-- Мои войска, -- утверждала она с большой убежденностью в голосе и жестах, -- стоят лишь в сорока лье от Киева, и скоро я буду там сама. А русский флот, зимующий в Ливорно, уже готов услужить мне...
      Ее подвел слуга-негр: на улице возле отеля он стал требовать жалованье за год, иначе -- отказывался служить. Тараканова, бдительная после гибели Пугачева, была крайне удивлена, когда некий господин цветущего вида на глазах жадной до скандалов публики сам расплатился с негром, после чего развязно шепнул самозванке:
      -- А не вы ли писали на эскадру в Ливорно?..
      Тараканова затаилась. Через узкие щели оконных жалюзи она несколько дней подряд наблюдала, как этот красивый незнакомец блуждает под окнами отеля. Ожидание острой новизны сделалось нестерпимо, и наконец женщина повелела Даманскому:
      -- Проверь, заряжены ли мои пистолеты, и пригласи этого человека с улицы ко мне... Да, это я писала в Ливорно! -сказала Тараканова входившему де Рибасу.
      Размахнувшись, он далеко и метко бросил через всю комнату кисет, с тяжелым стуком упавший на стол, и Тараканова догадалась о его содержимом -- золото.
      -- Изящнейший граф Чесменский, -- сказал де Рибас, -приносит извинения за скромность своего первого дара...
      -- Что вам угодно от меня, синьор?
      -- Лишь поступить к вам в услужение.
      -- Разве вы не офицер русской эскадры из Ливорно?
      -- Я был им. Но ушел в отставку, не в силах выносить терзаний моего славного адмирала... Его благородная душа жаждет отмщения этой коварной женщине, которая отвергла Орловых от двора, а их брата Григория содержит в подземельях ужасного Гатчинского замка. Если б вы могли видеть, какими слезами мой адмирал орошал ваше письмо, в котором вы дали понять, что нуждаетесь в его возвышенном покровительстве.
      -- Поверьте, -- отвечала Тараканова, -- нет такого женского сердца, которое бы не дрогнуло при имени чесменского героя. Мои чувства к нему не внезапны: я давно испытываю их, всегда извещенная о его щедрости и благородстве.
      -- Пусть скромные золотые цехины от адмирала станут залогом ваших будущих приятностей в жизни.
      -- А как здоровье моего адмирала?
      -- Ужасно! Сейчас он снял в Пизе двухэтажный отель Нерви, "Яе в одиночестве и молитвах проводит свои тяжкие дни. Конечно, Орлов не смеет и надеяться, что вы удостоите его сиятельство своим посещением. Но... все-таки.
      -- Я подумаю, -- сказала в ответ Тараканова.
      Грандиозная эскадра России с пушками и бомбами -- это ли еще не подарок судьбы? Де Рибас вкрадчиво спросил се:
      -- Нас никто не слышит?
      -- Мы одни. В этом будьте уверены.
      -- Тогда я сообщу вам главное: стоит вам появиться в Ливорно, ц вся эскадра принесет вам присягу на верность -- как императрице Елизавете Второй... Но сначала -- Пиза?
      -- Пожалуй, -- согласилась женщина. -- В Риме я чувствую себя неважно от сухости воздуха, а в Пизе климат лучше.
      Золото лежало на столе -- доступное! Ганецкий доложил, что у отеля топчется, желая войти, кардинал Альбани.
      Тараканова гордо тряхнула головой:
      -- Передайте кардиналу, что в помощи священного престола я более не нуждаюсь...
      Альбани пытался удержать ее в Риме, говорил:
      -- Вы начинаете игру с огнем.
      -- И с огнем, и с водою, -- отвечала Тараканова со смехом.
      Теперь она именовала себя графиней Зелинской.
      15 февраля в Пизе ее ожидала торжественная встреча: перед отелем Нерви офицеры салютовали шпагами, почетный караул с эскадры отдал самозванке почести, как царственной особе. Таракановой было приятно встретить здесь и де Рибаса.
      -- А вы уже в чине капитана? -- спросила она.
      -- Благодаря служению вам, -- отвечал пройдоха...
      В дар Орлову она преподнесла мраморный барельеф со своим профилем. Алехан действовал напористо, а Тараканова, излишне чувственная, легко отдалась ему, о чем граф сразу же оповестил императрицу: "Признаюсь, что я оное дело исполнил с возможной охотою, лишь бы угодить вашему величеству". Не династию Романовых спасал он от покушений самозванки -- себя спасал, карьеру свою, благополучие всего клана Орловых. Он даже предложил самозванке свою руку и сердце. "Но она сказала мне, -- сообщал Алехан в столицу, -- что теперь не время, ибо она еще несчастлива, а когда окажется на своем месте (читай -- на троне), тогда и меня осчастливит..."
      В конце февраля Орлов сказал, что следует показаться на эскадре, дабы подготовить экипажи кораблей к присяге. Ранним утром они выехали в Ливорно, в отеле Нерви остался де Рибас, бумаги самозванки были упакованы им в плотные тюки -- для отправки в Россию. Из кареты Тараканова пересела в шлюпку, украшенную коврами и шалями из индийского муслина. Под звуки оркестра с палубы "Ростислава" спустили кресло, обтянутое розовым бархатом, Тараканова уселась в нем, словно царица, и матросы, щелкая босыми пятками по тиковой палубе, с неприличными припевками подняли ее на палубу.
      -- Урра... урррра-а-а! -- перекатывалось над рейдом.
      Пушки извергли мощную салютацию -- в ее честь.
      -- Теперь вы уже дома, -- объявил Алехан Орлов...
      Ветер радостно наполнил паруса. Вот и Лигурийское море.
      -- А что виднеется там... слева? -- спросила женщина.
      -- Корсика, -- скупо отвечал Самуил Карлович Грейг...
      Тараканова обнаружила, что Орлов куда-то исчез. К ней подошел караул гвардии с капитаном Литвиновым.
      -- А где же адмирал? Позовите сюда Чесменского.
      -- Орлов, яко заговорщик, арестован и предстанет перед судом.
      Тараканова требовала хотя бы де Рибаса.
      -- А сей изменщик, -- отвечали ей, -- уже повешен... Повинуйтесь!
      Мимо Гибралтара она проплыла почти равнодушно, казалась даже веселой и много пела по-итальянски. Но, увидев берега Англии, ей знакомые, хотела броситься в море. Ее удержали матросы. Тут женщина поняла, что ждет ее впереди, и надолго потеряла сознание. Холодные ветры нелюдимо гудели в парусах, чужое море неласково стелилось под килями громоздких кораблей. 22 мая эскадра Грейга бросила якоря. Тараканову вывели на палубу, отстранив от нее камеристку Мешеде и верного Даманского. Она зябко вздрагивала, кашляла.
      Увидев на берегу строения, Тараканова спросила:
      -- Как называется эта ужасная крепость?
      -- Кронштадт, -- отвечали ей.
      Ночью пришла галера, доставившая ее в Петербург -- прямо в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. В растерянности женщина оглядела страшные, молчащие стены.
      -- О, Ою... -- простонала она.
      В камеру вошел генерал, сказавший по-русски:
      -- Не пугайтесь! Я фельдмаршал и здешних мест губернатор, князь Александр Михайлович Голицын, мне поручено допросить вас... Первый вопрос самый легкий -- кто вы такая?
      Увы, ни слова по-русски Тараканова не знала. Ее тонкую и нежную шею украшал странный кулон -- на белой эмали черный ворон, оправленный в золото. Женщина в яростном гневе сорвала С себя этот кулон и зашвырнула его в угол:
      -- О, карамба! О, какое гнусное коварство!
      В перерыве между танцами Екатерина воскликнула:
      -- Ради одной паршивой мухи потребно стало гонять вокруг Европы целую эскадру -- с адмиралом Грейгом во главе!
      -- Тяжелая попалась нам муха, -- согласился Потемкин.
      6. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРАЗДНИКА
      Едва подсохли подмосковные дороги, Екатерина с Потемкиным удалились в село Коломенское, ища покоя и уединения. Москва-река текла под окнами, скользили лодки под парусами, было очень тихо, лошади переплывали реку на другой берег, там горел одинокий костер пастушонка. На зеленых лугах расцветали ромашки, а далеко-далеко уже зачернели полосы свежевспаханной землицыкормилицы... Хорошо тут было, хорошо!
      Ночью, пугая императрицу, Потемкин угукал филином, зловеще и бедово, как леший. А под утро сказал:
      -- В лесу родился, из лесу в люди вышел, и в лес тянет... Хочешь, я сейчас всех куриц в округе разбужу?
      Потемкин запел в окно петухом, да так задиристо, так голосисто и радостно, что поверили даже все петухи из деревень и откликнулись на его боевой призыв. Лакеи еще спали, туман слоился над рекою, едва открывая росные берега. Любовники спустились во двор. Екатерина разулась, босая шла по мокрой и холодной траве. Остановилась сама и велела ему остановиться. Взяв Потемкина за Руку, приложила его ладонь к своему животу:
      -- Тут последний мой... от тебя, тоже последнего!
      Павлу шел уже тридцатый год. Алексею, рожденному от Орлова, исполнилось тринадцать лет, и только теперь Екатерина присвоила ему фамилию Бобринский. Потемкин спрашивал ее:
      -- А наше отродье какой фамилии будет?
      -- Не Романове же... У тебя, друг мой ласковый, переднее "По" отрубим, останется "Темки н"...
      Москва наполнилась слухами, будто Потемкин желает увести императрицу под венец. В церкви на Пречистенке он каялся в грехах, кормил свое "сиятельство" грибками и рыбками, постничая праведно. Однажды из кабинета царицы слышали его голос:
      -- А если не по-моему, так я и в монастырь уйду...
      Плохой сын, он оказался хорошим дядей, все чаще появляясь с выводком племянниц Энгельгардтовых. Одна лишь Танюшка была еще девчонкою, а сестры ее уже взрослые барышни, и, когда они, приодетые дядюшкой, явились во дворце на Волхонке, женихи московские света божьего не взвидели. И впрямь хороши были они, собранные в один букет с пахучих полян Смоленщины, с детства сытые огурцами да пенками, медами да морковками. Только Наденьку фаворит звал "Надеждою без надежды", ибо, не в пример сестрицам, лицом была неказиста. Попав же в придворное общество, деревенские барышни поначалу смущались, слова сказать не могли и просили его:
      -- Дядюшка, отпусти нас в деревню, а? Скоро, гляди-ко, и ягоды поспеют, девки хороводы водить станут...
      В один из вечеров фаворит читал при свечах очередной том Бюффона. Сквозняк от дверей задул свечи. Незнакомый офицер с порога нижайше его сиятельству кланялся.
      -- Ты кто таков? -- спросил его Потемкин.
      -- Поручик гвардии Петр Шепелев, честь имею.
      -- Чего тебе от меня... честному-то?
      -- Руки прошу племянницы вашей.
      -- Какой? У меня их много.
      -- Любую беру. Хоть и Надежду без надежды.
      Потемкин колокольцем позвал дежурного офицера:
      -- Жениха сего под арест... за дерзость!
      Румянцев прикатил в Москву за два дня до триумфа своего -со штабом, с канцелярией походной. Петр Александрович, не желая враждовать с Потемкиным, представил его к ордену Георгия первой степени, но фаворит скромно отказался:
      -- Не достоин! Вторую степень, ладно, приму. Но и ты уступи мне, матушка-государыня: Саньке Энгельгардтовой, старшей моей, дай шифр фрейлинский: пора девке в свете бывать...
      Глашатаи возвестили народу о наградах Румянцеву:
      -- Наименование графа Задунайского, жезл фельдмаршала с бриллиантами, шпага с камнями драгоценными, шляпа с венком лавровым, ветвь масличная с алмазами, звезда орденская в бриллиантах, медаль с портретом его (ради поощрения в потомстве), имение в пять тысяч душ-для увеселения душевного, сто тысяч рублей из Кабинета-для строительства дома, сервиз из серебра на сорок персон и картины из собрания эрмитажного, какие сам пожелает, -- ради украшения дома своего...
      Вереница карет покатила в имение героя, названное теперь новым именем "Каина рджи": там, среди богатых оранжерей и зеркальных прудов, под сенью старинных дедовских вязов, РумянцевЗадунайский принимал гостей, для которых были накрыты столы трофейных турецких шатрах, колыхавшихся на ветру шелкамиголубыми, желтыми, красными.
      Румянцев был мрачен. Потемкин тоже не веселился.
      -- Что мы, князь, с тобою будто на похоронах?
      -- Да, невеселы дела наши... Девлет-Гирей опять принял в подмогу себе десант турецкий, а на Кубани смутно стало.
      -- Сам знаю: война грядет. Страшная! -- сказал Румянцев. -Князь Василий Долгорукий -- Крымский, Алехан Орлов -Чесменский, я, славу Богу, Задунайский стал, вакантно место -Забйлканского... Эту титлу недостижимую тебе и желаю!
      -- И без того расцвел, аки жезл Ааронов...
      Вскоре пришло письмо из столицы от фельдмаршала князя Голицына, допрашивавшего Тараканову. "Из ея слов и поступков, -- прочел в депеше Потемкин, -- видно, что это страстная, горячая натура, одаренная быстрым умом, она имеет много сведений".
      -- Сущая злодейка! -- сказала Екатерина. -- Но я уже согласна отпустить ее на все четыре стороны, если она откроет свое подлинное имя и честно признает -- кто она.
      Тараканова писала Екатерине, умоляя о личном свидании и чтобы убрали из камеры офицера с солдатом, кои при ней безотлучно находятся, а она ведь женщина, и ей очень стыдно. Екатерина отвечала -- через Голицына: "Объявите развратнице, что я никогда не приму ее, ибо мне известны ее безнравственные и преступные замыслы..."
      Она просила Потемкина поспешить с делами запорожскими, боялась новых возмущений народа.
      -- Один лишь Яик с Пугачевым, -- говорила Екатерина, -- чего нам стоил, а по окраинам еще сколько развелось войск: донское, волжское, гребенское, терское... Вся голытьба российская свободы да безделья в казачестве алчет! Петра Калнышевского, атамана Запорожского, я в Соловки сошлю...
      Грицко Нечеса не забыл гостевания в запорожском стане, когда ходил там, небритый и лохматый, пил горилку по куреням, заедая ее вкусной саламатой. И виделись звезды украинские, белые хутора под лунным сиянием, снова, казалось, чуял он поступь лошадей в теплой духоте ночи. Сам был волен: "Пугу-пугу -- едет казак с Лугу!"
      Польское панство уж на что люто ненавидело запорожцев, но и то признавало: "Турция веками пасть разевала на Киевщину, Волынь да Подолию... где вы, москали, были? Одни лишь запорожцы храбро клали руку в эту пасть, выламывая зубы и султанам и ханам крымским..." Вольность казачья в поговорку вошла, а бунты казачьи вошли в историю. Москва, потом Петербург всегда учитывали опасность, какую несла эта вольность, паче того, казака в голом-то поле голыми руками не словишь... Кучук-Кайнарджийский мир закрепил новые границы, уже на берегах черноморских, и Сечь Запорожская, оказавшись внутри Украины, прежнее значение форпоста потеряла.
      Румянцев грубо, но справедливо доказывал:
      -- Волдырь посередь Украины! Живут в Сечи своей, все в холостом состоянии, в брачное же силком не затащишь. А когда список поименный у них требуешь, они огрызаются: мол, сколько их -- не упомнят, а считать по головам -- не бараны же...
      Потемкин вникал в запорожские неустройства с опаскою. Тронь их -- так куда они побегут? Не к султану ль турецкому, не в мамелюки ль?
      Но Румянцев тоже был прав: внутри спаянного государства, в котором украинцы и русские все крепче сживались в единую братскую семью, разлагалось автономное устройство, дикое, неуправляемое. Потемкин говорил Екатерине, что не желает проливать кровь запорожскую, сам в Сечи живал:
      -- И нужды казачьи мне ведомы. А что делать?
      -- Вот и делай как знаешь... Но-истреби!
      Разгромить Сечь удалось без крови и выстрелов. Многие запорожцы рыбу ловили, гостили на хуторах "гнездюков" (женатых казаков), пушкари дремали в тени лафетов. Запорожцев попросту разогнали, как сброд, а все реликвии их (бунчуки там, булавы гетманские и прочее) свалили на возы и увезли. Горланили, конечно, чубатые много. Но куреня их сгорели, укрепления их рассыпались -- куда денешься? Сообща решили слать депутатов.
      Екатерина дала запорожцам последнюю аудиенцию, повелев им жениться, на что чубатые отвечали ей честно: "Женатый чоловик для нас -- хуже пса бродячего!" Кошевые да куренные получили от нее чины офицерские. А другие ушли -- пропадать в степях да разбойничать. Но много казаков покинуло родину: они перешли за Дунай, били челом султану турецкому. Там, за Дунаем, и возникла новая Сечь -- Сечь Задунайская.
      -- Нажили мы себе мамелюков, -- ворчал Потемкин. -- Ну да пусть потешатся, все равно внуками из-за Дуная вернутся...
      Петр Калнышевский, последний атаман Сечи, был навеки заточен в монастырь Соловецкий, где и скончался в возрасте 112 лет. Могила последнего запорожца ныне охраняется государством. Но была еще одна могила тех времен, которую неслышно затоптало безжалостное время. Ровно через полвека декабристы, заточенные в Петропавловской крепости, с трудом разберут на стене каземата выцарапанное обращение к милости Божией: "О Due..." -- и все!
      Допрос самозванки Голицын вел по-французски, а листы допросные женщина подписывала именем "Елизавета", что особенно бесило императрицу. Уже поднаторевшая в политических процессах, Екатерина с пристрастием руководила из Москвы следствием, указывая в Петербург -- Голицыну, как создавать "ловушки" из слов, дабы принудить самозванку к раскаянию... Борьба была слишком неравной: противу беззащитной больной женщины, запутавшейся в своих фантазиях, воедино сплотились "герой Хотина", слезам не верящий, и житейски опытная императрица, верящая только фактам. Только фактам! О монолиты стен Алексеевского равелина безжалостно разбивались хрупкие иллюзии и сказочные вымыслы, в тишине казематов угасали молитвы и жалобы. На защиту самозванки храбро выступил один лишь консилярий -- Михаил Даманский.
      -- Я страстно люблю эту женщину, которую стоит и пожалеть, -- говорил он князю Голицыну. -- Я согласен вывести ее отсюда в одной рубашке и на руках пронести через всю Европу.
      Голицын злым человеком никогда не был:
      -- Я отпущу вас... без нее.
      -- Без нее лучше пусть я здесь и умру.
      -- Вы были ее любовником?
      -- Никогда. Я только любил.
      -- Скажите -- кто она такая?
      -- Если об этом не знает она сама, могу ли знать я?..
      Следствие зашло в тупик. Тараканова убеждала фельдмаршала, что в голове у нее давно сложился забавный проект торговли с Персией, что князь Лимбург мечтает о продаже сыра в Россию: и сейчас ждет ее как муж, а к дому Романовых она, упаси бог, себя причислять и не думала:
      -- Подобная ересь могла возникнуть только в голове Радзивилла, вечно пьяного враля и хвастунишки...
      Все писанное своей рукой, все манифесты и завещание Елизаветы самозванка объявила копиями с чужих бумаг, которые ей кто-то прислал. Она кашляла кровью. Голицын перевел узницу из равелина в помещение коменданта крепости. В самый неожиданный момент князь Голицын вдруг заговорил с нею на польском языке. Увы, она едва его понимала.
      -- Хорошо, -- сдался Александр Михайлович, -- тогда вот вам бумага. Своей рукой начертайте любую фразу на персидском, ибо не знать вы не можете, благо вы там долго жили; в Персии, по вашим же словам, осталось и ваше великое состояние.
      Тараканова легко начертала странные кабалистические знаки. Голицын велел отнести написанное в Академию наук; ответ ориенталистов пришел незамедлительно:
      -- Ни в персидском, ни в арабском, ни в каких других языках подобных фигураций не существует...
      -- Ваши ученые просто невежды, -- сказала самозванка.
      Коменданту крепости Голицын жаловался:
      -- Штурмовать Хотин, в крови по колено, куда как легше было, нежели дело сие волочь на себе...
      И уж совсем стало невмоготу старому воину, когда врач выяснил, что Тараканова должна стать матерью:
      -- У беременной еще и легочная апостема...
      Отец известен -- Алексей Орлов! Но что случится ранее -родит она или умрет? Фельдмаршал иногда даже хотел спасти ее, как отец спасает заблудшую дочь. Напрасно он доказывал ей -даже ласково:
      -- Вы еще молоды, дитя мое. За этими стенами -- свобода, солнце, пение птиц, сама жизнь! А вы хотите умереть непременно в ранге принцессы, нежели покинуть этот каземат обычной плутовкой, но без высокого титула. Вы придумали себе знатное происхождение, с которым теперь вам страшно расставаться. Однако, -- говорил Голицын, -- нет ничего зазорного в том состоянии, в каком человек родился... Наш генерал Михельсон, победитель Пугачева, тоже причислял себя к древнему шотландскому роду. А недавно, будучи сильно пьян, сознался, что его отец -- столяр с острова Эзель. Однако решпекта своего при дворе императрицы сын столяра не потерял...
      Тараканова молчала. Голицын депешировал Екатерине: "Я использовал все средства... никакие изобличения, никакие доводы не заставили ее одуматься!" Помощь пришла с неожиданной стороны. Посол короля Георга III сообщил Екатерине, что, по сведениям, которыми располагает Лондон, самозванка -- дочь еврейского трактирщика из Праги. "Впрочем, -- добавил посол, -ее отцом может быть и булочник из Нюрнберга..." Голицын, заранее торжествуя, вошел в камеру Таракановой и сказал, что теперь-то он анает о ней все. При этих словах глаза Таракановой осветились новым блеском. Женщина напряглась. Но, выслушав английскую версию, рассмеялась:
      -- Дочь трактирщика? Или булочника? О-о, нет...
      Струйка крови сбежала из ее рта на ворот сорочки.
      7. ПОЕДИНКИ
      Ассигнации вошли в быт страны, появились уже и фальшивые деньги из бумаги (что каралось ссылкой в Сибирь). Директором Ассигнационного банка был граф Андрей Петрович Шуваловщеголь, с ног до головы осыпанный бриллиантами.
      -- Друг мой, -- сказала ему Екатерина, -- Швеция сама по себе нам не опасна. Но она станет очень опасна, ежели политику свою будет сочетать с турецкой и версальской. Ныне король Густав выехал в Финляндию и меня туда завлекает, чтобы я анекдоты его выслушивали. Я занята Москвой, вместо меня ты и поезжай до Стокгольма: вырази королю мои родственные чувства...
      Андрей Шувалов сочинял стихи на французском языке, он был корректором переписки императрицы с Дидро и Вольтером. Баловень судьбы был обескуражен, когда Густав III, одетый в худенький мундирчик, принял его, аристократа, на молочной ферме. За стенкою павильона мычали коровы, а баба-молочница наклонила ведро над графскою кружкой, грубо спрашивая:
      -- Тебе, русский, добавить сливок или хватит?..
      Екатерина в небрежении к своему посланцу увидела нечто большее, и шведскому послу Нольксну от нее досталось.
      -- Я не стану щеголять перед вами остротами, -- сказала она. -- Но если брату моему, королю вашему, пришла охота пощипать меня за хвост со стороны нордической, то я с любой стороны света в долгу не останусь.
      Над Москвою-рекою медленно сочился рассвет.
      -- Гриша, давай убежим, -- вдруг сказала императрица.
      -- Куда? -- сонно спросил Потемкин, уютно приникнув щекой к ее плечу.
      -- Все равно куда. Утром моего "величества" хватятся, а меня и след простыл. Я ведь, Гриша, озорная бываю. Иногда, чтобы лакеев напугать, под стол прячусь.
      Над нею теплилась лампадка иконы "Великомученицы Екатерины", фаворит лежал под образом "Григория Просветителя".
      -- Скажи, Катя: кроме меня, никого боле не будет?
      Она перебирала в пальцах его нежные кудри:
      -- Последний ты... верь! А какой туман над полянами. Слышишь, и лягушки квакают. Чем тебе не волшебный Гайдн?
      -- Сравнила ты, глупая, Гайдна с лягушками.
      -- Ах, по мне любая музыка -- шум, и ничего более. А вот Елизавета концерты лягушачьи слушала. На этом же берегу в Коломенском слезами умывалась. До того уж ей, бедной, симфонии эти нравились... Утешься, -- сказала она фавориту. -- Куда ж я от тебя денусь? А что глядишь так? Или морщины мои считаешь? Да, стара стала. Куда ж мне, старой, бежать от любви твоей ненасытной? От добра добра не ищут...
      Утром они принимались за дела. Потемкин погружался в историю Крымского ханства, Екатерина набрасывала проект "Учреждения о губерниях". Дворянская оппозиция никогда ее не страшила. Но усилением власти дворянской провинции хотела она предупредить новую "пугачевщину". Здесь, в тиши древних хором, женщина завела речь о том, что от власти в уездной России остался лишь жалкий призрак:
      -- Откуда я знаю, что накуролесит завтрева в Самаре воевода Половцев, какие черти бродят в башке губернатора казанского?
      Потемкин напомнил ей поговорку: ждать третьего указу! Первый указ мимо глаз, второй мимо ушей, и лишь третий побуждал провинцию к исполнению.
      -- Так и получается, -- согласилась Екатерина. -- Думаю, что провинциям следует дать власти более. Я думаю, и ты думай!
      В августе она по-хорошему простилась с графом Дюраном, ей представился новый посол маркиз Жюинье, в свите которого императрица выделила черноглазого атташе Корберона. Екатерина спросила Жюинье:
      -- Вы здесь недавно, маркиз, каковы впечатления?
      -- Признаюсь, страшновато жить в стране, где каждую ночь происходит ужасное убийство, о котором по утрам возвещают жителей истошным воплем. "Horrible assassinat!"
      -- Если перевести этот вопль с французского на русский, -расхохоталась Екатерина, -- то "ужасное убийство" обернется просто "рыбой-лососиной", о чем и оповещают жителей разносчики-торговцы... А что скажете вы, Корберон?
      -- Когда я засыпаю под звуки роговых оркестров, я невольно вспоминаю игру савояров на улицах Парижа.
      -- Да, музыки у нас много, -- согласилась императрица. -Никто на скуку не жалуется. Кашу все едят с маслом. В садах от обилия плодов ломаются ветви. Оранжереи зимой и летом производят тропические фрукты. На каждом лугу пасутся стада. А реки кишат рыбой и раками. Но довольства нет... Люди так дурно устроены, что угодить им трудно. Даже в райские времена счастливых не будет. И как бы я ни старалась, по углам все равно шуршать памфлетами станут: тому не так, другому не эдак...
      Корберон поинтересовался мнением посла о царице.
      -- Гениальная актриса! -- отвечал ему Жюинье...
      Вечером при дворе танцевали. Корберон записал в дневнике: "Турецкую кадриль открыли императрица с Потемкиным; усталость и вожделение на их пресыщенных лицах..."
      Прусский посол граф Сольмс информировал короля, что великая княгиня Natalie, большая охотница до танцев, на этом балу отсутствовала: "Болезнь ея не из тех, о которых говорят открыто. У нее тошнота, отвращение к пище, что служит признаком беременности..." Фридрих поразмыслил.
      -- Генрих! -- позвал он своего брата. -- Не пора ли тебе снова навестить Петербург, чтобы застать там самый смешной момент придворной истории русского царства...
      Екатерина при встрече с невесткой ощутила брезгливость.
      -- Пфуй! -- сказала она с отвращением. -- Я прежде как следует изучила русский язык, а уж потом брюхатела...
      Вскоре лейб-медик Роджерсон доложил императрице, что Natalie имеет неправильное сложение фигуры.
      -- Не это ли сложение костей сделало из нее немыслимую гордячку, которая не способна даже поклониться как следует?
      -- Возможно, -- отвечал Роджерсон.
      Екатерина с безразличным видом тасовала карты.
      -- "Ирод" подсунул нам завалящий товар, -- сказала она...
      Глядя на свою "несгибаемую" супругу, Павел тоже разучился кланяться, приветствуя людей не кивком головы, а, напротив, -запрокидывая голову назад, так что виделись его широкие ноздри, дышащие гневом. Он уговаривал Потемкина, чтобы Андрею Разумовскому дали чин генерал-майора, и Потемкин дал:
      -- Но об этом прежде вас просила его сестрица Наталья Кирилловна...
      В это время, на свою же беду, при дворе появился князь Петр Голицын, прославленный сражением с Пугачевым. Молодой генерал был скромен, образован, женат, имел детей. Голицын был очень хорош собою, и Екатерина однажды, не удержавшись, при всех выразила свое восхищение:
      -- А каков князь Петр! Прямо куколка...
      Громыхнул стул, резко отодвинутый: это удалился фаворит, Придворные сразу же стали шептаться:
      -- Вот и конец Голиафу сему... теперь перемены будут. Ну и пущай князь Петр, не все одноглазому лакомиться...
      Потемкин велел заложить лошадей. В кривизне переулков обнаружил он сладкое прибежище своей юности -- домишко, где когда-то проживал коломенский выжига Матвей Жуляков.
      -- Стой, -- велел кучеру и остался здесь.
      С выжигой он расцеловался в губы, они поплакали.
      -- Эх, Гришка-студент! Величать-то тебя ныне как?
      -- Без величанья хорош. Эвон, вижу бочку-то старую... Зачерпни-ка, друг сердешный, как в былые хорошие времена, капустки кисленькой. Вина ставь. Говорить станем...
      Одряхлел выжига, но водку глотал исправно. Однако он шибко печалился, что вконец обнищал:
      -- Сейчас не как раньше. Тогда и баре щедрее были. Мундиров да кафтанов с покойников своих не жалели. Принесут мне: на, жарь! Я и жарю в свое довольство. А теперь, Гришка, сами норовят позолоту содрать, чтобы другой не поживился...
      Потемкин смахнул с головы парик, сказал:
      -- Матяша, верь, и дал бы... да с чего? По семьдесят пять тыщ в год из казны забираю. А долгов уже на двести тыщ наскреб... Вот и считай сам: где тут деньгам быть? Да что деньги -- вздор, а люди -- все... Чего рот-то открыл? Подцспи-ка еще капустки из бочки.
      Они выпили. Громко жевали капусту.
      -- Жарь духовку свою, -- велел Потемкин.
      Он сбросил с плеч тяжелый кафтан, обшитый золотом. Оторвал с нагрудья бриллиантовые пуговицы, даренные Екатериной. Швырнул одежду поверх железа, докрасна раскаленного.
      -- Жги! Чего там жалеть-то? Все дерьмо...
      Смрад пошел по лачуге -- хоть беги.
      -- Будто не кафтан, а меня жарят... Наливай!
      Золото и бриллианты горкой лежали на столе -- промеж бутылок да мисок с капустой, пересыпанной клюковкой.
      -- Бери все, -- сказал Потемкин другу младости.
      -- Гришка, да ведь спьяна ты... одумайся!
      -- Твое... забирай, -- отвечал фаворит.
      Вернулся в карсту -- пьян-распьян, хватался ручищами за доски заборов, весь черный от копоти, напугал кучера:
      -- Эко вас, Хосподи! Ваш сясь, никак, пограбили?
      -- Должок другу вернул... езжай, не вырони меня.
      Утром, когда пробудился, Москва гудела, встревоженная. На рассвете дрались на шпагах князь Голицын и Петр Шепелев, который коварным выпадом и заколол "куколку" насмерть.
      Убийца не замедлил навестить Потемкина.
      -- Ваше сиятельство, -- сказал Шепелев с подобострастием, -не токмо я, но и персоны важные приметили, что внимание особы, нам близкой, к петуху сему неприятно вам было. За услугу, мною оказанную, извольте руку племянницы вашснькой...
      Григорий Александрович спустил его с лестницы.
      -- Убирайся, скнипа! Иначе велю собаками разорвать...