.." И был стол пиршественный, и была иллюминация великая. Потемкин поглазеть на чудеса любил, а потому все, что показывали, разглядел. В огнях изображен был Парнас, там Минерва восхваляла императрицу России, а младенцы многие (сиречь купидоны шустрые) упражнялись в науках. Один из них, славе потворствуя, чертил в небесах имя фаворита Шувалова, а скромный ученик с книгою восходил к престолу Минервы, которая приличным жестом одобряла его похвальное поведение. Истина повергала символы зависти и невежества. Младенец ломал ветвь пальмовую, показывая студентам венцы лавровые и медали наградные, которые, вестимо, получат лишь преуспевающие в науках.
      Кто-то тронул Потемкина за рукав кафтана -- это был толстый отрок-увалень, который назвался Денисом Фонвизиным:
      -- Шувалов, яко куратор наш, гостям конфеты со стола царицы прислал. А вот и приятель мой -- Яшка Булгаков... люби его.
      Булгаков был Фонвизину под стать -- тоже упитанный недоросль. Сообща решили идти наверх, чтобы конфет себе раздобыть. В их компанию сразу же ввинтился четвертый малый -совсем тощий, обтрепанный, вида захудалого, по имени Васька Рубан:
      -- Господа благородные, сколь живу, а про конфеты только слыхивал, но видеть не доводилось... Посмотреть на них дадите?
      -- Пошли с нами, -- притянул его к себе Потемкин.
      -- Да я же не дворянский сын -- разночинный. Вам-то ништо не будет, а меня разложат возле конфет и выпорют.
      -- Плюнь! -- баском отвечал Фонвизин. -- Мы, столбовые, правда, гербов на лбу не таскаем, а все равно пороты бываем...
      На лестнице их задержал Сережа Кисловский:
      -- Гришка, куда целую шайку ведешь?
      -- Конфеты красть.
      -- Попадешься -- вовек чести дворянской лишишься...
      Все заробели. Потемкин один проник в залу для вельможных гостей, где были развешаны на шелковых лентах конфеты величиною с огурец. И, ничуть не сумняшеся, нарвал конфет, будто фруктов с ветвей своего сада, всех приятелей оделил.
      -- Бежим, пока не поймали! -- воскликнул Рубан...
      Вскоре все четверо встретились снова -- в книжной лавке университета. Денис Фонвизин купил грамматику латинскую, а Яшка Булгаков лексикон Целлария приобрел. Они и спросили:
      -- А чего вы, робяты, книг не покупаете?
      -- Вы богаты, а я бедный, -- сказал Потемкин.
      Рубан в него вцепился, как в брата родного:
      -- Гриша, друг! Я тоже бедный. Два дни не жрал.
      -- Пойдем, -- потащил его Потемкин из лавки. -- Я у богатых живу. Разносолов не сулю, их по буфетам прячут, но сыт будешь...
      Он привел его в дом Кисловских, где и насытил Рубана до отвала. Вася ему потом слезно признался:
      -- А я ведь, Гриша, пешком из Киева заявился.
      -- Да ну?
      -- Учился в тамошней академии и махнул на Москву босой, три месяца шел, побираясь. Где дадут, где поколотят. Хотел к здешней Заиконоспасской академии прибиться, но прослышал об университете и сюда подался: будь что будет, не боги ведь горшки обжигают... Одежонка-вся на мне! Сношу-померзну!
      Потемкин ему валенки подарил:
      -- Как же, Вася, о грядущем-то мыслишь?
      -- К стихослагательству навык имею природный.
      -- Дельно ли это для жизни -- вирши складывать?
      -- Прогреметь можно. На весь мир.
      -- Да что ты? -- удивился Потемкин.
      -- Истинно так! Еще воспарю орлом в поднебесье.
      -- Ну и ладно. Валенки-то примерь, не малы ли? А пока еще не воспарил, так ходи ко мне: будешь, орел, кашу мою клевать.
      Васька Рубан притопнул новыми валенками:
      -- Ух, и ладны же! Спасибо тебе за ласку.
      -- Бог с тобой. Носи на здоровье...
      В лютые морозы на улицах трещали костры. Один из иностранцев писал: "Стужа зимою в России бывает так велика, что русские по глупости пробуют отапливать даже улицы, но это им нисколько не помогает, холод остается прежним". Так писали иностранцы, но, попав в Россию, сами же у тех костров грелись...
      Занимались с утра до вечера, а каникул мало отпущено, всего дважды в году (с 18 декабря до 6 января и с 10 июня до 1 июля). Страшно писано, да зато жилось нестрашно: многие как зачислились в студенты, так и начались у них сплошные каникулы... Потемкин лекции посещал, но в бегах бывал неоднократно. В балаганах смотрел, как заезжая с Мальты девка силу показывала: ставили на грудь ей наковальню, по которой мужики молотами ухали, потом вкатывали на живот девке сорокаведерную бочку с водкой, а поверх бочки итальянец делал разные позитуры и даже на голове стоял, не падая... После таких чудес кому охота сидеть в аудитории, где темно от двух окошек, изо всех щелок дует, а под ногами крысы с крысятками так и шныряют!
      Нерадивую младость положено сечь: дворян секли, портков с них не снимая, дабы не бесчестить, а разночинцев пороли без порток, о чести уже не помышляя. Практика воспитания благородных мужей отечества допускала ношение ими на груди дощечки с изображением осла. Зато педагогам возбранялось бить студентов по голове "палкой или иным инструментом". Прохожие на всякий случай обходили университет стороной, -- здоровущие, как телята, псы меделянской породы охраняли "питалище наук". Потемкин неизменно имел охоту лишь к тому, что ему нравилось, и не терпел, если в него вдалбливали то, что в голове никак не умещалось. От этого успехами похвастать не мог, хотя и было завидно, когда на "акте" ректор Мелиссино выделил лучших -Дениса Фонвизина и Якова Булгакова... Потемкин спросил приятелей:
      -- С чего это вы, поросятки, такие прыткие?
      -- А мы в дипломаты желаем. Нам, Гришенька, мух ноздрями ловить не пристало: политика высокая дураков не жалует.
      -- О высокости чина не тщуся, -- вздыхал Потемкин. -- А в монахи возьмут и без отличий научных...
      Меделянские собаки, спутав его с прохожим, порвали штаны. Григорий Матвеевич Кисловский выразил недовольство:
      -- Отчего собаки одного тебя избрали для нападения? Сколько дворян в университет ходит, а порты у всех целы...
      И подарил ему книгу Монтекукколи -- знаменитого полководца, который задел юнца за живое. Фантазия разыгралась: Потемкин видел себя, во прахе сражений попирающим гидру, а трубные гласьд, воспевали его достоинства, сама Паллада спускалась с небес, возлагая на пасмурное чело венок славы... Начал он горячиться.
      -- Мне бы еще о Валленштейне почитать.
      -- Перестань метаться, -- уговаривал его Рубан. -- Гляди, как шатает тебя: то в монастырь, то в полымя бранное...
      Мелиссино выразил душевное участие к Потемкину:
      -- Догадываюсь, что при вашей живости способны вы, сударь, выказать успехи блистательные. Прошу вас убедительно превозмочь себя, и я вам обещаю золотую медаль.
      -- Поднатужусь, -- обещал Потемкин...
      Денис Фонвизин научил его экзаменоваться:
      -- У профессора латыни пять пуговиц на кафтане, а четыре на камзоле. Кафтанные обозначают склонения, а камзольные -спряжение. Тебе и знать ничего не надобно: за какую пуговицу профессор схватится, это и будет означать ответ на вопрос его...
      Фонвизин медаль получил. Потемкин тоже!
      Неожиданно скончался благодетель его -- дядя Кисловский, а в канун часа предсмертного имел он беседу с племянником:
      -- Боюсь, пропадешь ты, Григорий: бездельный ты и бесцельный. Для таких, как ты, Волга течет вольная -- вот в разбойники ты сгодился бы, наверное. А может... Кто тебя знает? Может и обратное произойти: ведь таких обормотов случай любит!
      На кладбище, когда Кисловского погребали, ради утешения вдовы его присутствовала игуменья мать Сусанна, женщина лет сорока, красивая неяркой и смущенной красотой. И хотя Гриша сильно плакал над могилою дяди, но мать-игуменью оглядывал с большой охотой. От мыслей грешных его отвлек служка Греческого монастыря, сказавший, что благочинный Дорофей к нему интерес возымел:
      -- Не тот ли ты Потемкин, который пел в хоре церкви Дионисия Ареопага, что в переулке Лаврентьевском?
      -- Это я орал, -- отвечал Гриша.
      -- Дорофей на субботу к столу зовет братскому...
      В келье благочинного иеродиакона, прохладной и чистенькой, висели два образа: Умиления злых сердец и Утоли моя печали. Настоятель Греческого монастыря показал на лавку.
      -- Орешь ты здорово, слыхал я тебя! -- сказал он. -- Ну, садись, орясина дубовая, на мою доску липовую...
      От стола, уже накрытого к трапезе, Потемкина метнуло к книгам старинным, которых было у Дорофея великое множество.
      -- О дюке Валленштейне нет ли чего?
      -- Нашел ты кого вспоминать, -- с укоризною отвечал Дорофей, берясь за графин с рябиновкой. -- О погубителях рода людского, кои ради догматов изуверских кровию насыщали утробы свои, книг не содержу... Иное здесь собрано, брат!
      Но иное Потемкину было не по зубам: книги чешские и сербские перемежались с латинскими и греческими (все в переплетах из двух досок, в застежках золоченых).
      -- Славянство -- боль моя, -- признался Дорофей. -- Вот был я молод и болел своей болью. А в возраст придя, стал болеть чужою. Больно ли тебе от слов моих? -- спросил он вдруг.
      -- Да нет. Пока не чую боли.
      -- Ты глуп еще, -- сказал Дорофей. -- Вот ныне о Валленштейне спрашивал, а на что дался тебе сатрап цесарский? Я знаю, что гиштории чистенькой, сытенькой да гладенькой не бывает. Любой народ купели кровавой не миновал. Зубами каждый в страхе нащелкался. Россия-то давно воззрилась за хребты Балканские, откуда стоны братские долетают... Чего не пьешь? Чего не ешь?
      -- Я слушаю, отец благочинный.
      -- Ты слушай, сын. Учиться надобно.
      -- Так я учусь.
      -- Пустое все... Уроки исполнять и скотина способна, которая в соху или телегу впряжена. Ученье светом брызжет на тех лишь, кто ищет света. Не уроки важны, а страсть к познаниям.
      -- А у меня только так и бывает! -- сказал Потемкин.
      Он ушел малость ошеломленный. Близ Сухаревой башни, где в старину были стрелецкие слободки, говорливые раскольники, торгуя лубками раскрашенными, покрикивали:
      -- А эвон, глядите, люди добры, как мыши кота погребают! Кот был казанский, уроженец астраханский, разум имел сибирский...
      "Может, и мне в Сибирь уехать?" -- думал Потемкин.
      На Пасху Дорофей свел его с Амвросием Зертис-Каменским, митрополитом Крутицким и Можайским. Это был красавец-молдаванин с широкой грудью, украшенной панагией, и гремучим басом, от которого тренькал на столе хрусталь. В разговоре он свободнейшс цитировал Златоуста и Цицерона, Вольтера и "Задонщину", интересно рассказывал, какой волшебный мир открывается ему с помощью микроскопа... Но для начала Амвросий испытал Потемкина:
      -- А что, брат Григорий, в зачале тридцать пятом изречения от святого Евангелия сказано?
      Потемкин отрапортовал как по писаному:
      -- Яко той, иже не входя дверми во двор овчий, но прелазяй инуды, той есть тать и разбойник...
      -- Сыпешь ловко, с тобой бы горох молотить! -- похвалил его Амвросий и, увлекая студента к столу, просвещал далее: -Князья духовные на Руси пиют вино маниром трояким. Первый из них -- с воздержанием, егда воздерживаешь себя от падения. Второй -- с расстановкой, егда сам идти не способен и тебе ноженьки переставляют. Наконец, есть пьянство с расположением, егда стомах твой пресыщен и на полу свободно располагаешься.
      -- Ты митрополита не слушай... он озорник у нас! -подсказал Дорофей. -- Я тебе лучший совет дам: берись-ка за древность мира, попей волшебной мудрости из родников эллинских.
      -- Но сначала, -- захохотал Амвросий, -- пусть-ка брат наш попьет из погребов монашьих. Налью ему пополнее!..
      Очнулся студент под столом (с расположением).
      5. УКРОЩЕНИЕ СТРАСТЕЙ
      Конец этой трапезы был совсем неожиданным: парень не покинул монастыря до тех пор, пока не осилил язык древнегреческий. Гомер восхитил его: от человекоподобных богов исходило ощутимо-телесное тепло, а от богоподобных людей веяло олимпийской прохладой... Появилась вдруг страсть к сочинительству, и сам стыдился этого чувства, как юноша первой любви, но Дорофей приободрил его:
      -- Ликуй сердцем, сын мой! Всяка тварь должна хоть единожды распять себя на кресте пиитическом. Но не будь алчущим к успеху скорейшему. Эпикур вещал: "Смертный, скользи по жизни, но не напирай на нее". А у нас на Руси святой иное слышится всюду: "Навались, робяты! Чичас стенку лбами проломим, а потом в кабак отправимся и станем великой пролом праздновать..."
      Университет вдруг показался Потемкину скучнейшим школярством. Рубан предложил ему навестить Заиконоспасскую академию, при храме которой объявился на Москве новый оракул.
      -- Стар ли?
      -- Да не. Как мы с тобой.
      -- А кто таков?
      -- Петров Василий, нашего поля ягода: днями витийствует, а по ночам стихоблудию себя подвергает.
      -- Идем, брат. Послушаем Цицерона лыкового...
      Петров был чуть постарше Потемкина, но бесстрашно выковывал перед толпой четкие силлогизмы, бросал в верующих кары небесные, пророчил, клокотал, бичуя пороки, и собор был наполнен рыданиями раскаявшихся... Рубан, втайне завидуя чужому успеху, шепнул:
      -- Петрова я знаю. Хочешь, чай позову с нами пить?..
      Втроем отправились к знакомой просвирне, пили чай с маковками. Потемкин, чуть робея, спросил витию в ряске монашеской:
      -- Слыхал, ты и стихи складываешь?
      -- Могу, ежели нужда явится.
      Петров схлебывал горячий чай с блюдца (платить за угощение он взялся за троих и потому ощущал себя владыкой).
      -- Оставим, -- сказал он, -- пылание для дураков. Дураки под лестницами живут, с голоду околевая, и все пылают. А я князю Юсупову к пирогу именинному поздравку в стихах быстренько изложил, так он мне через лакея червонец пожаловал.
      -- Неужели червонец? -- помрачнел нищий Рубан.
      -- Не вру! Лакей-то в ливрее был золотой. А червонец на блюде лежал серебряном... Не вы ж меня, а я вас чаем пою!
      Для Потемкина это было ново.
      -- Продажный ты, -- сказал он проповеднику.
      Петров был достаточно умен и не обиделся:
      -- Это вы, дворяне, вольны мадригалы при луне складывать и денег стыдитесь. А мне, который из-под скуфейки наружу выполз, мне о себе надо подумать. Даст Бог, и на виршах этих еще дворянский герб обрету. В карете учну разъезжать...
      Стали тут разночинцы, талантами похваляясь, читать взахлеб стихи свои, и Потемкин заскучал от изобилия Адонисов, Эвтерп, Психей и Киприд, а за стенкою просвирня парила гречневую кашу с требухами свиными -- и аромат ее забавно перемешивался с античными Зефирами. Начали поэты приставать к дворянину, чтобы он тоже не стеснялся, почитал свои стихи...
      Потемкин охотно прочел -- без пафоса, обыденно.
      О ужас! Бедствие! И страх!
      Явилась дырка на штанах
      А мне исправные штаны
      Для просвещения нужны.
      Портной! Ты отложи иголку.
      Ответь, какого хочешь толку,
      Чтоб от наложенных заплат
      Не стало мне больших утрат.
      От дырки той, котора жжет,
      Бегу я задом наперед.
      И, поворачиваясь к аду,
      Я сатане кажуся с заду...
      -- А где же тут паренье? -- изумился Петров.
      -- И где слог высокий? -- спросил Рубан. -- Опять же, Гриша, ты зачинаешь стихи прямо с приступа, не имея нужды воспеть в прологе музу свою, и не воззываешь прежде сладостных молений к Аполлону, дабы облегчил он тебе совладание с лирою.
      -- А зачем мне лира? -- взбеленился Потемкин. -- Стихи надобно слагать по существу дела. Ведь когда у тебя, Васька, спина чешется, ты не зовешь Киприду, а сам об угол скребешься...
      -- Штиль-то мужицкий, -- покривился Петров.
      -- Да, пиита из тебя не выйдет, -- добавил Рубан.
      Потемкин чаек дармовой дохлебал и обозлился:
      -- Мужики даже комаров в поэзию допущают. Иль не слыхали, как девки в хороводе поют: "Я с комариком плясала"? А ваших Купид да Горгон им и не надобно... Ишь Гомеры какие!
      Они не рассорились. Но что-то хрустнуло в душе Потемкина, сломавшись раньше времени, и лишь Дорофей утешил его:
      -- Рано ты, Гриша, колесницу Пегасову завернул на ухабы проселков российских. Лучше, сын мой, послушай-ка, что Сумароков о таких, как ты, дельно сказывает:
      Пиитов на Руси умножилось число,
      И все примаются за это ремесло:
      Не соловьи поют, кукушки не кукуют,
      И врут, и враки те друг друга критикуют.
      И только тот из них поменее наврал,
      Кто менее иных бумаги измарал...
      Потемкин отпустил свою неловкую музу на покаяние. Пройдет срок, и он оживит Кастальский родник возле ног женщины, которая станет его богиней, его соратником, его другом и... врагом. А сейчас она принадлежала другому: Екатерина переживала страстный роман с графом Станиславом Августом Понятовским, польско-саксонским министром при дворе Санкт-Петербурга.
      Церковь сулила Петрову всяческие блага, уговаривая парня сразу постричься. Но он сбросил рясу и предстал уже в кафтане, на башмаках сверкали пряжки с дешевыми стразами.
      -- Пора и за дело браться, -- сказал красавец.
      Василий Петрович Петров доказал, что он человек мужественный и не страшится дразнить судьбу. Потемкин стал его уважать, но признался, что сам-то желает уйти в монахи.
      -- А на что другое я годен? -- спрашивал уныло.
      -- Видишь как! -- отвечал Петров. -- Я, поповский сын, из келий в светскую жизнь спасаюсь, а ты, дворянин, сам же под монашеский клобук лезешь, будто там сладким медом намазано.
      -- Так ведь клобуки-то не гвоздями к башке приколачивают.
      -- Гвоздями, брат... поверь, что гвоздями! -- Петров дерзко взирал в будущее. -- Смотри сам, -- доказывал он Потемкину. -Сумароков долго в пьянственном житии не протянет. Ломоносов, сказывают, болеет почасту. А кто после них останется в поэзии русской? Вот такие, как я да Васька Рубан, -- нам и перья в руки... Воспарим! Прогремим! Пока не поздно, говорю тебе: вступай в компанию нашу, мы потеснимся, с нами ты в люди выйдешь...
      Было лето, жаркое, душное. В доме Кисловских гостила матьигуменья Сусанна, и Потемкин стыдился присутствия женщины, волком глядел в пол. Сусанна сказала госпоже Кисловской:
      -- Уж больно красиво волосы завили племяннику вашему.
      -- Да нет, -- отвечала барыня, не поняв ее томления, -- у Гриши волосики сами по себе вьются...
      Ближе к вечеру она велела ему проводить Сусанну. Потемкин довез монахиню до Зарядья, где за высоченной стеной в гуще старых деревьев затаилась старинная женская обитель.
      -- А я живу вон там. Видишь окошко мое?
      Потемкин задрал голову:
      -- Ох, высоко живешь... свято!
      В эту ночь не спалось. Лунища засвечивала круглая и желтая, будто глаз совиный. Машинально выбрался Потемкин на улицу, даже не заметил, как дошагал до монастыря. Келья матери Сусанны едва светилась изнутри, зыбко и дрожаще, -- это теплились лампады перед ликами святых угодников. В соседнем дворе Гриша обобрал с веревки сырое бельишко, сложил его на заборе, а веревку унес с собою... Сначала взобрался на стену монастыря. Стоя на карнизе древней кладки, перепрыгнул на дерево, с него -- на соседнее. Под ним качались упругие ветви, и наконец он достиг высокой березы, верхушка которой касалась уже конька крыши. Вот когда пригодилось ему детское умение лазать по деревьям! Примерясь, Гриша совершил прыжок-почти смертельный... Настил крыши глухо прогудел под его ногами. Потом парень долго лежал, привыкая к высоте. Обвязав веревку вокруг трубы, начал по ней спускаться.
      Ноги коснулись подоконника кельи Сусанны.
      Он тихо отворил окно и запрыгнул внутрь.
      Женщина, прямо с постели, была жаркой, как печка.
      -- Пришел, -- бормотала монахиня, -- пришел-таки, бес окаянный. Господи, да простишь ли меня, грешницу великую?..
      Потемкину было уже 17 лет. От этого времени осталась такая запись: "...Надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но ах, нет! слабость и лета доспевшие повели мысли не туда, куда Всевышний указывал, и зачал я по ночам мыслить искусно, каким побытом сыскивают люди себе любовниц горячих; и как только учал о сем предмете воображать, на смертный грех сей довольно-таки представилось мне много всяких способов..."
      В это же самое лето граф Станислав Август Понятовский вытворял в Петербурге примерно то же самое, что проделывал в Москве недоросль дворянский. Но объект вожделений Понятовского был гораздо деликатнее, да и приемы посла отличались от потемкинских воистину дипломатическим лукавством... 6 июля 1757 года, когда над Петергофом опустился теплый вечер, Понятовский поехал в Ораниенбаум, имея на запятках кареты лакея, посвященного в его интриги. В лесу их задержала кавалькада подвыпивших всадников. Посол узнал среди них и великого князя-Петра Федоровича, крикнувшего из седла:
      -- Стой, бродяги! Кто тут разъезжает?
      Понятовский пугливо забился в глубину возка, а лакей с запяток отвечал по-немецки, что везет портного. Всадники были пьяны, карету отпустили, не сообразив, что в ночном лесу портному кроить и шить нечего... Вот и Ораниенбаум. Понятовский постучал в окно купального павильона.
      -- Вашу руку, граф! Боже, как я заждалась.
      Екатерина втянула дипломата внутрь павильона, где стояла громадная ванна...
      Когда Понятовский -- уже под утро -- выпрыгнул из окна и пошагал к карете, из кустов выскочили трое верховых с палашами и заставили его бежать к беседке, в которой сидел великий князь.
      -- Попались, граф? -- спросил Петр. -- А ну, пошли...
      Его повели к морю, и Понятовский уже представлял себе, как ему вяжут на шею камень. Но от берега свернули в Нижний сад, а там -- в Монплезире -- Петр без обиняков спросил:
      -- Вы решили принять ванну вместе с моей женой?
      -- Как вы могли подумать! -- возмутился дипломат.
      -- Сознавайтесь, что вы делали с моею гадюкой?..
      Об этом он мог бы догадаться и сам. Топнув ботфортом, Петр удалился в соседние комнаты Монплезира, оттуда послышался писклявый голос его фаворитки -- графини Воронцовой. Вернувшись, великий князь сказал Понятовскому:
      -- До выяснения дела я подержу вас под арестом...
      К дверям приставили караул. Над морем уже светало. Вдруг появился граф Александр Шувалов, инквизитор империи. ("Точно для усиления ужаса, -- писал Понятовский, -- природа наградила его нервными подергиваниями, безобразившими его лицо, и без того некрасивое. При его появлении я сразу понял, что государыне Елизавете все уже известно"). Положение Шувалова было крайне щепетильным: поимкой польско-саксонского посла затрагивалась честь Екатерины. Чтобы выйти сухим из воды, Шувалов буркнул нечто такое, чего понять было невозможно. Понятовский склонился перед ним в поклоне:
      -- Для чести двора кроткой и мудрой Елизаветы (как и для моей чести) желательно покончить с этим без излишней огласки...
      Шувалов, скорчив гримасу, шагнул к дверям:
      -- Эй, подать сюда карету посла варшавянского...
      В Петров день Петергоф обычно праздновал память его основателя. Из Ораниенбаума со свитой приехали великий князь и Екатерина, которая мимоходом нашептала Понятовскому:
      -- Наша тайна уже пишется на всех заборах. Спасение в одном -- будьте крайне любезны с фавориткой моего проклятого...
      В круге менуэта посол намекнул Воронцовой:
      -- Одна вы можете сделать меня счастливым.
      -- Шарман, шарман! К ночи жду вас в Монплезире...
      Она сама встретила поляка в дверях павильона, укрытая от комаров серебристым плащом голштинского офицера.
      -- Там курят трубки. Натабачатся, и начнем...
      Разрушая нежное очарование ночи, из Монплезира вылетали густые клубы зловонного кнапстера. Наконец Лизка сказала, что можно войти. Петр встретил Понятовского с веселым видом:
      -- Зачем ты поступил как шут, а не сказал мне сразу, что моя жена твоя любовница? Поверь, я достаточно образован, чтобы не обращать внимания на такие пустяки... Сознайся ты мне в этом раньше, и мы давно были бы с тобой большими друзьями.
      "Я, разумеется, согласился с ним во всем и стал превозносить глубину его полководческих талантов. Этим я привел его в такое расположение духа, что через четверть часа он говорит: "А ведь тут кого-то еще недостает!" С этими словами Петр ринулся в спальню Екатерины, стащил ее с кровати и предъявил -полуобнаженную, в одних чулках ("даже без туфлей, -- писал Понятовский, -- даже без юбки"). Разыгрывая доброго малого, Петр сказал:
      -- Забирай се, граф! Мне такие злюки не нужны...
      Общество расположилось возле крохотного фонтана, бившего посреди комнаты. Полураздетую женщину поместили между любовником и мужем, а вино ей подливала любовница мужа. "Вот капкан"! -- поняла Екатерина, присматриваясь к угодническому поведению Понятовского, которого любила-да, любила! Но из дипломата он превратился в очень дурного рыцаря, а его игривые шуточки были ей до отвращения противны. Зачем ему эта комедия? И почему он так охотно играет в ней подленькую роль? Здоровое женское чутье подсказывало Екатерине, что в этом непристойном спектакле ее мешают с грязью. Муж -- глупец, с него морали не взыщешь. Но Понятовский-то умен и должен бы понимать все неприличие этой позорной сцены...
      Петр встал из-за стола вместе с Воронцовой:
      -- Ну, дети, больше мы вам мешать не станем.
      -- А вы не мешайте нам, -- засмеялась фаворитка.
      Наедине с Екатериной посол спросил ее весело:
      -- Каков анекдот! Ты довольна мною?
      Сильнейший удар пощечины ослепил дипломата. Но Екатерина тут же повисла на шее Понятовского, пылко его целуя:
      -- Люблю... я все равно тебя люблю...
      Неправда: она уже мечтала о другом мужчине, сильном и властном...
      Вскоре при дворе стало известно, что Иван Иванович Шувалов пригласил в Петербург лучших учеников Московского университета: императрица Елизавета хотела познакомиться со студентами.
      6. ПРИДВОРНЫЙ ДЕБЮТ
      Хороший приятель завелся у Потемкина -- московский мастеровой-выжига Матвей Жуляков; он из кафтанов вельможных да из мундиров генеральских выжигал мишуру золотую и канитель серебряную -- с того дела верный кусок хлеба имел, даже на винопитие хватало. Григорий не раз помогал ему сжигать на раскаленных докрасна противнях одежды умерших владык мира сего. Щеткою сгребал он в ведро жалкие остатки былого величия, рассуждая при этом философически:
      -- Вот и все, Матяша! Открасовались люди, отмучались. И что за жизнь такая? На что человеку дадена? Не успеешь мундир сносить, как и подыхать пора, а мундирчик твой сожгут. Из "выжига" этого еще тарелку отольют... нате, мол, ешьте, живущие!
      -- Не скули, -- отвечал оптимист-выжига. -- Лучше становь чарочки на стол да зачерпни из бочки капустки...
      Мелиссино вдруг вызвал Потемкина в канцелярию:
      -- Отчего, сударь, лекциями манкируете?
      -- И рад бы присутствовать, да некогда.
      -- Ну, ладно... Сбирайтесь в Петербург ехать: включил я вас в число примерных учеников университета.
      Неизбежная война с Пруссией уже началась: русская армия, вытекая из лесов и болот литовской Жмуди, имела генеральную дирекцию -- на Кенигсберг. Московский университет отправил на войну студентов-разночинцев -- переводчиками, и они разъехались по штабам уже дворянами при офицерских шпагах!
      Это была первая лепта университета стране...
      Мелиссино привез в Петербург двух студентов и шестнадцать учеников гимназических, средь которых Митенька Боборыкин и Миша Загряжский состояли в свойстве с Потемкиным. Все разбрелись по сородичам, проживавшим в столице, а Григорий остановился в доме дяди Дениса Фонвизина (скорее, по приятельству)... Яшка Булгаков вытащил приятелей на столичные улицы, где царил совсем иной дух, несхожий с московским. Гуляючи, дошли до Литейного двора, дымившего трубами, изнутри его доносился утробный грохот машин -- здесь ковалось оружие для борьбы с Фридрихом II; от цехов пушечных вывернули к Марсову полю, осмотрели Летний сад, украшенный множеством истуканов; Венус-пречистая стыдливо закрывалась от молодежи ручкою. А под каждой богиней лежала дощечка, в которой писано -- кто такая и ради каких пригожеств для обозрения выставлена, дабы невежество людское рассеялось... Потемкин при виде церквей (которые, в отличие от московских, были невзрачны) всюду желал к иконам приложиться, а если церковь была закрыта, он замки дверные усердно целовал. Булгаков с Фонвизиным, оба нравов эпикурейских, силком тащили приятеля прочь от "ханжества":
      -- Да глазей лучше на грации! Гляди, какие ходят...
      Фонтанку оживляли сады фруктовые, оранжереи и птичники, дачи вельможные. Играли домашние оркестры. За Фонтанкою уже темнел лес: там гуляли разбойники...
      Наконец все были званы в дом куратора. Шуваловская усадьба смыкалась с Летним садом, длиннейшая галерея была заполнена драгоценной библиотекой и картинами -- глаза разбегались...
      Мелиссино представил куратору своих питомцев.
      В глубине комнат сидел за шахматным столиком полный и рослый человек в распахнутом кафтане, возле него стояла трость. Двух студентов, достигших совершеннолетия, Троепольского и Семенова, Шувалов угостил бокалами прохладного вина, остальных довольствовал трезвым морсом. Прихлебывая морс, Потемкин посматривал на дяденьку, что сидел поодаль, и думал: отчего знакомо его лицо? Вспомнил: гравюрные портреты этого человека недавно продавались в книжной лавке университета... Это был Ломоносов!
      Гостям подали ананасы.
      -- Государыня из своих теплиц потчует, -- объяснил Шувалов, а Ломоносов, опираясь на трость, подошел к студентам.
      Фонвизина он спросил: чему тот охотно учился?
      -- Латыни, -- отвечал Денис, кланяясь.
      Ломоносов красноречиво заговорил о том, что, пока в мировой науке латынь является языком всех ученых, ее следует старательно изучать, и не только латынь, но и другие языки, чтобы собрать весь нектар с цветов чужестранных. Потемкин привлек внимание академика дородною статью. Ломоносов встал рядом с парнем, примериваясь, -- плечом к плечу:
      -- Каков молодец! Небось в гвардию записан?
      -- Рейтаром в Конную, -- отвечал Потемкин.
      -- А латынь любишь?
      -- Эллинский предпочитаю.
      -- Тоже хорошо, -- одобрил его Ломоносов. -- Народ греческий уже истомился под гнетом агарянским. Я верю, что Россия и наш великий народ в скором времени разрешат нужды эллинские. Вы робятки еще молоденьки -- вот вам и нести грекам благо свободы!