Печалью веяло от равнин славянских, на которых разместилась (от Балтики до Карпат) великая Речь Посполитая, республика с королями избираемыми. Путешественник, следуя шляхами коронными, встречал убогие корчмы и каплицы, распятья на развилках дорожных. Крестьяне польские обнажали головы перед каждым путником, бормоча испуганно: «Хвала Иезусу!» – и проезжий удивлялся: за что этим людям благодарить бога? В самом деле – за что? Нигде в мире не было столь жестокого порабощения, как в Польше, и потому народ никак не участвовал в судьбах «ойчизны». Лучшие же люди Польши давно говорили так: «Что бы ни случилось с Польшею, все равно хуже того, что есть, уже никогда быть не может». Зато слишком горячо боролись за права шляхетские сами же паны. Тоже нищие, но жадные и суматошные, они продавали на сеймах голоса любому магнату, лишь бы сегодня завалиться спать сытым и пьяным. Каждый шляхтич – клиент магната, а все его клиенты – уже клиентела. Жупан да сабля – вот и все богатство ляха. А клочок земли таков, что собака, лежащая посреди панских владений, хвостом взметает пыль на земле соседа. Но зато у шляхтича есть права: магнат, желающий высечь клиента, прежде раскладывает под ним дорогой ковер. А потом клиент садится за стол с магнатом, как равный с равным, и, окуная усы в мед, кричит о вольностях шляхетских:
      – Речь Посполитая сильна раздорами!..
      Каждый магнат мечтал быть крулем, каждый закупал голоса шляхты, все копили ядра и порох. Сейчас была авторитетна «фамилия» Чарторыжских, а племянник их – Станислав Понятовский. Против них – грозный старец Ян Климентий Браницкий, гетман коронный, а племянница Браницкого – жена литовского воеводы Радзивилла. Именно тогда в моду и вошла поговорка:
      – Круль – в Варшаве, Радзивилл – в Несвиже…
      Итальянские зодчие оживили этот уголок Белой Руси увядающим дыханием ренессанса, над тихими водами застыли замки, мосты и брамы. Через непролазные болота ведут в Несвиж гати, выстланные бревнами; случись опасность – мостовые вмиг убираются, и неприятель с воплями погибает в топких трясинах. Жесток и прихотлив, красочен и преступен этот заколдованный мир – мир литовского магната… А вот и сам князь Радзивилл, по имени Карл, по прозванию рате Косбапки. Десятипудовый враль, обжора и пьяница, который мог бы потягаться с самим Гаргантюа, он носил «мешок» – литовский жупан, носки его сапог были задраны стручками, а большую бритую голову украшал оселедец – на манер запорожского. Радзивилл выпивал по семь бочек вина в неделю!
      – А что мне крули варшавские? Я сам круль.
      При этом клиентела гремела саблями и куфелями:
      – До чего же скромен наш воевода!
      Это без лести – да, скромен. Польша едва могла собрать армию в 15 000 солдат, а Радзивилл свистнет – и в поле выезжали сразу 25 000 всадников. Радзивилла по-королевски окружали камергеры, шталмейстеры, виночерпии, ловчий, кофишенки… За стол он сажал сразу по тысяче клиентов!
      Свежий весенний ветер задувал в распахнутые окна несвижского замка, Радзивилл принимал сегодня епископа вилснского – князя Игнация Масальского. Полбочки уже было выпито воеводой, он безбожно врал гостям, что вчера получил письма от двух закадычных приятелей:
      – От Мольера и от Сирано де Бержерака.
      – Так они давно умерли, – пискнул кто-то.
      – Не пора ли тебя, умника, в окно выкинуть? – отвечал Радзивилл. – Я сам знаю, что мои приятели сдохли. Но я же не виноват, что письма от них завалялись на виленской почте…
      В подвалах работали насосы, перекачивая содержимое винных погребов на верхние этажи замка, куда и вливалась винная река. Но она не могла затопить помещения: плещущий хмелем водопад тут же перемещался в желудки клиентов, которые осушали полуведерные куфели.
      Радзивилл обглодал телячью ногу и бросил ее под стол.
      – А вот, панове-коханы, помню, как англичане не могли справиться с Гибралтаром и позвали меня на помощь. Я, конечно, не отказал им в этой мелкой услуге. Но когда вскочил на крепостной бруствер и оглянулся, то увидел, что сижу на передней части кобылы, а задняя, оторванная ядром, уже валяется во рву. Епископ, – спросил он Масальского, – ты разве не веришь?
      – Почему же не верить? – отвечал Масальский. – Конечно, верю. Но точно не помню, как было дело под Гибралтаром дальше, потому что в это время я уже лежал намертво убитый…
      …В этом замке литовского воеводы бродила неуловимая женская тень. Красавица с тонкими чертами лица, вся в черных одеждах, она ловко уклонялась от пьяных объятий панов, в громадной библиотеке Несвижа незнакомка листала старинные хроники.
      Никаких документов о ней – остались только легенды.
      Не из-за нее ли и поссорилась чета Разумовских?
      Проспавшись, Радзивилл узнал от рефендаря, что епископ укатил в Вильно, где и собрал для себя громадную клиснтелу.
      – Уж не хочет ли помогать «фамилии»?
      – Хуже того! – отвечал рефендарь. – Князь-епископ ратует за этого фата Понятовского, которого (помните?) покойный Август Третий Саксонский с таким трудом вырвал из когтей русской Мессалины…
      Бурей пронесся регимент князя Радзивилла до Вильно, топча в деревнях поросят, гревшихся в весенних лужах, а заодно калеча и всех прохожих. Нагайками разогнали клиентелу епископа, а Радзивилл перечислил Масальскому епископов Литвы за четыре столетия, которые были вырезаны, задушены и отравлены его предками.
      – Если ты решил и дальше впутываться в политику, – сказал он, – так прежде подумай, что я не пожалею мешков с золотыми дукатами, а папа римский, старый друг нашей благородной фамилии, охотно разрешит мне убийство еще одного виленского епископа…
      Колокольный набат провожал их: Вильно утопал в звоне церковной меди, зовущей горожан дать отпор несвижским разбойникам. На пути к Варшаве гетман Огинский выставил свою артиллерию – они ее опрокинули; Сапега бросил на Радзивилла свою кавалерию – они ее посекли саблями. Рвались дальше – на Варшаву, чтобы подкрепить клиентелу гетмана Браницкого…
      Прискакав в Варшаву, воевода виленский остановился в доме гетмана Браницкого, оба они вышли на балкон, внизу собрался народ, и Радзивилл поднял куфель с вином, провозглашая:
      – Мессалина русская желает навязать нам в крули любовника своего, а он совсем не из рода Понятовских! Я-то уж знаю точно: это некий Циолэк из местечка Понятовы… Разве он уже не сидел в Бастилии за долги? А теперь кормится от подачек русского посла. Я вам, ляхи, скажу всю правду: Циолэк-Понятовский переписывается с Вольтером, он за деньги жил со старухой мадам Жоффрен, из Парижа им управляет рука безбожника Дидро, который сочинил такую Энциклопедию, что ее даже в руки-то брать страшно… Теперь подумайте сами – разве это круль?
      Осушив куфель, он закусил вино святою облаткой.
      В периоды «безкрулевья» конвокационный сейм собирался для избрания короля, чтобы затем на сейме элекционном утвердить его коронацией… Адам Чарторыжский сказал племяннику:
      – Стась! Я получил письмо от русской императрицы, которая обеспокоена поведением Сераля султанского. Турция подозревает в твоем выдвижении Екатерину, и Мустафа Третий не согласится на твою кандидатуру, пока ты не будешь женат… Оглядись, Стась! Любая красавица Варшавы не откажется стать королевой.
      Понятовский был потрясен тем, что Екатерина согласна видеть его женатым, но еще не терял надежды на счастье с нею.
      – Нет, – отвечал он дяде, – без самой Екатерины польская корона не имеет для меня никакой ценности, и я верю, что рано или поздно она все равно станет моей женой.
      – Безбрачием ты осложняешь свою конвокацию! Смотри, как бы из-за твоего упрямства Турция не начала войну с Россией, в этом случае Петербургу станет не до нас, и наша «фамилия» будет растоптана Браницкими и Радзивиллами…
      Предвыборные сеймики завершились почти мирно (в драках погибло всего 40 человек), и сейчас Варшаву заполнило панство, наехавшее ради открытия сейма. Магнаты спешно заделывали окна дворцов, превращая их в бойницы для обстрела противника. Слышался звон стекол, – в разбитые окна высовывались жерла «частных» пушек. Браницкий поставил свои полки под Варкой.
      – Польша сильна раздорами! – горланили пьяные.
      Русские войска, победители Фридриха II, возвращавшиеся домой, не входя в Варшаву, стояли в Уяздове и на Солце. Коронный гетман Браницкий и рате Коспапки Радзивилл протестовали:
      – Пока они не уйдут, сейм не откроется…
      Их богатая клиентела называла себя «патриотами». Чарторыжские подставляли свои кошельки под золотой ливень, проливавшийся из Петербурга, а «патриоты» лопатой гребли деньги из французского посольства. Не измерить пролитой в эти дни крови, разбросанного по вертепам золота и неистовых криков о мнимой вольности! Уже сверкали в прениях сабли, во время диспутов пули четко барабанили по нагрудным панцирям… Чтобы сорвать работу сейма, «патриоты» ушли сами и увели за собой клиснтелу – в замок Пясечне, где жил Браницкий, и тогда сейм объявил Браницкого лишенным прав, а коренным гетманом стал Адам Чарторыжский.
      Понятовский горячо и страстно заверял депутатов:
      – Обещаю вам хранить все вольности шляхетские…
      Браницкий уже собирал первую боевую конфедерацию:
      – Помните, ляхи, что великая императрица Мария-Терезия не откажет нам в помощи… Скачите в Вену, и пусть ее канцлер Кауниц спешно посылает в Польшу свои войска!
      Трагедия великой нации уже определилась, но польский народ неповинен в безумном ослеплении шляхты.

      Австрийский канцлер князь Венцель Кауниц готовился к докладу своей повелительнице. С помощью крохотных подвижных зеркал он тщательно осмотрел полость рта, благовонным эликсиром уничтожил дурной запах. Ему принесли депеши, предварительно изученные его секретарями, чтобы – не дай бог! – там не встретились слова «смерть» или «оспа». Канцлер долго бродил от окна к окну, сравнивая по градусникам показания наружной температуры воздуха. Пора ехать! Натянув парик, Кауниц несколько раз пробежался вдоль шеренги лакеев, осыпавших его пудрою с пушистых кистей, – канцлер был автором этой церемонии равномерного нанесения пудры на голову, чем ужасно гордился.
      – Достаточно, – сказал он, велев подавать карету.
      Мария-Терезия не ждала его сегодня, а ее муж, германский император Франц, растолковал Кауницу, что жена молится на гробах своих предков, умерших от оспы, – и это Франц сказал нарочно, чтобы позлить канцлера (который страшился и смерти и оспы). Однако, желая остаться вежливым, князь осведомился у Франца о драгоценнейшем здоровье его благочестивой супруги.
      – Не знаю, – отвечал тот, нагло зевая. – Я ведь последнее время имею дело с нежной княгиней Ауэрспейг…
      Пол залы разверзся, образовался страшный провал. Заскрипели канаты подъемной машины, из глубин подземелья медленно поднималось кресло с сидящей в нем владычицей великой Римской империи. Мария-Терезия появилась в зале, распространяя дух своих предков, которые разлагались естественным путем, ничем не закрытые (всем в мире была известна любовь Габсбургов к родимым трупам, которые они вывозили с собой даже на дачу, словно мебель или посуду).
      – А, это ты, канцлер! – басом сказала Мария-Терезия. – О чем ты мог говорить без меня с моим бестолковым мужем?
      – Ваше печальное отсутствие мы старались заполнить здравой беседой о разнице показаний в градусниках Реомюра и Цельсия.
      – Вот как? А умнее темы вы не нашли? Реомюр и Цельсий – злостные враги мира христианского, а их градусники – чтобы дьявола тешить. По-моему,
      – решила Мария-Терезия, – тут и говоритьто нечего: холодно – так знобит, а жарко – так потеешь. Иди в кабинет. А ты, Франц, останься, – велела она мужу. – И передай от меня своей княгине Ауэрспейг, что у нее шея как у цапли. При такой тонкой шее не нужно даже топора – все быстро делается садовым ножиком, каким обрезают на дереве лишние ветки…
      В кабинете она сказала Кауницу, что молилась и плакала уже достаточно: теперь, наученная опытом борьбы с Пруссией, она забудет обо всем, что находится на севере, – ее внимание отныне приковано к Буковине, Сербии, Галиции и Болгарии:
      – Дунайское устье должно быть нашим, и через Дунай мы вплывем сразу в Черное море…
      Кауниц ловко увел ее мысли в сторону Польши.
      – Римская империя, – доказывал он, – не может допустить, чтобы поляки избрали королем… поляка. На что же существуем мы, немцы? Великое несчастье, что умер наш друг Август Третий и вслед за тем умер его сын… простите, я забыл, отчего он умер.
      – Зато я помню! Продолжай, канцлер.
      Кауниц продолжал: Россия постепенно втягивается в наступательную политику. Екатерина пушками выбила из Митавы саксонского принца Карла, укрепив в Курляндни престол своего вассала герцога Бирона; Петербург дерзко насмехается над претензиями Дрездена к занятию польского престола, а патриоты Речи Посполитой слезно взывают к ее милосердию – просят военной помощи.
      Мария-Терезия изучила свою секретную бухгалтерию:
      – На производство скандала в Польше у меня есть не больше ста тысяч гульденов. Ты же сам знаешь, что на такие денежки можно купить лишь таратайку для метрессы Радзивилла. А без десяти миллионов (!) в польские дрязги нам лучше не соваться.
      – Но патриоты польские просят от нас интервенции!
      Матрона затрясла мощной грудью и плечами:
      – Ты разве не видишь, что я дрожу, как венгерская цыганка на морозе, при одном лишь слове «Пруссия»! Откуда мы с тобой знаем: может, Фридрих давно заключил альянс с Петербургом? Я уже оплакала над гробами предков потерю любимой Силезии, а ты, канцлер, толкаешь меня в новую войну. Да случись такая – и разбойник Фриц отберет у меня даже Богемию…
      На все уговоры отвечала резко: нет, нет, нет!
      Тогда Кауниц развернулся в сторону Версаля: давление австрийской политики приведет к нажиму Франции на султана турецкого, а султан пускай давит на Россию. Еще со времен кардинала Ришелье Франция привыкла ослаблять Россию ударами в ее подвздошину – со стороны ногайских степей; руками крымских татар Версаль строил свою высокомерную политику.
      Турецкий султан Мустафа III жил превосходно. Франция вооружала его эскадры пушками, Версаль снабжал его гарем гинекологами, и над Босфором гремели залпы, а в гареме уже плакали младенцы. Недавнее стечение планет небосвода было таково, что в полночь второго дня будущей недели следовало ожидать появление мудрейшего из султанов. Мустафа III спросил евнухов
      – кто из его жен ближе всего к родам?
      – Ах, эта шалунья Зюльма? Так передайте французам, чтобы она родила точно в полночь второго дня следующей недели…
      Гинекологам предстояла сложная задача! Но еще сложнее было положение великого визиря Рагиб-паши, которого султан вызвал в Сераль и, перебросив ему ногою шелковую подушку, объявил:
      – Сядь, а я буду стоять перед тобой, пока ты не объяснишь мне, что за шум возник в Польше…
      Рагиб-паша отвечал, что он (лично он!) никогда и ничего хорошего от женщин не ждал. Русская императрица Екатерина, конечно, баба сумасшедшая. Она хлопочет о коронации Понятовского только затем, чтобы потом выйти за него замуж.
      – И сейчас она собирается ехать в Курляндию, чтобы от Бирона сразу же повернуть в Варшаву. Мне это секретное известие обошлось в триста пиастров, но я не жалею о потере ничтожных денег, зато счастлив донести правду о подлости русского Кабинета.
      Мустафа III отсчитал ему только сто пиастров.
      – Я по себе знаю, – сказал султан, – что если женщине чеголибо захочется, то помешать невозможно. Она успокоится лишь в том случае, если ее зашьют в мешок и бросят в воды Босфора. Но я уверен, что, пока мешок не коснется далекого дна, женщина еще волнуется – как ей утолить свои вожделения!
      При этих мудрейших словах сам великий визирь, сам главный астролог, хранитель шубы султана, сторож султанского соловья и даже кормитель его попугая – все они дружно задвигали бородами, выражая осуждение слабой женской натуры. Рагиб-паша сказал султану, что французский посол маркиз Вержен умоляет допустить его до света очей, пронзающих весь небосвод мира.
      – Пусть придет этот франк, – милостиво разрешил Мустафа III (послов других стран в Турции называли «собаками»).
      Представитель Версаля на одном дыхании сообщил:
      – Увы, мы не имеем границ с Россией, чтобы сразу же наказать ее оружием. Но такие границы имеете вы… Русский посол Обресков достоин того, чтобы закончить жизнь в Бастилии (у нас) или в башне Эди-Куля (у вас). – Вержен закрыл глаза и выкрикнул: Мне страшно сказать, что задумали в Петербурге: обручившись, Екатерина с Понятовским объединят Польшу с русскими пространствами, в которых человек теряется, как комар в лесу…
      Если бы маркиз на этом остановился, все было бы хорошо. Но беднягу понесло дальше – прямо в пропасть невежества:
      – Это значит, что империя османлисов… погибнет!
      Вот тогда Мустафе III стало смешно:
      – К чему ты трагически заломил руки, которым не хватает лишь ножа Мельпомены, чтобы зарезаться перед любопытной публикой? Я лишаю тебя своего просвещенного внимания, и впредь можешь вести переговоры с моим…
      Великий визирь Рагиб-паша уже выступил вперед.
      – Нет, – осадил его султан, – ты уже старый человек, а потому отдохни. Маркиз будет говорить с моим реис-эфенди .
      Мустафа III войны с Россией не хотел, и реис-эфенди принял посла Франции, не вставая с подушек и гладя кошку.
      – Ты хочешь сесть? – спросил он со смехом. – Но, прости, здесь тебе не Европа, и я не держу стульев в доме…
      Вержен сказал, что сыновья Августа III, хотя они и немцы, вполне могут сойти за поляков. Реис-эфенди прямо в маркиза швырнул свою царапучую кошку.
      – Мы на Востоке, – вежливо произнес он, – конечно, не знаем того, что знаете вы на Западе. Но все-таки мы способны догадаться, что собака, сколь ее ни перекрашивай, не может заменить льва… Блистательную Порту,
      – договорил он, – беспокоит сейчас другое… совсем другое… совсем…
      Пауза. Маркиз Вержен насторожился.
      – Слушай, а зачем ты насторожился?
      – Чтобы лучше слышать о причинах вашего беспокойства.
      Реис-эфенди поправил туфлю, спадавшую с ноги:
      – А разве у нас имеются причины для беспокойства?..
      Беседа закончилась. Рейс сказал драгоману:
      – Пусть и дальше в Польше царит смута, нам это сейчас даже выгодно! Так мы вернее сможем отрезать от Речи Посполитой самый сладкий ее краешек – Подолию… Пришло время звать Обрескова!
      Драгоман Маврокордато с трудом поймал кошку.
      – Убери ее. И открой клетку с барсами…
      Драгомана он тоже выслал. Обресков знал турецкий язык, а реис-эфенди достаточно владел немецким и русским.
      Алексей Михайлович Обресков – дипломат опытный, патриот пылкий, политик тонкий. На посту русского посла столь в Турции зажился, что шестерых визирей похоронил. Жена тоже здесь умерла. Сейчас на посольской даче в Буюк-Дере живет стройная гречанка из семьи местных фанариотов. Она ему недавно родила сына.
      – Брысь, окаянные! – цыкнул он на барсов, желавших обнюхать его штаны, и тут же приятельски разругал рейса. – Ахмет, водку ты со мною пьешь потихоньку от своего визиря, а все никак поумнеть не можешь… Перестань пугать меня! Зачем я тебе сегодня?
      – Ты сейчас удивишься, Алеко. Мы согласны на Понятовского. Но, скажи, зачем вашей царице выходить за него замуж?
      – Екатерина, – ответил Обресков, – не может стать женой Понятовского по той причине, что Понятовский… женится.
      – На ком же? Назови его невест.
      Обрескову вспомнились варшавские чаровницы:
      – Оссолинская, Грабовская, Ланскоронская…
      Один из барсов, зайдя сзади, потянул россиянина зубами за ногу. Обресков ласково потрепал хищника за холку.
      – Ладно, – сказал реис-эфенди. – Мы сами заинтересованы в том, чтобы с Польшею все обошлось. Мой султан совсем не хочет войны с вами. Поверь, это так! Я говорю тебе правду…
      Обресков ответил, что султан не хочет – верно, но в Крыму точит сабли Крым-Гирей, а начни татары войну – начнут и турки. Реис-эфенди, как озорной мальчишка, вдруг покатился спиной на подушки, задрав ноги, с которых слетели туфли без задников – туфли вмиг были разорваны зубами барсов.
      – Ты, Алеко, еще ничего не знаешь… Ха-ха-ха!
      Обресков смутился – что он должен бы знать?
      – Крым-Гирей поехал на дачу в Молдавию.
      – Удивил! Так он и каждый год туда ездит.
      – Но в этом году в Бахчисарай не вернется…
      Барсов, злобно огрызавшихся, погнали в клетку. Перестав хохотать, реис-эфенди достал из-под себя смятую бумагу:
      – Возьми, Алеко, на добрую память, – сказал с юмором.
      Это был протест турецкого Дивана к России, в котором излагалась озабоченность султана по поводу того, что возникшие слухи о скором браке Понятовского с Екатериной могут привести к слиянию Польши с Россией, а Блистательная Порта не потерпит создания под своим боком столь мощного государственного образования.
      Алексей Михайлович спокойно свернул ноту:
      – Прошу тебя, Ахмет, заверить Высокий Порог в том, что волеизъявление вашего султана будет самым срочным образом доведено до сведения моего правительства… Кстати, мне тут из Варшавы старки прислали – заходи как-нибудь вечерком!
      На посольском бриге быстро ставили паруса.
      Через двадцать один день все новости достигнут Петербурга.
      Прекрасны вы, долы молдавские! В зелени виноградников совсем затерялась деревня Каушяны – летняя резиденция Крым-Гирея. Кони грудью раздвигали высокую траву… Барон Франсуа де Тотт, посол короля Людовика XV при ставке крымского хана, спросил:
      – Где вы получили образование, хан?
      Крым-Гирей проследил за полетом ястреба в небе:
      – Не образование – лишь воспитание! Всех Гиреев еще мальчиками отвозят на Кавказ, где в аулах черкесов племени беслень мы джигитуем с оружием и воруем у соседних племен все, что попадается на глаза. Много украдешь – отбирают, мало украдешь – бьют. Потом я с матерью скрывался в Салониках, бывал в Алжире…
      В молдавскую глухомань герцог Шуазель, глава французской политики, заслал дипломата, чтобы он возмутил «дэлихана» к нападению на Россию. Обстановка тому содействовала: татары и ногайцы давно не имели поживы с набега на Русь. Но Крым-Гирей остерег де Тотта: сначала он дождется в деревне молодого вина, а потом… подумает.
      – Мне ведь тоже не хочется ссориться с султаном!
      Но скоро до Молдавии дошла весть о перевороте в Бахчисарае, Мустафа III утвердил на ханство Селим-Гирея, и, узнав об этом, посланец Версаля предался невыразимому отчаянию:
      – Все пропало! Франция так рассчитывала на вас…
      Крым-Гирей грустил не больше минуты:
      – Эй, музыканты! Чего затихли, играйте дальше…
      Снова ударили бубны, запели цыганские скрипки.
      – Если меня погубил мир, меня воскресит война!
      Мановением руки хан стронул свой табор к северу – ближе к польской Подолии. В пути им встретился большой отряд всадников. На пиках болтались простреленные в битвах хоругви, а из переметных сум вяло свешивались шеи задавленных гусей.
      Это ехал Радзивилл с остатками своего регимента.
      – Была страшная сеча под Слонимом, – сообщил он хану. – Польша кончилась… Браницкий где? А черт его знает. Его разбили тоже, и, говорят, он бежал в Ципское графство – под юбку МарииТерезии. А я буду просить политического убежища у тебя, великий и грозный Гирей.
      Литовский деспот покорно склонил могучую выю пред потомком Чингисхана, знойное солнце Молдавии било прямо в его толстый, как бревно, багровый от полнокровия затылок.
      – Я уже не воевода литовский, – сказал он.
      – А я перестал быть ханом крымским.
      Радзивилл быстро выпрямился в седле от поклона:
      – Га! Это ли не повод для того, чтобы напиться?
      Обоюдное несчастие повело по кругу их чаши.

      После того как не пустили его в Зимний дворец, чтобы танцевать, как другие танцуют, ушел несчастный Мирович, возымев намерение на бога положиться. Даже перед иконой поклялся:
      – Боженька милостивый, слышь ли меня? Вот те крест святой, в возраст тридцатилетний придя, от горилки совсем отвращусь. А ныне пить водку стану умеренно, чтобы с ног не падать…
      Мировичу было 22 года. Заступая в караул, он озирался, страшненько! Внутри крепости – форт особый, и туда никого не пускают. Стал он выведывать – кто там затаился? А никто не знал. Говорили, мается безымянный узник. На кухне кордегардии встретил Мирович барабанщика, который, у печки сидя, сырую кожу барабана просушивал, чтобы звучала звонче. Мирович об узнике спросил.
      – Иванушка там, – отвечал солдат шепотом.
      – Какой Иванушка-то?
      – Тот, что в царях был, да не уберегли его.
      – Здоров ли он? – спросил Мирович.
      – Чего ж не здороветь? Нам бы так: в обед и ужин, сказывали, по пять тарелок жрет. В день ему бутылка вина да пива шесть бутылок. А бочка с квасом у кровати стоит-хоть ноги полоскай!
      – А ты Иванушку видывал ли?
      – Упаси бог видеть – разорвут клещами…
      С этой минуты жизнь озарилась приятным ласкающим светом. Гетман-то Разумовский недаром внушал: хватай фортуну за чупрыну и тащи ее, чтобы другие завидовали. Мирович лежал на лавке в кордегардии, грелся под худенькой пелеринкой, думал. Будущее нечаянно воплотилось в том узнике, что упрятан за каменной кладкой секретного форта. Если удалось Орловым, почему не удастся ему, Мировичу?.. Вот когда табаку накурится, водки напьется, в карты наиграется. Сладкой судорогой корчился на голых досках подпоручик инфантерии. «А трубку-то! – размышлял дерзостно. – Трубку заимею такую же, какую у гетмана видел. Кафтан справлю, табакерку заведу, сестрицам на Москве пряничков куплю…» С такими мыслями Мирович в первые дни мая приплыл Невою в Петербург, нашел в Великолукском полку приятеля своего – Аполлона Ушакова.
      – Маемся мы с тобой, – сказал он ему, – а куртизаны-то гляди как отплясывают. Нам тоже можно наверх вскарабкаться…
      Один удар, один риск, один страх – и фортуна твоя! Договорились клятвенно, пошли в храм Казанский и на последние грошики заказали по себе акафист и панихиду – уже как по умершим.
      – А кто умер-то у вас? – спросил дьякон.
      – Рабы Божий – Василий с Аполлоном…
      Послушали они, как их отпевают, и уговор скрепили:
      – Вдвоем все сделаем, чтобы измены не было, нам-то на двоих от Иванушки самые большие куски достанутся. Вот только подождать надобно, когда царица в Курляндию отъедет…
      Но в конце мая Аполлона Ушакова отправили фурьером в Смоленск по делам казенным; на переправе через Шалонь кони вынесли на берег пустую кибитку, обитую рогожей, а самого Ушакова не стало – пропал (утонул?). Мирович захотел новых пособников себе приискать. И начал зубы заговаривать служителям придворным. Один камер-лакей сам на опасную беседу навязался.
      – Ты в Шлюсселе караулы-то держишь? – любопытствовал. – А вот скажи – Иванушка там ли мается иль давно его порешили?
      Мирович сказал-да, там, и окна у него краской забрызганы, чтобы никто не подглядывал его. Стал он нарочно жалеть лакея:
      – Кафтанишко – ай-ай! – плох у тебя. Эх, не так при Елизавете вашего брата одевали, раньше-то и жизнь была веселее.
      Камер-лакей охотнейше соглашался:
      – Осударыня новая лакеям чинов не дает. Ранее мы при царях послужим – и в офицеры, бац! Мои приятели уже давно воеводами в провинциях служат, почтмейстерами в губерниях. А теперь всем нам, лакеям, подыхать в ранге лакейском…
      Мирович сказал, что беду можно поправить, если царицу на царя переменить. А лакей ответил:
      – От добра худа не ищут! При Катерине зато воровать можно, сколь желательно. Посуди сам: дня не было, чтобы я из дворца с пустыми руками ушел. Уж что-нибудь (тарелку или конфет), а детишкам в радость, жене в забаву домой притащу… Ну-ка, придет Иван грозный! Он за такие дела все руки нам повыдергивает.
      Слабы надежды найти героев среди лакеев… Возвратясь в Шлиссельбург, решил Мирович уповать едино на полковых пьяниц: «Во хмелю-то люди сговорчивей». Приметив капитана Василия Бахтина, начал он худое на императрицу наговаривать. И хотя Василий Бахтин не раз с лавки падал, но лыко вязая исправно:
      – Это ты прав! Худо нам. Опять же ране жалованья совсем не давали. А сейчас дают. Но при Елизавете – серебром. А стерва ангальтска – медяками… Получил я тут. Полмешка сразу. Не поднять. Нанял телегу. Везу. А сам думаю: ах, за што страданья таки? И говорю кучеру: заворачивай, мол. Он и завернул. Прямо в трактир! Купил я вина. На цел месяц. И вишь, гуляю.
      А утром, когда его, трезвого, хотел Мирович далее в свои замыслы вовлекать, капитан Бахтин сразу за шпагу схватился.
      – Пшел вон! Чего разбрехался тут? Да я бога кажиный день молю за матушку нашу, государыньку нашу пресветленькую…