– Не забывайте, – подсказал Панин, – что там находится Миних, опытный полководец, и он не преминет указать императору, что спасенье должно искать за фортами Кронштадта, и ежели они крепость сию захватят, выжить оттуда их будет нелегко…
      Всех беспокоила Лифляндия и Нарва, где дымили бивуаки войск графа Румянцева, собранных для похода на Данию (Петр может панически бежать к армии, которая, не зная о перевороте, вынуждена будет ему подчиниться). Решили: пусть адмирал Талызин на всех парусах мчится в Кронштадт, чтобы не допустить Петра в крепость, а рижскому генерал-губернатору Юрию Броуну императрица послала курьера с приказом – не повиноваться бывшему императору…
      Наконец из Петергофа прибыл граф Воронцов, дядя фаворитки… Канцлер стал круто выговаривать Екатерине, что жена не имеет морального права выступать против мужа. Екатерина не пожелала оспаривать его доводов. Она распахнула окно: все улицы были заставлены шпалерами войск, плясал и гудел народ, в воздухе порхали листы ее манифеста.
      – Разве этого мало? – спросила она. – Вы же видите – это сделала не я! Я лишь повинуюсь желанию общенародному…
      Она спросила – будет ли канцлер присягать ей?
      – Я послан лишь узнать, что здесь происходит.
      Екатерина действовала без колебаний.
      – В таком случае, – сказала она, захлопывая окно, – вы не должны гневаться на меня, если я вас сразу же арестую…
      До шести часов вечера она играла роль стихийной жертвы, призванной «общенародном» для свершения добра. Пора становиться самодержавной… Панин, кажется, уже догадался, что вся эта тронная перепалка закончится чем угодно, только не провозглашением Павла. Екатерина велела выводить из конюшен Бриллианта – это был ее любимый скакун, жеребец белой масти в серых яблоках. Алехан подал императрице голубую андреевскую ленту, а Гришка Орлов прикрепил к ее ботфортам испанские шпоры.
      – Распусти волосы, Като, – шепнул Алехан…
      Екатерина вырвала заколки, копна черных волос рассыпалась по спине. Ей подали пучок дубовых листьев, она украсила ими треуголку. Верхом на Бриллианте императрица поскакала вдоль войсковых рядов, демонстрируя принятие главнокомандования над армией…
      Сенат получил от нее первый собственноручный указ:
      «Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтоб утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полной доверенностью, под стражу: ОТЕЧЕСТВО, НАРОД И СЫНА МОЕГО».
      В красивой посадке, галопируя перед войсками, женщина мчалась по улицам, распустив длинные волосы, как разъяренная валькирия.
      – Виват Катерина… матка! – горланили солдаты.
      Каждый из них считал, что она превратилась в Екатерину II лишь благодаря его услугам, и даже мальчик-барабанщик, выстукивая палками боевую дробь, смотрел на императрицу как на собственное создание. Солдаты вскинули ружья и пошагали за ней!
      Как потерянные, слонялись придворные между фонтанами Петергофа, отдыхали, сидя на решетках балюстрад, некоторые откровенно флиртовали. Ничего определенного о делах в столице никто не знал, а посланные лазутчики пропадали бесследно…
      Миних посоветовал Петру ехать в Петербург:
      – Там вы спросите войска, чем они недовольны, и посулите им всякое удовлетворение нужд.
      – Но меня там могут убить, – ответил Петр.
      – Конечно, могут. Зато сохраните честь…
      Раздались голоса, что лучше бежать в Голштинию.
      – На Украину! – кричали иные.
      – Нет, через море – в Финляндию…
      Возле канального шлюза устроилась имперская канцелярия. Петр изобретал указы, наполненные руганью по адресу Екатерины, четыре писца тут же писали их набело, а император подписывал манифесты на шлюзовом поручне. Графа Девиера послали в Кронштадт, чтобы приготовил крепость к укрытию императора и его свиты. Миних, кажется, уже понял, что дело Петра проиграно, – старый селадон затерся в общество молоденьких фрейлин и стал воспевать пышность их плеч, нежность шей и ручек, девицы отбивались от фельдмаршала веерами. А погода была очень хорошая…
      Лизка Воронцова неустанно крутилась возле Петра, силясь выяснить по разговорам, что будет с нею, если… Здесь же был и воспитатель царя, академик Якоб Штелин, числившийся в ранге библиотекаря. Бесстрастно, как летописец, он составлял «почасовик» петергофской драмы, схожей с комедией:
      «б часов. По приказанию государя лейб-хирург дает ему несколько приемов стального порошка от поноса.
      7 часов. Государь требует себе жаркого и ломоть хлеба. На деревянную скамью у канала ставят блюда жаркого и буттербротов с бутылками бургундского и шампанского. Государь посылает ораниенбаумским войскам приказание прибыть в Петергоф…»
      В восемь часов вечера голштинцы прибыли в Петергоф, разбили лагерь подле Зверинца; Петр велел им быстро копать эскарпы и расставлять пушки. При этом Миних заметил царю:
      – Неужели ваше величество уверены, что голштинцы способны удержать русскую ярость? Не только стрелять, но даже икать им запретите, иначе от Петергофа останутся одни головешки…
      Петра ошарашила новость: калибр ядер не совпадал с калибром голштинской артиллерии. С полудня еще жили слабой надеждой, что Воронежский полк, квартировавший в Царском Селе, исполнит приказ и прибудет в Петергоф, но к вечеру выяснилось, что воронежцы прямым ходом повернули в столицу – в объятия Екатерины.
      Миних взял с подноса кем-то не доеденный бутерброд.
      – Уберите своих голштинцев! – сказал он, жуя…
      Петр забился в истерике:
      – Куда подевались курьеры? Почему никто из них не вернулся? Император я или уже не император?
      К Монплезиру причалила шлюпка, на которой приплыл Иван Барятинский, утешивший свиту: в Кронштадте спокойно, а граф Девиер приготовил крепость к приему его величества (но в это же время адмирал Талызин уже прибыл в Кронштадт с указом Екатерины, а графа Девиера посадил на цепь). Придворные ликовали:
      – Скорее, скорее… в Кронштадт, в Кронштадт!
      Была светлая прозрачная ночь. Яхта плыла, раскрыв паруса, как бабочка крылья, громадные весла галеры взбивали прохладную воду. Кронштадтская гавань, к удивлению всех, оказалась заперта боном. С галеры бросили якорь, и яхта сгалсировала по ветру, подойдя ближе к галере. В мареве белой ночи Кронштадт казался заколдованным замком, в котором живут мифические исполины.
      – Эй, на бастионе, отдайте гаванский бон!
      Возникли звуки барабанов, с берега отвечали:
      – Продырявим и потопим… прочь!
      Петр выбежал на бак галеры и, стащив с груди андреевскую ленту, стал размахивать ею, как вымпелом:
      – Я ваш император… Почему закрыли гавань?
      Прозрачный ночной зефир донес ужасную весть:
      – Какой еще император? У нас давно Катерина…
      Первое ядро шлепнулось в воду, обрызгав его величество. Спешно обрубили якорный канат, на веслах и парусах побежали прочь от Кронштадта. Яхта, круто ложась в бейдевинд, стала удаляться, а вместе с яхтою покидали императора винный погреб с бутылками и даже походная кухня с ее великолепными закусками.
      – Я как раз хотел выпить, – сказал он.
      – А я умираю от голода, – добавила Лизка.
      Галера лениво шлепала веслами по воде. Все устали. Император спустился в каюту, лег на диван, фаворитка устроила рыдания…
      К Миниху на палубе подошел испуганный Гудович.
      – Прекрасная ночь, не правда ли? – сказал фельдмаршал. – И хоть бы один комар над морем… О, великий Боже, сколько крови выпили из меня комары за двадцать лет ссылки в Пелыме.
      – Есть ли еще случай для нашего спасения?
      – Есть! Не приставая к берегу, плыть в Ревель.
      – Но гребцы на галере уже измучены.
      – Так это гребцы, а не придворные, – сказал Миних.
      В три часа ночи Петр высадился в Ораниенбауме, в Японской зале дворца ему стало дурно. С трудом нашли хлеба, чтобы накормить всю придворную ораву. Петр начал составлять письмо к жене, при этом он предупредил вице-канцлера князя Александра Голицына:
      – Вы и отвезете! На словах же передайте этой Мессалине, что я согласен поделить с нею власть над Россией.
      Екатерина следовала на Ораниенбаум во главе гвардии, а два первых эшелона (гусары Алехана Орлова и артиллерия) прошли по шоссе еще раньше, жестоко объедая дорожные харчевни. Войска были на ногах с семи утра, а теперь падали от усталости. Конница измоталась, лошади 14 часов подряд находились под седлами и вальтрапами. Возле «Красного кабачка» императрица велела сделать привал.
      Петергофское шоссе вмиг будто вымостили булыжником: солдаты разом легли на дорогу. Екатерина поднялась на второй этаж трактира, в убогой каморке для проезжих путников она плашмя рухнула на постель. Но тут же приехал Панин, с которым она стала заниматься распоряжениями по флоту и армии. Никита Иванович сказал:
      – Разумно ли сверженного императора помещать в крепости Шлиссельбурга? То Иоанн, то Петр… Стыдно перед Европой: из Шлиссельбурга сделали депо для хранения свергнутых царей!
      Панин ознакомил ее с секретным указом Петра III, обращенным к стражам Иоанна Антоновича: «Буде сверх нашего чаяния ктоб отважился арестанта у вас отнять, противиться сколь можно и арестанта живого в руки не отдавать…» – документ чрезвычайно важный.
      – Благодарю вас за него, – сказала Екатерина.
      В шесть часов утра эшелон императрицы двинулся далее и маршировал до Сергиевой пустыни, где Екатерину поджидал невозмутимый вице-канцлер Голицын с первым письмом от Петра.
      – А вы проезжали Петергоф? – спросила женщина.
      – Да, гусары Орлова уже заняли его.
      – Здорово проучили голштинцев?
      – С презрением к ним: без оружия – кулаками…
      Екатерина прочла цидульку от мужа, обещавшего исправиться и уважать ее, как мать и супругу. Она тяжело вздохнула.
      – Я жду ответа, – напомнил вице-канцлер.
      Екатерина протянула ему руку для поцелуя:
      – Это вам заменит присягу, а ответа не будет…
      Во время проезда Конной гвардии через Петергоф генерал Измайлов вручил Екатерине второе письмо от мужа.
      – Вы откуда прибыли? – спросила она, спешиваясь.
      – Из Ораниенбаума… от его величества.
      Екатерина с ловкостью гусара уперлась ногою в потное брюхо коня, подтянула подпругу, поправила бархатный вальтрап.
      – Величие его ложно! А что в этом письме?
      – Отречение – сказал Измайлов.
      Екатерина разломала хрупкие печати на конверте.
      – Черт вас всех раздери! – выговорила с недовольством. – Второе письмо начертано карандашом. Что у него там? Неужели даже чернил развести некому? Отречение придется переписать. Конечно, не так бездарно, как оно составлено. А так, как я сама напишу!

      Петр III отрекался от престола, прося отпустить его в Голштинию с Гудовичем и Лизкой Воронцовой; еще ему хотелось сохранить при себе любимую «мопсинку» и скрипку, он умолял Екатерину не разлучать его с арапом Нарцисом, умеющим быстро и ловко откупоривать бутылки с английским пивом… «Как схватить этого придурка?» Измайлов проник в мысли женщины и помог ей.
      – Вы считаете меня честным человеком? – спросил он.
      Екатерина не стала вступать в нравственные дебаты:
      – Вы и отвезете в Ораниенбаум мой конспект его отречения. И пусть этот несчастный – чернилами, а не карандашом! – заверит весь мир, что отречение официально, безо всякого принуждения с моей стороны… Только с вашей честностью это и делать.
      Доверие внешнее, зато недоверие внутреннее: за Измайловым поехали Григорий Орлов, вице-канцлер Голицын и Панин. Петр писал под диктовку: «В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством, самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное…» Он все время беспокоился:
      – А мопсинку со скрипкой оставят мне?
      – Господи, – отвечал Орлов, – да на што нам они-то?
      – Карета подана! – громогласно доложил Потемкин; своими же руками он затолкал императора в возок. – Па-а-алаши… вон!
      Петр снова упал в обморок, вывалившись из кареты, будто ватная кукла. Тут с него содрали мундир, лишили шпаги и ордена святого Андрея. Екатерина не пожелала видеть мужа, но его фаворитку до себя все-таки допустила, спросив со всей строгостью:
      – Так это вы клубнику с грядок моих обобрали?
      Восемь пудов добротного белого мяса, из которого природа слепила Воронцову, тряслись от рыданий, будто зыбкое желе.
      – Виновата я, – пропищала она тоненько, как комар.
      – Месть моя будет ужасна, – сказала Екатерина. – На помилование не надейтесь: сейчас же отсюда отправляйтесь в Москву, и там я устрою вам пытку-выдам замуж за старика!
      Потом разложила на столе чистенькую салфетку:
      – Живо складывайте сюда все свои драгоценности.
      Лизка вцепилась в алмазный «букет» на груди.
      – Без возражений! Это я отдам вашей сестре Дашковой…
      Екатерина велела передать Петру: пусть сам изберет себе место для временного пребывания. Ему нравилась Ропша:
      – Там и рыбка хорошо клюет, особенно по утрам…
      Увозили его в карете с опущенными на окнах шторами. Главным в охране сверженного императора назначили Алехана Орлова, который набрал себе не помощников, а, скорее, собутыльников: капитана Пассека, князя Барятинского, Ваську Бибикова, Рославлевых, Баскаковых и прочих.
      – Возьми и Потемкина, – сказала Екатерина.
      – На што он нам, ежели вино пьет без азарту?
      – Хоть один трезвый средь пьяных будет…
      Из Петергофа отъехал громадный шлафваген, внутри которого скорчился Петр, а верха гигантской повозки облепили, будто мухи сладкий каравай, случайные искатели выпивок и закусок.
      Екатерина опустилась на колени перед иконой:
      – Вот и все, Боженька! Вели всем по домам ехать…
      Войска потянулись в обратный путь. Очевидец пишет: «День был самый красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены – пошел пир на весь мир: солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие вина, сливали все вместе безо всякого разбору в кадки и бочонки».
      Генерал-полицмейстер барон Корф был обеспокоен всеобщим разгулом в столице. Екатерина говорила ему:
      – Как я могу отнять вино у людей, которые ради меня рисковали всем? Тут все были за меня, а я была с ними заодно…
      Только прилегла, ее сразу же подняли с постели:
      – Беда! Все перепились так, что уже ничего не соображают… Измайловская лейб-гвардия поднялась по тревоге барабанами.
      – Зачем? – спросонья не поняла Екатерина.
      – Валят напролом до твоей милости. Кто-то спьяна ляпнул, будто король прусский тридцать тыщ солдат у Невы высадил, чтобы тебя схватить, а Петрушку вызволить… Ой, беда!
      Екатерина снова натянула лосины и ботфорты:
      – Брильянта – под седло. Шпагу, перчатки.
      – По ошибке – ночью-то! – и пришибить могут.
      – А я не из пугливых… Орловы где?
      – Тоже пьяные. Их в Мойку покидали. Плавают.
      – А гетман?
      – Его поленом… по шее! Уже лечится…
      Еще издали донесло шум тысяч голосов, трещали поваленные заборы. Екатерина врезала шпоры в бока жеребца, за нею поспевали флигель-адъютанты с коптящими факелами. Женщина вздыбила под собой Бриллианта, и он заржал, скаля зубы.
      – Стойте! Я сама перед вами… стойте!
      Ее узнали. Солдаты тянули к себе за фалды мундира:
      – Матка наша, целуй нас… идем до угла-выпьем!
      Екатерина отсалютовала измайловцам шпагой:
      – Славной российской гвардии… уррра-а!
      Когда откричались, рывком вбросила клинок в ножны.
      – Слушайте! – и приподнялась в стременах (а смоляные искры факелов обрызгивали ее сверху). – Я, как и вы, не спала три ночи, и вот только легла, как вы разбудили меня. А у меня ведь завтра тяжелый день-я, ребята, должна быть в Сенате…
      Корявые руки. Щербатые лица. Пламя огней.
      – Тока скажи, – просили ее, – кого еще рвать-то нам?
      – Всех уже разорвали… спасибо, расходитесь.
      Петербург притих. Редкие кареты объезжали на мостовых мертвецки пьяных, как корабли минуют опасные рифы. Утром все мосты, площади и перекрестки были взяты под прицел пушек, пикеты усилены, кабаки заперты. Но уже слышались иные, трезвые голоса:
      – Что ж мы, братцы? За бочку с вином суку немецкую на себя вздыбачили? Опять же раскинь разумом: царенок Иоанн в тюрьме мается, а в Петрушке хоть малая капля русской крови была.
      – Павлика! Павлика-то мы все забыли…
      Нашлись и горячие головы – призывали:
      – Пошли, все заново пересобачим! Изберем кого ни на есть другого, заодно уж и похмелимся… после вчерашнего-то!
      В ту памятную ночь долго не могли уснуть дипломаты. Прусский посол фон дер Гольц объяснял происшедшее в России так:
      – Вот что бывает, когда жена не слушается мужа.
      Екатерина уже приказала русской армии отделиться от армии Фридриха, и это привело Гольца в отчаяние. Заодно с ним переживал британец Кейт, жалуясь на обострение процесса в печени:
      – Интересно, кто вернет мне здоровье, утерянное в общении с русским императором? Полгода непрерывных возлияний, ради укрепления англо-русской торговли, требует серьезного лечения.
      Датский посол Гакстгаузен возразил Гольцу:
      – Разве император наказан женою? Его покарал сам всевышний за намерение похитить у Дании земли Шлезвига.
      Французский посол Брейтель был в Варшаве – его заменял Беранже:
      – Екатерина процарствует дня два-три, не больше. У нее ведь нет никаких прав для занятия русского престола.
      – В самом деле, – добавил шведский посланник Горн, – положение ее чревато опасностями: она попросту лишняя.
      – Как это лишняя? – удивился австрияк.
      – Вене пора бы знать, – пояснили ему, – что в России уже два самодержца: один вывезен в Кексгольм, другой отвезен в Ропшу, готовясь занять камеры в Шлиссельбурге. О чем думает Екатерина? Нельзя же царствовать, имея сразу двух претендентов на корону!
      – Трех, а не двух, – поправил собрание француз.
      – Простите, кто же третий? – удивился швед.
      – Вы забыли о сыне этой женщины – о Павле…
      Больше всех огорчался Кейт: на днях он отправил в Лондон депешу о русских делах, имея неосторожность выделить в ней фразу: «Влияние Екатерины на дела в стране совершенно ничтожно».

      Сидя на постели, Екатерина натягивала длинные чулки на стройные, мускулистые ноги. Орлов, дремотно наблюдая за нею, сказал, что хорошо бы завести на Руси чулочные фабрики.
      – Без чулок вам, бабам, все равно не прожить.
      – Вот и займись этим, друг, – Екатерина зевнула.
      Она не выспалась, но пора приниматься за дела. У фаворита же дел не было, и, отворачиваясь к стене, Гришка буркнул:
      – Допреж чулок надо бы часовое дело наладить. Чуть подалее от города отъедешь, и на одних петухов надежда…
      Пусть Орлов спит – на здоровье. Екатерина вызвала барона Корфа, справилась о базарных ценах на хлеб и мясо.
      – Куль ржаной муки идет за три рубля, а пуд пшеничной за един рубль. Бараны тоже по рублю, ваше императорское величество. Курица же, самая жирная, стоит пятнадцать копеек.
      Екатерина поняла: дороговизна царит страшная!
      – А что самое дорогое? – спросила она.
      – Кофе. Фунт бразильского – сорок копеек.
      – А что самое дешевое?
      – Сено! За целый воз берут гривенник…
      – Благодарю, барон. И каждый день, включая и воскресенья, в это же самое время докладывать мне о базарных ценах на хлеб и мясо, а в зимнюю пору-о том, сколько дрова стоят. Идите…
      Она сама вывела на улицу погулять собачонку. У лакейского подъезда, стоя на коленях, ее поджидал крестьянин. Будто закрываясь от дождя, он держал поверх головы прошение.
      – Ведаешь ли, – спросила Екатерина, – что подавать челобитья в руки самодержавные всем жителям наистрожайше заказано?
      – Ведаю. Но все едино нам погибать…
      Назвался он конюхом Ермолаем Ильиным из села Троицкого, что под Москвою, а в столицу бежал тайно еще в апреле.
      – Чего же ранее бумагу не подал?
      – Не подступиться было. Да и дверей не знал твоих…
      Екатерина сняла с головы мужика челобитную.
      – О чем просишь тут власть вышнюю?
      – Трех жен в могилу закопал… уж ты помоги!
      – Отчего лишился ты жен? Умерли?
      – Помещица замытарила… Аксютку зимой в пруд загнала – та померзла. Катеринку поленом дубасила нещадно, кипятком крутым ее шпарила, ажно мясо от костей отлипло, а Фсдосьюшку щипцами кузнечными жгла, от боли она младенчика выкинула, так и робсночка тово помещица на огороды забросила… Пошел я ночью подбирать его, а там, гляжу, свиньи его до косточек обожрали.
      С другой стороны Мойки, из распахнутых окон дворца графа Строганова, донесся сладчайший голос итальянского певца Бонифаццо – он пел, встречая новый день, о любви и радости жизни. Тоскливо и безнадежно Ильин рассказывал, что его помещица отправила на погост 193 невинные душеньки.
      – Хоть беги! Да ведь дале Руси не убегаешь…
      Екатерина спросила, обращались ли крестьяне с жалобою к чиновникам московской юстиц-коллегии; на это конюх Ильин отвечал ей храбро, что в судах царских правды не сыщешь:
      – Чиновники твои у душегубицы нашей гостят почасту, она им телят да моды на Москву шлет. Уж сколь из деревни нашей народу пропало за то, что осмелились на нее, кровопивицу, жалиться!
      Сладкий тенор страдал от наплыва любовных чувств.
      – Как зовут твою барыню, назови мне ее.
      – Салтычихой, а по-людски – Дарья Николавна.
      Екатерина отвела мужика на кухни, велела накормить, потом десять рублей ему подарила и велела скрыться.
      – Затаись от судей моих! А я сама разберусь…
      …Дело о Салтычихе разбиралось шесть долгих лет.
      Государственную деятельность начала с того, что просила Сенат разместиться в Летнем дворце, – там прохладнее. При ее появлении сенаторы встали, она велела им сесть, а сама продолжала вразвалочку похаживать. Наугад задала пустяковый вопрос:
      – Сколь городов имеется в империи нашей?
      Возникло неловкое молчание, и, пока оно длилось, Екатерина осмотрелась. Спору нет, в Сенате заседали не лучшие персоны. Она многих знала как самых низких сикофантов прц ее муже, а иные – мошенники и спекуляторы, с глазами завидущими и руками загребущими. Молчание стало невыносимо, и Екатерина его прервала. Из своего кошелька дала пять рублей курьеру сенатскому:
      – Сбегай, дружочек мой, до Академии научной, купи там в лавке книжной атлас господина Кирилова… Чем же ныне занимается высокий Сенат? – спросила затем построже.
      – Апелляцией.
      – О чем же?
      Генерал-прокурор Глебов отвечал с усердием:
      – Да жалуются мещане города Масальска, что скотинку им некуда из города на выпас гнать… Вот и чтим дело сие.
      – А велико ли дело о выпасах в Масальске?
      – На телеге привезли. Сорок лет бумагами обрастало.
      Екатерину трудно было вывести из терпения:
      – Надо полагать, не все же бумаги читаете?
      Выяснилось, что читают все подряд – вслух!
      – Дело ли это сенаторское? Впредь судить о каверзных материях экстратно, дабы времени понапрасну не терять. А жителям Масальска повелеваю пустые выгоны за городом и нарезать.
      Дело решено (телегу бумаг можно везти в архив).
      Прибежал курьер, принес Российский атлас Кирилова.
      – Писатели и литература, – изрекла Екатерина, – тоже ведь для чего-то существуют. Дарю вашей милости генеральное толкование об империи нашей. Пять рублей – не велики деньги, могли бы и сами истратиться, не такие уж вы здесь бедные все… Кстати, а сколько в России живет людей ныне?
      Помялись, но ответа не дали – по незнанию того.
      – А великое государство не может без учета населения жить… Этак-то устойчивых финансов у нас и не будет, ибо копейка от человека исходит, к нему же она и возвращается. Как же мне, женщине слабой, государством управлять, ежели даже в Сенате не ведают, сколь душ у меня верноподданных?
      – Спросила и сама же ответила: – Нужна ревизия населения!
      Трубецкой сказал, что народ переписей не любит.
      – Так ведь ревизия не пытка. Что ж тут любить или не любить? Запишут каждого и отпустят с миром… Не понимаю!
      Все соглашались, что перепись населения необходима.
      – Но обойдется она государству, – вставил граф Александр Шувалов, – не менее одного миллиона рублей. А где взять их?
      Пришло время удивиться Екатерине:
      – Отчего такая сумма гомерическая?
      Глебов растолковал ей, что при известии о начале переписи население начинает разбегаться – в страхе Божием!
      – Уже было так, – добавил Ушаков, – целые волости снимались таборами, с детками и скотинкою спасались за рубежи, на Дон и на Ветку, а государство оттого еще больше безлюдело и нищало…