до французского пожара, знакомую Ирине Павловне по старинным олеографиям.
      Наконец она остановилась перед домом, в котором, судя по адресу, должен был проживать Сорокоумов, и с замирающим сердцем постучала в дверь.
      Женский голос откуда-то сверху ответил с характерным поморским акцентом:
      - Поцто ступишь? Ворота и так нараспашку.
      Ирина Павловна вошла, поднявшись по лесенке в сени, где в облаках пара склонилась над корытом широкозадая женщина, стирающая белье.
      - Мне нужно Антипа Денисовича.
      - А вон пройди, милая, через горницу, он там цаевницает, - ответила ей женщина, зорко оглядев из-под платка незнакомую гостью.
      Ирина Павловна прошла - и очутилась в светлой комнате о шести окнах. По обстановке было видно, что хозяин дома придерживается старины. Двери синели аляповатыми васильками, пол устилали шкуры медведей, над комодом рядом с моржовым клыком висели часы с кукушкой. Теснились шкафы с фарфоровой посудой норвежского производства, сверкали со стен перья заморских птиц неожиданной раскраски...
      Вот и все, что успела заметить Рябинина, когда отдернулся ситцевый полог, разделявший комнату надвое, и перед нею предстал сам Сорокоумов.
      Ирине Павловне сразу вспомнилась шхуна, четкая стремительность ее мачт, поразительная легкость корпуса - все, чего коснулась творческая мысль мастера.
      Каково же было ее удивление, когда она увидела маленького седобородого старичка в заплатанной кацавейке, с хитро бегающими лукавыми глазками. Домашний шерстяной колпак покрывал его маленькую головку, и от этого старичок казался волшебным гномом из детской сказки. Но что сразу поразило Рябинину, так это лицо мастера и капитана: чистое, румяное, как у младенца, оно не имело ни одной, даже мельчайшей, морщинки.
      Сорокоумов пригласил гостью к столу, где шипел самовар, горкой лежали пышные "челноки" с крупяной начинкой, а в миске была "кирилка" - кушанье коренных поморов, состоящее из смеси ягод, рыбы, молока и ворвани.
      Ирина, еще не совсем веря, что перед нею сидит человек, построивший шхуну, осторожно спросила - не сможет ли он показать чертежи. Она уже не решалась просить большего, ей хотелось узнать хотя бы схему расположения рангоута и такелажа.
      Антип Денисович неожиданно рассмеялся ядовитым смешком:
      - Чертежи на снегу были, а ручьи побежали да смыли. Так и строил ладью на глазок.
      - А сколько же лет плавает ваша шхуна?
      - Да уж теперь, кажись, на тридцать вторую воду пойдет. И еще столько же просидит на воде, дочка. Больно уж лес добрый!..
      Звонко прихлебывая чай с блюдечка, он улыбался.
      Ирина Павловна поняла, что с этим стариком надо держать ухо востро, и решила идти напрямик.
      - Антип Денисович, - сказала она, - без вас ничего не ладится. Способны ли вы снова повести шхуну в море?
      Ее поразила та легкость, с которой он дал согласие:
      - Море - это горе, а без него, кажись, вдвое. Я поведу шхуну, тем более карман хоть вывороти, словно в нем Мамай войной ходил.
      - Вы подумайте, - осторожно вставила Ирина Павловна.
      Сорокоумов обиделся:
      - Сказываем слово - так, стало, не врем, дочка.
      - Но вы даже не спросили, куда идет шхуна.
      - А мне хоть на кудыкало. Есть Спас и за Грумантом.
      - В Спаса не разучились верить?
      - По мне, так в кого хошь верь. Все равно: спереди - море, позади горе, справа - мох, слева - ох, одна надежда - Бог!..
      - Ну так, значит, договорились? - решила закрепить разговор Ирина Павловна, боясь, что этот странный старик раздумает.
      Сорокоумов хитро подмигнул в ответ:
      - А кто надо мной начальствовать будет?
      - Ну хотя бы я!..
      - Молода еще, дочка. Выпей сначала воды, сколько я беды. Ну-ка, скажи, какой самый страшный зверь на севере?
      - Комар.
      - А ведь угадала! Ну, а какой самый длинный конец на корабле и какой самый короткий?
      - Короткий - не знаю, а самый длинный, наверное, будет ваш язык, Антип Денисович, - улыбнулась Ирина.
      - Тоже угадала! Молодец!
      И посыпались вопросы, которые Сорокоумов задавал, даже не ожидая на них ответа:
      - А какога дерева нет на севере?.. А где баян изобрели?.. А куда водяные черви от Святого Носа делись?.. А как медведи в воду влезают?.. А как олени рыбу ловят?..
      Ирина Павловна сказала, что ставит ему условия. Сорокоумов мгновенно насторожился:
      - Какие?
      - Вы не будуте распускать руки, как делали это раньше.
      - Хорошо, дочка. Буду по пословице держать голову наклонно, а сердце покорно. И ты еще, погоди, полюбишь меня, за что Иван Грозный полюбил Ченслера, - за ум и длинную бороду. Только и у меня будут условия.
      - Какие?
      - Задаток, капитанская фуражка с "капустой" в придачу и команда та, которую пожелаю.
      - А что за команда?
      - Мои сыновья. Каждогодно государству столько мяса да ворвани промышляют, что никакой мясной ферме за ними не угнаться. Их за это даже на фронт не отпускают, броню дали. Вон они у меня какие!..
      Он показал на фотографию молодого широколицего парня в светлой зюйдвестке, весело рассмеялся:
      - У меня сыновей четверо, а четырех портретов и не требуется. Все они как четыре капли воды. Завел одну фотографию, а любуюсь на всех сразу.
      - А кто они - морские зверобои?
      - Ты что же, не видишь, дочка! К мореходному ремеслу сызмала приучены, а умники такие, словно каждому по сто голов в шею ввинчено. Вот ужо я их на шхуне заставлю батьку уважать. Чтоб "капусту" на фуражку обязательно!
      - Теперь как насчет вашего заработка?
      - Эх, дочка! - игриво отмахнулся старик. - На море-океяне, на острове Буяне, стоит бык печеный, в боку чеснок толченый, а ты с одного боку режь, а с другого ешь!
      Ирина Павловна уже начала уставать от болтливого старика. Поднявшись из-за стола, она сказала:
      - Ну, ладно, тогда надо собираться. Дело не ждет.
      - А чего мне собираться? Брюхо вот с собою прихвачу. Да зубы еще нешто. Ну... язык. Смотришь - и проживу зиму-то припеваючи!..
      Когда Ирина Павловна уже спускалась вниз по лестнице, она слышала, как Сорокоумов окликнул стиравшую женщину:
      - Катеринка! Тащь сюда шкалик. У меня сегодня праздник - я снова стал шкипером!
      "Шарнгорст" и джунгли
      Командующий флотилией "Норд" адмирал Шкивинд в молодости командовал миноносцами и до старости терпеть не мог крупных кораблей. Но для того чтобы держать в напряжении русских и англичан, гросс-адмирал Дениц перебазировал именно в район его флотилии такие дорогие игрушки, как линкоры "Шарнгорст" и "Тирпитц". Котлы линкоров, поставленные только на подогрев, денно и нощно пожирали десятки тонн драгоценного топлива. Полуторатысячные команды линкоров не отставали от котлов в чудовищно быстром истреблении хлеба, масла и меда. Один бортовой залп орудий выбрасывал в пустоту такие суммы чистым золотом, которые как-то не укладывались в голове адмирала-миноносника. К тому же он не понимал этой мощи, которая представлялась ему не силой, а лишь силой в потенции, - ведь недаром же еще в начале 1942 года Шкивинд предупреждал Геринга, что он не рассчитывает на успешные действия крупных кораблей в водах Полярного бассейна.
      Однако с его мнением в Берлине не посчитались, и на втором году войны состав немецкой эскадры, базирующейся на главном рейде Альтен-фиорда в Финмаркене, определился для адмирала окончательно. В глубине узкого каменного "чулка" дымили линейные корабли "Тирпитц" и "Шарнгорст", броненосцы "Адмирал Шеер" и "Лютцов" бродили во мраке у самой кромки полярного льда, крейсера "Хиппер" и "Кёльн" прощупывали дороги коммуникаций цейсовскими "чечевицами" дальномеров; неизменно восемь - двенадцать немецких эсминцев стояли под парами в Варангер-фиорде, и по всему океану были рассыпаны десятки пиратских субмарин.
      5 июня 1942 года флагман германского флота линкор "Тирпитц" рискнул покинуть рейд Альтен-фиорда. За несколько дней до этого немецкая авиация круглосуточно барражировала над зоной предстоящей операции. Линкор вышел в море, сопровождаемый целой эскадрой во главе с "Адмиралом Шеером". Но одна русская подводная лодка, под командованием капитана второго ранга Лунина, заметила на горизонте дымы эскадры и пошла на сближение с нею. Над морем круглосуточно светило полярное солнце, в каждый всплеск волны впивались десятки биноклей, чуткие уши гидрофона прослушивали толщу подводных глубин. Винты вражеских миноносцев рвали воду над их головами, но перископ на мгновение уже вышел из воды, и в четкое пересечение нитей вплыл тяжелый борт немецкого флагмана. Залп - и скорее на глубину!.. А через несколько дней герои океанских глубин уже собрались за столом на твердой родной земле и делили на всех поросенка - у подводников-североморцев по старой традиции был такой обычай праздновать победу...
      Вскоре "Тирпитц", поставленный на ремонт в Каа-фиорде, англичане поспешили додолбать с помощью крохотных подлодок "миджет" (лилипут), и, таким образом, теперь у гитлеровцев на Севере оставался лишь один боеспособный линкор. Но 22 декабря 1943 года воздушный патруль, вернувшись на аэродром, доложил, что далеко в океане движется к Мурманску крупный конвой английского каравана, и это решило судьбу линкора "Шарнгорст".
      Сопровождаемый пятью миноносцами, при страшном морозном ветре "Шарнгорст", вышел в океан по личному приказу Гитлера. Командовал им адмирал Бай. Под покровом долгой полярной ночи линкор направлялся на перехват английского каравана. Миноносцы, сопровождавшие "Шарнгорст", вскоре покинули его и ушли в Альтен-фиорд, не выдержав тяжелой океанской волны. Линейный корабль шел один - он стал рейдером. 26 декабря в радиолокационной рубке английского крейсера "Белфаст" гитлеровский линкор был впервые обнаружен на дистанции восемнадцать миль. Британские миноносцы начали травить его, как гончие крупного зверя, не отпуская до тех пор, пока не подошел линейный корабль "Дюк оф Йорк" и не вцепился в "Шарнгорст" клыками своих четырнадцатидюймовок. Потом пошли в атаку эсминцы. Над океаном, освещая волны Гольфстрима, прозвучали одинокие взрывы. В цель угодили три торпеды. "Шарнгорст" продолжал отходить к берегам Норвегии, яростно огрызаясь залпами. К рассвету его машины уже хромали, он накренился, сбавил скорость. Тогда из предутренней мглы вышел крейсер "Ямайка" и выпустил торпеды. Последние взрывы прозвучали как финал сражения. Всего "Шарнгорст" принял на себя удары четырнадцати торпед, после чего линкор, ложась на правый борт, перевернулся и затонул. Англичанам удалось спасти всего тридцать шесть немецких матросов...
      Примерно в полумиле от МО-216 стоял английский корвет "Ричард Львиное Сердце". Что-то непонятное творилось на его палубе: матросы собрались толпой у борта и горланили песни. На мачтах корвета колыхались праздничные флаги, а по рейду ходила шустрая шлюпка под ярко-алым парусом.
      - Никак революцию делают! - пошутил боцман Чугунов. - Смотри, смотри, командир: они что-то рвут!
      Вдоль борта корабля закружились какие-то белые хлопья.
      - Старая английская традиция, - сказал Вахтанг, опуская бинокль. Джентльмены любят по праздникам рвать книги.
      Англичане привели вельбот на фордевинд, перерезав носом линию ветра, и шлюпка, приминая гребешки волн, начала лихо галсировать невдалеке от катера.
      - Смело идут, - сказал боцман с опаской, - даже парус в рифы не забрали...
      Неожиданно сильная волна перехлестнула борт шлюпки, и парус упал с ее мачты. Было видно, как англичане вычерпывают воду своими высокими, словно ведра, меховыми шапками.
      Набрав полную грудь воздуха, Вахтанг крикнул по-английски:
      - Подходите к нашему борту!
      Уже на веслах англичане подвели шлюпку к "охотнику" и выбрались на его палубу. Среди них были пять матросов, офицер и штатский, в фигуре которого угадывалась военная выправка.
      На матросах были синие голландки с широкими вырезами на груди, откуда виднелись зимние черные манишки с вышитыми на них королевскими коронами. Брюки клеш вправлены в белые гетры. Длинноволосые головы покрывали шапочки с бантиками. На лентах стояли тисненные золотом три буквы: "HMS", что означало: "Корабль его величества". У каждого матроса на груди, в знак вечного траура по адмиралу Нельсону, была завязана галстуком длинная черная тесьма.
      К Вахтангу первым подошел рослый детина в штормовых сапогах с крупными медными застежками, позеленевшими от морской сырости.
      Представился:
      - Командир корвета "Ричард Львиное Сердце" - Эльмар Пилл...
      Он стоял, держа в руке мокрую меховую шапку и отставив в сторону ногу. Ветер трепал его волосы цвета выцветшей соломы. У Пилла было бледное вытянутое лицо с непомерно высоким лбом. Шотландская бородка покрывала шею короткими бронзовыми завитками. На левой щеке темнело большое родимое пятно.
      Вслед за командиром корвета к Вахтангу бодро шагнул полный человек лет пятидесяти, с ямочками на румяных щеках. Черный сюртук, черный цилиндр, в черный галстук вкраплены золотые якоречки. Толстяк склонился в вежливом полупоклоне, и Вахтанг увидел под его сюртуком серебряную цепь с потемневшим распятием.
      - Священнослужитель флота его королевского величества - Дэвид Линд.
      Английские матросы, приглашенные русскими, спустились в кубрик сушить одежду. Над палубой сразу зафырчала труба камбуза - кок спешил приготовить для союзников кофе.
      Отозвав Назарова в сторону, Вахтанг сказал:
      - Спустись к нашим гостям-матросам, а я возьму с собой боцмана.
      Пилл и Линд прошли в тесную каюту Вахтанга, где вся мебель была представлена в миниатюре: маленький стол, узенький диван, крошечная тумбочка, но есть все, как в номере гостиницы, и все закреплено, привинчено намертво.
      От союзников уже изрядно попахивало ромом, но когда Чугунов принес вино и закуски, они не отказались выпить еще.
      Эльмар Пилл, прихлебывая водку мелкими частыми глотками, словно горячий чай, говорил:
      - Адмирал Фрейзер держал флаг на "Дюж оф Йорк". Это такой бульдог, что если ему удалось вцепиться в чью-то ляжку, то он зубов уже не разжимает... На "Дюк оф Йорк" держали самку шимпанзе. Наверно, во время боя бедная обезьяна спятила... Я предлагаю знаменитый русский тост. - И, слегка покачнувшись, он поднялся: - Уыпьем уодки!..
      Пастор достал серебряный портсигар, вынул из него тонкую оранжевую сигарету из морских водорослей. Чиркнув спичку о пуговицу своего сюртука, раскурил коротенькую фарфоровую трубку. Вахтанг заметил, что ноготь указательного пальца у священника был длиннее обычного. Дэвид Линд зажал спичку ногтем и, держа ее вертикально, дал прикурить командиру корвета.
      Заметив удивленный взгляд Чугунова, пастор сказал:
      - Переведите, пожалуйста, вашему боцману, что так прикуривает весь флот его величества. Это стало почти паролем. Даже янки переняли от нас это. О, моя страна любит подавать примеры!.. Как-то в молодости король Джордж занимался гимнастикой на спортивном поле. Шел дождь. Он подвернул брюки, и вся Англия сразу подвернула штаны тоже. А портные всего мира уже изменяли фасоны выкроек. Ха!..
      Охмелевший Пилл говорил без умолку:
      - Господин лейтенант, почему у вас так мало орденов?
      Я давно заметил, что моряки флота его величества награждаются гораздо чаще. Например, последний орден я получил, когда королева справляла свои именины. А вы?
      - После боя с немецкой канонеркой у мыса Маккаур.
      - Вы ее потопили?
      - Нет. Она ушла под прикрытие батарей.
      - Все равно, давайте выпьем... Скажите, что это за красивый орден с якорем и цепью у вашего подчиненного?
      - Это медаль адмирала Ушакова.
      - О, я ценю русских! Они хотя и красные, но не забывают своих князей. Англичане тоже умеют ценить славное прошлое. Вблизи Лондона, на Темзе, по сей день стоит корабль Нельсона, на котором одноглазый и безрукий адмирал дрался при Трафальгаре...
      Пастор неожиданно поднял стакан:
      - За победу эскадры его королевского величества, - сказал он, которая потопила главную угрозу русскому флоту на севере - рейдер "Шарнгорст"!
      Вахтанга несколько покоробило от такого тоста, и даже боцман Чугунов заметил это.
      - Чего этот поп сказал? - спросил старшина.
      - Обожди, боцман, я им сейчас отвечу... Джентльмены, мы весьма благодарны вам. Заранее прошу прощения, но я обучался не дипломатии, а кораблевождению, и вот сейчас, пользуясь почетным правом называться вашим союзником, спрашиваю...
      - Когда мы откроем второй фронт в Европе? - досказал за него командир "Ричарда" и расхохотался, запрокинув кверху свою курчавую бородку. - Все русские спрашивают нас только об этом.
      - Мне кажется, - насупился пастор, - русский коммандор забывает, что Штаты и Англия помогают Советам.
      - Было бы глупо отрицать сам факт вашей помощи, - продолжал Вахтанг. Вот даже сейчас я, ваш покорный слуга, закусываю водку вашей тушенкой. Мне нравится белоснежный американский хлеб. В матросских гальюнах висит ваш пипифакс. Но разве пипифакс стоит человеческой крови?
      - Я понимаю, - серьезно ответил Эльмар Пилл, и в этот момент он показался Вахтангу не таким уж и пьяным. - Я понимаю, что второй фронт необходимо открыть. Но мы еще не подготовлены к этому. Вы, наверное, читали книгу адмирала Бэкона и знаете, что такое Дюнкерк? Так вот, мы и не хотим второго... нет, уже третьего Дюнкерка!
      Пастор, отхлебнув водки, сурово добавил:
      - Не забывайте, что наши войска сражаются в африканских пустынях. Генерал Роуан Робинзон ведет войну в джунглях Бирмы. Отряды "коммандос" постоянно десантируют в Нормандии...
      - Все это так, - покорно согласился Вахтанг, - и мы, советские люди, уважаем английского солдата и матроса, который борется с фашизмом. А вот скажите, не приходилось ли вам видеть, как итальянские рыбаки убивают осьминогов? Они ведь не пытаются рубить по частям ему щупальца - нет! Они яростно накидываются на это чудовище, которое облипает их своими лапами, и зубами разгрызают ему пузырь на голове. Противно? Мерзко? Да, и противно, и мерзко. Но ничего не поделаешь. А насчет джунглей и пустынь беспокоиться не стоит. Они станут бессильны сами, как щупальца, когда мы перекусим Гитлера в рейхстаге!..
      Гости скоро ушли, благодаря за гостеприимство, причем пастор уже здорово "нагрузился", крест вывалился у него из-под сюртука и раскачивался теперь наподобие маятника. Матросы, садясь за весла, дружно рявкнули песню о том, как далеко отсюда до родного Типерери, и вельбот скрылся в тумане.
      Шел густой липкий снег, скрывая залив за плотной, непроницаемой завесой. Послышался зловещий рев сирен, и скоро в белых полосах метели показался темный борт гигантского утюга длиной ровно в четверть километра. Это возвращался с моря победитель "Шарнгорста", на котором вместе с адмиралом Фрейзером и двумя тысячами людей плыла в карцере обезьяна, взбесившаяся от грохота залпов.
      Лоцманский мотобот вывел "Дюк оф Йорк" на середину глубокого рейда, и из клюза линейного корабля рухнул в воду десятитонный якорь с вывороченными лапами. Потом весь залив огласился молитвой. Из люков британского линкора вязко и заунывно выплывал погребальный тягучий мотив. На палубах крейсеров и миноносцев команды стояли в строю, впереди - унтер-офицеры с аккордеонами. Матросы, обнажив головы, пели:
      От скал и бурь, огня и врага
      Защити всех плавающих.
      И вечно будут возноситься к тебе
      Хвалебные гимны с моря и суши.
      Королевская эскадра до поздней ночи посылала в черное небо молитву за молитвой, благодаря бога за победу и за благополучное возвращение к земле.
      И долго еще над заливом звучали выкрики:
      - Аминь!.. Аминь!.. Аминь!..
      Отец и сын
      Утром следующего дня "Аскольд", после удачной атаки подводной лодки, бросил якорь на внешнем рейде Иоканьги. Дул сильный свежак, отжимающий корабль от берега. Якорь забрал плохо - в кубриках было слышно, как он грохочет по грунту, цепляясь лапами за камни. Решили подойти к борту транспорта, который все время работал против ветра машинами. Капитан транспорта дал "добро" на швартовку, и патрульное судно притулилось сбоку громадного корабля, прячась от ветра за его высоким бортом.
      Прохор Николаевич вышел на палубу. Внизу ворчала мутно-зеленая кипень воды. Дрались чайки из-за отбросов, вышвырнутых коком. Вдоль транспорта висели на беседках матросы и красили борт, распевая:
      Пускай далек родимый дом
      Не будет он забыт.
      Моя любовь в порту родном
      На якоре стоит...
      Рябинин, задрав кверху голову, наблюдал за их работой. Ветер раскачивал легкие беседки, разбрызгивал с кистей краску. Издали капитану было виднее, и он заметил, что матросы пропустили целую полосу невыкрашенного борта.
      Прохор Николаевич сердито засопел трубкой и, не вытерпев, крикнул:
      - Эй, вы! На транспорте!.. Так только зебр перекрашивают.
      Матросы обернулись на голос капитана, а один из них стал быстро отвязываться от беседки.
      - Отец! - закричал он, и Рябинин неволько вздрогнул.
      А Сережка, раскачавшись в воздухе, уже прыгнул вниз. Под ногами громыхнуло железо, и он уже стоял на палубе "Аскольда".
      - Осторожней надо. Так ноги поломать можешь.
      - Не поломаю. Будь спокоен!
      Вот и все те слова, что были сказаны при встрече. Не обнялись, не поцеловались. Только коротко пожали руки, глянув один другому в глаза. Нежный и ласковый с матерью, Сергей становился с отцом черствее и суше: рядом с ним он чувствовал себя взрослым.
      Прохор Николаевич, в свою очередь, оставался для сына тем, кем был для него все шестнадцать лет - служил примером его будущего. Лишь изредка в их отношения вкрадывалась грубоватая снисходительность, которая выдавала отцовскую ласку, и Сережка каждый раз принимал ее как заслуженный подарок за верность своей мечте.
      Они прошли в каюту. Сели.
      Прохор Николаевич спросил:
      - Служишь?
      Тряхнув головой, сын так же коротко ответил:
      - Служу.
      Он сидел прямо, обхватив колени узловатыми пятернями. На нем были надеты грязный тощенький бушлатишко с чужого плеча, короткие парусиновые брюки, из-под грубых флотских ботинок выглядывали серые байковые портянки.
      Юноша сильно похудел, на его лице выделились скулы, глаза запали глубже, а посиневшие от холода руки (рябининская крепкая кость) были сплошь покрыты шершавыми цыпками.
      Прохор Николаевич медленно перевел взгляд: на столе, под толстым стеклом, лежала маленькая фотография Сергея перед войной; круглолицый мальчик с пионерским галстуком сидел на стуле так же ровно и прямо, как сейчас: чистая фланелевая куртка, широко раскрытые пытливые глаза, в руках сына темным лаком поблескивает скрипка.
      - Ты не хотел бы вернуться домой?
      - Ни за что! - ответил он. - Ведь ты же знаешь: я всю жизнь мечтал о море. Не смотри на фотографию: весло держать удобнее, чем смычок скрипки... Вначале я даже пытался попасть на военный флот, но не приняли - молод! Что ж, здесь я не воюю, зато как-никак плаваю... Хотя, если говорить честно, воевать все равно хочется.
      Сережка, помолчав, осторожно спросил:
      - Отец, ты мог бы взять меня на свой корабль?
      - Мог бы.
      - Так возьми! Буду воевать под твоим командованием.
      - Нет! Не возьму.
      - Почему?
      - Я стану требовать с тебя, как с родного сына, гораздо больше, чем с других.
      - Ну, возьми... Возьми меня, отец!
      - Не проси! - отрезал Рябинин. - Лучше скажи: ты хочешь есть?
      Сережка смутился:
      - Нет, спасибо!.. А впрочем, если найдется, поел бы немного.
      Прохор Николаевич позвонил на камбуз. Кок принес обед. Сын ел много, торопливо, аппетитно чавкая, - сколько ни старалась Ирина, а есть аккуратно она его так и не приучила.
      Зато корабельный кубрик за одну неделю приучил Сережку глотать все без разбору и как можно быстрее, чтобы не опоздать на вахту.
      - Вас плохо кормят, - заметил Рябинин, наблюдая за сыном.
      - Нет, не плохо. Но мне почему-то не хватает.
      - Почему-то, - улыбнулся отец, - Ты кем служишь?
      - Подвозчиком угля к топкам. Говорят, что, когда войдем в Атлантику, мне доверят стоять вахту около котлов... Ведь ты, отец, начинал так же, как я, - точно оправдываясь, сказал он.
      - А я тебя и не укоряю, - серьезно ответил Прохор Николаевич. - Каждый из нашей семьи теперь будет делать полезное дело. Ты начинаешь свою жизнь неплохо.
      Сережка отодвинул пустые тарелки.
      - Я завидую тебе, отец: ты вышел в море, когда тебе исполнилось всего восемь лет.
      - Я не так, как ты, - сказал Рябинин, - я по нужде пошел в море. Весной-то у нас, в Керетском стане, вербовщики собрались, отец нанялся рыбу для купцов ловить, ну и меня в зуйки определил. А дело у зуйка ясно какое: ярусы мальками оживлять, кашу варить да подзатыльники огребать. Мать-то моя плакала - каждый год на Мурмане шняки тонули, а отец молчал: все лишний рот из семьи долой! Ну и пошли... Около Святого Носа, где открытый океан начинается, меня причастили: стакан воды морской выпил, чтобы меня море не било. А заработали мы с отцом за все лето десять рублей, две бочки тресковых голов, да еще хозяин сжалился - дал мне рубашку. Так вот и началась моя жизнь морская, сынок...
      Рябинин выдвинул ящик тумбочки, достал большую жестяную банку, в которой хранил табак. По краям банки были нарисованы рыбы, идущие косяком в мелкую сеть, а на крышке красовалась витиеватая надпись: "Мурманская сельдь. Лыткины. Отец и сын".
      - Сколько я тебя помню, - сказал Сережка, - у тебя всегда была эта банка. Вот обожди, побываю в Ливерпуле и привезу тебе хорошую коробку для табака. Допустим, из палисандра. Говорят, он здорово пахнет!..
      Закурив и дымя трубкой, Рябинин сказал, бросив банку обратно в тумбочку:
      - Ведь это как раз те самые Лыткины, у которых я в зуйках служил... Перед самой мировой войной Лыткин-старший помер. Однажды с перепоя печень матики белой съел, так на следующий день волосы на голове выпали, глаза распухли, заживо гнить стал. Сын был у него, только что гимназию закончил. Вот он и принял в свои руки дела отцовы. Этим же летом в Балтийское море ушла шхуна, и я матросом на ней был. Мне тогда четырнадцать годков стукнуло. Привели мы шхуну в Ригу, и тут такое случилось, даже старики головами качали. На что отец был хорош, а сынок повершил: поставил шхуну в док, а нас обсчитал так, что без копейки остались. Проболтались мы неделю в городе, потом решили до Архангельска зайцами пробираться. Сели в поезд, а нас еще до Питера высадили. Разбрелись матросы - кто куда! И не знаю, то ли у меня характер был упрямее, то ли по северу я тосковал больше других, а только сплел я четырнадцать пар лаптей, как сейчас помню, и пешедралом до самого Архангельска махнул. Два месяца шел, а добрался...
      Звонко ударили склянки.
      Сережа встал:
      - Мне пора на вахту.
      - Ну, ладно, иди! Что передать матери?
      Сережка, подумав, ответил:
      - Скажи ей, чтобы не тревожилась и что я... счастлив. Мне сейчас хорошо, отец!..
      Рябинин притянул к себе сына. Сережке показалось, что отец сейчас наконец-то! - обнимет и поцелует. Но отец ощупал под бушлатом его мускулы, хлопнул сына по плечу так, что у того невольно подогнулись колени, и сказал:
      - Будь сильным! Сильным и честным. - И погрозил ему пальцем: - Смотри у меня!
      Жизнь учила веслом и винтовкой,
      Крепким ветром, по плечам моим
      Узловатой хлестала веревкой,
      Чтобы стал я спокойным и ловким,
      Как железные гвозди - простым.
      Вот и верю я палубе шаткой...
      В зареве огней, скользя на рифленых площадках, подставляя грудь обжигающим сквознякам, Сережка ловко орудовал лопатой. Шесть огнедышащих топок беспрерывно глотали уголь. Он перекидал за вахту уже несколько тонн, а котлы все ревели, как голодные звери, и старшина кочегаров - жилистый чумазый человек в трусах и тельняшке - весело покрикивал:
      - Разве так кидают?! Ровней, ровней!.. Колосник воздух любит!..
      Ныли усталые плечи, похрустывало в позвоночнике, но радость не угасала, била ключом, и глаза светились - он стал кочегаром!..
      - Эй, Рябинин! Хватит!.. Отдохни и воды напейся, а то свалишься, не выстоять будет вахту.
      Юноша пьет из пузатого чайника мутную опресненную воду, подходит под раструб вентилятора. Тысячекрылая железная бабочка кружится над его головой, намахивая в жаркие корабельные недра кубометры солоноватого воздуха. Транспорт тяжело качается на океанской волне. Далеко отсюда до родного дома. Сережка пытается представить, что сейчас делает мать, вернулся ли с моря отец, думают ли о нем.
      Я вышел к родному морю.
      И вот закачалась палуба,
      И влага - соленая, горькая
      По жилам моим течет...
      Утром, когда транспорт "Жуковский" выходил в Атлантический океан, антенна корабля уловила метеосводку:
      "Ожидается шторм... Кораблям, находящимся в море... ожидается шторм... Направление ННО... Сила 10-11 баллов... Мелким судам укрыться в гаванях... Кораблям в море... шторм... шторм... шторм..."
      Море потемнело, неестественно стихло. Волны, отяжелевшие и ленивые, сонно ворочались за бортом, заглядывая в иллюминаторы транспорта. Но когда Сережка сменился с вахты, уже появился какой-то чересчур резвый и острый ветерок, бойко рыскавший по закоулкам корабля.
      Что-то очень тяжелое давило сверху, даже дым из труб не успевал рассеяться за кормой и густой пеленой осаждался на палубе, залепляя сажей стекла рубок. Матросы торопливо крепили груз, среди них, отдавая команды, бегал боцман. С высоты мостика капитан тревожно оглядывал море, заранее накидывая на голову отворот капюшона...
      Позади транспорта плавно переваливался с волны на волну камуфлированный эсминец "Летучий", на бортах которого были нарисованы снежные горы.
      Сережка спустился в опустевший кубрик и, не раздеваясь, лег на койку. Он долго ворочался на жестком пробковом матраце, переживая затяжное приближение шторма (первого шторма в его жизни), потом усталость взяла свое, и он заснул.
      А циклон, свернувшийся около Шпицбергена в сильный тугой клубок, уже стронулся с места и начал быстро раскручиваться. Он сразу подхватил и порвал флюгерный конус, захлестнул корабли белой накипью и первым же гребнем волны жадно смыл с палубы незакрепленную бочку из-под машинного масла. Транспорт вздрогнул, качнулся, нырнул вниз, потом был выброшен наверх, и не прошло и часа, как все потонуло в плеске, вое и грохоте...
      Сережка вскочил с койки. Сильный толчок отбросил его в сторону. Железная дверь захлопнулась с размаху так громко, точно выстрелила пушка. Юноша попытался встать на ноги, но его проволокло животом по палубе, и он ударился головой о рундук.
      Над подволоком прокатывалось что-то тяжелое и звонкое, как весенний гром. Цепляясь за что попало, Сережка кое-как выбрался в коридор. Здесь было полно народу, всех мотало и кидало друг на друга, кто-то пытался закрыть дверь на верхнюю палубу, через которую в коридор вкатывались водяные валы.
      Повсюду слышались голоса:
      - Шлюпку из кильблоков ка-ак выворотит да ка-а-ак ахнет!
      - А я стою, вдруг меня чем-то по голове двинуло - это раструб снесло.
      - На палубе - ни одного поручня...
      - Ребята, что с боцманом?
      - Ногу придавило.
      - Чем?
      - На палубе груз раскатывается, ну, а он - крепить...
      Среди матросов расхаживал мокрый взъерошенный старпом с аварийным топором в руке. Увидев Сережку, он погрозил ему кулаком:
      - Я те! Попробуй на палубу вылезть!..
      Юноша протиснулся поближе к выходу и увидел боцмана. Боцман сидел на палубе, прислонившись спиной к теплой камбузной переборке, от этого казалось, что старый моряк греет промерзшую спину. Но едва только Сергей взглянул ему в лицо, как сразу понял, какие мучения переживает сейчас этот грубый, но в то же время по-своему ласковый человек.
      - Больно, дядя Софрон?
      - Ох, сынок, - простонал боцман, - кость, наверное, сломало!.. Большой ящик был... Ох!..
      И вдруг, весь как-то выпрямившись и вытаращив белки глаз, боцман заорал, перекрывая могучим басом грохот океана:
      - Эй, вы, чего стоите? Давай все наверх - груз крепить. Пошел!..
      Сережка выскочил на палубу. Ветер неистово толкнул в грудь, волна прошла рядом, подломила колени. Он вспомнил школьные переменки, когда, озорничая, мальчишки подсекали один другому ребром ладони поджилки и колени подгибались точно так же: "Давно ли это было?.."
      Матросы пытались взять палубу штурмом, но каждый раз отбрасывались морем назад, точно мелкие камешки гремящим прибоем. На грузовой палубе хозяйничал шторм. Следы разрушения виднелись повсюду: изогнутые шлюпбалки, смятые вентиляторы, размочаленный такелаж. Волны перекатывались через груз белыми потоками, и громадные, обитые железом тюки качались и скрипели, расползаясь по палубе, как живые.
      Старпом выкрикивал какие-то команды, но ветер рвал его голос и уносил далеко в сторону. До слуха долетало только одно протяжное:
      - А-о-е-а-а!..
      Неожиданно пошел мокрый снег. Он летел над морем горизонтальными пластами, плотной жижицей облеплял наветренный борт транспорта. Снег забивался в уши, в глаза, за шиворот и был на редкость густ и липок. Силуэт миноносца за кормою постепенно терял свои очертания и скоро стал напоминать какую-то белесую тень, ныряющую в глубоких провалах волн.
      Матросы собрались под навесом кают-компании, где вода закрывала их иногда по самые плечи, и, стуча зубами, громко ругались.
      - Если бы только трос через люковицу трюма перекинуть!..
      - И обнести вокруг ящиков!..
      - И затянуть...
      - Надо попробовать...
      Кто-нибудь вырывался вперед, но сразу же, смятый и оглушенный, отбрасывался назад.
      Транспорт гремел и дрожал, облепленный снегом, который не успевали смывать волны. Сережка долго стоял, прислушиваясь к выкрикам людей, потом схватил с вьюшки моток пенькового троса и, улучив момент, когда схлынула волна, выскочил из-под надстройки. Ему что-то кричали вдогонку, но голоса людей быстро таяли за спиной.
      Юноша почувствовал первую опасность даже не слухом, а каким-то внутренним чутьем. Прямо над головой уже нависла большая, цвета зеленого бутылочного стекла глыба воды. Он юркнул вбок, вжался в простенок между трапом и радиорубкой. Водяная гора упала на палубу со страшной высоты и разбилась на мириады брызг с протяжным звоном, точно громадная пустотелая льдина. Выплевывая соленую горечь, Сережка вскочил на ноги, когда вода еще бурлила у самого горла, и, вдохнув полную грудь воздуха, снова бросился вперед.
      Волны рушились позади и перед ним. Но, разгадав закономерность их движения, он уже не пытался встать позже и вжаться в палубу раньше, чем это было нужно. Держа бухту троса, он упорно продвигался к цели, и море уже не казалось ему таким грозным, как тогда, когда он стоял под навесом кают-компании.
      И вот наконец груз: громадные, выше человеческого роста ящики трутся один о другой, перетирая мокрые крепления. Сергей ввязывает трос в рым и, рискуя быть раздавленным качающимися тюками, обносит груз петлей.
      Все, теперь можно бежать обратно!..
      Волна, холодная и тяжелая, схлынула за борт, оставив на досках лопающиеся пузыри и мыльную пену. Под ногами мчались белые клокочущие струи: высоко над транспортом, точно снежные горы, вырастали волны со зловещими шипящими гребешками.
      И вдруг Сережка еще издали заметил одну волну, которая выделялась среди других своей величиной и темной окраской. В ее покачивающемся гребне было что-то змеиное.
      Тяжело упала волна впереди. Прокатилась с грохотом сзади. Еще, и еще, и еще...
      Сережка упал на живот, и - его понесло.
      Он смутно видел перед собой только одну-единственную, опору металлический поручень с набитым на нем деревянным планширем. А дальше забортная кипень, все двенадцать баллов...
      Пальцы искали опору, ногти царапали доски, впиваясь в просмоленные пазы настила. Потом на него обрушилось, казалось, чуть ли не само небо. Уже почти теряя сознание, оглушенный и смятый, он чувствовал, что его тащит и тащит куда-то. И когда перед ним выросла пропасть пятиметрового борта, пальцы наконец нашли то, что искали. С закрытыми глазами он вцепился в эту последнюю опору.
      Понял: "Держусь, держусь, держусь!.."
      А когда открыл глаза, то увидел в своих посиневших руках обломок деревянного планширя с вывороченными железными болтами. И вокруг, насколько хватало глаз, были одни только волны. Да еще где-то вдали ныряла на воде, оголяя вращавшиеся винты, рыжая корма транспорта.
      "Вот и все... конец!" - в ужасе, охваченный холодом глубины, подумал Сережка и, заметив скользнувшую мимо тень эскадренного миноносца, заорал во всю мочь легких:
      - А-а-а-а... По-о-о-могите-ее!.. А-а-а-а...
      Всплеск волны ударил его по голове, со страшной болью лопнуло что-то в ушах, вода захлестнула его крик, и над Сережкой сомкнулось что-то мутно-зеленое, тяжелое...
      "А как же мать? Как же с мамой?" - было последней его мыслью.
      "Братья по оружию"
      Широкие веснушчатые руки капрала Теппо Ориккайнена плотно лежали на баранке руля. Рикко Суттинен хорошо знал такие руки - руки лесоруба и каменщика, слесаря и плотогона, - они умели многое делать, эти трудолюбивые руки финского простолюдина.
      Но этих рук иногда надо немного и побаиваться...
      - Хочешь? - спросил лейтенант, отцепляя от ремня флягу.
      - Если позволите, - согласился капрал.
      Рикко Суттинен отвинтил пробку, жадно отхлебнул пяток добрых глотков, технический спирт, густо настоянный на хине (чтобы его не пили солдаты), обжег глотку.
      - Собачий холод... На, пей! - сказал лейтенант, передавая флягу Теппо Ориккайнену.
      Капрал, удерживая руль машины одной рукой, надолго присосался к фляге. Он пил, а глаза его продолжали зорко ощупывать прифронтовую дорогу. Неожиданно две фигуры всадников выросли посреди шоссе, словно из-под земли.
      - Немцы! - сказал Ориккайнен и вернул флягу офицеру.
      Автоколонна резко затормозила. Лейтенант Суттинен, распахнув дверцу кабины, смотрел, как тихой рысью к ним приближается немецкий патруль. На груди старшего покачивалась аккумуляторная коробка фонаря, на касках сверкали жестяные венчики цветков эдельвейса - этих любимых цветов Гитлера. Лошади под всадниками были рослые и крепкие, с выжженными между ушами клеймами конюшен греческого короля.
      - Хальт, хальт, - негромко покрикивали немцы.
      Это были горные егеря, солдаты того хваленого 19-го горноегерского корпуса, о котором немецкая печать трубила на весь мир. Один немец постарше - носил на рукаве нашивку за взятие Крита и Нарвика, другой помоложе - имел нашивку только за сражение под Нарвиком.
      - Что надо? - спросил Рикко Суттинен.
      Лошадь старшего егеря шумно дохнула прямо в кабину. Небрежно вскинув руку к козырьку каски, егерь спросил:
      - Куда едут ваши солдаты, герр лейтенант?
      - Мы перебрасываемся в район Петсамо. Восьмая диверсионная рота. В личное распоряжение генерала Рандулича.
      - Документы! - коротко приказал немец. Внимательно рассмотрев проштампованные бумаги, он брезгливо заметил:
      - Но здесь у вас нет справки о здоровье ваших солдат.
      Рикко Суттинен высунулся из кабины, посмотрел назад. Три затянутых брезентом грузовика стояли вдоль дороги. Из-за бортов выглядывали черные от морозов и ветра, закопченные у лесных костров лица солдат его роты. В соседнем кузове громко плясали, согревая замерзшие ноги.
      - Вы видите, что мы прямо с передовой. Нам лечиться некогда, - ответил Суттинен. - И о каких болезнях может идти сейчас речь?
      - Например, о венерических, - невозмутимо ответил немец.
      Лейтенант криво усмехнулся бледным и тонким ртом:
      - Об этом не беспокойтесь. Мы два года держали позицию в таких болотах, где ползают одни гадюки да квакают лягушки. Вы же знаете, что почти все население репатриировано в глубь Финляндии!
      Немцы посовещались, и старший егерь достал из кармана какую-то машинку-щипцы - вроде контрольных. Он подсунул документы восьмой диверсионной роты под зубья машинки и трижды щелкнул ими, прокалывая бумаги.
      - Мы пропускаем вас, - сказал он, возвращая документы. - Но лишь в том случае, если ваши солдаты не будут посещать наших публичных домов. Нам совсем не хочется везти заразу в прекрасную Швабскую землю!
      Рикко Суттинен быстро вспылил:
      - Однако же, сатана-перкеле... Простите, не разобрал вашего звания?
      - Фельдфебель, - гордо вытянулся в седле немец и звякнул каблуками по стременам.
      - Ах, только и всего! - нервно рассмеялся лейтенант. - Ну, в таком случае - проваливайте ко всем чертям. А я-то думал, что сам генерал Рандулич интересуется моим застарелым триппером!..
      Он со злостью хлопнул дверцей перед самой лошадиной мордой и велел капралу гнать машину, не останавливаясь. "Вот сволочи, - думал он, раскуривая мятую сигарету. - В сорок первом они были куда как ласковей!.."
      Капрал, видно, думал о том же.
      - Херра луутнанти, - сказал он задумчиво, - у моей тетки Илмари было шестьдесят две коровы, а сейчас осталось только четыре. Они сожрали все наше масло, они рубят наш лес и еще требуют справку... И потом еще говорят: "Вы - наши братья!.."
      - Осторожнее, - предупредил лейтенант, - здесь чинят дорогу!..
      Русские военнопленные копались у обочин шоссе, засыпая выбоины и сравнивая бугры. Возле костра грелись трое егерей-автоматчиков. Теппо Ориккайнен медленно повел машину вдоль ряда измученных людей, как бы невзначай выкинул в окно только что закуренную сигарету.
      - Напрасно, - заметил Суттинен. - Москалей жалеть ни к чему. От них в мире только одни неприятности.
      - У меня, - не сразу отозвался капрал, - двоюродный брат в плену у них. Может, вот так же...
      Он замолчал и до самого Петсамо не проронил больше ни единого слова. Его могучие руки, красные от холода, с большими, почти квадратными ногтями, все время лежали на руле перед глазами лейтенанта, и Суттинен почти любовался ими: ведь после войны эти руки снова будут валить сосновые деревья на его лесных вырубках "Вяррио".
      После прорыва блокады под Ленинградом финны окончательно разочаровались в могуществе Германии, а немцы, почуяв недостаток доверия к своим особам, стали более настороженно относиться к "курносым", как они называли финнов. И теперь курносые солдаты мечтали об одном - как бы получше выпутаться из этой дурацкой войны, а немцы, наоборот, прилагали все старания к тому, чтобы не выпустить "страну Суоми" из лагеря своих "братьев по оружию".
      Но в печать уже просочились первые, еще неуверенные слухи о "петиции 34-х" крупных магнатов Финляндии, которые обратились к правительству с предложением начать переговоры с Москвой. "С возвратом мира, - заявлял один из них, некий Хейкки Хухтамякки, - и условий мирного времени необходимо восстановить наши старые культурные и экономические связи с Советским Союзом, которые должны рассматриваться не как случайность, вызванная специальными условиями, а как естественная необходимость. Эти связи должны быть поставлены на настоящую и прочную основу..." Итак, сепаратный мир вот к чему стремилась сейчас истомленная войной Финляндия, и честный патриот Паасикиви, невзирая на свой почтенный возраст, мужественно возглавил эту борьбу за мир.
      Но немцы уже пронюхали кое-что об этих мирных намерениях и решили ответить страшным контрударом. В этот тяжкий для финского народа период, когда вся страна бредила мечтою о мире, Риббентроп выдвинул для Финляндии программу нового военно-экономического содружества. И на фронте стали уже поговаривать, что Рюти и Таннер эту программу приняли. "В эти трудные дни, - сказал Таннер, - будет испытана немецко-финская дружба, и никаких разговоров о сепаратном мире быть не может!"
      - Что ж, - говорил генерал Рандулич, когда фон Герделер представлялся ему, - надеюсь, вам все ясно? Одного узла, конечно, мало. Рюти желает, чтобы мы скрутили курносых вторым узлом. Пожалуйста!.. Ведь мы не приказываем, мы лишь договариваемся. И дело не в авиационной фанере. Даже не в целлюлозе. Финны скоро поймут сами, что перед ними стоит неразрешимая дилемма: или честно воевать вместе с нами, или погибнуть вместе с нами. Третьего выхода быть не может. И пусть они не рассчитывают, что отделаются за блокаду Ленинграда выплатой репараций, - нет, надо внушить им, что азиатское учение задушит финскую цивилизацию... Вы никогда не читали Юхани Ахо? Неплохой писатель...
      - Признаться - нет, - ответил фон Герделер.
      - Советую. Они носятся с его идеей на почве объединения всех финно-угорских народностей. Об этом нам не надо забывать, когда мы имеем дело с финнами. А сейчас наша главная задача: разжижить финскую армию среди немецких соединений и придать финнам, под видом наблюдателей, наших военных советников! Так будет спокойнее...
      Хорст фон Герделер хорошо понимал все это, но при встрече с лейтенантом Рикко Суттиненом он сказал другое:
      - Поверьте, что мы, немцы, испытываем к вам, финнам, чувства более искренние, нежели принято думать. Заверения в нашем единстве почти неуместны, если вы вспомните, что Германия не претендует на территории, отвоеванные ею в Ингерманландии. Это - ваше: можете сажать картошку или же разводить тюльпаны. И мы, как вы догадываетесь, находимся здесь, на самом краю Европы, не столько для себя, сколько для того, чтобы облегчить вашу благородную борьбу с азиатским учением большевизма...
      Разговор происходил в казарменной пристройке тылового форта, носившего странное название "Бочка с салом". За мутным окном синели вдалеке горы Тунтури, за оранжевым штакетником забора петляли на снегу заячьи следы. Мимо форта лопари гнали куда-то стадо оленей.
      А из трубы дезинфекционного барака вылетал жирный черный дым, - это сжигали истлевшее в болотах, грязное и вшивое белье солдат восьмой роты.
      - У меня вопрос! - сухо заметил Рикко Суттинен и скрипнул сафьяновыми сапожками.
      - Я вас слушаю, - с готовностью отозвался фон Герделер и тут же подумал: "Сейчас, наверное, спросит о программе Риббентропа..."
      - Почему, - сказал финский офицер, - мои солдаты опять получили хлебный паек галетами? Я сам видел, как в ваших егерских столовых полным-полно свежего печеного хлеба.
      Фон Герделер в кажущемся удивлении вздернул твердый выхоленный подбородок.
      Подумал с неприязнью: "Я ему - о тюльпанах, а он мне - о сухарях!"
      - Извините, - сказал оберст и, посмотрев на часы, стал натягивать узкие замшевые перчатки нежно-бронзового оттенка. - Однако, насколько мне известно, обеспечение про довольствием финской армии не входит в обязанности немецкого командования. Ваша страна воюет хотя и заодно с нами, но за свои интересы. А следовательно...
      - ...Вы не будете препятствовать, - подхватил Суттинен, - если мои солдаты сделают на своих ремнях еще по одной дырке. Я, кажется, правильно вас понял?
      Фон Герделер, пожав плечами, рассмеялся почти весело.
      - Кстати, - быстро перепорхнул он с этой рискованной темы на другую, я недавно летел сюда из Нарвика вместе с госпожой Суттинен. Не может ли она быть вашей родственницей? Весьма и весьма занятная дама...
      - Не знаю, - нахмурился лейтенант. - У меня, правда, есть сестра, но мы... я и мой отец... Впрочем, - со вздохом облегчения закончил он, - это навряд ли она!
      Желая как-то сгладить углы в отношениях, оберст на прощание положил руку на плечо финского офицера:
      - Черт возьми, как я завидовал вам в тридцать девятом году. Я тогда торчал в Париже... Весь мир был восхищен вашей доблестью! Сардины, мед и кофе! Вы их получите завтра, завтра!..
      Ни сардин, ни меда, ни кофе, конечно, финны не получили. Но зато солдатам выдали новое нижнее белье, густо пересыпанное порошком от паразитов, рота получила по пятьсот патронов на каждого человека. К оружию была выдана особая смазка, чтобы затворы автоматов не застывали при сильном морозе. Чувствовалась близость отправки на передовую линию фронта.
      В один из дней Рикко Суттинен надел мундир поновее и отправился в Парккина-отель поужинать. Съев кусок поджаренной оленины, который запивался шведским пивом, он неожиданно решил, что если его сестра здесь, в Петсамо, то неплохо было бы и отыскать ее. Все-таки что ни говори, а ведь не виделись они очень долго. Кайса давно отошла от семьи, и он слышал о ней много дурного, но... сестра есть сестра!
      Майор Френк, комендант гавани Лиинахамари, к которому обратился Суттинен, проверил списки финского гарнизона.
      - Эти проклятые финские имена, - бурчал он себе под нос, копаясь в списках. - Вот скажите мне, под какой фамилией мне ее искать... Суттинен это что? А тогда что же Кайса и Хууванха?
      - Хууванха - это по мужу, - пояснил лейтенант. - Ищите ее по девичьей фамилии - Суттинен.
      - Нашел, - сказал комендант гавани. - Действительно, такая была... Кайса Суттинен-Хууванха. Но ее уже нет в Петсамо. Мы выслали эту особу!
      - За что? - испуганно спросил лейтенант.
      Майор Френк снял очки и спокойно ответил:
      - Удалена по пункту "Д"... За то, что она подрывала в разговорах престиж немецкого командования. Мы не могли держать ее здесь и отправили ее на юг. Вот и все!..
      Рикко Суттинен вышел из комендатуры и только на улице подумал, что Петсамо - город финский, и его сестра, Кайса, женщина финская, и она удалена из финского же города. Но удалена не финнами, а немцами...
      Тогда он огляделся по сторонам и увидел, что кругом маршируют немецкие солдаты, немецкие подлодки стоят у пирсов гавани, ветер мочалит на заборах обрывки немецких приказов, и тут за его спиной что-то сухо щелкнуло. Рикко Суттинен быстро обернулся - немецкий матрос, пряча фотоаппарат в футляр, сказал ему:
      - Чудесный снимок! Я пошлю его своей невесте, пусть она знает, как далеко я забрался!..
      Позиция восьмой роты примыкала на правом фланге к позициям немецкого батальона, которым командовал обер-лейтенант Вульцергубер.