Валентин Пикуль
      Фаворит (книга 1)
      Роман-хроника времен Екатерины II в двух книгах
      Аннотация
      В романе запечатлены важнейшие события отечественной истории второй половины XVIII столетия. В центре повествования -- образ фаворита императрицы Екатерины II Алексеевны, выдающегося государственного деятеля, полководца Григория Александровича Потемкина. Среди действующих лиц -- императрица Елизавета Петровна и граф Алексей Разумовский, великий русский ученый Михаил Ломоносов и граф Иван Шувалов, основатель русского национального театра Федор Волков и граф Александр Строганов, знаменитые адмиралы флота Российского Григорий Спиридов и Самуил Грейг, польский король Станислав Август Понятовский и мятежник Емельян Пугачев...
      ОТ АВТОРА
      Пушкин предрекал: "...Имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории", а Герцен позже писал, что "историю Екатерины Великой нельзя читать при дамах". Имена этих людей, спаянные единой страстью и ненавистью, общими викториями и поражениями, нерасторжимы в давности русской, Потемкин никогда не стал бы "князем Таврическим", если бы его миновала любовь Екатерины, но и она не рискнула бы титуловаться "Великой", если б ее не окружали русские люди, подобные Потемкину!
      Летопись придворного фаворита в России часто писалась дегтем на кривобоких заборах. Однако в бесконечной череде куртизанов встречались и умные люди, страстные патриоты: они дерзко вторгались в Большую Политику, управляя не только коронованной любовницей, но и всем государством.
      Среди таких баловней счастья первое место принадлежит светлейшему князю Потемкину-Таврическому, и громадное значение его деятельности в истории развития нашего Отечества уже никем не оспаривается.
      Петр I удачно разрешил проблему Балтийскую,
      Потемкину выпала честь завершить проблему Черноморскую,
      Именно этот человек и станет нашим главным героем,
      Роман "Фаворит" является логическим завершением моих прежних исторических хроник "Слово и дело", "Пером и шпагой", Я старался не повторять самого себя, и потому некоторые эпизоды романа написаны с учетом того, что читатель уже знаком с предыдущими фактами, а значит, ему понятна взаимосвязь событий...
      В этом романе только один вымышленный герой, но образ его создан на основе подлинных фактов. Все остальные -- достоверные личности, а диалоги их подтверждены перепискою и другими документами той эпохи.
      Книга первая
      Счастье не так уж слепо, как обыкновенно
      думают. Чтобы лучше доказать это,
      я построю следующий силлогизм:
      Первая посылка -- качества и характер.
      Вторая -- поведение.
      Вывод -- счастие или несчастие.
      Из старинной сентенции
      РОЖДЕНИЕ (Вместо пролога)
      Доцветали на Москве сады и огороды, душно было.
      В окна залетали пчелы, гудя отяжеленно -- к дождю.
      На соседнем дворе князей Хованских бранились прачки, хлестали одна другую жгутами мокрого белья.
      И плыл в небе змей бумажный -- детишки баловались.
      -- Эх! -- сказал инвалид. -- Налью-ка остатнюю...
      Конечно, ежели тебе уже на седьмой десяток, а ты в секундмайорах засиделся, то фортуна злодейская пророчит явное: генерал-аншефом тебе, красну молодцу, не бывать. От этого предвидения майор полков пеших пребывал в давнем унынии и водку потреблять изволил, кою и закусывал карасями сушеными.
      1732 год обозначился тогда на Руси...
      Издавна ведомо, что воинство инвалидами украшается. А когда от покалеченных уже невмоготу, разгоняют их по домам, дабы, на полатях отлеживаясь, они язвами своими никому глаза не мозолили. Был зван и майор в коллегию воинскую -- ради учинения смотра врачебного. А ежели для геройства батального негоден, будут абшид ему давать без пенсии. Опохмелясь щами прокисшими, исправно пошел он себя комиссии предъявить. За столом присутствия сиживали чины некий, весьма лютые.
      -- Назовись, -- потребовали, -- кто таков, и поведай нам о страданьях своих. Но языка не трепли попусту, а докладывай экстрактно, потому как время обеденное, а мы с утра раннего сидим тут не пивши, не евши -- калеками разными утруждаемся...
      Майор толковый рапорт учинил для комиссии:
      -- Зовусь я Ляксандром Потемкиным, сын Васильев; дворянин роду старого, именьишки мои в провинциях Пензенской да Смоленской; душ крепостных имею с полсотни; в супружестве -да! -- сопряжен, но за давностию лет жены не помню, а детками Боженька обидел...
      Затем, раздеваясь, стал майор инвалидностью наглядно хвастать: под Азовом из лука татарского в бок стрелен, под Нарвою прикладом шведским по черепу шарахнут, у Риги порохом обожжен изрядно, под Полтавою палашом зверски рублен, а в несчастном Прутском походе рука колесом мортиры помята, отчего персты худо гнутся. Но тут усмотрел он в ряду начальственном "бывого" солдата, который у него раньше в подчинении состоял. А теперь проныра солдат, происхождения "подлого", сам будучи майором, за столом комиссии красовался -- при шпаге и портупее с шарфом.
      -- А ты, гнида, каким побытом середь дворян затесался?
      На что ему было ответствовано: чтобы шумства не учинял, иначе его под руки выведут и в протокол вставят. Майор Потемкин поспешно напялил портки, мундир застегнул проворно:
      -- И пропади вы все с абшидом без пенсии! Лучше уж сгнию в инфантерии, а посрамления чести шляхетской не потерплю...
      Через два года после этого казуса, в уважение инвалидности, отставку Потемкину все-таки дали.
      -- Езжай, -- велели начальники, -- до дому своего и сиди там тихохонько. Время сейчас таково, что бубнить по углам не пристало...
      Было время правления Анны Иоанновны -- кровавой!
      Александр Васильевич с Москвы-то съехал, но лошадок завернул не на Смоленский тракт, чтобы жену навестить, а занесло его в пензенские края, в убогое именьишко Маншино, что лежало на Киевской дороге. Тут его и попутал лукавый!
      Вот уж истинно: седина в бороду -- бес в ребро...
      Потемкин жену свою Татьяну и впрямь позабыл. От стола-то свадебного его сразу в инфантерию Петра I затолкали, и закувыркало недоросля в битвах да маршах, только успевай поворачиваться. Не оттого ли и не поехал он, сам старый, на родную Смоленщину, чтобы не видеть жены, тоже старой?
      А живя в своей деревеньке, заприметил у соседей Скуратовых вдову молоденькую -- Дарью Васильевну, что вышла из роду Кондыревых (была она на тридцать лет моложе майора). И полюбилось инвалиду в село Скуратове наезживать. Приедет -честь честью, всем дворянам поклон учинит, а Дарье Васильевне -- персонально:
      -- Уж не кажусь ли я противен тебе, красавушка?
      На что вдовица отвечала ему всегда прямодушно:
      -- Да вы, сударь, еще худого-то ничего не свершили, так с чего бы вам противным казаться?
      И стал Потемкин соблазнять молодицу на любовь.
      -- Мужчины нонеча, -- отнекивалась Дарья Скуратова, -- очень уж игривы стали, мне, вдовице, опасаться их надобно.
      -- Так я... тоже вдову -- соврал ей Потемкин; стал он ласкаться к Скуратовым, на одиночество жалуясь, что, мол, негде и головы приклонить. -- Вот ежели б Дарья-то свет Васильевна дни мои скрасила, -- намекал майор, -- так я на руках бы ее носил!
      Скуратовы быстро уговорили невестку:
      -- Ты, дуреха, не реви: быть тебе из мичманского в ранге маеорском, а коли несогласна, так со двора нашего сгоним...
      Пред святым аналоем стоя, Потемкин и священника обманул, что давно, мол, вдовствует. Дарья Васильевна понесла вскорости, лишь на шестом месяце тягостей нечаянно вызнав, что у мужа супруга жива на Смоленщине.
      Встал старик перед иконами -- повинился.
      -- То так! -- сказал. -- Да не помню я первой своей. Одна ты мила мне... Уж прости -- не изгоняй меня, увечного и сирого. Жизни-то у меня и не было: одни виктории громкие да веселья кабацкие...
      Собрали они пожитки, поволоклись телегою на Духовщину -едут и горюют, друг друга жалеючи. Время было суровое, инквизиция духовная за двоеженство карала жестоко. Приехали в Чижово, а там старые ветлы склонились над ветхими баньками, из-под тележных колес с квохтаньем разбегались по обочинам курочки с цыплятками. Вот и дворянская усадьба Потемкиных -такая же изба, как у крестьян, только пошире да поусядистей...
      Вышла на крыльцо жена. Они сразу в ноги ей пали, вымаливая прощение. Татьяна Потемкина сказала мужу:
      -- Я ведь тебя, Сашенька, до седых волос ждала. Бывало, от хлебца кусну, а сама плачу -- сыт ли ты, в баталиях упражняясь? Все на дорогу поглядывала -- уж не едешь ли? Вот и сподобил Господь Бог на старости лет: прилетел голубь мой ясный, да не един, а с голубицей молоденькой... Ишь как она чрево-то свое оттопырила! Сразу видать, что яичко снесет вскорости...
      Потемкин угрюмо взирал на свою жену -- первую. Между ними валялась в пыли вторая, и быть ей (согласно уставам церковным) всегда незаконной, пока жива супруга первая.
      Законная и спросила о том незаконную:
      -- Так что ж мне делать-то, чтобы счастье ваше благоустроить? Или уж сразу руки на себя наложить?
      -- Уйди вон... не мешай, -- мрачно изрек Потемкин. -Постригись. Схиму прими. Тогда мы свободны станем... вот и все.
      Старуха, горько плача, повязала голову черным платком, уложила в котомку хлеб да соль, взяла посох в руки и побрела за околицу. На прощание разок обернулась, сказала веще-зловеще:
      -- Живите без меня, люди. Бог вам судья...
      Потемкины отбивали ей поклоны земные и не распрямились до тех пор, пока горемычная не исчезла в буреломах лесной дороги, уводившей ее в монастырь -- на вечное заточение.
      Потом Дарья Васильевна говорила мужу:
      -- Вот накажет нас Бог, не видать нам счастия.
      -- Не каркай, -- отвечал Потемкин, наливку медовую под яблонькой кушая. -- А на что и нужна-то была она, ежели патлы -- уже седые и клыки торчат? Едина дорога ей -- под клобук, а мы с тобой еще пожируем. Рожай первого, и второго быстро придумаем.
      -- Страшно мне с вами, сударь мой неизбежный... Как можете столь сурово с людьми невинными поступать?
      И была за такие слова исхлестана плеткою.
      -- Мужу не перечь! -- лютовал Потемкин. -- Да целуй мне руку за то, что я, маеор, тебя супружеством осчастливил. Я ведь еще не проверял, каково ты блюла себя во вдовстве... Проверю!
      Старая лошадь паслась у старых овинов, а из старого леса гукала старая сова-пересмешница, -- это Смоленщина, порубежная земля русская, где под курганами усопли витязи времен былинных. Печальные шляхи тянулись через шумливые дебри -- какие на Русь, а какие во владения Речи Посполитой; синие васильки глазели из ржи на проезжих панов, на баб с граблями да на нищих с торбами. Ближе к осени зачинались "рябиновые ночи" -- черные, со страшным громом и треском ликующих молний: в такие-то вот ночи на Смоленщине вызревала ядреная и сочная рябина...
      А ближайшими соседями чижовских помещиков были сородичи Потемкиных-Каховские, Энгельгардты, Тухачевские, Порсмбские и Высоцкие; наезжали из соседних Сутолок веселые богатыри -Глинки, которых особенно жаловала Дарья Васильевна, и когда Гриша Глинка заводил песню, молодая женщина радостно подхватывала:
      Запшегайце коней в санки, мы поедем до коханки.
      Ой, дзень, дзень, дзень -- мы умчимся на весь день...
      После первой дочери Марфиньки родилась у Потемкиных вторая -- Марьюшка, и Александр Васильевич подозрительно долго вглядывался в лик младенца, лежавшего в колыбели.
      -- Что-то уж больно на Глинок смахивает, -- объявил он вдруг. -- И нос не потемкинский, да и глаза не те...
      -- Да какой там нос, какие там глаза, -- запричитала жена. -- У деток молочных все образы на един манир.
      Страшный удар в лицо обрушил ее на спину... Старик помешался на ревности. Жену отныне держал взаперти, неохотно выпускал перед гостями. Навещал его в Чижове двоюродный братец, Сергей Потемкин, неустанно подзуживал старика:
      -- Что ж ты, Сашка, за женою плохо глядишь? По всему поветуслых тянется, будто она молодых приваживает. Гляди сам строже, как бы она тебя, дряхлого, не извела настойками разными. Ей, думаешь, ты нужен? Не, ей только поместья твои надобны...
      После таких наговоров Потемкин, весь трясясь, безжалостно стегал жену арапником, как доезжачий на охоте вредную собаку. Лишь однажды Дарья Васильевна за себя вступилась.
      -- Зверь! -- крикнула она мужу. -- Оставь терзать. Ведь я снова пузата. Рожу вот, а потом уж и добивай...
      Настала золотистая осень 1739 года.
      16 сентября, под вечер, Дарья Васильевна почуяла близость родов и удалилась в баню, что ветшала на берегу тихой лесной речушки. Здесь она, корчась на полоке, и родила сына.
      Пришел грозный муж и спросил ее:
      -- От кого зачала погань сию, сказывай! -- Взял ребеночка за ногу, как лягушонка паршивого, понес топить в речке. -- Туда-то ему и дорога, -- приговаривал, о корчаги спьяна спотыкаясь.
      Младенец, повисну в вниз головой, даже не пикнул. Потемкин встряхнул дитятко еще разок над глубоким омутом, в котором тихо колыхались ленивые сомы и ползали черные раки.
      -- Так от кого же он? От Глинок иль от Тухачевских?
      Звериный вопль матери огласил дремучий лес:
      -- Потемкин он... Уймись, кобель старый!
      Так явился на свет Божий Григорий Александрович Потемкин, светлейший князь Таврический, генерал-фельдмаршал и блистательный кавалер орденов разных, включая все иностранные (кроме Золотого Руна, Святого Духа и Подвязки), генерал-губернатор Новой России, создатель славного Черноморского флота, он же его первый главнокомандующий, и прочая, и прочая, и прочая...
      * ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. Маленькая принцесса Фике
      Для Екатерины II наступила историческая давность... счеты потомства с Екатериной II уже давно сведены. Для нас она не может быть ни знаменем, ни мишенью, -- для нас она только предмет изучения!
      В. О. Ключевский (т. 5, с. 309, 311} История царствования Екатерины II еще ждет критического изучения.
      Сов. истор. энциклопедия, т. 5, стр. 484
      1. ДЕВОЧКА ИЗ ПОМЕРАНИИ
      Был апогей ее величия и славы... Парики иноземных послов, склонявшихся перед престолом этой удивительной женщины, почти касались буклями драгоценных паркетов. Она любила хлесткие фразы и сейчас вдруг вспомнила трагическую обмолвку Дени Дидро, который неосторожно сравнил Россию с "колоссом на глиняных ногах".
      -- Философия тоже ошибается: Россия -- да, колосс, но покоится на ногах из чугуна уральского. А ведь это даже не страна...
      -- Так что же тогда? -- пискнул кто-то сдавленно (представляя ничтожество Пармы или Тешена, Ганновера или Гессена).
      -- Вселенная, -- отвечала императрица, и скипетр ее отразил сияние дня в алмазах из сокровищ Надир-шаха, а держава в другой руке озарилась мерцанием рубинов сказочной Голконды...
      Всегда помня о вечности, она заранее составила автоэпитафию на свою могилу: "Здесь лежит Екатерина... она ничего не упустила, чтобы иметь успех. Снисходительная, любившая хорошо пожить, веселая по натуре, республиканка в душе и доброго сердца, она имела немало друзей; труд для нее всегда был легок; общество и искусство ей постоянно нравились".
      А кто она, эта женщина, откуда явилась к нам?
      Любой исторический роман начинается с сомнений.
      Еще при жизни Екатерины немецкие историки перерыли архивы церквей и магистрата Штеттина, так и не найдя ни единой бумажки, подтверждающей даже сам факт ее рождения. Пропажа официальных актов уже тогда вызвала подозрения: "Каковы же были серьезные причины, заставившие скрывать ее появление на свет? Что кроется за семейной тайной? Может, незаконность рождения?.."
      Но мне, автору, не под силу разрешить эту историческую загадку, и мы, читатель, вынуждены покорнейше следовать тем версиям, которые давно сделались официальными.
      Над унылыми дюнами Померании задували протяжные ветры; была запоздалая весна 1729 года, когда в доме благочестивого принца Христиана Ангальт-Цербстского и его не менее благочестивой супруги Иоганны Елизаветы в тихую лунную ночь родилась здоровая девочка, которую в честь ее трех теток нарекли по лютеранскому обычаю тройным именем -- София Августа Фредерика.
      Родители стали называть ее кратко -- Фике!
      Германия в ту пору кишмя кишела худосочными отпрысками немецких князей, которых расплодилось такое множество, что в их обширных родословных путались даже всезнающие генеалоги. Потому-то никому в Европе не было дела до девочки, и, туго запеленав новорожденную, ее доверили дремлющей от усталости акушерке... Давным-давно древнейший славянский Серпск обратился в германский Цербст, а его владетели забыли славянское происхождение и даже оскорблялись, если им об этом напоминали. За несколько столетий существования дома Ангальт-Цербстского князья этой захудалой династии не дали германским хроникам ни одной яркой и даровитой личности, -- напротив, Цербст поставлял к услугам Гогенцоллернов ограниченных офицеров, никчемных чиновников и безмозглых ротозеев, которые едва кормились от доходов своего крохотного княжества.
      Фике даже родилась вне дома: ее родиной стал померанский Штеттин, где квартировал 8-й Ангальт-Цербстский пехотный полк. Этим полком командовал отец, которому в ту пору было уже под сорок. Матери принцессы исполнилось только семнадцать. А разница в возрасте дополнялась различием в характерах.
      Отец -- тугодумный и скупой педант, много видевший, но мало знавший, набожный лютеранин, любил быт казармы, обожал прусских королей и был доволен судьбою потсдамского генералмайора.
      Мать -- мало видевшая, но уже много чувствовавшая, была оскорблена жалкою судьбой генеральши в прусской провинции, ей хотелось славы и поклонения, чтобы страждущие мужчины толпою теснились в роскошных апартаментах.
      Но король не позволил генералу даже занять комнаты в штеттинском замке -- ангальтцы снимали квартиру в частном доме господина Грейнфейгейма на углу Большой Соборной улицы.
      Маленькая принцесса Фике лежала еще в колыбели, а мир открывался перед нею окном спальни, в котором виднелась церковь святой Марии, и там звонили колокола... Иногда появлялась мать -- гибкая и вертлявая, бойко стрекочущая каблуками красных туфель. Она дарила дочери мимолетный поцелуй и с яростью раздавала нянькам искрометные пощечины:
      -- Приседайте ниже при появлении моей светлости...
      Иоганна почасту и надолго пропадала из Штеттина: ей, в отличие от домоседа-мужа, было везде хорошо (только не дома!). Сейчас юную ветреницу манил Гамбург, где ее поджидал любовник -- русский аристократ Иван Бецкой.
      Влажные ветры Померании задували в широкие окна.
      Фике разевала беззубый рот, радуясь жизни.
      О, как страшна она станет в неизбежной старости!
      После Фике у принцессы Ангальт-Цербстской были еще дети, и к каждой новой беременности она относилась с предельным отвращением, будто муж дал ей выпить невыразимой гадости.
      -- Опять, ваша светлость, вы сделали меня несчастной, -упрекала она принца, шнуруя талию в тиски корсетов. -- Теперь я лишена возможности отбыть в Берлин, дабы своим присутствием украсить прием у нашего доброго короля...
      (В зрелые годы, вспоминая себя прежней маленькой Фике, Екатерина писала Дидро: "Взрослые не всегда знают, что думают дети, и трудно узнать им детей, особливо когда доброе воспитание приучило их слушать взрослых с покорностью... Бывши ребенком, я часто плакала, когда меня обманывали!")
      Отец не обманывал Фике -- ее обманывала мать.
      Однажды она с небывалой лаской внушила дочери:
      -- Вы должны сказать его светлости, что давно хотите навестить Гамбург, желая повидать свою любимую бабушку и мою высокочтимую мать -- герцогиню Голштинскую...
      Девочка вошла в служебный кабинет отца:
      -- Ваша светлость, мой дражайший родитель, я прошу вас дозволить поездку в Гамбург, чтобы я могла повидать бабушку.
      Христиан повернулся к Фике столь живо, что с его короткого парика слетело белое облачко дешевой солдатской пудры:
      -- Вас научила просить об этом мать?
      -- Да, -- созналась Фикс...
      За столом принц Христиан спросил у супруги:
      -- Прелестная, вы опять желаете навестить матушку?
      -- С чего вы взяли это, мой добрый друг? -- удивилась жена, сразу обозлившись. -- Я совсем не желаю снова тащиться по грязи в Гамбург на полудохлых клячах наших нищенских конюшен.
      -- Но Фике мне сказала...
      -- Ах, мало ли что выдумает наша Фике!
      А вечером в спальне она больно ударила дочь по лицу:
      -- Пфуй! Как вы несносны и глупы, дитя мое...
      Но Фике не была глупа; исподтишка она пристально наблюдала за поведением взрослых. Девочка рано научилась угадывать, когда они говорят правду, а когда лгут. Из частых поездок по Германии Фике вынесла верное суждение: ее мать, такая недоступная дома, в Берлине становилась провинциальной дамой нижайшего ранга, а отец, всесильный в Штеттине, -- лишь ничтожный вассал прусского короля, с почтением лобызающий фалды его запыленного мундира. Между тем Иоганна Елизавета, словно бездомная кукушка, подкидывала своих детей к родственникам, отсылая их от себя подальше, чтобы не мешали развлекаться. Желая раз и навсегда избавить себя от хлопот о Фике, она приставила к ней гофмейстерину, француженку Кард ель, обязав ее (заодно уж!) служить и наставницей в делах суровой нравственности... Фике не однажды спрашивала Кардель:
      -- Скажите, Бабетта, к чему меня готовят, заставляя танцевать под скрипку и слушать музыку, которую я не выношу?
      -- Вас готовят к замужеству, -- был честный ответ.
      -- А что я должна делать в замужестве?
      -- То же самое, что делает ваша мать.
      -- Но она ведь никогда и ничего не делает.
      -- Когда вы станете старше, -- заключила гофмейстерина, -вы сами убедитесь, что у женщин вашего круга очень много обязанностей перед светом. А сейчас поиграйте в куклы...
      Фике терпеть не могла кукол. Она выбегала на двор, где верховодила шайкою уличных мальчишек, устраивая между ними побоища. Совсем неподобающе для принцессы Фике ловко обчищала соседские яблони от недозрелых плодов. Коленки ее были исцарапаны, движения порывисты -- как у мальчика. Родители наряжали ее лишь в самые дешевенькие платья, рваные чулки тут же штопали, никаких украшений она не знала, и потому в дни народных гуляний, смешавшись с толпою, девочка-принцесса ничем не отличалась от детей штеттинских горожан.
      В 1739 году Фике исполнилось десять лет.
      В этом году на далекой Смоленщине родился Потемкин.
      Крепостная пушка пробуждала Ангальт-Цербстскую принцессу -крики деревенских петухов будили русского мальчика.
      Помсрання была еще наполнена грозой и славой русского оружия.
      Петра I на эти скудные песчаные берега привело жестокое единоборство со шведами и политические союзы, которые он торопливо закреплял брачными связями, раздавая по герцогствам своих царевен и великих княжон. Фике была поражена, когда мать сказала, что они дальние родственники дома Романовых:
      -- Ваш дед Голштинский был женат на Гедвиге, сестре шведского короля Карла Двенадцатого, воевавшего с Петром Первым. Но зато дочь царя Анна Петровна была выдана отцом за сына вашего деда, и кровь шведской династии смешалась с романовской. А муж Анны Петровны, герцог Карл Фридрих, приходится мне двоюродным братом...
      Померания еще хранила следы шведского владычества, но в языке горожан Штеттина (Щецина) иногда звучала древнеславянская речь, не угасшая в бурных событиях европейской истории. С малых лет Фике жила под очарованием рассказов о русских людях (о России часто рассуждали родители, хотя ни отец, ни мать там не бывали). В семье помнили принца Карла, влюбленного в цесаревну Елизавету Петровну; приехав в Петербург, он умер в канун свадьбы.
      -- Мой голштинский дядя умер от любви?
      -- От оспы, -- отвечала мать дочери...
      А на прогулках девочка не раз видела толпы обездоленных немцев; они брели вдоль Одера к морю, чтобы на штеттинских кораблях плыть дальше.
      -- Куда стремятся эти бесконечные толпы людей?
      -- О! -- отвечал отец. -- Это несчастные и нищие в Германии, которые мечтают стать богатыми и счастливыми в России.
      -- Неужели в России для всех хватит места?
      -- Эта страна беспредельна.
      -- И богата?
      -- Она сказочно богата, дитя мое...
      Россия волшебным сном входила в сознание Фике!
      2. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ
      Россия так и оставалась -- только сном... Девочка уже догадывалась о той жалкой роли, какая предназначалась ей в истории: быть супругой мелкого немецкого князька, который по утрам станет гонять по плацу свою армию в 15-20 солдат при двух доморощенных генералах, а унылые вечера ее будут посвящены вязанию чулок в кругу скучнейших фрейлин... Для этого не слишком и учили! Немножко танцев, чуточку морали с религией. Фике не утомляли и грамматикой: на уроках учитель рисовал буковки карандашом, а девочка была обязана обвести их чернилами.
      От отца -- никакой ласки, от матери -- придирки и одергивания, пощечины, всегда торопливые, сделанные наспех и потому вдвойне обидные для детского самолюбия. Время от времени мать внушала девочке, что она никому не нужна, что ее стыдно показать приличным людям, что чулок на нее не напастись, и -наконец -- она выпаливала самое ужасное:
      -- Боже, до чего вы уродливы! Как я, волшебное создание, рожденное для амурных упоений, могла произвести такое чудовище?..
      Однажды начались сборы в голштинский Эйтин, куда свою сестру вместе с дочерью пригласил епископ Адольф Любекский, чтобы ангальтские родственники полюбовались на его воспитанника -герцога Карла Петра Ульриха. Садясь в карету, мать предупредила:
      -- Фике, в Эйтине вы должны служить образцом поведения... И прошу не объедаться за столом...
      Эйтин был резиденцией епископа; тут росли дивные тюльпаны, было много красивых дорожек, шлагбаумов и будок с часовыми. А когда принцесса с дочерью выходили из кареты, барабанщики пробили им "встречную дробь", и мать зарделась от гордости.
      -- Какие бесподобные почести нам оказывают, -- восхитилась она. -- Подумать только: сразу пять барабанов!
      -- И еще скрипка, -- добавила Фике.
      -- Где вы увидели скрипача?
      -- А вон... в окне, -- показала девочка.
      В окне молочного павильона стоял худосочный подросток, держа скрипицу. На подоконнике лежала морда большой собаки, глядевшей на приезжих с печалью в глазах. Мать больно ущипнула дочь:
      -- Скорее кланяйтесь! Это герцог Голштинии, мой племянник и ваш троюродный брат, а его мать Анна Петровна как раз и была дочерью русского императора Петра Первого...
      Фике взялась за пышные бока платья и, чуть поддернув их повыше, учинила перед кузеном церемонные приседания, на что собака в окне павильона отсалютовала ей троекратным взлаем:
      -- Уф! Уф! Уф... У-ррррр!
      Фике не знала (да и откуда ей знать?), что она раскланялась перед своим будущим супругом, которому суждено было войти в русскую историю под именем императора Петра III...
      До германских княжеств уже дошли слухи о болезни Анны Иоанновны, а в случае ее смерти престол России займет отпрыск Брауншвейгской династии! Голштинский дом трагически переживал это известие. Правда, в Эйтине еще не угасла робкая надежда на то, что цесаревна Елизавета Петровна, если судьба ей улыбнется, может круто изменить положение; тогда вместо брауншвсйгцев к престолу Романовых придвинется близкая им по крови династия Шлезвиг-Голштейн-Готторпская...
      За ужином епископ сказал:
      -- Не будем создавать сладких иллюзий о России! Беда в том, что русские слишком ненавидят нас -- немцев...
      На другом конце стола, где сидел герцог Карл Петр Ульрих, послышался шум, и епископ Адольф стукнул костяшками пальцев.
      -- Неужели опять? -- гортанно выкрикнул он.
      К нему подошел камер-юнкер Брюммер.
      -- Опять, ваше святейшество, -- отвечал он могучим басом. -Ваш племянник выпил уже два стакана вина, и стоило мне чуть отвернуться, как он вылакал все мое бургундское.
      -- Выставьте его вон! -- распорядился епископ...
      После ужина Фике случайно проследовала через столовую, где застала своего голштинского кузена. Герцог торопливо бегал вокруг стола, который еще не успели убрать лакеи, и алчно допивал вино, оставшееся в бокалах гостей. Увидев Фике, мальчик взял кузину за руку и сильно дернул к себе.
      -- Надеюсь, сударыня, -- выговорил он, пошатываясь, -- вы сохраните благородство, как и положено принцессе вашего славного дома, иначе... иначе Брюммер снова задаст мне трепку!
      Девочка искренно пожалела пьяного мальчика:
      -- Какой жестокий у вас воспитатель, правда?
      -- Да, он бьет меня ежедневно. Зато я в отместку ему луплю биллиардным кием своего лакея или собаку... Тут, -- сказал Петр, кривя рот и гримасничая, -- словно все сговорились уморить меня. Вы не поверите, принцесса, что до обеда я сижу на куске черствого хлеба. Но я вырасту, стану знаменитым, как Валленштейн, и этот Брюммер поплачет у меня, когда я всыплю ему солдатских шпицрутенов...
      Фике, волнуясь, прибежала к комнату матери:
      -- Какой гадкий мальчик мой брат!
      Узкое лицо матери вытянулось еще больше:
      -- Вы не имеете права так скверно отзываться о герцоге, голова которого имеет право носить сразу три короны -голштинскую, шведскую и... и даже российскую!
      В голосе матери Фике уловила затаенную тоску. Это была тоска некудышной ангальтинки по чужому земному величию, по громким титулам, по сверканию корон. Утром, гуляя с герцогомкузеном, девочка спросила его, какую из трех корон предпочел бы он иметь:
      -- Вы, конечно, мечтаете о российской?
      -- Сестрица, -- захохотал мальчик, -- я еще не сошел с ума, чтобы царствовать в стране дураков, попов и каторжников. Лучше моей Голштинии нет ничего на свете...
      Из Эйтина лошади понесли прямо в Берлин!
      Ангальтское семейство безропотно преклонялось перед величием Пруссии, и мать не могла не навестить короля. Фике запомнила его резко очерченный силуэт, точный жест, каким он бросил под локоть себе большую треуголку. Фридрих II поцеловал принцессумать в лоб, а маленькую Фике небрежно погладил по головке.
      -- Уже и выросла, -- сказал он кратко, без эмоций.
      Униженно пресмыкаясь, мать выклянчивала чин генерал-лейтенанта для мужа. Фридрих II сухо щелкнул дешевенькой табакеркой.
      -- Еще рано, -- отказал он и, взмахнув тростью, предложил спуститься в парк по зеленым террасам... Фике с матерью едва поспевали за маленьким быстроногим человеком, а в ответ на дальнейшие просьбы принцессы Фридрих II тростью указал на девочку: -- Не делайте из нее золушки! В будущем вашей дочери возможны самые невероятные матримониальные вариации.
      -- Ваше величество, но я...
      -- А вы уже замужем, мадам! -- осадил ее король.
      Ночевать остановились в берлинском отеле, и мать, уложив Фике в постель, быстро и шумно переодевалась. Поверх исподнего фрепона накинула распашной модест, в разрезе лифа расположила гирлянду пышных бантов. Туча пудры осыпала ее декольте (в форме воинского каре), а белизну шеи искусно оттеняла узкая черная бархотка. В такие моменты, собираясь покинуть дом, она всегда хорошела, добрея. Иоганна приклеила над губою мушку и, мурлыча, повертелась перед зеркалами. Потом, глубоко задумавшись, она подвела у глаз стрелки, и теперь это сочетание стрелок с мушкою было негласным паролем для знатоков любви: "Вы можете быть со мною дерзким..." Громадное панье не позволяло матери пройти через дверь, она встала бочком и проскочила с писком, как мышь. Фике уснула и пробудилась ночью, встревоженная чужим смехом за стеною. В длинной рубашке до пят девочка соскочила с постели, тихо приоткрыла дверь в материнскую спальню. Первое, что она увидела при лунном свете, это длинный палаш драгунского офицера, затем разглядела и остальное. Фике справедливо решила, что увиденное ею следует скрывать от отца. А утром она заметила, что у матери появились лишние деньги, и мать очень быстро промотала их на всякие мелочи, против приобретения которых всегда так горячо восставал скупой отец...
      А скоро наступили перемены. Сначала они казались случайными, потом закономерными и наконец обрели мощный европейский резонанс. Эти перемены касались лично ее -- маленькой и отверженной в семье принцессы Фике... Анна Иоанновна умерла, престол России занял ее племянник Иоанн Антонович, но в морозную ночь цесаревна Елизавета, поддержанная гвардией и мелким дворянством, выбросила Брауншвейгскую династию из царского дворца. Фике теперь часто заставала мать перебирающей газеты -- брюссельские, парижские, гамбургские. Снова воскресли угасшие надежды голштинцев:
      -- Да, да! Уже сбываются пророчества Адама Олеария, и нашу бедную Голштинию ожидает великое и славное будущее...
      Вскоре газеты сообщили, что герцог Голштинии вытребован теткою в Россию для наследования престола, и Фридрих II моментально отреагировал: летом 1742 года, желая угодить русскому кабинету, король произвел принца Христиана Ангальт-Цербстского в генерал-лейтенанты, назначив его губернатором Штеттина.
      Ликованию матери не было предела:
      -- Прочь из этих жалких комнатушек -- в замок, в замок!..
      Теперь за стулом Фике прислуживал лакей, штопаных чулок она более не носила, к обеду ей подавали громадный кубок вкусного пива. Отныне -- уже не по легендам! -- девочка по доходам семьи, по содержимому своей тарелки материально, почти плотски, ощутила щедрую благость, исходящую от могущества великой России. Затем герцог Людвиг (родной дядя Фике) призвал своего брата Христиана в соправители Цербста, и отец стал титуловаться герцогом. Резкий переход от ничтожества к величию отразился на нервах матери, и она властно потребовала от мужа, чтобы во время вкушания ею пищи играла на антресолях музыка.
      -- Вы знаете, друг мой, -- доказывала она, -- что я спокойно поедала все, что мне дают, и без музыки. Но зато теперь, когда я стала герцогиней, мой светлейший организм не воспринимает супов без нежного музыкального сопровождения их в желудок...
      Фике страдала: она не выносила музыки -- ни дурной, ни хорошей. Любая музыка казалась ей отвратительным шумом. Голубыми невинными глазками девочка исподтишка шпионила за матерью, а потом перед зеркалами копировала ее ужимки, обезьянничала.
      Никто и не заметил, как за декорациями зеленых боскетов, на фоне трельяжных интерьеров потихоньку складывался характер будущей женщины -- все понимающей, все оценивающей, уже готовой постоять за себя. Герцогине не могло прийти в голову, что ее дочь, замурзанная и покорная, уже давно объявила ей жестокую войну за первенство в этом мире, и она будет вести борьбу до полной капитуляции матери... Целый год герцогиня с дочерью провели в Берлине, где Фике оформилась в подростка, стала длинноногой, остроглазой вертуньей, скорой в словах и решениях. Мать хотела сделать из дочери изящное манерное существо, вроде фарфоровой статуэтки, под стать изысканным картинам Ватто, и даже за обеденным столом Фике держала ноги в особых колодках, приучая их к "третьей позиции" -- для начала жеманного менуэта.
      -- Главное в жизни -- хороший тон! -- внушали Фике.
      Целиком поглощенная тем, чтобы люди не забывали о ее величии, мать не разглядела в дочери серьезных физиологических перемен. Но они не остались без внимания прусского короля...
      Фридрих II вызвал к себе министра Подевильса:
      -- А ведь мы будем олухами, если не используем привязанности Елизаветы к своим германским родственникам. Сейчас русская императрица обшаривает закоулки Европы, собирая портреты для создания "романовской" галереи... Я думаю, -- решил король, -что нам стоит пригласить глупца Пэна!
      Был чудный мартовский день 1743 года.
      -- Фике, -- сообщила мать дочери" -- лучший берлинский живописец Антуан Пэн будет писать ваш портрет. Я научу вас принять позу, исполненную внутреннего достоинства и в то же время привлекательную для взоров самых придирчивых мужчин. -Герцогиня заломила руки, возведя глаза к потолку, на котором пухлые купидоны, сидя на спинах дельфинов, трубили в раковины гимны радостной жизни. -- Король так добр, -- заключила мать, прослезясь, -- что нам этот портрет не будет стоить даже пфеннига: прусская казна сама уплатит живописцу...
      Портрет был вскоре написан.
      -- Во, бездарная мазня! -- сказал король, стуча тростью. -Ладно! Я не думаю, чтобы Елизавета была знатоком живописной манеры, а принцесса Фике представлена здесь вполне выразительно...
      Портрет намотали на палку, как боевое знамя, которое будет развернуто во всю ширь перед генеральным сражением. Королевский курьер доставил его на берега Невы, где Елизавета, кокетливо прищурившись, осмотрела свою дальнюю родственницу.
      -- Ну что ж, Алеша! -- сказала она своему фавориту Разумовскому. -- Гляди сам: ноги-руки на месте, глаза и нос -как у людей... Сгодится и такая нашему дурачку!
      В канун наступающего 1744 года вся ангальтская семья собралась в Цербсте, где герцог Христиан, как добрый лютеранин, пожелал украсить новогоднюю ночь возблагодарением Всевышнего за щедроты, которые столь бурно на него излились... В эти дни ангальтинцы уже были извещены, что портрет Фике произвел на русскую императрицу самое благоприятное впечатление.
      1 января герцог Христиан, сочтя, что одной порции молитв недостаточно, снова деспотически увлек свое семейство в капеллу цербстского замка. Опять заиграл орган, зашелестели в руках молитвенники. Но с улицы вдруг послышался топот копыт, заскрипели на ржавых петлях тяжкие двери храма, и в настороженной тишине, разом наступившей, все невольно вздрогнули от грузных шагов.
      Цок-цок-цок -- стучали ботфорты по каменным плитам.
      Фике встала навытяжку -- это близился ее рок!
      3. ДОРОГА НА ВОСТОК
      Следом за своим воспитанником прибыл в Россию и голштинский камер-юнкер Брюммер, а те слова, которыми он ободрил будущего императора, дошли до нас в документальной ясности:
      -- Я стану сечь ваше высочество так нещадно, что собаки не будут успевать облизывать кровь с вашей паршивой задницы...
      Карл Петр Ульрих в России стал называться Петром Федоровичем. И хотя этот enfant terrible всем постоянно мешал, он многим был нужен. Петр нечаянно для себя (и неожиданно для истории) сделался важным козырем в игре престольных конъюнктур. Из Стокгольма прибыло в Петербург целое посольство -- шведы просили у царицы уступить им племянника, который Карлу XII приходился внуком. Елизавета потому и не хотела его отдавать. Она отвечала послам, что Петр нужен ее престолу как внук Петра I, а если вам, шведам, короля нигде более не сыскать, так я вам уступлю другого голштинца. И указала на дядю своего племянника -- епископа Адольфа Любекского, который проворно скинул мантию и, уплыв в Швецию, женился на родной сестре прусского короля Фридриха II... Такова забавная подоплека появления голштинца Петра III в России!
      Наследник русского престола не знал матери, умершей после его рождения, в раннем детстве потерял и отца, -- Брюммер с пучком розог и епископ с катехизисом вывели отрока за шлагбаум европейской политики. При первом же свидании с русской тетушкой Петр сильно озадачил ее ухватками караульного солдата, которые никак не вязались с интересами неразвитого ребенка.
      -- Впервые вижу, -- удивилась Елизавета, -- чтобы круглый сирота был и круглым дураком. -- Она была растеряна и даже не скрывала растерянности от придворных. -- Нешто, -- спрашивала царица, -- в Европах и все принцы таковые обормоты бывают?..
      С бравадою арестанта, выпущенного из тюрьмы, Петр в первый же день свободы жестоко напился. Императрица стороною вызнала, что с десяти лет мальчика уже потчевали в Голштинии вином и пивом.
      -- Вот это новость, -- тяжко призадумалась Елизавета. -- Уж на Руси святой люд православный винопитием удивить трудно, но у немцев, видать, всем нам еще поучиться надобно. -- Она посоветовалась с Разумовским: -- Как быть-то нам? Ведь, чай, не чужой он мне, а родная кровинушка... Драть его? Так он уже дран приехал. Этот Брюммер его насквозь, будто ротный барабан, простучал!
      Бывший свинопас отвечал с большим знанием дела:
      -- Учить надо, голубушка ясная. А ученье без мученья не бывает, о чем небось и сама по опыту ведаешь...
      К телесному воздействию со стороны Брюммера приложили умосозерцательное воздействие академика Якоба Штелина, и тот выявил полную беспомощность мозга наследника: Петр понимал лишь осязаемое и видимое, избегая всего отвлеченного. Отвергая все крупное, он любил мелочи. Даже рассматривание мундира начинал не с его покроя, а с пуговиц... Книги не читались, Петр рассматривал в них лишь картинки. Русскую историю Штелин трактовал по рублям и гривнам старого времени. Геометрия имела практическое завершение чертежом учебной комнаты. Химию осваивали лицезрением частых городских пожаров. Брюммер присутствовал постоянно! Он имел наготове испытанный арсенал воспитательных инструментов, как-то: оплеухи, розги, подзатыльники и прочие удивительные чудеса, до сей поры не снятые с вооружения всего мира. К этому набору педагогических средств следует добавить бесподобную виртуозность брани, которую Брюммер по прибытии в Россию радикально обновил за счет пленительных русских выражений...
      -- Учиться так учиться, -- говорил он здраво.
      В один из дней тетушка вызвала племянника к себе и поставила перед ним пэновский портрет его цербстской кузины.
      -- Узнаешь ли? -- вопросила конкретно.
      -- Впервые вижу, -- получила ясный ответ.
      Елизавета Петровна малость даже оторопела:
      -- Я тут стараюсь, в Европах этих разных все пороги обила, невесту для тебя сыскивая, а ты свою же сестрицу не признаешь... Ступай! -- велела она. -- Я тебя супружеством отягощу. А жена -- не тетка родная. Она живо даст тебе на орехи с изюмом...
      Итак, читатель, 1 января 1744 года в капелле цербстского замка появился курьер с пакетом. Его шаги приближались: цок-цок... Он обошел Фике, вытянувшуюся перед ним, миновал и герцога Христиана, вручив эстафету в руки герцогини Иоганны Елизаветы.
      -- От кого? -- спросила она с некоторым испугом.
      -- От... простите, не извещен.
      Все потянулись в замок -- к столам, к каминам, к трубкам и пиву. Владельцы Цербста примолкли, выжидая когда герцогиня ознакомится с посланием. Наконец она вышла из кабинета:
      -- Фике, это касается лично вашей персоны...
      Большие воды политики иногда протекают грязными темными каналами. Письмо было от Брюммера, но писал он так, что за его спиною ощущалось жаркое дыхание самой Елизаветы. Фике скосила глазки на депешу из Петербурга: "...императрица желает, чтобы Ваша Светлость, сопровождая старшую дочь Вашу, принцессу, прибыли сюда возможно скорее... Вы слишком просвещенны, чтобы не понять истинного смысла того нетерпения, с каким русская императрица желает Вас видеть..." Герцог спросил жену, указывая трубкой:
      -- Могу я знать, что здесь писано к вам?
      Иоганна Елизавета закрыла письмо ладонями:
      -- Нет! -- Но тут же разболтала: -- Я еду в Россию и везу туда Фике. А в Берлине по векселю Елизаветы король отсыплет мне дукатов, сколько я попрошу... Это великая тайна, мой друг! Пока мы скачем в Россию, ни одна кошка в Европе не должна шевельнуться. Мы отъезжаем под именем графинь Рейнбек и лишь в Риге сможем называться своими подлинными именами...
      Вдруг перед замком (опять роковое "вдруг") протрубил рожок почтальона, из кареты выбрался краснорожий фельдъегерь, поднялся в замок и, вскинув ко лбу пакет, вручил его герцогине:
      -- Вашей светлости от его королевского величества.
      -- Мускусу! -- закатила глаза герцогиня. -- Ах, неужели в этом доме никто не видит, что мне дурно... ах, умираю, спасите!
      Каждый час по эстафете, сначала из Петербурга, а теперь из Берлина, -- это слишком помпезно. Сбрызнутая острым мускусом, герцогиня прочла: король требовал скорейшего отъезда в Россию. Герцог Христиан ходил по комнатам, задевал коленями стулья, обитые гризетом цербстского производства, и -- рассуждал:
      -- Я все-таки не понимаю, что в нашем тихом Цербсте происходит? Кто объяснит мне эту странную суматоху?
      -- Едем! -- закричала жена. -- Вы, мой друг, сущий болван, если не догадываетесь, что наша ничтожная Фике станет русской императрицей... Готовьте лошадей и кареты... в дорогу!
      Фике онемела. А перед ее матерью, жаждавшей трепетных удовольствий, открылась картина блистательной жизни в России: торжественные почести, праздники и фейерверки, кавалькады любовников, которые, сгорая от страсти, скачут за нею в тени романтических дубрав, а она -- гордая! -- всем отказывает. Но тут является некто неотразимый, и перед ним она слабеет. При этом ангальтинка плотоядно размышляла: "В любом случае моя дочь может только мешать мне наслаждаться..." Строгим тоном она ей сказала:
      -- Фике, разрешаю вам взять в Россию три платья, остальные пригодятся вашим сестрам, когда они подрастут... Так и быть: я дарю вам свои новые брюссельские чулки, но отберу их у вас, если в Петербурге не найду себе лучших.
      Два дня ушло на срочное обновление туалетов герцогини, а невесту оставили в прежних полунищенских обносках.
      -- Скромность украшает невинность, -- декламировала мать и позволила взять в Петербург медный кувшин, -- Пусть русские дикари видят, что вы явились не с пустыми руками. Захотите помыться, и вам не придется краснеть, выпрашивая кувшин у императрицы.
      Отец взялся сопровождать их. Карета тронулась, через заднее окошко Фике проследила, как за нею опустился полосатый шлагбаум Цербста (она уже никогда сюда не вернется). На третий день семейство прибыло в Берлин.
      -- В браке вашей дочери с русским наследником, -- сказал Фридрих II герцогине, -- я вижу залог безопасности Пруссии, а мой посол в России, барон Мардефельд, ждет вашу светлость с таким же нетерпением, с каким, полагаю, жених ожидает прибытия невесты... А кстати, -- огляделся он, -- почему я не вижу ее здесь?
      Иоганна Елизавета объяснила отсутствие дочери тем, что глупая Фике может лишь помешать серьезной беседе.
      -- Глупая или мудрая, но к обеду ей быть здесь!
      Недавно Фридрих II победоносно завершил войну с Австрией, отняв у нее богатую Силсзию, -- теперь, выдавая Фике за русского наследника, он хотел сделать Россию нейтральной к своим захватам. Но канцлер Бестужев-Рюмин ориентировал политику Петербурга на Австрию и Саксонию... Король доказывал:
      -- Приезд вашей дочери -- это удар по Бестужеву, а мой посол Мардефельд поможет вам устранить его вредное влияние на Елизавету, на весь ее двор... Что ж, пора за стол. Где Фике?
      Но король не дождался девочку к обеду.
      -- Где ж она? -- спросил он, уже гневаясь.
      Пришлось сознаться, что Фике плохо одета.
      -- Сударыня, -- вежливо и едко произнес король, -- не забывайте, что вы только дуэнья при своей дочери. Не вам, а именно дочери предназначена роль царской невесты... Одеть Фике!
      Три часа ожидали, пока Фике не явилась перед королем в уродливом платье, сшитом на живую нитку, едва причесанная, чуточку припудренная, без драгоценностей. Герцогиня, почуяв неладное, вырвала из своей прически длинное перо черного какаду и с размаху вонзила его в волосы дочери, словно кинжал в свою жертву.
      Фридрих тут же выдернул перо, подавая девочке руку:
      -- Ваша светлость, вы обедаете сегодня со мной...
      Это была первая победа Фикс над матерью, которая издали нервно наблюдала за дочерью, сидящей рядом с королем. А она с мужем вынуждена была жаться в сторонке.
      Накормив одну лишь Фике, король отпустил их.
      16 января ангальтское семейство покинуло Берлин.
      Европа давно не помнила такой зимы -- суровой и бесснежной; за каретами по замерзшим колдобинам тащились пустые сани на привязи, что придавало процессии нелепый вид. В Шведте-на-Одере семья разделилась: отцу ехать на Штеттин, а мать с дочерью поворачивали на восток. Сильный знобящий ветер развевал флаги над форштадтами. Отец снял треуголку и вдруг разрыдался. Он плакал, а его напутствия дочери звучали на ветру, как боевые приказы:
      -- Милостивыми взорами наделяйте слуг и фаворитов государыни, с русскими наедине не говорите, чтобы не вызвать дурных подозрений. Избегайте расточительной игры в карты, деньги карманные держите в кошельке, выдавая прислуге самую малость. Кошелек ночью кладите в чулок, а чулок с деньгами прячьте между стеной и постелью, чтобы русские не стащили. В тяжбах и ссорах ни за кого не вступайтесь, дабы не нажить себе лишних врагов...
      Это была его "политическая" программа! Фике сердцем вдруг поняла, что больше никогда не увидит этого человека. С криком она бросилась на шею отцу. Христиан стащил с головы парик и вытирал им слезы -- свои и дочерние.
      Кареты разъехались. Мать даже всплакнула:
      -- Всегда вы умудряетесь доводить страсти до критических крайностей. Ах, Фике, как хорошо знать золотую середину...
      18 января, спасаясь от мороза, "графини Рейнбек" натянули на лица шерстяные маски с прорезями для глаз. Дороги были ужасны, а постоялые дворы Пруссии -- в состоянии плачевном. Герцогиня депешировала мужу: "Мы спали в свинятнике; вся семья, дворовая собака, петух, дети в колыбелях, другие за печкой -- все вперемежку... мы с Фике устроились на скамье, которую я велела поставить посреди комнаты, спасаясь от клопов". Миновав Данциг, 24 января форсировали Вислу и на третий день -- прибыли в Кенигсберг, откуда и повернули на Мсмель. Здесь на целый аршин лежали глубокие снега, экипаж переставили на санные полозья. Для сокращения пути ехали прямо через залив Куриш-гаф; президент магистрата пустил перед ними множество саней с рыбаками, чтобы "графини Рейнбек" не угодили в полынью. За Мемелем почтовый тракт кончился, до Либавы катили на обывательских санях. 5 февраля, измученные холодом и неудобствами, путешественницы прибыли в Митаву, столицу Курляндского герцогства, владелец которого, герцог Бирон, был заточен Елизаветою в Ярославле, -- отсюда до Риги оставался один переезд. Громадный митавский замок (дивное создание Растрелли) был еще в строительных лесах. Фике впервые увидела деревянные избы...
      Отночевали в Митаве еще под именем "графинь Рейнбек", а утром проснулись от зычного голоса полковника Тимофея Вожакова, который, приветствуя их по-немецки, назвал уже настоящими именами, потом показал на часы:
      -- К полудню нас ждут в Риге -- поспешите!
      Закутанная до глаз, Фике спустилась во двор и удивилась, что -- вчера еще пустынный -- он заполнен множеством всадников: их встречали почетным эскортом. Морды лошадей были в пушистом серебре, иней покрывал и латы всадников. Драгуны были первыми русскими, которых увидела Фике. Румяные от мороза и водки, рослые и усатые, все с крепкими зубами, они сразу понравились девочке почти карнавальною красотой. Фике поразилась -всадники были без перчаток, будто холода не замечали. Юный офицер склонился из высокого седла, что-то долго говорил ей, и речь его рокотала как водопад. Фике застенчиво улыбнулась:
      -- Простите, я не знаю русского языка...
      Хлопнула дверца кареты. Вожаков гаркнул:
      -- Драгунство, палаши... вон! На шенкелях па-а шли!
      По бокам возка тронулся эскорт всадников, звенящих промерзлою амуницией, сверкающих клинками наголо, а за ними вихрилась снежная пыль. "Россия, Россия... вот какая она, Россия!" Драгуны сидели на массивных лошадях столь плотно, что казались девочке сказочными кентаврами из античных мифов. А тот юный офицер скакал вровень с каретой и, заметив в окошке лицо принцессы, подмигнул ей -- совсем по-приятельски, и от этого Фике стало вдруг легко-легко, как не бывало еще никогда в жизни...
      Девочка весело рассмеялась. Ей было 15 лет.
      Вскоре за широкой рекой показался угрюмый замок, шпицы соборных храмов, над острыми крышами домов плыли синие уютные дымы обывательских кухонь. Это была Рига -- западный фасад России!
      4. БЕСПРИДАННИЦА
      А вот и первый зловещий факт: за два часа до въезда будущей Екатерины в Россию из крепости Дюнамюндешанц, что расположена в рижских предместьях, был секретно вывезен малолетний император Иоанн Антонович, сверженный Елизаветой Петровной.
      Едва кони скатили карету на двинский лед, сразу же салютовали крепостные пушки, раздались звуки рогов и бой барабанов -- их встречали. Но... как? В рижском замке, жарко протопленном, царило столь пышное оживление, что в глазах герцогини сразу и навсегда померкли краски берлинских и брауншвейгских празднеств.
      -- А ведь это еще только Рига, -- шепнула она дочери. -- Я сгораю от любопытства: что-то будет с нами в Петербурге?
      Фике растерялась среди важных персон, отпускавших низкие поклоны, среди осыпанных бриллиантами дам, делающих перед нею величавые реверансы. Слышалась речь -- русская, немецкая, польская, французская, английская, сербская, молдавская, даже татарская. У герцогини закружилась голова от обилия золота и бархата, серебра и шелка, алмазов и ароматных курений. Палочкой-выручалочкой в этом заколдованном замке стал для приезжих камергер царицы Семен Нарышкин, который с ленцою русского барина проводил их в отдельные комнаты, небрежно дернул сонетку звонка, наглядно демонстрируя, как вызвать его или прислугу.
      -- А государыня -- в Москве, куда и вам следует ехать.
      Лакеи внесли легковесную шубу из соболей, и Нарышкин с удовольствием накрыл ею невесту:
      -- Это вам от государыни, дабы в дороге не мерзли.
      Едва он оставил женщин наедине, как Иоганна Елизавета сразу же напялила шубу на себя и кинулась к зеркалам:
      -- Фике, не забывайте, что я ваша мать, и слишком жестоко с вашей стороны видеть свою мать одетой беднее...
      Шуба так и осталась у нее. Быстрая перемена обстановки ошеломила и девочку. Стоило ей высунуть нос из комнат, как великаны-преображенцы делали "на караул", а на хорах флейты и гобои исполняли пасторальный мотив. Присев к столу, герцогиня уже строчила мужу: "Мне страшно при мысли, что все это делается для меня, для которой в Германии еле слышно стучали в барабан, а чаще всего и того не делали..." О дочери она не упоминала: все почести, оказываемые Фике, мать принимала на свой счет!
      Чуть ли не в шесть часов утра Нарышкин был разбужен звонком, призывавшим его в покои принцессы. Камергер застал Фике уже полностью одетой; казалось, в эту ночь она не спала. С видом необыкновенно серьезным девочка указала вельможе на стол, где были разложены заранее бумага с перьями и чернила с песочницей.
      -- Господин камергер, -- сказала Фике, чинно приседая, -- я не знаю, как сложится моя судьба в России, но она ведь может сложиться и счастливо. -- Допустив паузу, Фике выждала от Нарышкина покорного поклона. -- Садитесь, -- велела ему, -- и опишите мне обычаи при русском дворе, русские заветы и пристрастия...
      Нарышкин смолоду был дипломат. Не прекословя, он быстро начертал для нее все-все, о чем она просила. После чего удалился, поцеловал Фике руку -- уже не просто из этикета, а даже с уважением.
      Тронулись! Для матери сон еще продолжался:
      -- Мы попали в волшебную страну. Смотрите, Фике, вся наша карета выложена соболями, а матрасы в ней обтянуты индийским муслином. В нашем поезде скачут метрдотель, легион поваров, личный кофишенк и даже кондитер... О-о-о, -- заколотилась она, -- кажется, я начинаю завидовать даже сама себе!
      А взгляд девочки был устремлен за окно кареты, где посвистывали сыпучие русские снега. Тяжко ухали в твердый наст копыта кавалерийского эскорта. Выехав из Риги утром, они еще засветло достигли Дерпта, -- дороги были на диво гладкие, по вечерам каждая верста освещалась бочкой с горящей смолою. Бюргерская Нарва встретила их бесподобной иллюминацией, а за Нарвою кони рванули напрямик -- на Петербург...
      Вот и первые русские деревни; Фике обратила внимание на какие-то строения из высоких столбов с перекладинами.
      -- Это виселицы? -- спросила она Нарышкина.
      -- Нет, качели, -- ответил тот...
      Фике не поняла, что это такое (в Германии качелей не знали). А в русской столице властвовали мороз и солнце, все сверкало от инея. Двор пребывал в Москве, и потому Петербург заметно опустел от знати, дипломатов, поваров, посуды и даже мебели. Однако оставшегося декора вполне хватило для соблюдения церемониалов, и вечером Иоганна Елизавета записывала: "Здесь мне прислуживают, как королеве. Меня посещали дамы, я уже играла в карты и ужинала с теми из них, которые признаны того достойными". В этот день Нарышкин спросил Фике: что бы она желала осмотреть в Петербурге? Ответ девочки был для него неожиданным:
      -- Я хочу проделать путь, который свершила ваша императрица Елизавета, когда шла забирать престол для себя.
      И на следующий день в точности повторила маршрут Елизаветы -- от Преображенских казарм до Зимнего дворца. А перед отъездом в Москву Фике пригласили в отдельную комнату, куда следом вошли трое сосредоточенных мужчин -- это были лейб-медики Санчес, Кондоиди и Каав-Баргаве; врачей сопровождала статс-дама графиня Румянцева, которая с величественным видом повелела девочке:
      -- Сейчас вы ляжете на эту софу, господа должны учинить императрице подробнейший доклад о вашем природном естестве...
      Фике было стыдно. Но следовало подчиниться, дабы не возвращаться в Цербст, который из заснеженных русских далей показался девочке чужим, заброшенным и никому не нужным.
      -- Одевайтесь, -- разрешила графиня. -- Доклад врачей ея величеству послужит к вящему удовольствию вашей светлости...
      Поехали! На каждой станции торжественный поезд ждали свежие лошади, свежие простыни, свежий кофе и свежие булочки. 7 февраля на раскате крутого поворота сани трахнулись об угол избы с такой силой, что у невесты искры из глаз посыпались, а герцогиня получила удар по лбу, отчего и явилась в первопрестольную столицу с великолепным синяком. Было 8 часов вечера 9 февраля, когда возок с невестою нырнул под кремлевские ворота, длинный поезд вытянулся под окнами покоев императрицы. С треском разгорелись смоляные факелы, громко стучали двери -каретные и дворцовые. В суматохе встречающих, средь разбросанных по сугробам сундуков и баулов, бродила полная молодая женщина в шубе наопашь, с открытою на морозе головой, сверкая восточным украшением, вплетенным в прическу. Это была Елизавета... На лестницах Кремля была страшная суета, одни бежали наверх, другие вниз. Елизавета походя разговаривала со всеми, смеялась, что-то указывала, бранилась, ей возражали, она махала рукой, посылая всех к черту, и тут же суеверно крестилась. Заведя Фике в свои комнаты, императрица сама стала расстегивать на Фике дорожный капор. Герцогиня, ошалевшая от "варварской" простоты приема, стала низко приседать, произнося высокопарную речь о знаках благодеяния, которые... Но Елизавета, не дослушав ее, хлопнула в ладоши, пухлые, как оладьи, -- мигом явился Лесток, лейб-хирург ее двора -- и указала ему на синяк герцогини, отливавший дивным перламутром:
      -- Смажь! Чтоб к утру этого не было...
      Над Москвою с треском лопались пороховые "шутихи", в небе плясали фонтаны огня. Елизавета сама проводила Фике в спальню, велела при себе раздеваться. Заметив простенькое бельишко принцессы, спросила: что та привезла из Цербста? Фике честно перечислила багаж: три платьица, дюжина нижних рубашек, туфли да чулочки, а простыни для спанья берет у матери.
      -- И это... все? -- хмыкнула царица.
      Фике вдруг стало очень стыдно за свою бедность:
      -- Еще кувшин. Медный. Очень хороший.
      Елизавета расцеловала девочку в щеки:
      -- Бесприданная! Ну, спи. Я тебя приодену...
      Будущая Семирамида Севера уснула, но это не был спокойный цербстский сон -- даже ночью жизнь в Кремле не затихала. За стенкою долго шумели пьяные, где-то резались в карты, пили и дебоширили. Фике не раз просыпалась от неистовых женских визгов и сатанинского мужского хохота. В покоях императрицы кастраты из Флоренции до утра исполняли любовные арии на слова аббата Метастазио, а у фаворита Разумовского слепые кобзари играли на бандурах, напевая о страданиях запорожцев на галерах турецких. Потом, уже на рассвете, когда все малость утихомирились, дворец Кремля сильно вздрогнул, будто под ним взорвали пороховую бочку, -- это обрушилась гигантская пирамида сундуков с нарядами и туфлями императрицы. А когда утром герцогиня с принцессой, приведя себя в порядок, готовились начать день, выяснилось, что дворец наполнен одними спящими.
      За окнами тихо сыпался мягкий снежок...
      Петр Федорович встретил невесту без интереса. Фике выслушала его первую ложь -- как он, будучи лейтенантом (?), командовал голштинской армией (?) и наголову разбил датчан (?), которые сдавались ему в плен тысячами (?).
      -- Когда это было? -- спросила девочка.
      -- Лет десять назад...
      Фике удостоила его игривого книксена:
      -- Поздравляю ваше высочество, что в возрасте шести лет вы уже столь прославили себя в грандиозных сражениях.
      -- А вы злая, -- ответил Петр.
      Елизавета приставила к Фике учителя манер и танцев, священника для познания православия и писателя Василия Ададурова -- для обучения русскому языку. Понимая, чего от нее хотят, Фике старалась как можно скорее "обрусеть" и со всем пылом своей натуры взялась за освоение русской речи... О-о, как это было трудно! Регулярно, в три часа ночи, Фике усилием воли заставляла себя покинуть постель, до рассвета зубрила: баба, плетень, дорога, большой, маленький, ложка, превосходительство, чепуха, красавица, капуста, белка, корабль, указ, воинство, клюква... Зачастую, встав средь ночи, Фике, не одеваясь, ходила, разговаривая по-русски, босая, а изо всех щелей дуло, и девочка простудилась.
      Все началось с озноба, а к вечеру 6 марта Фике находилась уже в беспамятстве. Очнувшись, она кричала от боли в боку. Императрица находилась в отъезде на богомолье, а мать... Мать думала только о себе! Все, буквально все рушилось в планах герцогини. Сейчас, когда дела идут так хорошо, эта мерзавка-дочь осмелилась заболеть. Мало того, врачи не исключают трагический исход, и тогда герцогине, собрав скудные пожитки, предстоит вернуться к заботам о детях, к старому нудному мужу, на обед ей снова будут подавать вассер-суп... С ненавистью герцогиня тащила умирающую дочь с постели на пол, кричала на принцессу в бешенстве:
      -- Сейчас же встать! Какое вы имели право так распускать себя? Одевайтесь... немедленно! Мы едем на бал к Салтыковым...
      Потеря сознания спасла Фике от этой поездки. Чья-то прохладная рука легла на ее лоб, приятно освежая. Это из Троицкой лавры примчалась императрица. Елизавета (прямо с дороги -- в шубе) присела на край постели, а герцогине сказала:
      -- Сестрица, поди-ка вон... погуляй. -- Потом заботливо поправила подушки под головою девочки. -- Сама не маленькая, и поостеречься надобно. Здесь тебе не Цербст, а Россия-матушка... у нас сквозняки такие, что и быка свалят!
      Она обещала позвать лютеранского пастора.
      -- Зачем мне пастор? -- сказала ей Фике. -- Зовите священника русского. Я ведь уже считаю себя православной...
      После таких слов Елизавета наказала Лестоку:
      -- Жано, передай лейб-медикам, что, ежели не спасут девку цербстскую, я их заставлю раскаленные сковородки лизать...
      А пока дочь болела, светлейшая герцогиня трудилась как усердная пчела. Из комодов дочери она перетаскала к себе все подарки императрицы, оставив дочку при том же скарбе, с каким и привезла ее в Россию (заодно с медным кувшином). Это заметили все русские. К тому же Иван Иванович Бецкой за партией в фараон сознался перед игроками, что когда-то поддерживал упоительную связь с Ангальт-Цербстскою герцогиней:
      -- После этого она и родила девочку.
      Кирилла Разумовский спросил:
      -- Ванька, а не ты ли отец ее?
      -- Об этом надо спрашивать герцогиню, -- отвечал Бецкой, сдавая трефового туза и поднимая выше свои придворные ставки.
      5. ЕКАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА
      Моряки, приставая к берегу, бросают между бортом корабля и причалом мешки с паклею, дабы смягчить неизбежный удар, -- так и царствование Елизаветы Петровны стало чем-то вроде политического буфера, смягчившего исторически необходимый переход от иноземной сатрапии Анны Иоанновны к просвещенному абсолютизму.
      Время Елизаветы интересно не менее самой Елизаветы, и только те иностранцы, которые сознательно ничего не желали видеть в России, представляли ее унылой заснеженной пустыней. Зачастую они замечали в ней только мишурный фасад империи, не догадываясь, что в глубине России укрывается могучий трудовой тыл, Русские заводы при Елизавете уже полностью обеспечивали армию и флот отечественным вооружением. Промышленности и кустарям правительство оказывало самое усердное внимание. Двое умелых рабочих, Ивков и Владимиров, получили за труд звания поручиков; фабрикантов бумаги возводили в ранг майоров. В тяжелой индустрии, размещенной на отдаленных окраинах империи, обрастали дворянством и наградами знаменитые фамилии Твердышевых, Мясниковых, Собакиных, Яковлевых и Демидовых (все они вышли из мужиков-умельцев). А на далекой Печоре крестьянин Прядунов наладил первую в стране перегонку нефти -- в целях лечебных и осветительных, и русская нефть уже экспортировалась в Европу. Успехи русской агрокультуры познавались тогда не по книгам -- в застольях. Никого уже не удивляло, если подмосковный крестьянин вез продавать на базар лимоны и апельсины, в парниках вельмож вызревали виноград и ананасы; даже близ Полярного круга соловецкие монахи умудрялись выращивать дыни и персики. Избалованная модница, Елизавета желала, чтобы вологодские кружева были не хуже брюссельских, чтобы дамские туфли перещеголяли своим изяществом лучшие тогда в Европе варшавские... Богатейшая страна со сказочными ресурсами имела в своих недрах все, что нужно для бурного экономического развития, и единственное, чего не хватало России, так это рабочих рук! Отовсюду слышались жалобы на нехватку тружеников, а гигантские черноземы за Волгою, колышась вековым ковылем, еще сонно ждали, чтобы в их нетронутую сыть бросили первое зерно...
      В самом центре этой работящей страны, еще не достроенной и вечно клокочущей бунтами, в душных палатах московского Кремля, жарко разметавшись на драгоценных сибирских соболях, сейчас умирала ангальтская девочка.
      Весть о тяжкой болезни Фике достигла и Берлина.
      -- И надежд на выздоровление мало?
      -- Их уже не осталось, -- ответил Подевильс.
      Король свистнул, подзывая любимых собак, чтобы они сопровождали его до парка и надел шляпу задом наперед.
      -- Ну что ж. Если часовой убит на посту, его заменяют другим, а потому готовьте для Петра новую невесту... Германские принцессы -- самый ходовой товар в Европе. Кто у нас там в запасе? Вюртембергская дрыгалка, две корявые сестрицы Гессен-Дармштадтские. Выберите сами! В любом случае мы не упустим престола русского...
      Но Фике не умерла и через месяц появилась на публике. "Я похудела как скелет, -- рассказывала она о себе в мемуарах, -сильно выросла, лицо вытянулось, волосы выпадали, и я была бледна как смерть. Я сама себя находила такой некрасивой, что было страшно смотреть. Императрица прислала мне банку румян с приказом нарумяниться".
      Скоро Фике заговорила по-русски, вызывая своим акцентом и ошибками шумное веселие среди придворных. Но это не смущало ее: она уже нырнула в московскую жизнь с головой, следовало плыть дальше. Фике часто притворялась спящей и, лежа с закрытыми глазами, слушала болтовню придворных дам, выведывая от них то, что нельзя выяснить путем официальным. Так, она узнала, что ее мать не пришлась ко двору, заслужив в обществе ехидную кличку "королева". Русские быстро разгадали ее пустоту и фальшь, их смешили напыщенная вычурность выражений и жеманное чванство герцогини. Фике было стыдно за мать и обидно, что та растерзала ее гардероб. Елизавета вторично обрядила Фике с головы до пят, но каждая новая вещь вызывала материнскую зависть. Герцогиня отнимала у дочери куски парчи и меха, туфли и шали. В сердцах Фике однажды сказала ей:
      -- Ах, ваша светлость, знали бы вы, как мне прискучило ваше неистребимое грабительство...
      И получила от матери здоровенную оплеуху! Но однажды после обеда с женихом в комнаты к Фике вошла Елизавета, сурово указавшая Иоганне Елизавете следовать за нею для разговора. Фикс с Петром уселись на подоконник, разболтались о пустяках. Была весна, все цвело, пели птицы. Вдруг явился Лесток.
      -- Не пора ли вам укладывать багаж? -- сказал он принцессе. -- Кажется, вам предстоит возвращение в Цербст...
      Фике, ослабев, вяло сползла с подоконника. Петр спросил лейбхирурга -- что значат его угрозы, но врач лишь усмехнулся. Наконец появилась Елизавета, распаленная от гнева, а за царицей, будто побитая собака, тащилась рыдающая "королева". Императрица широко шагнула к Фике, долго изучала лицо девочки. Сказала:
      -- Ныне на дворе нашем век уже осьмнадцатый, век просвещенный, и дети за грехи родительские неповинны должны быть. -- Заметив, что Фике перепугана, она улыбнулась: -Оконфузил тебя Лесток? Ну-ну! Жить в России да не пугаться -такого не бывает...
      Истина открылась не сразу: регулярно перлюстрируя письма, Елизавета вызнала, что "сестрица" приехала погостить -- как шпионка прусского короля. Ей было поручено свернуть шею канцлеру Бестужеву, а приватные свидания герцогини с Мардефельдом навели царицу на мысль о разветвленном заговоре. Но выставить шпионку за рубежи Елизавета могла лишь после свадьбы. Однако медицинская комиссия бракосочетанию воспротивилась:
      -- Его высочество Петр Федорович нужных для брака кондиций не обрел!
      И надеялись, что организм великого князя окрепнет лишь через два года. Но разве можно допустить, чтобы прусская шпионка еще два года толкалась в передних дворцовых? Летом царица ускорила миропомазание принцессы Фике, которая восприняла от купели веру греческую, получив православное имя -- Екатерина Алексеевна.
      Перед обручением Екатерина постилась, неделю просидев на рыбной пище, облитой подсолнечным маслом. А когда в церквах провозгласили ектению за "благоверную Екатерину Алексеевну", царица украсила шею невестки ожерельем в 150 000 рублей:
      -- Но гляди, как бы охотники не сняли с тебя...
      Екатерина поняла, в кого она метит. Мать, уже не способная вести интригу в пользу Пруссии, начала интриговать против дочери. Ее сердце преисполнилось грубой зависти к высокому положению Фике, которая из принцессы превратилась в великую княгиню.
      Гремели колокола и стреляли пушки. В ее честь!
      Обретя под ногами русскую почву, Екатерина оживилась, быстро похорошела. Императрица переслала ей 30 000 рублей "на булавки", которые она тут же спустила за картами. Мотовство не укрылось от взора проницательной Елизаветы. В театре она зазвала наследницу престола в свою ложу и в присутствии Петра и Лестока устроила невестке хорошую баню:
      -- Что-то уж больно рано финтить стала, голубушка! Когда я в цесаревнах ходила, так, бывало, и соленому огурчику радовалась. А ты, едва приехав, сразу мотать стала... Гляди мне!
      Самое обидное было в том, что будущий супруг гнусно злорадствовал над нею, и Екатерина сказала ему:
      -- Как вы можете, сударь, потешаться надо мною, если видите, что я, ваша супруга нареченная, горько плачу?
      А осенью, когда двор длинными обозами стал перетягиваться в Петербург, великий князь заболел оспою. Исход болезни был еще неясен, и герцогиня заранее начала хлопоты перед королем Пруссии, чтобы он подыскал для Фике нового жениха... Петр Федорович, весь в гнойной коросте, остался лежать на станции Хотилово, а герцогиня внушала дочери, что не стоит огорчаться:
      -- Еще не все потеряно! Георг Дармштадтский славный солдат. Говорят, большой весельчак и принц Баден-Дурлахский...
      Но Екатерине уже плевать на Дармштадт, ей и дела нет до Баденского герцогства. Мать осеклась под ее упорным взглядом.
      -- Я вам приказываю молчать! -- выпалила Екатерина...
      По сторонам дороги стыли великолепные леса, в белом пуху сидели на елках красногрудые снегири. Двое саней плыли в сверкающем безлюдье: Елизавета срочно повернула назад от Петербурга на Хотилово, а навстречу ей мчались сани с Екатериною. Где-то за Новгородом встретились. Две женщины (одна уже пожившая, все испытавшая, а другая едва вступающая в этот мир) долго плакали в объятиях друг друга. Беспокойство царицы понятно: умри сейчас Петр -- и тогда из заточения поднимется Брауншвейгская династия. Еще более понятно и горе Екатерины: умри сейчас Петр -- и перед нею снова поднимется полосатый шлагбаум Цербстского княжества. Девушка взмолилась, чтобы царица взяла ее с собой в Хотилово, но Елизавета, волоча по сугробам полы шубы, уже пошла к саням:
      -- Сама справлюсь! Эй, Сереженька, трогай...
      Екатерина с матерью поселились в Петербурге на Фонтанке. Десять раз переволакивали мебель по комнатам, потому что, стоило Екатерине обосноваться, как герцогиня сразу же находила, что у дочери антураж лучше материнского. В довершение всего мать возобновила связь с Иваном Бецким и забеременела. Непорочной Екатерине было противно наблюдать, как ее маменька мечется по аптекам в поисках тайного способа избавиться от нечаянного приплода. Наконец царица привезла в Петербург выздоровевшего племянника. Петр был ужасен! "Я испугалась, увидев его, -- вспоминала Екатерина, -- черты лица огрубели, лицо было вспухши... он был в громадном парике, который еще больше безобразил его". С детства она умела владеть собою, но сейчас не могла скрыть отвращения к жениху. Кинувшись в спальню, великая княгиня дала волю слезам. Это была естественная реакция здорового организма на всякое уродство... Наплакавшись, она решила подавить в себе отвращение к уроду, чтобы не потерять великой России!
      Вскоре опять возникла неприятность -- Елизавета вплотную подошла к герцогине, сказав ей так:
      -- А ты, сестрица, еще не образумилась? Что вы там с бароном Мардефельдом по углам, будто тараканы за печкой, шушукаетесь? Я ведь из Хотилова все примечала...
      Елизавета назначила свадьбу на 25 августа, а до свадьбы посоветовала "сестрице" совершить увлекательную прогулку по Ладожскому каналу. Разумовскому она сказала:
      -- Пусть ее там комары наши съедят, чтоб ее черт побрал, курву цербстскую, прости меня, Господи, Царица наша Небесная!
      ...Екатерина писала: "По мере того, как день моей свадьбы приближался, я делалась все грустнее! Сердце не предсказывало мне счастья: одно лишь честолюбие поддерживало меня. У меня в глубине сердца было что-то такое, что никогда не давало мне ни на минуту сомневаться, что рано или поздно я сделаюсь самодержавною повелительницею России".
      6. ИГРЫ В КУКЛЫ
      Как и всегда на Руси, к назначенному сроку ничего готово не было, но желание Елизаветы поскорее избавиться от ангальтской "сестрицы" было столь велико, что она решила:
      -- Сроков свадьбы не изменять! Чего там еще не хватает нам? Вилок-то? Так и руками все со столов растащат. Материй разных? Так мы, слава Богу, не голыми на четвереньках бегаем...
      В эти сумбурные дни жених пропадал в лакейских, где в хамской компании осваивал уроки супружеских обязанностей. Некто Румбер, бывший драгун шведского короля, дал Петру немало полезных брачных советов, смысл которых дошел до нашего времени: "Жена не смеет дышать в присутствии мужа; только дурак позволяет жене иметь собственное мнение; одна хорошая затрещина, вовремя отпущенная, лучше всех убеждений действует на любую женщину..."
      В ожидании свадьбы Елизавета не веселилась; только близкие ей люди (Разумовские, Шуваловы да Воронцовы) знали о тревогах императрицы. Пока жив Иоанн Антонович, покоя ей не видать: сверженный император стал знаменем, под которым собирались все недовольные ее правлением. Даже в своем дворце Елизавета не чувствовала себя в безопасности. Недавно за ширмой туалетной комнаты, где она подолгу прихорашивалась, обнаружили человека с черным котом на руках. Неизвестного подвергли самым изуверским пыткам, но так и не дознались -- кто он таков и зачем ему понадобился кот? Елизавета была убеждена, что противу нее умышлено злодейское чародейство, ибо от черных котов добра не жди... Эти волнения заставили царицу спешить со свадьбою, а молодоженам вменялось в обязанность не медлить с зачатием наследника, чтобы на престоле русском утвердилась ветвь династии Романовых, продолженная от Петра I.
      Наконец герольды в сверкающих латах, под бравурные возгласы литавр, оповестили столичных жителей о предстоящем торжестве. Перед зданием Адмиралтейства народ собирался заранее, уже примеряясь к массовой атаке на винные фонтаны, к дружному штурму пирамид, сложенных из прожаренных бычьих туш, из разных рыбок, псковских и астраханских. Неву украсила эскадра, на резком ветру празднично плескались флаги. Екатерину отвели в парную баню, где императрица, по русскому обычаю, выстегала ее веником до полного изнеможения. Ужинать невесте было указано в одиночестве -- без гостей-охальников. На ночь же, для соблюдения уличной тишины, расставили сторожей, которые никому не давали проезда, дабы не потревожить предсвадебный сон великой княгини. В пять часов утра Екатерину разбудили залпы с кораблей -- пора вставать. Сразу же начали и обряжение; волос не пудрили, а поверх вздыбленной прически невесты укрепили бриллиантовую корону. Даже мать, уж на что была завистлива, но и та признала:
      -- Дочь моя, вы сегодня восхитительны!..
      Карста с невестой плыла меж шпалерами войск, которые выстроились от Зимнего дворца до Казанской церкви. На улицах была такая несусветная давка, что императрица, потная и всклокоченная, будто базарная торговка, лишь к часу дня сумела пробиться в церковь через густую толпищу. После обряда молебенного войска палили в небо троекратно, огнем беглым, а все храмы столицы неустанно звонили в колокола. Во дворце был устроен "большой" стол, но сразу же после мазурки новобрачных выслали с бала.
      -- С Богом, робяты! -- благословила их Елизавета.
      Екатерина лежала в постели, но Петр не являлся. Лишь ближе к полуночи с хохотом вошла камеристка, сообщившая, что жених застрял на дворцовых кухнях и придет не скоро:
      -- Он ждет, когда ему поджарят котлеты...
      Наевшись котлет, жених предстал. Музыка бала едва достигала спальни. Петр стащил Екатерину с постели, босую подвел к комоду, который они сообща и отодвинули от стенки. Здесь Петр прятал кукол!
      -- Давай, -- предложил он жене, -- мы с тобой поиграем...
      В эту брачную ночь, играя с Петром в куклы, Екатерина твердо осознала, что мужа у нее нет и не будет. Но даже в глубокой старости острой болью отзывались ее слова: "По себе ведаю, какое это несчастье для женщины иметь мужа-ребенка..."
      С превеликим удовольствием Елизавета Петровна выставила за рубежи герцогиню Ангальт-Цербстскую, которая молила простить ее. Императрица умела быть и жестокой.
      -- Мадам, -- отвечала она, никак ее не титулуя, -- теперь уже поздно каяться, а горбатых на Руси могилами исправляют...
      Со слезами на глазах мать призналась дочери:
      -- Фике, какое ужасное положение -- я не могу уехать! Я наделала в России долгов на шестьдесят тысяч рублей...
      Но Екатерина тоже не хотела видеть свою мать в Петербурге, потому приняла долги на себя (и долгих 17 лет расплачивалась за материнское распутство). В Риге герцогиню настиг рассчитанный удар -- Елизавета буквально убила шпионку своим письмом: "Мадам! Я за потребно рассудила вам рекомендовать, по прибытии вашем в Берлин, его величеству королевусу Прусскому внушить, что мне весьма приятно будет, ежели министра своего барона Мардефельда из Петербурга отзовет..." После этого с какими глазами она могла предстать перед королем? Она, которая из России обольщала Фридриха в письмах, что ее присутствие здесь укрепляет положение посла Мардефельда, -- и вот теперь герцогиня должна признать, что король ею обманут... Фридрих был действительно повержен этим письмом. Он долго молчал, потом тихо заметил Подевильсу:
      -- Я не думал, что эта ангальтинка так глупа. Будем надеяться, ее дочь окажется умнее матери. Депешируйте ко двору Елизаветы, что любое желание русской императрицы я счастлив исполнить... Кстати, -- спросил он, заостряясь носом, -- не попадался ли нам в лапы последнее время русский шпион?
      -- Один схвачен.
      -- Кто он?
      -- Капитан вашей доблестной армии -- Фербер.
      -- Отлично, -- сразу повеселел король...
      В ответ на отозвание Мардефельда он публично отрубил голову русскому агенту Ферберу. В ответ на казнь своего шпиона Елизавета сослала на Камчатку прусского агента Шмитмана:
      -- Сказывали мне на Камчатке бывавшие, будто там земля трясется. Вот и пущай потрясуха эта до Берлина дойдет...
      За этим обменом любезностями чуялось нечто зловещее.
      А Петербург был прекрасен! Прямые перспективы еще терялись на козьих выгонах столичных окраин; трепеща веслами, как стрекозы прозрачными крыльями, плыли в невскую синь красочные, убранные серебром и коврами галеры и гондолы, свежая речная вода обрызгивала нагие спины молодых загорелых гребцов...
      Екатерина была глубоко несчастна.
      Отозвание Мардефельда стало для нее первым практическим уроком; посол короля провел в России целых 22 года, служил еще при Петре I, но Елизавета его не пощадила, -- девушка сделала вывод: политика не терпит сентиментальности. А второй урок получила, когда из холмогорского заточения доставили в Петербург мертвую Анну Леопольдовну, мать сверженного императора. Тело бывшей правительницы России было выставлено в монастыре АлександроНевской лавры, открытое для свободного обозрения публики. Елизавета собиралась навестить покойницу с утра, но, как всегда, заболталась с портнихами, и поехали в конец города только к вечеру. Могильщики, вскрыв настил усыпальницы, как раз докапывали яму; чадно горели свечи и факелы, освещая гроб с богато одетой покойницей. Елизавета, нагнувшись над ямой, оделила мужиков рубликом на водку и велела им копать глубже. Потом, притопнув ногою в каменные плиты, объяснила молоденькой невестке:
      -- А вот тут и матка ее полеживает, Катерина Иоанновна Мекленбургская, тоже язва была хорошая... Все они, как подумаю, из-под одного хвоста выпали! Великие неустройства несли на Русь...
      Общий страх объединял женщин, стоящих над раскрытой могилой, -- страх за будущее короны. В обширной карете, возвращаясь во дворец, Елизавета призналась невестке, что малолетний Иоанн содержится ею под крепчайшим караулом:
      -- А стражам указано не объяснять узнику -- кто он таков и ради чего живет. Пусть мыслит о себе: червь я, и только...
      Екатерина сделала вывод: "Политика бескровной не бывает". А постылая жизнь в супружестве не радовала. Французский атташе граф д'Аллион докладывал в Версаль: "Великий князь все еще никак не может доказать супруге, что он является мужчиной". Екатерина играла по ночам в куклы, которых не выносила еще в детстве. Иногда Петр ублажал молодую жену партией в карты на воображаемые ценности. Скинув с головы ночной колпак из бурой фланели, он говорил запальчиво, изображая транжиру-богача:
      -- Вот вам мои сто миллионов. Сколько ставите против?
      Екатерина водружала на стол туфлю с ноги:
      -- Ах, дьявол вас побери, до чего надоели мне вы со своими фантазиями... Ставлю башмак -- в триста миллионов!
      Сразу же после свадьбы Петр признался, что безумно влюблен во фрейлину императрицы Катиньку фон Карр.
      -- На что вам еще и фрейлина, -- хмыкнула Екатерина, -- если и со своей-то женой вы не знаете, что делать.
      -- Ты дура... дура, дура! -- закричал Петр, выскочив и приемную, где читал газеты камер-юнкер Девиер, великий князь стал горячо доказывать тому, что Екатерину даже нельзя сравнивать с божественной фрейлиной фон Карр. -- Вы же сами видите, граф, как она уродлива, как она коварна и мстительна.
      Девиер осмелился благородно возразить.
      -- Не возражать! -- велел ему Петр. -- Ты тоже дурак...
      Екатерина хронически не высыпалась. Обормот устраивал на рассветах "развод караулов", передвигая по комнатам тысячные легионы оловянных солдатиков, при этом сонные лакеи, держа в руках листы кровельной жести, разом их встряхивали (дребезжание жести означало салютацию из мнимых пушек). Потом он пристрастился к собакам, разведя в покоях целую свору, дрессируя их шпицрутенами и плетями. "И когда все это кончится?" -- терзалась Екатерина, оглушаемая то грохотом жести, то жалобным воем несчастных животных. Не в силах выносить собачьего визга, однажды она вышла в соседнюю комнату, где и застала такую картину: вниз головой, подвешенная за хвост к потолку, висела жалкая собачонка, а муж сек ее плеткой. Екатерина вырвала из рук мужа хлыст, забросила его к порогу:
      -- Сударь, неужели вы не способны найти себе дела?
      -- Хорошо, -- покорился ей Петр, -- тогда я поиграю немножко на скрипке, а ты меня послушай...
      Как мужу, так и жене абсолютно нечего было делать. С горечью Екатерина призналась Кириллу Разумовскому:
      -- Ожидание праздника лучше самого праздника...
      В разговоре с гетманом впервые было произнесено имя Вольтера, оставившее Екатерину постыдно-равнодушной: о Вольтере она ничегошеньки не знала! От страшной скуки она спасалась в чтении романов (пока только романов). Она читала о принцессах настолько нежных и тонкокожих, что когда они пили вино, то было видно, как ярко-красные струи протекают по их горлам, будто через стеклянные трубки...
      В один из дней ее лакей Вася Шкурин провинился. Екатерина спокойно заложила в романе недочитанную страницу, вышла в гардеробную и -- бац, бац, бац! -- надавала Васе пощечин.
      -- А если тебе еще мало, -- заявила она лакею, -- так я велю отвести на конюшню и там выдрать...
      Маленькая принцесса Фике, ты ли это?
      7. НЕТ, НЕТ -- ДА, ДА!
      Не в силах сам наладить с Екатериной нормальные супружеские отношения, Петр начал поощрять мужчин к сближению с нею. Об этой опасности Екатерину предупредил тот же Вася Шкурин:
      -- Поостерегись, матушка, на тебя уже собак стали вешать. В городе сказывали, будто ты с графом Девиером милуешься.
      -- Этого мне только и не хватало сейчас...
      Очень редко Петра тянуло к книгам, привезенным из Голштинии. Половина его библиотеки -- жития апостолов церкви, другая половина -- история знаменитых разбойников. Почитав о канонизированных в святости, Петр брался за синодики колесованных, обезглавленных, сожженных на кострах и сваренных в котлах с кипящим маслом... Екатерина читала много. Но скоро все эти глупые пасторали о любви пастушка к пастушке, бесстыжие Хлои и Дафнисы порядком ей надоели. Это была не жизнь, а лишь замена жизни вычурной непристойной выдумкой. С некоторой робостью девушка обратилась к познанию истории. Но едва прикоснулась к настоящей литературе, как сразу же -- почти с ужасом! -- сама увидела, насколько она необразованна: читала и не понимала, что читает. Кирилла Разумовский, всегда смотревший на нее несытыми глазами, подсказал, что надо бы на досуге перелистать Пьера Бсйля... Екатерина не постеснялась спросить:
      -- Бейль... А кто это такой?
      Бейль оказался философом-еретиком прошлого столетия (он был предтечею энциклопедистов, от него до Монтескье и Вольтера оставался один шаг). И целых два года Екатерина изучала "Философско-критический словарь" Бейля, от которого можно двигаться дальше, уже не боясь заблудиться в литературных дебрях... Письма мадам Севинье сразу захватили искренностью человеколюбивых убеждений. Екатерина, взволнованная чтением, наспех выводила собственные сентенции: "Свобода -- душа всего на свете, без тебя все мертво. Желаю, чтобы люди повиновались законам, но не рабски. Стремлюсь к общей цели -- сделать всех счастливыми!" Потом она взялась за Брантома, поразившего ее цинизмом придворных нравов Европы в XVI веке. Любую мерзкую гадость Брантом возводил в дело доблести, и Екатерина подсознательно усвоила для себя на будущее, что мораль, как и политика, есть ценность изменчивая. Самый низкий инстинкт может заслужить в истории одобрение, если его оправдать тезисом -ради чего это сделано! Вслед за Брантомом великая княгиня изучила одиннадцать томов германской истории, дойдя на последних страницах уже до своих современников, и вынесла из этих книг подозрительное внимание к вороватой Пруссии, ставшей в ее глазах разрушительницей германской общности. Наконец Екатерина открыла и жизнеописание Генриха IV, над которым смеялась, ликовала, завидовала и плакала... Развратный сластолюбец, пьяница и бабник, но монарх мудрейший, он вывел Францию, раздираемую распрями, в число ведущих держав мира, но был глубоко несчастен в семейной жизни. Этот безобразный и гениальный король стал любимым героем Екатерины... В руки попалось что-то и Вольтера, но, зевая, Екатерина забросила его подальше: до понимания Вольтера она еще не доросла!
      А однажды ночью Петр взобрался к ней на постель, противно липкий от пива, и стал рассуждать о том, как очаровательна горбатая принцесса Гедвига Бирон, недавно бежавшая в Петербург от своего отца из ярославской ссылки:
      -- Вот если бы и ты была такой!
      -- Такой же горбатой?
      Петр ударил ее. Екатерина вздрогнула:
      -- Это что? Уроки драгуна Румбера?
      Еще удар. Прямо в лицо. Екатерина смолчала. "Боже, сколько в мире прекрасных мужчин..."
      Поздно (даже слишком поздно!) в Екатерине стало пробуждаться женское начало -- она с радостью ощутила, что способна нравиться. Изредка кавалерам удавалось во время танцев нашептать ей на ушко, какой у нее стройный стан, как волшебно сияют ее глаза. Екатерина, лишенная мужского внимания, впитывала такие слова, как воду пересохшая губка. К двадцати годам она развилась в статную, крепкую женщину с сильными мышцами рук и ног. Теперь даже ей самой было ясно, что обликом она пошла в мать: такое же удлиненное лицо с выступающим подбородком, продолговатый прямой нос и крохотный ротик, который при напряжении мысли или нервов сжимался в одну яркую точечку.
      Екатерина быстро освоилась с суровым климатом России; как и всем здоровым людям, ей пришлись по вкусу трескучие морозы, бурные весенние ливни и летняя истомляющая теплынь, насыщенная ягодным и цветочным духом. Ее часто видели скачущей на коне в окрестных лесах Петербурга -- она была способна, как лихой гусар, по тринадцать часов в сутки проводить в седле. Когда до императрицы дошло, что Екатерина ездит, сидя в седле по-мужски, она вызвала невестку к себе -- ради выговора:
      -- Ежели еще раз сведаю, что по-татарски ездишь, велю лошадей у тебя забрать. -- Императрица сказала, что от такой позы женщина становится бесплодна. -- А я уж заждалась от вас, когда вы меня наследником престола порадуете...
      Екатерина изобрела особое седло: в публичных местах скакала по-английски, свесив ноги на одну сторону, а когда вокруг никого не было -- рраз! -- и левая нога перекидывалась через луку, следовал укол шпорою, и Екатерина проносилась дальше, не разбирая дороги, отважно перемахивая через кусты и канавы, возбужденная, с длинными растрепанными волосами... Проживая в Ораниенбауме, она вставала с первыми птицами, вылезала в окно. Внизу ее поджидал верный егерь Степан, они шагали к устью канала, заросшего высоким тростником, где охотились на уток. И был у Екатерины верный рыбак-чухонец, дядюшка Микка, который не раз выгребал утлую ладью в море так далеко, что не виднелись берега. Освеженная и бодрая, в солдатских штанах в обтяжку, неся ружье и ягдташ с добычей, Екатерина возвращалась в Китайский дворец, где еще только продирал глаза ее разлюбезный. Истерзанный жестоким похмельем, Петр отпивался крепким кофе, бегал на двор блевать и сосал вонючие трубки. Рядом с цветущей, жизнерадостной супругой Петр казался вышедшим из гарнизонного госпиталя, где его лечили-лечили, да так и выпустили на волю, не долечив...
      Муж-ребенок требовал от жены постоянного присмотра. Великокняжеские покои в Летнем дворце на Фонтанке соприкасались с комнатами императрицы. И вот как-то, услышав за стеною голоса, Петр Федорович, не долго размышляя, схватил коловорот и просверлил в стене дырки. Увиденное на половине тетушки так ему понравилось, что он стал созывать фрейлин, истопников, лакеев и горничных -- понаблюдать за интимной жизнью императрицы. А чтобы наблюдать было удобнее, Петр велел расставить напротив дырок кресла, как в театре.
      -- А ты почему не смотришь? -- спросил он жену.
      -- Какая подлость! -- отвечала Екатерина. -- Сейчас же убирайтесь все отсюда, пока я не позвала гофмаршала...
      Елизавете о дырках донесли. Явившись, она отхлестала племянника по лицу. При этом, обуянная гневом праведным, она сказала, не выбирая выражений, что у ее батюшки Петра Первого был сынок, царевич Алексей, который тоже немало чудил:
      -- Так спроси у Штелина -- что с ним сталось?..
      Слово за слово, и возник семейный скандал. Елизавета кричала, что если "дохляк" добра людского не ценит, так она всегда сыщет способы, чтобы от него избавиться:
      -- Ты жену слушайся, урод несчастный! У тебя умишка хватило лишь на то, чтобы стенку расковырять, а жена-то умнее тебя, она подглядывать не полезла...
      Дырки залепили хлебным мякишем. После этого случая канцлер Бестужев сочинил инструкцию для Петра, как вести себя в обществе. Наследнику советовали не выливать остатки пива на головы лакеев, не корчить рожи перед духовнослужителями и послами иноземными, в разговоре не дергаться всеми членами тела, а внимать собеседнику с видом благонравным. Инструкция деликатно внушала: "брачную поверенность между обоими императорскими высочествами неотменно соблюдать". Сие значило -- как можно скорее родить наследника!
      Елизавета накануне перлюстрировала письмо нового прусского посла Финкенштейна к королю. "Надобно полагать, -- сообщал посол, -- великий князь никогда не будет царствовать в России... он так ненавидим всеми русскими, что непременно должен лишиться короны. Непонятно, как принц его лет может вести себя столь ребячески. Великая же княгиня ведет себя совершенно иначе!" Это правда: Екатерина, не теряя времени зря, завоевывала симпатии в свете. Пожилых статс-дам расспрашивала о здоровье, с почтением внимала рассказам генералов о битвах, наизусть знала, у кого в какой день именины, не забывая принести поздравления. Екатерина осваивала генеалогию русской знати, чтобы познать изнутри сложную структуру родственных отношений; навещала больных старушек, помнила клички их любимых мосек, мартышек и попугаев... Средства легкие, но они очень помогали Екатерине сживаться с русским обществом, в котором к ней уже стали привыкать, как к своему человеку. Она не фальшивила в своем поведении: от души веселилась на святках, каталась на санках с ледяных гор, играла с фрейлинами в жмурки, крестила чужих детишек -- и все это делала с приятным лицом, радостно-шаловливая, неизменно отзывчивая к любым мелочам чужой жизни. В результате: Петр Федорович своими поступками терял во мнении общества -- Екатерина же Алексеевна, напротив, много приобретала...
      Царица между тем все чаще заводила речь о бесплодии. Она не раз подсылала к Екатерине повитуху, а к Петру своих врачей, чтобы доложили научно: кто из супругов более виноват? Елизавета даже приставила к племяннику бойкую вдову живописца Гроота, обещая ей в мужья генерала, если сумеет побудить Петра к любовным прихотям. Но Екатерина осталась в прежнем положении, и тогда у нее состоялся деловой разговор с императрицей.
      -- Вот что, миленькая! -- объявила Елизавета. -- Не знаю, каково уж вы там столько лет миндальничали, но толку-то от ваших высочеств, как с козла молока... А ежели от мужа нет явного пособления, так его надобно на стороне сыскивать. И не воротись от меня -- эдак-то всегда при дворах знатных поступали!
      После чего в придворном штате "малого" двора появился новый камер-юнкер, и Екатерина отметила: "Прекрасен, как ясный день". А звали его Сергеем Салтыковым...
      Елизавета Петровна, как дневальный у ящика с казенными деньгами, бодро стояла на страже нравственности придворных, карая блудолюбивых дам и кавалеров остриженном волос или коленостоянием в углу на сухом горохе. Но так как сама-то она являла образец обратного тому, что от других требовала, то по этой причине веселый, неугасающий и даже бесшабашный разврат стал при дворе Петербурга делом привычным и, пожалуй, даже вмененным в прямую обязанность придворных... Екатерина от первых шагов по русской земле была окружена людьми, в лексиконе которых преобладало слово "махаться". Вокруг великой княгини влюблялись, разводились и сходились -- когда с трагическим надрывом, когда с комическим легкомыслием. Трепетали от амурных "маханий" едва окрепшие девочки-фрейлины, даже маститые кавалерственные дамы, имевшие внуков сержантами в гвардии, пускались во все тяжкие, и это уже никого не удивляло. Конечно, молоденькой женщине было нелегко в этом вертепе, но Екатерина лишь кокетничала с мужчинами, никогда не переступая границ дозволенного. Только на маскарадах, где все равны под масками, Екатерина с пунцовой розой в черных волосах, загримированная под пажа, вакханкой висла на шеях рослых гвардейцев, интригуя отчаянно:
      -- Поцелуй меня, маска, только поцелуй через маску...
      Дабы назначение Салтыкова не слишком бросалось в глаза, смышленая Елизавета прислала к "малому" двору и Левушку Нарышкина, забавлявшего Екатерину всякими дурачествами. И пока этот "шпынь" увеселял придворных, Сергей Салтыков рисовал перед Екатериной упоительную картину тайных наслаждений. Она вздыхала:
      -- Откуда вам знать -- свободно ли мое сердце?..
      Этот разговор состоялся весной 1752 года, и все лето Екатерина успешно отбивала настойчивые атаки красавца. Салтыков даже силой пытался проникнуть в ее спальню, но великая княгиня загородила двери комодом -- и спаслась от штурма!
      -- Ваша смелость способна погубить меня, -- сказала она дерзкому. -- Не забывайте, что я жена наследника престола...
      В августе двор табором отъехал в подмосковное Раево, где на острове была устроена охота на зайцев. Лошадей переправили водой на пароме, гости добирались на остров в лодках. Салтыков бдительно держался возле подола Екатерины, словно приклеенный, но она, спрыгнув на берег первой, татаркой вскочила в седло, вихрем понеслась в сторону леса -- за отдаленным лаем гончих собак. Салтыков настиг ее на солнечной поляне, густо покрытой ромашками, вокруг не было ни души.
      -- Уйдите, наконец! -- взмолилась Екатерина.
      Но внимательнее, чем обычно, выслушала признания в любви. ("Он рисовал мне продуманный план, как держать в глубокой тайне то счастие, которым можно наслаждаться в подобном случае. Я не проронила ни слова...") Салтыков настаивал:
      -- Сознайтесь, что вы ко мне неравнодушны.
      "Он начал перебирать всех придворных и заставил меня согласиться, что он лучше других; из этого он заключил, что мой выбор должен пасть на него..." Разговор затянулся, сделавшись мучительным для обоих. Лошади переступали нетерпеливо.
      -- Езжайте прочь, -- строго велела Екатерина.
      Салтыков не повиновался великой княгине:
      -- Я отъеду лишь в том случае, если услышу от вас, что вы думаете обо мне гораздо чаще, нежели вам хотелось бы...
      Екатерина, изогнувшись в седле, взмахнула хлыстом. Ударила лошадь салтыковскую, потом стегнула и свою.
      -- Вы победили! -- вскричала она. -- Только убирайтесь к чертовой матери, чтобы я вас больше никогда не видела.
      Строптивые кони разнесли их в разные концы поляны.
      -- Слово вами дано, -- услышала Екатерина издалека.
      -- Нет, нет, нет! -- отвечала она, чуть не плача.
      -- Да, да, да! -- донеслось из леса.
      По неопытности она не обратила внимания на первые изменения в организме. Зима закружила ее в праздниках, летом 1753 года отъехала из Москвы в село Люберцы, и здесь Екатерина, загорелая и жилистая, как дьяволица, с ружьем гонялась по лесам, охотясь. На именинах мужа танцевала до упаду, а после танцев выкинула мертвого ребенка... Это случилось на бивуаке, в походной палатке, под гудение комаров! Восемь недель жизнь ее была в опасности. Оправясь, Екатерина с новой силой отдалась удовольствиям. Левушка Нарышкин, совершенно безразличный к нравственной стороне жизни, говорил Екатерине откровенно:
      -- Вы не спрашивайте меня -- можно ли то, что хочется. Вы спрашивайте -- как получить скорее то, что хочется, и я для вашего высочества в лепешку расшибусь, а все сделаю...
      "Шпынь" был предан Екатерине даже не беззаветно, а, скорее, бессовестно! Вскоре у великой княгини появилась и подруга, графиня Прасковья Брюс, шептавшая горячо и призывно:
      -- Доверься моему опыту, милая Като, и я сегодня же ночью обещаю тебе самые жгучие тайные удовольствия.
      Ночью Нарышкин скребся в двери, мяукая по-кошачьи.
      -- Мрр... мрррр, -- мурлыкала Екатерина.
      Это значило, что она готова к рискованным похождениям. В мужских костюмах, подобрав волосы под шляпы, подруги воровски исчезали из дворца, до зари пропадая... где? Весной Екатерина доложила императрице о новой беременности и рассчитала, что родит в последних числах сентября 1754 года.
      -- Ишь какая точная стала! -- отвечала Елизавета с ехидцей. -- Мне твои расчеты уже знакомы. Но теперь крутиться по палаткам не дам. Кончай танцевать и посиди-ка в карантине...
      Чтобы невестка не порхала, она приставила к ней Александра Шувалова -- великого инквизитора империи, а Салтыкова публично обозвала "сопляком" и выпроводила красавца за границу...
      8. НАЧИНАЕТСЯ ЕКАТЕРИНА
      С тех пор как Фике вступила на русскую землю, ее всюду подстерегали опасности. Иногда даже со смертельным риском. Болезни в счет не идут! Но не бывало года, чтобы не стряслось беды. Почти в каждой поездке "несли" ее лошади, вдребезги разбивало кареты, под Екатериной проваливались в реки мосты. А однажды в Гостилицах рухнуло здание, погребя под развалинами 19 человек, и только случайность спасла Екатерину от гибели. В пламени пожаров она теряла свои гардеробы, мебель, книги. От частых столкновений с опасностями осмелела, говоря:
      -- Приговоренная к веревке не сгорит и не утонет!
      Но летом 1754 года Екатерину с великим бережением доставили из Москвы в Петербург; лошади ступали шагом, проезжали за день не более 30 верст (эта дорога взяла у нес месяц жизни). Шувалов не спускал с нее глаз. Ближе к осени, когда двор вернулся из Петергофа в столицу, он отвел беременную женщину в пустую комнатушку Летнего дворца, где было много пыли и мало мебели.
      -- Желаю вашему высочеству, -- сказал Шувалов, -- в сем милом убежище порадовать ея величество родами легкими и приятными...
      Екатерина поняла, что в этой конуре ей будет так же хорошо, как собаке в будке. Словно перед смертью, простилась она с близкими и, почуяв первые боли, перешла в камеру своего заточения, сопровождаемая акушеркой фон Десршарт; по обычаю того времени, рожать следовало на полу, который и застелили матрасом. В два часа ночи Екатерина всполошила повитуху криком -- начались схватки. Разбудили императрицу, прибежал Шувалов с женою. Совместно они послушали, как исходится криком Екатерина, и, перекрестясь, удалились... Десять часов мук закончились.
      -- Кто у меня? -- спросила Екатерина.
      -- Мальчик, -- ответила акушерка...
      Моментально, будто из-под земли, нагрянули всякие бабки. Елизавета, командуя ими, опеленала новорожденного голубой лентою ордена Андрея Первозванного, все бабье, охая и причитая, удалилось с младенцем. Следом за ними скрылась и фон Дершарт.
      -- Пить... дайте воды, -- просила Екатерина.
      Никто не подошел, потому что подойти было некому. А встать она была не в силах. Екатерина лежала в неприятной сырости, мечтая о сухой простыне и большой кружке холодной воды.
      -- Люди, где же вы? -- звала она, страдая.
      Веселая музыка из глубин Летнего дворца была ей ответом. А в соседних комнатах мужа играли в биллиард и пьянствовали.
      -- Пить, -- металась она. -- Ну хоть кто-нибудь...
      Великим князем Павлом, правнуком Петра I, она заслонила романовский престол от посягательств Брауншвейгской династии -ради этого позвали ее в Россию, не отказывали в забавах и нарядах.
      -- Люди, помогите же мне, -- тщетно взывала она...
      Комком собрала под собой мокрые простыни и ногами, плача, ссучила их в конец матраца. Ликующие водопады, опадая с безмятежной высоты, прохладно шумели в ее ушах, и она -- пила, пила, пила... Вдруг явилась графиня Шувалова, безбожно разряженная в пух и прах, сверкая массою драгоценностей, уже порядком хмельная. ("Увидев меня все на том же месте, она ужаснулась, сказав, что так можно уморить меня до смерти".)
      -- Воды, -- взмолилась перед ней Екатерина. -- Графиня, вы же сами женщина рожавшая... я умираю от жажды.
      -- Господи, да неужто я вас забуду?
      И с этими словами ушла, больше не появившись. Музыка гремела и буйствовала, а вокруг Екатерины сосредоточилась вязкая, невыносимая и, казалось, противная на ощупь тишина. Все покинули ее! Летний дворец содрогался от плясок. Шла гульба -дым коромыслом, и никто о ней даже не подумал. Пьяный муж заглянул в двери, но тут же скрылся, крикнув жене, что ему очень некогда.
      Было утро. И день миновал. Праздник продолжался.
      Наступила ночь -- уже вторая ночь.
      -- Пи-иить... пи-ить хочу-у! -- осипло кричала Екатерина.
      Наконец музыку выплеснуло из глубин дворца, возник меркнущий желтый свет, она услышала топот множества ног, будто ломилось целое стадо, и голоса пьяных людей, спешащих к ней... В дверях явилась сама императрица! Елизавета была в розовой робе, отделанной золотым позументом, кружева фиолетовые, а пудра с перламутровым оттенком. Слов нет, она прекрасна, но была бы еще прекраснее, если б не была так безобразно пьяна! Вперед выступил камер-лакей, держа на золотом блюде "талон" Елизаветы о награждении роженицы немалыми "кабинетными" деньгами.
      -- Сто тыщ... копеечка в копеечку! -- выпалила императрица (и, падая, успела ухватиться за лакея). -- Наследника ты родила... вот и жалую! -- Она со смаком расцеловала лакея (очевидно, с кем-то его перепутав) и спросила: -- Чего еще ты желаешь?
      -- Кружку воды, -- ответила ей Екатерина...
      Лишь через сорок дней Екатерине было дозволено впервые глянуть на сына. Ведьмы-бабки показали Павла с таким видом, будто они его где-то украли, и тут же проворно утащили младенца на половину царицы. Полгода дворцы Петербурга, царские и барские, тряслись от пьянственных катаклизмов: Елизавета, ее двор, гвардия и дворянство столицы неистово праздновали появление наследника. Екатерина в этом бесновании не участвовала...
      Когда возвратился из-за границы ее любимый Сережа Салтыков, Екатерина взмолилась перед ним о тайном свидании:
      -- Утешь меня! Мне так плохо одной...
      Обещал -- и не пришел. Екатерина упрекала его:
      -- Как ты мог? Я всю ночь не сомкнула глаз. Ждала...
      И получила ледяной ответ:
      -- Извини, Като! У меня в ту ночь разболелась голова...
      "Ну что ж. Надо испытать и самое тяжкое для любящей женщины -- да, следует знать, как ее бросают... безжалостно!"
      Екатериною овладела меланхолия: "Я начала видеть вещи в черном свете и отыскивать в предметах, представлявшихся моему взору, причины более глубокие и более сложные". Именно в это время, оскорбленная и отверженная, она обратилась к Вольтеру.
      Екатерина пришла к его пониманию через Тацита, через Монтескье с его высоким пафосом "Духа законов". Впервые она задумалась над словами -- республика, абсолютизм, деспотия. Она постигала социальные сложности мира в канун очередной войны -войны России с Пруссией... Время было удобное для размышлений! Сейчас ей никто не мешал -- даже сын, которого Елизавета скрывала от матери. Екатерина приучила себя читать даже то, что обычно никто не читает, -- словари, энциклопедии, справочники и лексиконы. Неторопливо и обстоятельно, делая из книг обширные выписки, том за томом, не пропуская ни единого абзаца, как бы скучен он ни казался, великая княгиня взбиралась по лесенке знаний -- все выше и выше... Был век осьмнадцатый -- век просвещенного абсолютизма, и она, разумная женщина, готовилась оставить свое имя в этом удивительном времени!
      Екатерина удалилась от людей (как и люди от нес). В жутком, неповторимом одиночестве, окруженная лишь книгами, выковывалась новая Екатерина -- с железной волей, поступающая всегда зрело и обдуманно, как полководец в канун решающей битвы. Вскоре она сама ощутила внутреннее свое превосходство над людьми при дворе. Нет, она, как и раньше, могла поболтать о пустяках, но даже в пустом житейском разговоре оставалась в напряжении мысли, которому никто не властен помешать...
      Летом 1755 года иностранные послы уже начали извещать Европу о дурном здоровье Елизаветы. В эти дни царица выгнала прочь любимого садовника Ламберти, который, занимаясь пророчествами, предсказал императрице, что она умрет в расцвете славы русского оружия. Ламберти пешком приплелся в Ораниенбаум к Екатерине:
      -- Ты не боишься будущего? Так возьми меня...
      Екатерина подальше от дворца (чтобы реже встречаться с мужем) развела в Ораниенбауме собственный садик. Ламберти был угрюм и, пренебрегая условностями двора, упрямо титуловал Екатерину словом "женщина", а у великой княгини достало ума не поправлять старика. Она очень скоро привыкла к согбенной фигуре садовника, бродившего среди цветочных клумб, и почти не замечала его.
      Но однажды Ламберти сам окликнул ее:
      -- Женщина, подойди ко мне ближе.
      -- Чего тебе надобно? -- спросила она, подходя.
      -- Я знаю, что тебя ждет.
      -- Так скажи. Я не боюсь будущего...
      Ламберти послушал, как вдали кричат в зверинце голодные, озябшие павлины. Тихо-тихо всплескивало за парками море.
      -- Я вижу на твоем челе, женщина, долгое и пышное царствование. Но я читаю в твоем будущем такое множество пороков, что все твои добродетели должны померкнуть, омраченные преступлениями...
      Он замолк. Екатерина сказала:
      -- Не бойся продолжать. Слушать тебя не страшно.
      -- А мне не страшно говорить, потому что я знаю: история не пишется только белыми красками. Сейчас ты, женщина, еще слишком молода и многого не понимаешь. Но придет время, когда ты осознаешь сама, что всю свою долгую жизнь была глубоко несчастна, как и те люди, которых ты властно увлекла за собою...
      "Почти как у Генриха Четвертого", -- подумала Екатерина.
      -- Что же мне делать? -- спросила она.
      -- А ты, женщина, бессильна что-либо сделать. Судьба уже схватила тебя за волосы, и, как бы ты ни сопротивлялась ей, она все равно уже тащит тебя по той длиннейшей дороге, которая тебе (только одной тебе!) предназначена роком...
      Он снова склонился к земле, а Екатерина пошла во дворец. Но, обернувшись, она вдруг крикнула Ламберти издали:
      -- Скажи, а скоро ли я стану царствовать?
      -- Тебе осталось недолго ждать...
      Во дворце Ораниенбаума приятно грели камины, и со стороны Кронштадта наплывали тревожные гулы осенних невзгод. Молодую женщину навестил граф Кирилла Разумовский, а она спросила его:
      -- Не скройте, гетман, какова была важная причина тому, что, помню, вы часто проскакивали верхом по сорок верст на лошади, бывая у меня в гостях чуть ли не ежедневно.
      -- Я желал видеть вас.
      -- Так ли это было вам нужно?
      -- Ради любви к вам -- да, нужно.
      -- Вот как? Отчего же молчали тогда?
      -- Не хотел тревожить вашей юности.
      -- Вы и сейчас любите меня, гетман?
      -- Я отвечу иначе: если вам когда-либо понадобится моя помощь, прошу располагать мною -- я ваш вечный рыцарь...
      Разумовский откланялся столь резко, что в шандалах разом наклонилось пламя свечей. Еще ничего не было решено, и Екатерина, с надрывом вздохнув, раскрыла на коленях томик Вольтера.
      В грустящем парке Ораниенбаума такой безысходной печалью веяло от одинокой женской фигуры, что неслышно скользила меж поблекших дерев...
      Пройдет еще несколько быстрых лет, и Екатерина примет решение: "Что бы там о нас потом ни говорили, а мы давно ко всему готовы и не отступим даже перед самим чертом иль дьяволом!"
      Из невского устья, распластав над морем косые паруса, мимо Ораниенбаума, канули в бурление осенних вод последние в эту навигацию корабли...
      Первые радости кончились.
      "Маленькая принцесса Фике, где ты?"
      ЗАНАВЕС
      Не так давно "С.--Петербургские ведомости" известили русских граждан, что "в Филадельфии господин Вениамин Франклин столь далеко отважился, что возжелал из атмосферы вытягивать тот страшный огонь, который часто целые земли погубляет". Дошло это и до императрицы Елизаветы, которая на всякий случай перекрестилась. Сейчас она переживала личную драму: не рассчитав своих психологических возможностей, царица окружила себя сразу четырьмя фаворитами. Первый был уже прискучивший граф Алексей Разумовский (и царица, как верная жена, заботливо удерживала его от запоев), второй -- умный и скромный Ванечка Шувалов, третий -- церковный певчий -- бас Каченовский, а четвертый -- миловидный юноша-тенор Никита Бекетов. Мы, читатель, не станем жалеть Елизавету, ибо в ее жизни возникали и более сложные ситуации, из которых она всегда выбиралась с незапятнанной репутацией. Но сейчас, в некотором смятении чувств, она просила Академию развлечь ее:
      -- Эвон, сказывали, будто в Америке ученый объявился, который из облаков електричество запросто собирает. А пошто наши хлеб даром едят и мне електричества еще не показали?
      Газеты Европы глумились над Франклином, его опыты подвергались осмеянию -- и только в России пресса и научный мир относились к Франклину с должным уважением. Одновременно с американским ученым в тайны атмосферного электричества проникали русские академики -- Ломоносов и Рихман... Однажды, когда над столицей удушливо парило, Рихман в покоях императрицы показывал, как улавливается грозовая энергия. При сверкании молний, под мощные аккорды громоизвержений, из стеклянного шара с треском выскакивали искры; Елизавету даже сильно дернуло током... Она засомневалась:
      -- Чего доброго, а так и жизни можно лишиться. Ты, голубь, не устрой мне здесь пожара. А то я, по твоей ученой милости, с торбой по миру пойду, да подаст ли мне кто?
      Рихман просил царицу не пугаться напрасно:
      -- Мой коллега Маттиас Бозе даже наэлектризовал свою даму сердца, за что она поцеловала его, при этом Бозе ощутил на губах сильный удар электрического разряда, отчего в науке возникло новое приятное понятие -- "электрический поцелуй".
      Из лейденских банок сыпались голубые искры.
      -- А выгода-то с електричества будет ли?
      Рихман сказал, что о выгодах говорить еще рано:
      -- Но мой опыт наглядно доказывает, что материя грома и молнии суть родственна материи электрической...
      Елизавете, прямо скажем, повезло: Рихман улавливал токи небесные, даже не заземляя антенны, и счастье, что гроза в этот день была несильной, а то бы эксперимент мог закончиться трагически для Рихмана, бравшегося за провод голой рукою, и для самой императрицы, сидевшей близ лейденских банок.
      Петербург уже имел три домашние лаборатории по изучению грозовых разрядов. Одна была во дворце графа Александра Строганова, жившего подле Зимнего дворца на Невском; вторая -в доме Рихмана на углу Большого проспекта и 5-й линии Васильсвского острова, а третья размещалась в доме генерала Бонна на 2-й линии, где квартировал великий муж российской учености -- Михаила Ломоносов.
      В один из жарких дней было заседание Академии наук, но вдруг над городом нависла мрачная туча. Рихман и Ломоносов сразу ушли домой, чтобы измерить ее электрическую силу. Рихман прихватил с собою и гравера Ванюшку Соколова:
      -- Зарисуешь, как выглядят опыты мои...
      Рихман и Ломоносов встали около своих "громовых машин"; туча зловеще клубилась над Васильевским островом, но не отдала даже капли дождя на город. В воздухе, раскаленном от напряжения, ощущался большой избыток природной энергии... Когда из провода посыпались первые искры, Ломоносова отвлекло появление в лаборатории жены с дочерью, звавших его обедать.
      -- Накрывайте на стол. Сейчас приду...
      "И как я, так и оне беспрестанно до проволоки и до привешенного прута дотыкались затем, что я хотел иметь свидетелей разных цветов огня... Внезапно гром чрезвычайно грянул в самое то время, как я держал руку у железа, и искры трещали. Все от меня прочь побежали. И жена просила, чтобы я прочь шол. Любопытство удержало меня еще две или три минуты, пока мне сказали, что шти простынут".
      Ломоносов был голоден -- он проследовал к столу.
      В это же время, шагая под железными цепями, развешанными на шелковых шнурках, Рихман предупредил Соколова:
      -- Отойди подалее, друг мой! Как бы тебя не...
      Гравер сделал шаг в сторону; от железного прута отделился (неслышно и плавно) клубок огня величиною с яблоко, отливавший бледною синевой. Проплыв по воздуху, он едва коснулся лба Рихмана, и ученый -- молча! -- опрокинулся назад. Все произошло в удивительной тишине, но затем последовал удар вроде пушечного. Отброшенный к порогу, Соколов закричал от боли ожогов...
      Ломоносов дохлебывал щи, как вдруг двери распахнулись и в комнату почти ввалился слуга Рихмана:
      -- Профессора громом зашибло... спасите!
      Ломоносов бежал от 2-й линии до 5-й; в доме Рихмана его обступили рыдающие жена и мать ученого, испуганно глядели из углов дети. Под башмаками визжали осколки лейденских банок, а ноги скользили в медных опилках, которые были сметены вихрем разряда. Соколов суматошно гасил на себе прожженный кафтанишко.
      -- Жив? -- спросил его Ломоносов.
      -- Бу-бу-бу-будто...
      Ломоносов склонился над телом Рихмана. На лбу мертвеца запечатлелось красно-вишневое пятно (""а вышла из него громовая електрическая сила из ног в доски. Нога и пальцы сини, и башмак разодран, и не прожжен...") Ломоносов велел граверу:
      -- Зарисуй все как было. Для гиштории сие полезно.
      Он отправил письмо Ивану Шувалову: "...Умер господин Рихман прекрасною смертью, исполняя по своей профессии должность. Память его никогда не умолкнет..." Невежественное шипение слышалось по углам вельможных палат, и неистовствовал пуще всех Роман Воронцов, которого Елизавета за его безбожное воровство и хапужество прозвала хлестко: "Роман -- большой карман".
      -- Когда гром грянет, -- бушевал ворюга, -- креститься надобно, а не машины запущать, кары небесные на себя навлекая...
      Этот Роман Воронцов был родным братом вице-канцлера Михаилы Воронцова, он имел двух дочек -- Елизавету и Екатерину.
      Елизавета скоро станет фавориткой Петра III.
      Екатерина сделается знаменитой княгиней Дашковой.
      Заслоняя других куртизанов, все выше восходила трепетная звезда Ивана Ивановича Шувалова: молодостью, красотой и разумом он победил иных любимцев Елизаветы, оставшись в истории ее царствования самым ярким и памятным. Шувалов частенько повторял при дворе слышанное от Ломоносова, а слышанное от Ванечки повторяла уже и сама императрица...
      Петр I неловко объединил под одной крышей Академию наук со школою -- Ломоносов желал разъединить то, что не должно уживаться вместе, дабы Академия осталась гнездилищем научной мысли, а университет пусть будет школою всероссийской. Ученый настаивал перед фаворитом, чтобы во всех крупных городах заводились для юношества гимназии.
      -- Без них университет -- как пашня без семян. А факультетов надобно иметь три, -- доказывал Ломоносов, -- юридический, естественный и философский. Зато теософского, каких в Европе уже полно, нам, русским, не надобно...
      Шувалов просил у престола для создания университета по 10 000 рублей ежегодно, на что Елизавета -- прелюбезная! -отвечала:
      -- Ежели б не ты, Ванюшенька, а другой кто просил, фигу с маком от меня бы увидели, потому как казна моя пустехонька. Ну, а тебе, друг сердешный, отказу моего ни в чем не бывало и впредь не станется... Не десять -- пятнадцать тыщ даю!
      Елизавета доказала свою пылкую любовь к Шувалову именно тем, что не прошло и полугода (!), как она, поборов природную лень, издала именной указ об основании первого русского университета.
      Указ был подписан императрицей 12 января 1755 года -- в день, когда справляла именины мать фаворита, звавшаяся Татьяной.
      От этой-то даты и повелось на святой Руси праздновать знаменитый Татьянин день -- веселый день российских студентов.
      В бурной жизни великого народа появился новый герой.
      Это был студент!
      И писатель Михаил Чулков, автор первого в России романа о студенческой жизни, восклицал -- почти в восхищении: "Смею основательно заверить тебя, мой любезный читатель, что еще не уродилось такой твари на белом свете, которая б была отважнее российского студента!"
      Появилось и звание: Студент Ея Величества.
      * ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. Студент ея величества
      Детина напоказ, натурою счастлив,
      И туловищем дюж, и рожею смазлив.
      Хоть речью говорить заморской не умея,
      Но даст, кому ни хошь, он кулаком по шее...
      Которые, с тех нор как школы появились,
      Неведомо какой грамматике учились!
      Ив. Мих. Долгорукий
      1. КОРМЛЕНЬЕ И УЧЕНЬЕ
      А в сельце Чижове все оставалось по-прежнему... Правда, появление сына доставило чете Потемкиных немало хлопот и огорчений. Гриц (так звали его родители) раньше всех сроков покинул колыбель и, не унизившись ползанием по полу, сразу же встал на ноги. Встал -- и забегал! Сенные девки не могли уследить за барчуком, обладавшим удивительной способностью исчезать из-под надзора с почти магической неуловимостью.
      Но зато не умел говорить. Даже не плакал!
      Дарья Васильевна пугалась:
      -- Никак, немым будет? Вот наказанье Господне...
      Нечаянно Гриц вдруг потерял охоту к еде, и долго не могли дознаться, какова причина его отказа от пищи, пока конюх не позвал однажды Дарью Васильевну в окошко:
      -- Эй, барыня! Гляди сама, кто сынка твово кормит...
      На дворе усадьбы в тени лопухов лежала матерая сука, к ее сосцам приникли толстые щенятки; средь них и Гриц сосал усердно, даже урча, а собака, полизав щенят, заодно уж ласково облизывала и маленького дворянина...
      Папенька изволил удивляться:
      -- Эва! Чую, пес вырастет, на цепи не удержишь...
      Гриц еще долго обходился тремя словами -- гули, пули и дули. На рассвете жизни напоминал он звереныша, который, насытившись, хочет играть, а, наигравшись, засыпает там, где играл. Не раз нянька отмывала будущего "светлейшего" от присохшего навоза, в который он угодил, сладко опочив в коровнике или свинарнике. С раблезианской живостью ребенок поглощал дары садов и огородов, быстрее зайца изгрызал капустные кочерыжки, много и усердно пил квасов и молока, в погребах опустошал кадушки с огурцами и вареньями. Наевшись, любил бодаться с козлятами -- лоб в лоб, как маленький античный сатир... Маменька кричала ему с крыльца:
      -- Оставь скотину в покое! Эвон оглобля брошена, поиграй-ка с оглоблей. Или телегу по двору покатай...
      Ему было четыре года, когда он пропал. Дворня облазала все закоулки усадьбы, девок послали в лес "аукать", парни ныряли в реку, шарили руками по дну, а отчаянью Дарьи Васильевны не было предела. Опять беременная, с высоко вздернутым животом, она металась перед дедовскими черными иконами:
      -- Царица Небесная, да на што он тебе? Верни сыночка...
      А пока его искали, мальчик терпеливо качался на верхушке старой березы, с любопытством взирал свысока на людскую суматоху. С той поры и повелось: большую часть дней Гриц проводил на деревьях, искусно прятался в гуще зелени. Там устраивал для себя гнезда, куда таскал с огородов репу, которую и хрупал, паря над землею на гибких и ломких сучьях.
      Но говорить еще не умел! Наконец, словно по какому-то капризу природы, Гриц однажды утром выпалил без заминки:
      -- Сейчас на речку сбегаю да искупаюсь вволю, потом на кузню пойду глядеть, как дядька Герасим лошадей подковывает...
      Ему было пять лет. Отец срезал в саду розги:
      -- Заговорил, слава те Господи! Ну, Дарья, оно и кстати: пришло время Грицу познать науки полезные...
      И появился пономарь с часословом и цифирью, которому от помещика было внушено, что за внедрение наук в малолетнего дворянина будет он взыскан мерою овса и пудом муки.
      -- А ежели сына мово не обучишь мудростям, -- добавил майор Потемкин, -- быть тебе от меня драну...
      -- На все воля Господня, -- отвечал пономарь, робея.
      Взял он дощечку и опалил ее над огнем, чтобы дерево почернело. Мелком на доске показал Грицу, как белым по черному пишется. Началось ученье-мученье. Сколько ни бился пономарь, складам обучая, мальчик никак не мог освоить, почему изба -это не изба, а "ижица", "земля", "буки" и "аз".
      -- Изба-то -- вон же она! -- показывал за окошко.
      -- Так она в деревне ставлена, а на бумажке инако выглядит. Опять же дом -- не дом, а "добро", "он", "мыслете"... Коли не осознал, так опять батюшку кликну с розгами, пущай взбодрит!
      В чаянии овса с мукою долго старался пономарь, но обессилел, за что и был изгнан. Отец сам разложил перед собой пучки розог, раскрыл ветхость Симеона Полоцкого. Водя пальцем по строчкам, майор (с утра уже выпивший) бубнил сослепу:
      Писах в начале по языке тому,
      Иже свойственный бе моему дому.
      Таже увидев многу пользу быти
      Славенску ся чистому учити,
      Взях грамматики, прилежах читати;
      Бог же удобно даде ю ми знати...
      -- Смысл реченного мною внял ли ты?
      -- Не, -- отвечал Гриц, -- не внял я.
      Майор сразу накинулся на него с прутьями:
      -- У, племя сучье, так и помрешь без разума, Бога не познав, о чем в сих виршах складно и открыто сказано...
      Но вскоре и отец отступился, сообщив жене:
      -- Родила ты бестолочь эку!
      -- Неужто и впрямь совсем без разума наш сыночек?
      -- Весь в тебя, -- отвечал муж, тяжко задумавшись. -- Надо в Дятьково ехать. Сказывали мне братцы, что живет там в отставке артиллерии штык-юнкер Оболмасов, который за десять рублев с харчами любого недоросля берется в науки вывести...
      Сочетание слов штык-юнкер было чересчур колючим и непонятным, отчего Гриц заранее стал готовиться к худшему. Так оно и случилось. Однажды въехала в Чижово телега, поверх охапки соломы сидел Оболмасов в драном мундире, заросший шерстью, аки зверь библейский. А вместо ноги была у него деревяшка, жестоко исструганная с боков на лучину для нужд скромного сельского быта...
      Штык-юнкеру первым делом поднесли чарку.
      -- Этот, што ли? -- спросил он, на Грица кивая.
      -- Он, батюшка, он и есть, дурень наш, -- кланялась мать. -Уж ты постарайся, покажи ему науки всякие, чтобы умнее стал...
      -- Это я вмиг! -- обещал герой Полтавы, выпивая.
      Перед изначальным уроком отстегнул он свою ногу и водрузил на стол, указывая на нее перстом поучительно:
      -- Вот этой ногой да по башке -- у-у, пыли-то будет!
      Велел он писать на доске сложение четырех к пяти, а затем коварно повелел из полученной суммы восемь вычислить.
      -- Сколь получается? -- спрашивал злоумышленно.
      -- Сам небось знаешь, -- опасливо отвечал Гриша.
      Штык-юнкер потянулся было к ноге, но ученик тут же выкинул ее в окно, за ней и сам выпрыгнул. Моментально очутился на самой верхушке дерева. Оттуда, неуязвимый, как обезьяна, Гриц внимательно пронаблюдал за отъездом штык-юнкера, награжденного пятью рублями ("за посрамление чина"), и спустился на землю, лишь соблазнившись посулами матери:
      -- Так и быть! Дам я тебе пенки с варенья слизать...
      Отец даже сечь не стал. Майор впал в мрачную меланхолию, которая исторически вполне объяснима. Дело в том, что по законам Российской империи всех дворянских недорослей надобно являть в герольдию на первый смотр в семилетнем возрасте. От родителей строго требовали, чтобы дети читать и считать умели... Долго обсуждали Потемкины эту монаршую каверзу, потом решили целиком положиться на волю божию и стали заранее готовить дары в смоленскую герольдию. Отец выговаривал сыну:
      -- Ничего-то с тебя, кроме навозу, дельного еще не было, а сколько убытков я терпеть уже должен...
      В канун отъезда служили молебны, лошадей откармливали овсом. Гришу нарядили в сапожки, подпоясали красным кушачком. На телегу громоздили дары -- окорока и гусей, бочата с медом, бутыли с наливками. Крестясь и поминая Бога, тронулись! Отец угрожал: дворянских смотров бывает три -- в 7, в 12 и в 16 лет.
      -- Сейчас еще можно откупиться, а вот на третьем смотре не откупишься и пропадешь на краю света... Нно-о! -- понукал он лошадей.
      Смоленск был первым городом, какой увидел мальчик. Гриц даже притих, когда показались высокие стены крепости, из гущи дерев торчали многие колокольни. Только вблизи стало видно, что Смоленск сплошь составлен из малых домишек, разбросанных невпопад средь лужаек, скотских выгонов, пасек и огородов. Улицы были выложены фашинником, лишь одна мощеная -- главная, вдоль нее красовались каменные "палаццо" смоленской шляхты. Остановились на постоялом дворе, наполненном грязью и мухами. За обедом сидели в ряд с такими же приезжими ради смотра; деревянными ложками дворянство чинно хлебало ботвинью с луком. А рано утречком Потемкины подкатили к конторе герольдии. Отец пошел давать взятку деньгами, набежали верткие подьячие, вмиг раздергали все припасы с телеги. Сумрачный отец привел сына в контору; там сидел чиновник, под столом у него стояла корзинка с гогочущими гусями.
      -- Расписаться-то сумеет ли обалдуй ваш?
      -- Да уж я за него, -- униженно кланялся отец.
      И внизу бумаги вывел: "Къ сей скаске Недоросыль грсгори сын Лександровъ маеора патсмкина Руку пршюжилъ". А в сказке было писано, что до второго смотра Гриша отпускается в дом родителей, дабы, пред Богом и престолом обязуясь, и далее усердно совершенствовать себя к службам дворянским. Чиновник схватил одного из гусей за горло и внимательно прощупал ему печенку -- жирна ли?
      Спросил потом уже несколько любезнее:
      -- Для какой стези чадо свое готовить желаете?
      -- Пусть стезя сама его изберет, -- вздохнул Потемкин...
      В конторе было много малолетних и юных дворян. Могуче рыдали здоровущие балбесы, когда их (по закоренелой неграмотности) записывали на флот -- матросами! А из недорослей третьего смотра солдаты схватили дворянина, уже бородатого, и потащили куда-то по лестнице, а он, сердешный, цеплялся за косяки, вопил утробно:
      -- Ой, маменька и папенька, спасите меня, несчастного! Ой, люди добреньки, сповидаю ли я своих малых детушек?..
      Тут Гриц узнал, что всех неграмотных, но достигших возраста предельного, по указу кроткой Елизаветы ведено посылать на безвыездное проживание в городе Оренбурге.
      -- Оренбург... где ж такой? -- спросил мальчик.
      Отец и сам-то знал о нем понаслышке:
      -- В конце света город имеется. Вокруг пески да соль, хлебушка нету, люди тамошни одним мясом, будто звери дикие, кормятся, а чуть из города высунутся -- им сразу петлю на шею и тащат на базар в Хиву, где и продают всех, как баранов.
      -- На мясо, что ль, продают их, папенька?
      -- Не знаю. Может, кого и съели...
      В детском сознании надолго удержались два понятия: все штыкюнкеры имеют деревянные ноги, а Оренбург -- ужасная столица дворян-мясоедов, отвергающих грамматику с арифметикой. На постоялом дворе отец быстро напился и упал с лавки. Гриц волоком стащил батюшку на двор, конюхи помогли ему запрячь лошадей, взвалили пьяного инвалида на телегу, мужики участливо спрашивали:
      -- Эй, малый! Далече ль тебе ехать-то?
      -- До Чижова, верст сорок отселе...
      Было уже темно, путников окружал зловещий лес, когда старый Потемкин очнулся после перепоя.
      -- Гриц, ты ли это? -- позвал он жалобно.
      -- Я, я, -- отозвался мальчик.
      -- Везешь-то куда?
      -- Домой везу тебя, батюшка.
      -- Ох, умница! А с дороги не сбился ли?
      -- Да не! Я дорогу крепко запомнил...
      Ворочаясь на сене, майор в ночной жути стал возиться с пистолетами. Места тут были балованные -- разбойничьи. За спиною мальчика крепко стукнули курки -- взведенные!
      2. ПРОЩАЙ, ДОМ ОТЧИЙ
      А внутри дома Потемкиных вызревала семейная драма... Чем больше хилел Александр Васильевич, тем больше одолевала его лютая ревность к молодой жене. После двух дочерей и сына Дарья Васильевна принесла извергу еще трех девочек (Пелагею, Надю и Дашеньку), а старик изводил супругу придирками:
      -- Отвечай, на што сына Григорием нарекла?
      -- Да не я нарекла, -- отбивалась несчастная, -- сам же знаешь, что крещен Гриц в тридцатый день сентября. Вот и глянь в святцы: это же день великомученика Григория.
      -- Врешь! -- наступал с плеткой Потемкин. -- Нарочно с попом сговорилась. А назвала выродка в честь полюбовника своего -Григория Глинки... Разве не так? Убить тебя мало...
      Потемкин до того затиранил жену, что Дарья Васильевна, и без того-то недалекая разумом, впала в отупелое слабоумие. Чижовские крестьяне жалели несчастную барыню. Потемкин имел в повете славу худого и жестокого помещика; однажды Гриц слышал, как втихомолку толковали меж собой мужики на кузнице, что можно майору и "петуха" пустить, когда он пьян шибко:
      -- Пущай бы горел, да Васильевну жаль -- ведь родня-то потемкинская ее с детьми малыми по миру пустит!
      Затаясь за лесами, в мареве хлебных полей, посверкивая на холмах церквушками, лежали древние потемкинские вотчины -- там засели по усадьбам, в духоте погребов и малинников, сородичи майора, которые, наезжая в Чижово, раздували в душе старика злобную ревность к жене, а на Грица даже пальцем указывали:
      -- Разве ж это наша порода? Ох, окрутила тебя ведьма скуратовская... Бойся, как бы чего в посуду не подсыпала!
      Избив жену, Потемкин не раз гнал ее из дому, она запиралась в бане. Гриц как-то навестил ее там, она его утешала:
      -- Вот умрет злодей наш, и заживем мы смирненько...
      Мальчик поливал матери воду из ковша на руки, а Дарья Васильевна рассказывала, что на Москве немало у нее родни знатной:
      -- Я ведь за Скуратова из дому Кондыревых была выдана, а Кондыревы широко на Москве расселись... Как же! У меня дедушка, прадед твой, в боярах хаживал, "наверху" сидючи, думу думал, царю Алексею на свадьбе лебедя жареного подавал. Царь-батюшка забавы ради его с моста в реку спихнул... Чуть не потонул дедушка под мостом, да зато уж царь-то навеселился.
      Гриц спросил о Потемкиных -- кто такие?
      -- А шляхта порубежная... Сказывали, был один Потемкин послом в краях чужих. Но больше всего к монашеской жизни они прилежание имели. Коли не драться, так молиться любили...
      Чижово залегло средь болотистых луговин. В тишину лесов, обмывая околицы, уплывала омутистая черноводная Чижовка.
      -- Маменька, а куда течет наша Чижовка?
      -- В реку Славицу, сын мой.
      -- А куда Славица?
      -- Она в Хмость впадает.
      -- А куда Хмость?
      -- Прямо в Днепр, миленький...
      Величавый Днепр катил свои волны в Черное море, на берегах которого этот мальчик станет велик, как никто!
      Нежданно навестил их московский родственник, Григорий Матвеевич Кисловский, барин сановитый и умный, а его положение президента Камер-коллегии заставило майора Потемкина оказывать ему видимое смирение... Недолго побеседовав с маленьким Грицем, Кисловский огорченно заметил:
      -- А и неучен же ты, дупло дубовое!
      -- Да мы учили, -- вступилась мать. -- Одних припасов из погреба столько в эти науки вложено, что должен бы и поумнеть.
      -- Кормили -- да, это сразу видно...
      От Кисловского не укрылось, что старый майор, обходя дочерей боком, сына шпынял, больно толкая его при случае.
      -- Свет Васильевна, -- шепнул он Потемкиной, -- советую Грица дома не держать. Недалече отсель монастырь Серпейский, игуменьей там мать Фамарь, сама из роду князей Друцких-Соколинских, смолоду живала в Дрездене и Варшаве, жена высокой грамотности. Я напишу ей, чтобы Грица пригрела...
      Отец к отбытию сына отнесся равнодушно. Был морозный вечер, когда сани остановились возле рубленных из бревен монастырских ворот. Чей-то пытливый глаз оглядел приезжих через щелку. Вздрогнули, гудя промерзлым железом, гремучие затворы. Хрустя валенками по жесткому снегу, посиневшему к закату, мать отвела сына в покои игуменьи, где стоял шкаф с книгами и нечто удивительное -- глобус... Фамарь, сухая чернавка с шаловливыми глазами былой красавицы, сухонькими пальцами тронула мальчика за подбородок:
      -- Здравствуй, Гриц... Ну-ну, подними голову. Учись смотреть людям прямо в глаза. А я ведь тебя хорошо знаю. И не удивляйся, милый. Предки твои в веках минувших служили не русским царям, а королям польским, как и мои пращуры: в глубине отживших времен затерялось давнее родство наше... -- Пришептывая, она вдруг заговорила по-польски. -- Не понял? А жаль. Должен бы понимать...
      В монастыре Фамарь собрала много детей, здесь же Гриц встретил родственников -- братьев Каховских.
      Под ласковым взглядом Фамари жилось хорошо. Без принуждения, в веселом соревновании со сверстниками, Потемкин быстро постигал все то, что никак не могли втемяшить в него пономарь с розгами и штык-юнкер с деревянной ногой.
      Но однажды ночью мальчик пробудился в келье от непонятного страха. Над ним склонилась ужасная ведьма -- старуха в черной схиме с белыми костями и черепом на клобуке. Со лба ее свисали седые космы волос, между впалых и бледных губ торчали желтые старческие клыки... Эта баба-яга жутко улыбнулась ему.
      -- Не бойся, -- ласково произнесла она, -- я ведь не обижу тебя, только гляну и уйду... Нет, -- добавила старуха, подняв свечу выше, -- не похож ты на отца своего, совсем не похож. В мать удался... да! Красивым будешь... курчавый ты, сыночек!
      Горячий воск, оплывая со свечи, стекал на сморщенную руку.
      -- Прощай, -- сказала она, задув свечу, и в полном мраке прозвучали последние слова: -- Коли отца увидишь, так передай ему, что приходила, мол, Татьяна... он меня знает! Скоро мы с ним увидимся в жилищах горних... да и пора уж, пора! Спи, золотой мой. Спи, душенька безгрешная... даст Бог тебе счастья!
      Вскоре приехала мать и забрала сына из монастыря.
      -- Един ты у меня, сиротинка горькая. Нету батюшки нашего. Опился вином на святках и помер... Все икал пред часом смертным. Так разыкался, что в дому никто спать не мог.
      Ярко светило апрельское солнышко. Лошади, бухая копытами в пролежни колеи, легко увлекали санки вперед.
      Покойный майор с жадной свирепостью отвоевывал у соседей земельные угодья, лесные опушки и пчельники, соседи тоже не оставались в долгу, отнимая у него пашни да выпасы, -- шла обычная дворянская свара, от которой кормились в Смоленске чиновники. А теперь, когда муженька не стало, начали помещицу обижать; бестолковая вдова совсем запуталась в тяжбах судейских, горевала почасту, что свои же -- Потемкины! -оказались хуже соседей. Они наезжали в Чижово как разбойники, без стыда радовались:
      -- Ты, дура московская, сколь ни пихай сала в конторы разные, все равно лучше нашего суды не умаслишь...
      Дарья Васильевна списалась с Кисловским и своим родным дядей, генерал-поручиком Загряжским [1]. Персоны эти важные отвечали глупой вдове, чтобы девок своих в Москву не везла, здесь и без них невест хватает, озамужить их надобно на Смоленщине, а что касаемо Грица -- так и быть! -- вези к нам, в присмотре не откажем.
      -- Делать нечего, -- вздохнула Потемкина. -- Ох я несчастненька! И на што разлакомилась быть в ранге маеорском? Лучше бы отвековала вдовой Скуратовой на чинах мичманских...
      Последний раз вдохнул мальчик сладкие запахи отчего дома -запахи скошенных трав, мяты и меду, парного молока с черной смородиной, -- прямо перед ним разлеглась большая-большая дорога, конца которой не ведал он (как не знал и смерти своей посреди такой же дороги!). Выехав в летнюю жарынь, пробыли в пути до осени. Смоленский тракт, в ухабах и рытвинах, всю душу вытряс, а иногда кидало так, что у бедной маменьки зубы щелкали. Возле речных переправ сутками ожидали паромов.
      Широкий почтовый шлях возвестил о близости первопрестольной. На постоялых дворах стали давать щи без тараканов, а со снетками псковскими. Лес тянулся по бокам дороги -- багряный, красивый, весь в шумах ветреных. Все чаще встречались сжатые пашни, где каждый колосок уже собран. Изменился и облик крестьян: подмосковные мужики -- в высоких шапках, у каждого лапти новые, и онучи обвязаны лыковыми мочалами. Телега долго скребла колесами по песку, вздымаясь все выше, а когда вкатилась на вершину холма, перед мальчиком открылась Москва.
      Матушка сразу опустилась на колени и сына поставила рядом. Гриц Потемкин, молясь истово, видел множество башен, изобилие куполов церковных, слышал вороний грай над рощами, а где-то совсем далеко, уже за городом, снова проступали синеватые дебри Подмосковья, там желтели луга и поля. Колеса дружно затарахтели по камням, стали попадаться дома с окнами прозрачными. Наконец завернули в глухой проулочек и, вспугнув свинью, лежавшую посреди улицы, остановились подле особняка, с крыльца которого, разинув на приезжих пасти, смотрели дивные львы -- барбары... Набежали лакеи, кланяясь. Шустрая московская собачонка из породы пустобрехов, откуда-то появясь, внезапно цапнула Грица за ногу.
      Кисловский встретил родственников любезно.
      -- А зваться тебе Грицем уже не надобно, -- сказал он. -Будь просто Гришей или Григорием, здесь тебе не задворки смоленские, а Москва-матушка, свет очей наших, стародавнее сердце Отечества...
      3. МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ
      Дабы уберечь от истребления леса, императрица Елизавета совсем отменила выделку дегтя на экспорт, хотя от этой крайней меры в бюджете страны образовалась солидная брешь. Ради сохранения природы и живности на целые 200 верст в округе Москвы запретили работу фабрик, винокурен, стекольных заводов и кузниц. Воздух в первопрестольной был свежайший и чистый -- как в деревне, изобилие садов и тропических оранжерей напояло древнюю столицу дивными ароматами.
      Дворянская Москва всегда была довольна собой, противопоставляя свой уклад жизни чиновному быту новой столицы. Здесь, в кривых переулочках, во всяких Сивцевых Бражках, Арбатах и Пречистенках, еще со времен Петра I затаилась глухая незлобивая оппозиция невской столице. Московское барство расселось широко и уютно -- не в пример чеканному Петербургу с его строгою планировкою площадей и усадеб. Близость подмосковных вотчин, где тысячи крепостных трудились на благо господ, дешевейшая доставка на Москву всяческой снеди, которая из деревень попадала сразу на барский стол, -- все это делало московский быт чрезмерно богатым, здесь воистину раскидывалась скатерть-самобранка легендарного русского гостеприимства. Приглашенный к обеду лишь один раз имел право обедать до конца жизни, и никто у него никогда больше не спрашивал -- кто ты таков и откуда ты появился?
      А в особняках Москвы тихо подремывала старинные сны глубочайшая ветхость боярства, помнившая еще царевну Софью, бунты стрелецкие, головы рубленые, ассамблеи потешные, машкерады изрядные с винопитием излишним, отягощающим. Под сенью вычурных капителей, за колоннадами дворцов хранились не закрепленные ни в каких анналах, а лишь удерживаемые в угасающей памяти легенды, древние анекдоты и обширные кладези генеалогических связок, навсегда утерянные для историков позднейших поколений. Когда в Москве встречались дворяне, даже незнакомые, они не расходились до тех пор, пока не устанавливали -- да, они меж собою родственники, вот радость-то! И пусть десятая вода на киселе, но их родословные ветви где-то когда-то соприкоснулись и брызнули свежим соком в потомстве. Родственная близость всего дворянства России, связанного в один крепкий узел общего родства, -- это была могучая первобытная сила, сила еще феодальная...
      Вот в такую Москву и попал Гриша Потемкин!
      Дядя учинил племяннику первый выговор:
      -- Отчего по-русски нескладно глаголешь?..
      Да, язык Потемкина не был чистым. Общение с порубежным шляхетством засорило его речь польскими словесами (которые лишь позднее сделались русскими). Оттого и срывались в разговоре: балясы, грубиян, забияка, каналья, шуровать, забобоны, шкодить, завзятый, смак, заядлый и прочие. Вскоре в доме барона Строганова облизал он при гостях тарелку, искушаемый к тому вкусом парижского майонеза, и никто ему замечания за столом не сделал, будто так и надобно поступать со всеми тарелками, но потом дядя Григорий Матвеевич приставил к племяннику мсье Ожеро, который всем своим видом выражал презрение к ученику-азиату... У дяди был сын-Сережа, сверстник Потемкина (и его троюродный брат). Первое время он свысока разговаривал только по-французски:
      -- Неужели ты не понимаешь речи моей?
      -- Я в лесу родился... где уж мне!
      -- Как же ты собираешься карьер делать?
      -- А я в монахи пойду...
      Кисловский образовывал сына в пансионе Иоганна Литке, куда определил и племянника. Литке учил детей только богатых дворян, уже прошедших домашнюю выучку у иноземных гувернеров. По утрам подкатывал рысак, мальчики ехали далеко за Лефортово. В пансионе Потемкин хватал знания на лету, поражая педагогов то варварской ленью, то гениальной смекалкой. Он влюбился в геометрию и рисование, импровизировал музыку, вольтижировал в манеже и хорошо фехтовал на шпагах. Но упрямо отвращался ото всего, чего не мог понять одним махом. Смоленское дитя ловило тогда в кулак весенних мух и слушало, как они там жужжат...
      Литке завел разговор с президентом Кисловским:
      -- Дерзость вашего племянника превосходит границы дозволенного: он осмеливается даже со мною разговаривать по-русски.
      -- Извините его, -- отвечал дядя, учтивый барин.
      -- Могу и по-польски, -- вступился за себя Гриша...
      Кое-как Потемкин начал болтать по-французски, однако (назло герру Литке) делал вид, что немецкий язык ему недоступен. Вскоре он обнаружил в себе дар актерского перевоплощения. Точно подражал чужим манерам, искусно копировал голоса. Мог живо представить переполох на птичьем дворе или драку кошки с собакой. Сделавшись заводилою пансиона, Потемкин, потешал школяров, злорадно высмеивая самого Литке, и тот решил сразить юнца одной фразой:
      -- Вы разве готовитесь в комедианты для балагана?
      -- Нет, в митрополиты, -- ответил ему Потемкин...
      С этими словами он покинул пансион. Ни генерал-поручик Загряжский, ни президент Кисловский ничего не могли с ним поделать. Потемкин днями просиживал с дворнею на кухнях, слушал сказки бабок-ведуний, гонял голубей на крышах или (с явной придурью) становился на запятки дядиной кареты, вроде выездного лакея. А по ночам прокрадывался в кабинет Кисловского, где читал, засыпая под утро на биллиарде. Скоро он настолько привык к зеленому сукну, что уже пренебрегал постелью, и Кисловский сказал жене:
      -- Оставим урода. Пусть живет как хочет.
      Потемкин надевал нагольный тулупчик, слонялся по Москве, пропадая в Обжорных рядах, юрко мельтешил в толпе приказных, пока кривые дороги безделья не привели его в церковь святого Дионисия в переулке Леонтьевском -- он сделался певчим! И когда в пасхальную ночь храм озарило теплыми огнями, Григорий Потемкин вступил в согласие хора -- душевно и хорошо. Под серебряный купол церкви поплыл чистый, как ручей, голос смоленского парня...
      После заутрени один вельможа обратил на голос Потемкина особое внимание и спрашивал настоятеля храма:
      -- Где вы столь утешного певчего раздобыли?
      -- Сам пришел. Дворянин смоленский.
      -- А служит ли где?
      -- Да нет. Баклуши на Москве бьет...
      В мае 1755 года Потемкин был записан в Конную гвардию -рейтаром. Иначе говоря, рядовым солдатом кавалерии.
      Это был год, значительный для России!
      Зимою маменька навестила сынка в Москве, и Григорию было стыдно за убожество ее. Садилась она в дверях покоев обеденных, проверяя у лакеев, какие объедки после гостей на кухни выносят. И что на тарелках оставалось, все поглощала с завидною жадностью, а фруктаж редкостный (будь то корки апельсинов или ананасов) совала в прорехи платья, точно цыганка-побирушка. За такое поведение Кисловские прозвали ее "смоленская тетушка -сливная лохань"... Дарья Васильевна поведала сыну, что старшую дочь Марью выдала за капитана армии Николашу Самойлова, человек он нраву трезвого и жену содержит исправно. А к Марфиньке уже подлаживается Васенька Энгельгардт -- соседский, из шляхты смоленской.
      -- Вот ужо, даст Бог, -- уповала вдова, -- и других дщериц по мужним рукам распихаю... А ты-то как, сердешный мой?
      -- Да я, маменька, все думаю. Живу и думаю...
      -- Чего же думать тебе, ежели сыт, обут и одет? Тут и думать не стоит, а надобно в домах бывать свойских и заранее для себя богатеньку невестушку приискивать...
      Потемкину было уже 15 лет. Зима трещала за окнами -морозная, солнечная, снегу навалило -- душа радовалась. В доме Загряжских на Моховой собрались вечером родственники, стали обсуждать новый указ царицы. Генерал-поручик сам и зачитывал по бумаге:
      -- "Великое число у помещиков на дорогом содержании учителей, из которых большая часть учить не могут". Верно -- не могут! Чту далее: "Принимают и таковых иноземцев, кои лакеями, парикмахерами и другими подобными ремеслами всю жизнь свою препровождали". Ишь как! -- заметил генерал. -- Тут истинно матушкой-государыней подмечено... Ну, побреду далее: "А таковые в учениях недостатки реченным установлением исправлены будут, и желаемая польза надежно чрез скорое время плоды свои произведет..."
      Все притихли. Ясно же и так, что корпуса кадетские (Сухопутный и Морской) в чины офицерские выводили, а где дворянину науки постичь? А где разночинцу себя образовать? -
      Дарья Васильевна, указа не осилив, спрашивала:
      -- Никак, снова война с турками будет?
      Ей растолковали: в "реченном установлении" сказано об основании университета с гимназиями -- для дворян и разночинцев.
      -- Вот Гришку твоего и надо бы в университет!
      -- А что это такое?
      -- Заведение.
      -- Так в заведения пить ходят, там воров много.
      -- Ты питейное с наукой не путай. Университеты издавна в образованных странах имеются, как извечные питалища юности нравами добрыми и вкусами здоровыми... Чего ж тут не понять?
      Перед сном мать сказала сыну:
      -- Тебя в новое питалище определять задумали. От казны здорово и вкусно кормить станут. Ты держись за это место. Не проворонь. Сам ведаешь, что мы с тобой бедные -- чужим столом сыты...
      Потемкин отмахнулся с небрежностью:
      -- Ах, маменька, мне все равно, где питаться...
      Место для университета подобрали у Курятных ворот Китайгорода, где расположились Главная аптека и буйная остерия "Казанка", куда в годы минувшие сам Петр I заглядывал, чтобы перцовой ахнуть и закусить грибками. Трактир этот разломали, а пьяниц выгнали. На старой почве поселялась новая жизнь.
      4. ОЧАРОВАНИЕ ЮНОСТИ
      Настал день открытия Московского университета...
      Отмолясь перед иконою Казанской богоматери, воспрянули все те, кто билеты имел пригласительные, и дружным скопом подвигнулись в залы актовые, где читано им было с кафедр четыре речи о пользе научной. Потемкину пришлась по сердцу первая, прочтенная магистром Антоном Барсовым на языке русском. А потом пошли читать на латыни и французском, отчего рейтар Конной гвардии вежливо поскучал. Последним выбрался на кафедру Иоганн Литке -- с речью немецкой...
      В ряду гимназическом, ряду дворянском, стоял подле Потемкина отрок-увалень (губы толстые, а глаза смешливые).
      -- У-у, ферфлюхтер вредный, -- шепнул ему Гриша.
      -- Никак, ты меня эдак? -- оторопел отрок.
      -- Не тебя, а Литке...
      Сидели в креслах дамы знатные и персоны значительные, толпились, ко всему внимательные, родители, по стеночке жалось купечество именитое, терзаясь мучительно: "Как бы нас теперича на эту вот штуку налогом новым не обклали..." И был стол пиршественный, и была иллюминация великая. Потемкин поглазеть на чудеса любил, а потому все, что показывали, разглядел. В огнях изображен был Парнас, там Минерва восхваляла императрицу России, а младенцы многие (сиречь купидоны шустрые) упражнялись в науках. Один из них, славе потворствуя, чертил в небесах имя фаворита Шувалова, а скромный ученик с книгою восходил к престолу Минервы, которая приличным жестом одобряла его похвальное поведение. Истина повергала символы зависти и невежества. Младенец ломал ветвь пальмовую, показывая студентам венцы лавровые и медали наградные, которые, вестимо, получат лишь преуспевающие в науках.
      Кто-то тронул Потемкина за рукав кафтана -- это был толстый отрок-увалень, который назвался Денисом Фонвизиным:
      -- Шувалов, яко куратор наш, гостям конфеты со стола царицы прислал. А вот и приятель мой -- Яшка Булгаков... люби его.
      Булгаков был Фонвизину под стать -- тоже упитанный недоросль. Сообща решили идти наверх, чтобы конфет себе раздобыть. В их компанию сразу же ввинтился четвертый малый -совсем тощий, обтрепанный, вида захудалого, по имени Васька Рубан:
      -- Господа благородные, сколь живу, а про конфеты только слыхивал, но видеть не доводилось... Посмотреть на них дадите?
      -- Пошли с нами, -- притянул его к себе Потемкин.
      -- Да я же не дворянский сын -- разночинный. Вам-то ништо не будет, а меня разложат возле конфет и выпорют.
      -- Плюнь! -- баском отвечал Фонвизин. -- Мы, столбовые, правда, гербов на лбу не таскаем, а все равно пороты бываем...
      На лестнице их задержал Сережа Кисловский:
      -- Гришка, куда целую шайку ведешь?
      -- Конфеты красть.
      -- Попадешься -- вовек чести дворянской лишишься...
      Все заробели. Потемкин один проник в залу для вельможных гостей, где были развешаны на шелковых лентах конфеты величиною с огурец. И, ничуть не сумняшеся, нарвал конфет, будто фруктов с ветвей своего сада, всех приятелей оделил.
      -- Бежим, пока не поймали! -- воскликнул Рубан...
      Вскоре все четверо встретились снова -- в книжной лавке университета. Денис Фонвизин купил грамматику латинскую, а Яшка Булгаков лексикон Целлария приобрел. Они и спросили:
      -- А чего вы, робяты, книг не покупаете?
      -- Вы богаты, а я бедный, -- сказал Потемкин.
      Рубан в него вцепился, как в брата родного:
      -- Гриша, друг! Я тоже бедный. Два дни не жрал.
      -- Пойдем, -- потащил его Потемкин из лавки. -- Я у богатых живу. Разносолов не сулю, их по буфетам прячут, но сыт будешь...
      Он привел его в дом Кисловских, где и насытил Рубана до отвала. Вася ему потом слезно признался:
      -- А я ведь, Гриша, пешком из Киева заявился.
      -- Да ну?
      -- Учился в тамошней академии и махнул на Москву босой, три месяца шел, побираясь. Где дадут, где поколотят. Хотел к здешней Заиконоспасской академии прибиться, но прослышал об университете и сюда подался: будь что будет, не боги ведь горшки обжигают... Одежонка-вся на мне! Сношу-померзну!
      Потемкин ему валенки подарил:
      -- Как же, Вася, о грядущем-то мыслишь?
      -- К стихослагательству навык имею природный.
      -- Дельно ли это для жизни -- вирши складывать?
      -- Прогреметь можно. На весь мир.
      -- Да что ты? -- удивился Потемкин.
      -- Истинно так! Еще воспарю орлом в поднебесье.
      -- Ну и ладно. Валенки-то примерь, не малы ли? А пока еще не воспарил, так ходи ко мне: будешь, орел, кашу мою клевать.
      Васька Рубан притопнул новыми валенками:
      -- Ух, и ладны же! Спасибо тебе за ласку.
      -- Бог с тобой. Носи на здоровье...
      В лютые морозы на улицах трещали костры. Один из иностранцев писал: "Стужа зимою в России бывает так велика, что русские по глупости пробуют отапливать даже улицы, но это им нисколько не помогает, холод остается прежним". Так писали иностранцы, но, попав в Россию, сами же у тех костров грелись...
      Занимались с утра до вечера, а каникул мало отпущено, всего дважды в году (с 18 декабря до 6 января и с 10 июня до 1 июля). Страшно писано, да зато жилось нестрашно: многие как зачислились в студенты, так и начались у них сплошные каникулы... Потемкин лекции посещал, но в бегах бывал неоднократно. В балаганах смотрел, как заезжая с Мальты девка силу показывала: ставили на грудь ей наковальню, по которой мужики молотами ухали, потом вкатывали на живот девке сорокаведерную бочку с водкой, а поверх бочки итальянец делал разные позитуры и даже на голове стоял, не падая... После таких чудес кому охота сидеть в аудитории, где темно от двух окошек, изо всех щелок дует, а под ногами крысы с крысятками так и шныряют!
      Нерадивую младость положено сечь: дворян секли, портков с них не снимая, дабы не бесчестить, а разночинцев пороли без порток, о чести уже не помышляя. Практика воспитания благородных мужей отечества допускала ношение ими на груди дощечки с изображением осла. Зато педагогам возбранялось бить студентов по голове "палкой или иным инструментом". Прохожие на всякий случай обходили университет стороной, -- здоровущие, как телята, псы меделянской породы охраняли "питалище наук". Потемкин неизменно имел охоту лишь к тому, что ему нравилось, и не терпел, если в него вдалбливали то, что в голове никак не умещалось. От этого успехами похвастать не мог, хотя и было завидно, когда на "акте" ректор Мелиссино выделил лучших -Дениса Фонвизина и Якова Булгакова... Потемкин спросил приятелей:
      -- С чего это вы, поросятки, такие прыткие?
      -- А мы в дипломаты желаем. Нам, Гришенька, мух ноздрями ловить не пристало: политика высокая дураков не жалует.
      -- О высокости чина не тщуся, -- вздыхал Потемкин. -- А в монахи возьмут и без отличий научных...
      Меделянские собаки, спутав его с прохожим, порвали штаны. Григорий Матвеевич Кисловский выразил недовольство:
      -- Отчего собаки одного тебя избрали для нападения? Сколько дворян в университет ходит, а порты у всех целы...
      И подарил ему книгу Монтекукколи -- знаменитого полководца, который задел юнца за живое. Фантазия разыгралась: Потемкин видел себя, во прахе сражений попирающим гидру, а трубные гласьд, воспевали его достоинства, сама Паллада спускалась с небес, возлагая на пасмурное чело венок славы... Начал он горячиться.
      -- Мне бы еще о Валленштейне почитать.
      -- Перестань метаться, -- уговаривал его Рубан. -- Гляди, как шатает тебя: то в монастырь, то в полымя бранное...
      Мелиссино выразил душевное участие к Потемкину:
      -- Догадываюсь, что при вашей живости способны вы, сударь, выказать успехи блистательные. Прошу вас убедительно превозмочь себя, и я вам обещаю золотую медаль.
      -- Поднатужусь, -- обещал Потемкин...
      Денис Фонвизин научил его экзаменоваться:
      -- У профессора латыни пять пуговиц на кафтане, а четыре на камзоле. Кафтанные обозначают склонения, а камзольные -спряжение. Тебе и знать ничего не надобно: за какую пуговицу профессор схватится, это и будет означать ответ на вопрос его...
      Фонвизин медаль получил. Потемкин тоже!
      Неожиданно скончался благодетель его -- дядя Кисловский, а в канун часа предсмертного имел он беседу с племянником:
      -- Боюсь, пропадешь ты, Григорий: бездельный ты и бесцельный. Для таких, как ты, Волга течет вольная -- вот в разбойники ты сгодился бы, наверное. А может... Кто тебя знает? Может и обратное произойти: ведь таких обормотов случай любит!
      На кладбище, когда Кисловского погребали, ради утешения вдовы его присутствовала игуменья мать Сусанна, женщина лет сорока, красивая неяркой и смущенной красотой. И хотя Гриша сильно плакал над могилою дяди, но мать-игуменью оглядывал с большой охотой. От мыслей грешных его отвлек служка Греческого монастыря, сказавший, что благочинный Дорофей к нему интерес возымел:
      -- Не тот ли ты Потемкин, который пел в хоре церкви Дионисия Ареопага, что в переулке Лаврентьевском?
      -- Это я орал, -- отвечал Гриша.
      -- Дорофей на субботу к столу зовет братскому...
      В келье благочинного иеродиакона, прохладной и чистенькой, висели два образа: Умиления злых сердец и Утоли моя печали. Настоятель Греческого монастыря показал на лавку.
      -- Орешь ты здорово, слыхал я тебя! -- сказал он. -- Ну, садись, орясина дубовая, на мою доску липовую...
      От стола, уже накрытого к трапезе, Потемкина метнуло к книгам старинным, которых было у Дорофея великое множество.
      -- О дюке Валленштейне нет ли чего?
      -- Нашел ты кого вспоминать, -- с укоризною отвечал Дорофей, берясь за графин с рябиновкой. -- О погубителях рода людского, кои ради догматов изуверских кровию насыщали утробы свои, книг не содержу... Иное здесь собрано, брат!
      Но иное Потемкину было не по зубам: книги чешские и сербские перемежались с латинскими и греческими (все в переплетах из двух досок, в застежках золоченых).
      -- Славянство -- боль моя, -- признался Дорофей. -- Вот был я молод и болел своей болью. А в возраст придя, стал болеть чужою. Больно ли тебе от слов моих? -- спросил он вдруг.
      -- Да нет. Пока не чую боли.
      -- Ты глуп еще, -- сказал Дорофей. -- Вот ныне о Валленштейне спрашивал, а на что дался тебе сатрап цесарский? Я знаю, что гиштории чистенькой, сытенькой да гладенькой не бывает. Любой народ купели кровавой не миновал. Зубами каждый в страхе нащелкался. Россия-то давно воззрилась за хребты Балканские, откуда стоны братские долетают... Чего не пьешь? Чего не ешь?
      -- Я слушаю, отец благочинный.
      -- Ты слушай, сын. Учиться надобно.
      -- Так я учусь.
      -- Пустое все... Уроки исполнять и скотина способна, которая в соху или телегу впряжена. Ученье светом брызжет на тех лишь, кто ищет света. Не уроки важны, а страсть к познаниям.
      -- А у меня только так и бывает! -- сказал Потемкин.
      Он ушел малость ошеломленный. Близ Сухаревой башни, где в старину были стрелецкие слободки, говорливые раскольники, торгуя лубками раскрашенными, покрикивали:
      -- А эвон, глядите, люди добры, как мыши кота погребают! Кот был казанский, уроженец астраханский, разум имел сибирский...
      "Может, и мне в Сибирь уехать?" -- думал Потемкин.
      На Пасху Дорофей свел его с Амвросием Зертис-Каменским, митрополитом Крутицким и Можайским. Это был красавец-молдаванин с широкой грудью, украшенной панагией, и гремучим басом, от которого тренькал на столе хрусталь. В разговоре он свободнейшс цитировал Златоуста и Цицерона, Вольтера и "Задонщину", интересно рассказывал, какой волшебный мир открывается ему с помощью микроскопа... Но для начала Амвросий испытал Потемкина:
      -- А что, брат Григорий, в зачале тридцать пятом изречения от святого Евангелия сказано?
      Потемкин отрапортовал как по писаному:
      -- Яко той, иже не входя дверми во двор овчий, но прелазяй инуды, той есть тать и разбойник...
      -- Сыпешь ловко, с тобой бы горох молотить! -- похвалил его Амвросий и, увлекая студента к столу, просвещал далее: -Князья духовные на Руси пиют вино маниром трояким. Первый из них -- с воздержанием, егда воздерживаешь себя от падения. Второй -- с расстановкой, егда сам идти не способен и тебе ноженьки переставляют. Наконец, есть пьянство с расположением, егда стомах твой пресыщен и на полу свободно располагаешься.
      -- Ты митрополита не слушай... он озорник у нас! -подсказал Дорофей. -- Я тебе лучший совет дам: берись-ка за древность мира, попей волшебной мудрости из родников эллинских.
      -- Но сначала, -- захохотал Амвросий, -- пусть-ка брат наш попьет из погребов монашьих. Налью ему пополнее!..
      Очнулся студент под столом (с расположением).
      5. УКРОЩЕНИЕ СТРАСТЕЙ
      Конец этой трапезы был совсем неожиданным: парень не покинул монастыря до тех пор, пока не осилил язык древнегреческий. Гомер восхитил его: от человекоподобных богов исходило ощутимо-телесное тепло, а от богоподобных людей веяло олимпийской прохладой... Появилась вдруг страсть к сочинительству, и сам стыдился этого чувства, как юноша первой любви, но Дорофей приободрил его:
      -- Ликуй сердцем, сын мой! Всяка тварь должна хоть единожды распять себя на кресте пиитическом. Но не будь алчущим к успеху скорейшему. Эпикур вещал: "Смертный, скользи по жизни, но не напирай на нее". А у нас на Руси святой иное слышится всюду: "Навались, робяты! Чичас стенку лбами проломим, а потом в кабак отправимся и станем великой пролом праздновать..."
      Университет вдруг показался Потемкину скучнейшим школярством. Рубан предложил ему навестить Заиконоспасскую академию, при храме которой объявился на Москве новый оракул.
      -- Стар ли?
      -- Да не. Как мы с тобой.
      -- А кто таков?
      -- Петров Василий, нашего поля ягода: днями витийствует, а по ночам стихоблудию себя подвергает.
      -- Идем, брат. Послушаем Цицерона лыкового...
      Петров был чуть постарше Потемкина, но бесстрашно выковывал перед толпой четкие силлогизмы, бросал в верующих кары небесные, пророчил, клокотал, бичуя пороки, и собор был наполнен рыданиями раскаявшихся... Рубан, втайне завидуя чужому успеху, шепнул:
      -- Петрова я знаю. Хочешь, чай позову с нами пить?..
      Втроем отправились к знакомой просвирне, пили чай с маковками. Потемкин, чуть робея, спросил витию в ряске монашеской:
      -- Слыхал, ты и стихи складываешь?
      -- Могу, ежели нужда явится.
      Петров схлебывал горячий чай с блюдца (платить за угощение он взялся за троих и потому ощущал себя владыкой).
      -- Оставим, -- сказал он, -- пылание для дураков. Дураки под лестницами живут, с голоду околевая, и все пылают. А я князю Юсупову к пирогу именинному поздравку в стихах быстренько изложил, так он мне через лакея червонец пожаловал.
      -- Неужели червонец? -- помрачнел нищий Рубан.
      -- Не вру! Лакей-то в ливрее был золотой. А червонец на блюде лежал серебряном... Не вы ж меня, а я вас чаем пою!
      Для Потемкина это было ново.
      -- Продажный ты, -- сказал он проповеднику.
      Петров был достаточно умен и не обиделся:
      -- Это вы, дворяне, вольны мадригалы при луне складывать и денег стыдитесь. А мне, который из-под скуфейки наружу выполз, мне о себе надо подумать. Даст Бог, и на виршах этих еще дворянский герб обрету. В карете учну разъезжать...
      Стали тут разночинцы, талантами похваляясь, читать взахлеб стихи свои, и Потемкин заскучал от изобилия Адонисов, Эвтерп, Психей и Киприд, а за стенкою просвирня парила гречневую кашу с требухами свиными -- и аромат ее забавно перемешивался с античными Зефирами. Начали поэты приставать к дворянину, чтобы он тоже не стеснялся, почитал свои стихи...
      Потемкин охотно прочел -- без пафоса, обыденно.
      О ужас! Бедствие! И страх!
      Явилась дырка на штанах
      А мне исправные штаны
      Для просвещения нужны.
      Портной! Ты отложи иголку.
      Ответь, какого хочешь толку,
      Чтоб от наложенных заплат
      Не стало мне больших утрат.
      От дырки той, котора жжет,
      Бегу я задом наперед.
      И, поворачиваясь к аду,
      Я сатане кажуся с заду...
      -- А где же тут паренье? -- изумился Петров.
      -- И где слог высокий? -- спросил Рубан. -- Опять же, Гриша, ты зачинаешь стихи прямо с приступа, не имея нужды воспеть в прологе музу свою, и не воззываешь прежде сладостных молений к Аполлону, дабы облегчил он тебе совладание с лирою.
      -- А зачем мне лира? -- взбеленился Потемкин. -- Стихи надобно слагать по существу дела. Ведь когда у тебя, Васька, спина чешется, ты не зовешь Киприду, а сам об угол скребешься...
      -- Штиль-то мужицкий, -- покривился Петров.
      -- Да, пиита из тебя не выйдет, -- добавил Рубан.
      Потемкин чаек дармовой дохлебал и обозлился:
      -- Мужики даже комаров в поэзию допущают. Иль не слыхали, как девки в хороводе поют: "Я с комариком плясала"? А ваших Купид да Горгон им и не надобно... Ишь Гомеры какие!
      Они не рассорились. Но что-то хрустнуло в душе Потемкина, сломавшись раньше времени, и лишь Дорофей утешил его:
      -- Рано ты, Гриша, колесницу Пегасову завернул на ухабы проселков российских. Лучше, сын мой, послушай-ка, что Сумароков о таких, как ты, дельно сказывает:
      Пиитов на Руси умножилось число,
      И все примаются за это ремесло:
      Не соловьи поют, кукушки не кукуют,
      И врут, и враки те друг друга критикуют.
      И только тот из них поменее наврал,
      Кто менее иных бумаги измарал...
      Потемкин отпустил свою неловкую музу на покаяние. Пройдет срок, и он оживит Кастальский родник возле ног женщины, которая станет его богиней, его соратником, его другом и... врагом. А сейчас она принадлежала другому: Екатерина переживала страстный роман с графом Станиславом Августом Понятовским, польско-саксонским министром при дворе Санкт-Петербурга.
      Церковь сулила Петрову всяческие блага, уговаривая парня сразу постричься. Но он сбросил рясу и предстал уже в кафтане, на башмаках сверкали пряжки с дешевыми стразами.
      -- Пора и за дело браться, -- сказал красавец.
      Василий Петрович Петров доказал, что он человек мужественный и не страшится дразнить судьбу. Потемкин стал его уважать, но признался, что сам-то желает уйти в монахи.
      -- А на что другое я годен? -- спрашивал уныло.
      -- Видишь как! -- отвечал Петров. -- Я, поповский сын, из келий в светскую жизнь спасаюсь, а ты, дворянин, сам же под монашеский клобук лезешь, будто там сладким медом намазано.
      -- Так ведь клобуки-то не гвоздями к башке приколачивают.
      -- Гвоздями, брат... поверь, что гвоздями! -- Петров дерзко взирал в будущее. -- Смотри сам, -- доказывал он Потемкину. -Сумароков долго в пьянственном житии не протянет. Ломоносов, сказывают, болеет почасту. А кто после них останется в поэзии русской? Вот такие, как я да Васька Рубан, -- нам и перья в руки... Воспарим! Прогремим! Пока не поздно, говорю тебе: вступай в компанию нашу, мы потеснимся, с нами ты в люди выйдешь...
      Было лето, жаркое, душное. В доме Кисловских гостила матьигуменья Сусанна, и Потемкин стыдился присутствия женщины, волком глядел в пол. Сусанна сказала госпоже Кисловской:
      -- Уж больно красиво волосы завили племяннику вашему.
      -- Да нет, -- отвечала барыня, не поняв ее томления, -- у Гриши волосики сами по себе вьются...
      Ближе к вечеру она велела ему проводить Сусанну. Потемкин довез монахиню до Зарядья, где за высоченной стеной в гуще старых деревьев затаилась старинная женская обитель.
      -- А я живу вон там. Видишь окошко мое?
      Потемкин задрал голову:
      -- Ох, высоко живешь... свято!
      В эту ночь не спалось. Лунища засвечивала круглая и желтая, будто глаз совиный. Машинально выбрался Потемкин на улицу, даже не заметил, как дошагал до монастыря. Келья матери Сусанны едва светилась изнутри, зыбко и дрожаще, -- это теплились лампады перед ликами святых угодников. В соседнем дворе Гриша обобрал с веревки сырое бельишко, сложил его на заборе, а веревку унес с собою... Сначала взобрался на стену монастыря. Стоя на карнизе древней кладки, перепрыгнул на дерево, с него -- на соседнее. Под ним качались упругие ветви, и наконец он достиг высокой березы, верхушка которой касалась уже конька крыши. Вот когда пригодилось ему детское умение лазать по деревьям! Примерясь, Гриша совершил прыжок-почти смертельный... Настил крыши глухо прогудел под его ногами. Потом парень долго лежал, привыкая к высоте. Обвязав веревку вокруг трубы, начал по ней спускаться.
      Ноги коснулись подоконника кельи Сусанны.
      Он тихо отворил окно и запрыгнул внутрь.
      Женщина, прямо с постели, была жаркой, как печка.
      -- Пришел, -- бормотала монахиня, -- пришел-таки, бес окаянный. Господи, да простишь ли меня, грешницу великую?..
      Потемкину было уже 17 лет. От этого времени осталась такая запись: "...Надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но ах, нет! слабость и лета доспевшие повели мысли не туда, куда Всевышний указывал, и зачал я по ночам мыслить искусно, каким побытом сыскивают люди себе любовниц горячих; и как только учал о сем предмете воображать, на смертный грех сей довольно-таки представилось мне много всяких способов..."
      В это же самое лето граф Станислав Август Понятовский вытворял в Петербурге примерно то же самое, что проделывал в Москве недоросль дворянский. Но объект вожделений Понятовского был гораздо деликатнее, да и приемы посла отличались от потемкинских воистину дипломатическим лукавством... 6 июля 1757 года, когда над Петергофом опустился теплый вечер, Понятовский поехал в Ораниенбаум, имея на запятках кареты лакея, посвященного в его интриги. В лесу их задержала кавалькада подвыпивших всадников. Посол узнал среди них и великого князя-Петра Федоровича, крикнувшего из седла:
      -- Стой, бродяги! Кто тут разъезжает?
      Понятовский пугливо забился в глубину возка, а лакей с запяток отвечал по-немецки, что везет портного. Всадники были пьяны, карету отпустили, не сообразив, что в ночном лесу портному кроить и шить нечего... Вот и Ораниенбаум. Понятовский постучал в окно купального павильона.
      -- Вашу руку, граф! Боже, как я заждалась.
      Екатерина втянула дипломата внутрь павильона, где стояла громадная ванна...
      Когда Понятовский -- уже под утро -- выпрыгнул из окна и пошагал к карете, из кустов выскочили трое верховых с палашами и заставили его бежать к беседке, в которой сидел великий князь.
      -- Попались, граф? -- спросил Петр. -- А ну, пошли...
      Его повели к морю, и Понятовский уже представлял себе, как ему вяжут на шею камень. Но от берега свернули в Нижний сад, а там -- в Монплезире -- Петр без обиняков спросил:
      -- Вы решили принять ванну вместе с моей женой?
      -- Как вы могли подумать! -- возмутился дипломат.
      -- Сознавайтесь, что вы делали с моею гадюкой?..
      Об этом он мог бы догадаться и сам. Топнув ботфортом, Петр удалился в соседние комнаты Монплезира, оттуда послышался писклявый голос его фаворитки -- графини Воронцовой. Вернувшись, великий князь сказал Понятовскому:
      -- До выяснения дела я подержу вас под арестом...
      К дверям приставили караул. Над морем уже светало. Вдруг появился граф Александр Шувалов, инквизитор империи. ("Точно для усиления ужаса, -- писал Понятовский, -- природа наградила его нервными подергиваниями, безобразившими его лицо, и без того некрасивое. При его появлении я сразу понял, что государыне Елизавете все уже известно"). Положение Шувалова было крайне щепетильным: поимкой польско-саксонского посла затрагивалась честь Екатерины. Чтобы выйти сухим из воды, Шувалов буркнул нечто такое, чего понять было невозможно. Понятовский склонился перед ним в поклоне:
      -- Для чести двора кроткой и мудрой Елизаветы (как и для моей чести) желательно покончить с этим без излишней огласки...
      Шувалов, скорчив гримасу, шагнул к дверям:
      -- Эй, подать сюда карету посла варшавянского...
      В Петров день Петергоф обычно праздновал память его основателя. Из Ораниенбаума со свитой приехали великий князь и Екатерина, которая мимоходом нашептала Понятовскому:
      -- Наша тайна уже пишется на всех заборах. Спасение в одном -- будьте крайне любезны с фавориткой моего проклятого...
      В круге менуэта посол намекнул Воронцовой:
      -- Одна вы можете сделать меня счастливым.
      -- Шарман, шарман! К ночи жду вас в Монплезире...
      Она сама встретила поляка в дверях павильона, укрытая от комаров серебристым плащом голштинского офицера.
      -- Там курят трубки. Натабачатся, и начнем...
      Разрушая нежное очарование ночи, из Монплезира вылетали густые клубы зловонного кнапстера. Наконец Лизка сказала, что можно войти. Петр встретил Понятовского с веселым видом:
      -- Зачем ты поступил как шут, а не сказал мне сразу, что моя жена твоя любовница? Поверь, я достаточно образован, чтобы не обращать внимания на такие пустяки... Сознайся ты мне в этом раньше, и мы давно были бы с тобой большими друзьями.
      "Я, разумеется, согласился с ним во всем и стал превозносить глубину его полководческих талантов. Этим я привел его в такое расположение духа, что через четверть часа он говорит: "А ведь тут кого-то еще недостает!" С этими словами Петр ринулся в спальню Екатерины, стащил ее с кровати и предъявил -полуобнаженную, в одних чулках ("даже без туфлей, -- писал Понятовский, -- даже без юбки"). Разыгрывая доброго малого, Петр сказал:
      -- Забирай се, граф! Мне такие злюки не нужны...
      Общество расположилось возле крохотного фонтана, бившего посреди комнаты. Полураздетую женщину поместили между любовником и мужем, а вино ей подливала любовница мужа. "Вот капкан"! -- поняла Екатерина, присматриваясь к угодническому поведению Понятовского, которого любила-да, любила! Но из дипломата он превратился в очень дурного рыцаря, а его игривые шуточки были ей до отвращения противны. Зачем ему эта комедия? И почему он так охотно играет в ней подленькую роль? Здоровое женское чутье подсказывало Екатерине, что в этом непристойном спектакле ее мешают с грязью. Муж -- глупец, с него морали не взыщешь. Но Понятовский-то умен и должен бы понимать все неприличие этой позорной сцены...
      Петр встал из-за стола вместе с Воронцовой:
      -- Ну, дети, больше мы вам мешать не станем.
      -- А вы не мешайте нам, -- засмеялась фаворитка.
      Наедине с Екатериной посол спросил ее весело:
      -- Каков анекдот! Ты довольна мною?
      Сильнейший удар пощечины ослепил дипломата. Но Екатерина тут же повисла на шее Понятовского, пылко его целуя:
      -- Люблю... я все равно тебя люблю...
      Неправда: она уже мечтала о другом мужчине, сильном и властном...
      Вскоре при дворе стало известно, что Иван Иванович Шувалов пригласил в Петербург лучших учеников Московского университета: императрица Елизавета хотела познакомиться со студентами.
      6. ПРИДВОРНЫЙ ДЕБЮТ
      Хороший приятель завелся у Потемкина -- московский мастеровой-выжига Матвей Жуляков; он из кафтанов вельможных да из мундиров генеральских выжигал мишуру золотую и канитель серебряную -- с того дела верный кусок хлеба имел, даже на винопитие хватало. Григорий не раз помогал ему сжигать на раскаленных докрасна противнях одежды умерших владык мира сего. Щеткою сгребал он в ведро жалкие остатки былого величия, рассуждая при этом философически:
      -- Вот и все, Матяша! Открасовались люди, отмучались. И что за жизнь такая? На что человеку дадена? Не успеешь мундир сносить, как и подыхать пора, а мундирчик твой сожгут. Из "выжига" этого еще тарелку отольют... нате, мол, ешьте, живущие!
      -- Не скули, -- отвечал оптимист-выжига. -- Лучше становь чарочки на стол да зачерпни из бочки капустки...
      Мелиссино вдруг вызвал Потемкина в канцелярию:
      -- Отчего, сударь, лекциями манкируете?
      -- И рад бы присутствовать, да некогда.
      -- Ну, ладно... Сбирайтесь в Петербург ехать: включил я вас в число примерных учеников университета.
      Неизбежная война с Пруссией уже началась: русская армия, вытекая из лесов и болот литовской Жмуди, имела генеральную дирекцию -- на Кенигсберг. Московский университет отправил на войну студентов-разночинцев -- переводчиками, и они разъехались по штабам уже дворянами при офицерских шпагах!
      Это была первая лепта университета стране...
      Мелиссино привез в Петербург двух студентов и шестнадцать учеников гимназических, средь которых Митенька Боборыкин и Миша Загряжский состояли в свойстве с Потемкиным. Все разбрелись по сородичам, проживавшим в столице, а Григорий остановился в доме дяди Дениса Фонвизина (скорее, по приятельству)... Яшка Булгаков вытащил приятелей на столичные улицы, где царил совсем иной дух, несхожий с московским. Гуляючи, дошли до Литейного двора, дымившего трубами, изнутри его доносился утробный грохот машин -- здесь ковалось оружие для борьбы с Фридрихом II; от цехов пушечных вывернули к Марсову полю, осмотрели Летний сад, украшенный множеством истуканов; Венус-пречистая стыдливо закрывалась от молодежи ручкою. А под каждой богиней лежала дощечка, в которой писано -- кто такая и ради каких пригожеств для обозрения выставлена, дабы невежество людское рассеялось... Потемкин при виде церквей (которые, в отличие от московских, были невзрачны) всюду желал к иконам приложиться, а если церковь была закрыта, он замки дверные усердно целовал. Булгаков с Фонвизиным, оба нравов эпикурейских, силком тащили приятеля прочь от "ханжества":
      -- Да глазей лучше на грации! Гляди, какие ходят...
      Фонтанку оживляли сады фруктовые, оранжереи и птичники, дачи вельможные. Играли домашние оркестры. За Фонтанкою уже темнел лес: там гуляли разбойники...
      Наконец все были званы в дом куратора. Шуваловская усадьба смыкалась с Летним садом, длиннейшая галерея была заполнена драгоценной библиотекой и картинами -- глаза разбегались...
      Мелиссино представил куратору своих питомцев.
      В глубине комнат сидел за шахматным столиком полный и рослый человек в распахнутом кафтане, возле него стояла трость. Двух студентов, достигших совершеннолетия, Троепольского и Семенова, Шувалов угостил бокалами прохладного вина, остальных довольствовал трезвым морсом. Прихлебывая морс, Потемкин посматривал на дяденьку, что сидел поодаль, и думал: отчего знакомо его лицо? Вспомнил: гравюрные портреты этого человека недавно продавались в книжной лавке университета... Это был Ломоносов!
      Гостям подали ананасы.
      -- Государыня из своих теплиц потчует, -- объяснил Шувалов, а Ломоносов, опираясь на трость, подошел к студентам.
      Фонвизина он спросил: чему тот охотно учился?
      -- Латыни, -- отвечал Денис, кланяясь.
      Ломоносов красноречиво заговорил о том, что, пока в мировой науке латынь является языком всех ученых, ее следует старательно изучать, и не только латынь, но и другие языки, чтобы собрать весь нектар с цветов чужестранных. Потемкин привлек внимание академика дородною статью. Ломоносов встал рядом с парнем, примериваясь, -- плечом к плечу:
      -- Каков молодец! Небось в гвардию записан?
      -- Рейтаром в Конную, -- отвечал Потемкин.
      -- А латынь любишь?
      -- Эллинский предпочитаю.
      -- Тоже хорошо, -- одобрил его Ломоносов. -- Народ греческий уже истомился под гнетом агарянским. Я верю, что Россия и наш великий народ в скором времени разрешат нужды эллинские. Вы робятки еще молоденьки -- вот вам и нести грекам благо свободы!
      Шувалов сам представил студентов на куртаге в Зимнем дворце. Потемкина поразило почти фарфоровое, круглое лицо императрицы с голубыми глазами, которые она кокетливо сожму ривала. Подзывая к себе молодых людей, Елизавета с каждым говорила недолго. Мелиссино, изогнувшись над ее креслом, что-то втолковывал на ушко императрице, и взгляд Елизаветы Петровны задержался на фигуре Потемкина.
      -- Ты из каких Потемкиных? -- спросила она.
      -- Из смоленских, ваше величество.
      -- Чай, медами там все опиваются?
      Потемкин был рад, что вопросы несложные.
      -- Медов у нас море разливанное, -- объяснил без тени смущения. -- Пьют больше липец, а когда и варенуху.
      Царица со знанием дела расспрашивала его:
      -- А коли пьяные с меду, так чем похмеляются?
      -- Того не упомню, чтобы похмелялись. Первым делом пьяному с меду дают воды с колодца -- и он опять трезв. Аки голубь.
      Императрица опахнулась громадным веером:
      -- Коврижки ваши едала я... вкусные. Тоже на меду. Говорят, в Смоленске закусок много шляхетских. Больно хорошо под водку гданскую. Да вот беда: доставка ко двору недешево обойдется. -Веером она указала на Мелиссино. -- Иван Иваныч нашептал про тебя, что хотя в университете лекций теософических не читают, а тебя все к церкви клонит... Правда ли сие?
      Руки Потемкина в поклоне коснулись паркета:
      -- В алтарях храмов московских прислуживал не раз, умею кадила раздувать на холоде, не раз свечи перед Евангелием вынашивал, даже деток малых помогал в купели крестить.
      Елизавета улыбнулась (один глаз зажмурился):
      -- А соблазны гнетут ли тебя, родненький?
      -- Виноват... гнетут, ваше величество. Виноват!
      -- Чего ж винишься? Все мы люди, все грешники. Но, согрешив, не забывай покаяться. Боженька простит-по себе знаю...
      Потемкину казалось, что она его запомнила.
      Предстояло явиться при "малом" дворе -- в Ораниенбауме.
      Екатерине было сейчас не до студентов и тем более не до их учености. Понятовского недавно со скандалом отозвали в Варшаву, она снова была одинока, но зато опять беременна... Засупонившись в корсет, Екатерина окликнула камер-фрау Шаргородскую:
      -- Фу! С утра пораньше какой-то дрянью несет.
      Шаргородская, принюхавшись, позвала камердинера:
      -- Васенька, чуешь ли -- дым вроде?
      -- Паленым пахнет, -- точно определил Шкурин.
      Екатерина придирчиво оглядела себя в зеркале:
      -- Догадываюсь, откуда ароматы проистекают...
      Первую комнату мужа она миновала, перешагивая через полки и батальоны его кукольной армии (всегда победоносной). Во второй застала и самого главнокомандующего за добрым и славным делом. На игрушечной виселице болталась удавленная мышь, которую он и подпаливал снизу над пламенем свечки.
      -- Чем же сия несчастная провинилась перед вами?
      Вина мыши оказалась ужасна: забравшись в игрушечную крепость, которую охраняли двое караульных, сделанных из крахмала с воском, эта злодейская мышь одному часовому отожрала голову вместе со шляпой, а другого сволокла в крепостной ров, где отгрызла ему руку с мушкетом... Екатерина сделала мужу реверанс:
      -- Конечно, мой славный генералиссимус, разве можно простить столь кровавое злодеяние! Впрочем, оставьте коптить крысенка. К нам студенты московские сей день жалуют. Никто не ждет, чтобы мы занимали их высокой алгеброй, но, поверьте, хоть два-то слова приветливых все равно сказать надобно...
      -- Я готов, мадам, -- согласился Петр, гася свечку.
      Попав к "малому" двору, студенты ощутили какую-то неловкость и хотели уже откланяться, но Петр спросил:
      -- Господа, сознайтесь -- кто из вас курит?
      Лакей внес ящик глиняных трубок, его высочество распахнул перед студентами громадный кисет с едким кнапстером.
      -- Глубже! -- командовал Петр. -- Глубже втягивайте дым. Настоящие солдаты прусского короля курят вот так...
      Он втянул в себя дымище, из трубки прямо в рот ему всосалось столько дряни, что долго не мог отдышаться.
      -- Плюйте! -- кричал Петр. -- Солдаты плюют только на пол...
      Потемкин наблюдал за Екатериной: лицо ее озаряла улыбка, она беседовала с Яшкой Булгаковым, причем будущий дипломат держался перед нею просто, без натуги, оба они смеялись.
      Григорий потом спросил у Булгакова:
      -- О чем ты с ней, Яша?
      -- Вот уж не ожидал -- ей знаком лексикон Целлария...
      Кто-то больно треснул Потемкина по загривку.
      -- Или оглох, тетеря? -- прошипели сзади. -- Тебя...
      Он шагнул к великой княгине. Словно в тумане плавало ее узкое лицо. С трудом парень освоил речь Екатерины:
      -- Это о вас тетушка сказывала, будто вы в монахи себя готовите? Объясните же, сударь, что за нужда вам от света шумного и веселого в унынии затворяться?
      Надо отвечать. Отвечать сразу. Но тут Потемкина бес попутал: вспомнилась мать Сусанна, шумно дышащая в духоте кельи, и, на Екатерину глядя, невольно думал: "Знать бы, а эта какова?.." С ответом непростительно запоздал. Великая княгиня сочла, что бедный студент глуп. Она величаво, как корабль под парусами, отплыла от него к другим студентам, которые в монахи не собирались...
      Только потом, вернувшись из Ораниенбаума, Потемкин осознал, какой он простофиля... В бешенстве он кричал Фонвизину:
      -- Денис, будь другом -- уничтожь меня!
      -- Или белены, братец, объелся?
      Потемкин переживал: с императрицей Елизаветой, даже с Ломоносовым беседовал вполне свободно, а перед великой княгиней раскис, будто сыроежка под дождем.
      -- Двух слов не мог сказать ей... Бей меня!
      Денис огрел приятеля кочергой вдоль спины:
      -- Ну, ежели ты дураком ей представился, то, будь уверен, всех умников позабудет, а тебя до смерти станет помнить. И не огорчайся напрасно, поехали в комедию смотреть "Генриха и Перниллу". Какой там Генрих? До Перниллы ли мне сейчас?
      Елизавета не забыла Потемкина и произвела его в капралы. Это было время, когда русская армия в битве при Гросс-Егерсдорфе одержала первую победу над войсками прусского короля. Потемкин вернулся на Москву -- мрачный, как сатана:
      -- Клобуком накроюсь, чтобы никто меня не видел...
      7. НАКАЗАННАЯ ПРАЗДНОСТЬ
      Осенью 1758 года Москва приятно волновалась, под музыку оркестров всюду гремели застолья, чадили на улицах плошки, над купавами усадеб взлетали фейерверки -- мы, русские, победили Фридриха при Цорндорфе, -- и молодой Потемкин завидовал чужой и кровавой славе. А колесо гвардейской фортуны двигалось механически, не требуя от него никаких усилий, и под Новый год Потемкин был произведен в гефрейт-капралы... Лежа на плоском биллиарде в доме Кисловских, он завел первую дурную привычку: задумавшись или читая, жестоко обгрызал себе ногти. Всю зиму провалялся дома, а весной его навестил Вася Рубан -- при шпаге:
      -- Гляди! Из учеников гимназических явлен в студенты действительные. Теперь, брат, меня уже никто не высечет.
      -- И со шпагой драть можно, -- отвечал Потемкин, зевая.
      -- Или не рад ты мне? -- огорчился Рубан. -- А я вот пришел, Гриша, хочу тебе новые вирши почитать.
      -- Избавь. Мне и от своих тошно.
      Он спросил, как поживает Василий Петров.
      -- Ему-то что! Уже в каретах катается.
      -- Неужто свою заимел?
      -- Да нет. Пока на чужих ездит...
      Потемкин вступил в двадцатый год жизни. Его внешность определилась. Мощные челюсти, привыкшие хряпать твердые репки и разгрызать орехи, казались шире лба, который был высок и покат. Сгорбленный нос плохо гармонировал с мягким и нежным, как у младенца, ротиком, а нижняя губа вяло оттопыривалась -капризно и плотоядно. За время безделья отпустил он длинные волосы, шелковистые локоны свободно расположились на атлетических плечах.
      -- Где вы такой парик купили? -- спрашивали его.
      -- Ездил в Данию, -- нагло врал он, скучая.
      Парики датских мастеров были тогда самыми лучшими в Европе, самыми дорогими, и любопытствующие говорили:
      -- Вот-вот! Сразу видать не нашу работу...
      Летом 1759 года Потемкин скрылся в деревне Татево Вольского уезда, где проживали его дальние сородичи -- Рачинские, и вернулся на Москву лишь через полгода, оживленный и бодрый. Татевская библиотека тогда славилась! Потемкин поверг в изумление Рачинских тем, что мог не спать по трое суток, читая; неделями хлеба не просил, читая; месяцами не бывал в бане, читая. За эти полгода, проведенные в сельской глуши, он обрел универсальность познаний, а его мнения редко совпадали с общепринятыми...
      Дорофей сразу заметил в парне резкую перемену:
      -- Для церкви неугоден ты стал. Христианство имеет догматы непреложные, а ты даже творения святых апостолов, словно тулуп такой, хочешь наружу шерстью вывернуть... Чего взыскуешь?
      -- Хочу опасностей и наслаждений!
      -- И бестолков же ты... хоть стихи марай.
      -- Я ныне не стихи -- музыку сочиняю.
      -- Все едино тебе: куда идешь, туда не придешь.
      При всеобщей нехватке людей XVIII век требовал от молодежи слишком раннего вступления в жизнь. Потому люди быстро созревали, а юность не страшилась ответственности за содеянное своей волей, своим разумом -- без подсказки старших, без понуканий начальственных. Двадцатилетние дипломаты со знанием дела уже отстаивали правоту своих сюзеренов, тридцатилетние стратеги посылали на смерть легионы, громыхающие панцирями и стременами. Удалось -- честь и слава тебе, не получилось -ступай на плаху истории.
      Такова жестокая правда стародавней эпохи...
      Потемкин и сам казнился своей неприкаянностью. Все его сверстники, каждый на свой лад, уже выковывали будущее, даже мечта Василия Петрова -- ездить в карете с гербом, -- это ведь тоже цель, и она сбывалась. Москва старая, толстомясая, еще боярская, уже терзала имя Дениса Фонвизина, не прощая ему острых словечек, которые больно ранили ветхозаветную косность отцов, дедов и бабушек.
      Фонвизин и надоумил Потемкина:
      -- Коли не нашел занятия, так найди суженую.
      -- Суженая -- не выбранная. А жениться лень.
      -- Не ленивый ты -- праздный.
      -- Какая ж разница?
      -- Большая... Похож ты, Гриша, на громадный котел, в котором всегда что-то кипит, но ничего в нем не варится. Возле тебя многие сыты будут, но сам ты помрешь голодным.
      На столе Дениса порядок: горками сложены лексиконы иноземные, он похвастал, что переводит на русский басни Гольбсрга, сочинения Террасона и Рейхеля.
      -- Ныне же к Вольтеру на цыпочках подкрадываюсь: хочу величие его постичь, но побаиваюсь -- справлюсь ли?
      -- Счастливый ты, -- вздохнул Потемкин сокрушенно.
      Фонвизин, явно помрачнев, снял нагар со свечей.
      -- Погоди завидовать, -- отвечал. -- Не ведаю, сколь вечен я, обжора и сластена, а хочется жить подолее, чтобы на театре себя прославить. Помнишь, как в Петербурге побежал я смотреть "Генриха и Перниллу"? Так с той поры и покой потерял. Только не хочу я терзаний надуманных -- желаю драмы у жизни списывать.
      -- Счастливый... все вы счастливые, -- переживал Потемкин, начиная грызть ногти. -- Один я неприкаянный...
      Судьба решила сама за Потемкина. 28 апреля 1760 года вышел N 34 "Московских ведомостей"; скучая, развернул он газету и увидел свое имя -- исключен из университета: "ЗА ЛЕНОСТЬ И НЕХОЖДЕНИЕ В КЛАССЫ" [2]. Желая бежать от попреков семьи Кисловских, Потемкин отправился к Загряжским. Генерал племяннику обрадовался:
      -- Ах, дармосдина! Пошли, вкусим перед обедом...
      Завел его в буфетную, а там на лавке уже розги разложены, конюхи наготове дежурят. Штаны с отставного студента сдернули, и как ни отбивался Потемкин, а -- растянули. Двадцать горячих с присвистом всыпали, дядечка еще пяток от души добавил:
      -- Будь бодр и гляди ласково! Я матушке твоей на духовщину эштафет послал, дабы персонально явилась на Москве и волею родительской на тебя, трутня этакого, воздействовала.
      Не успел Гриша ответить, как мужики снова завалили его на лавку и сеченые места обильно оросили постным маслицем.
      -- Это для здоровья, -- пояснили доброжелательно...
      А преданный выжига встретил Потемкина душевнсйше:
      -- О-о, Гриш! Ты всегда кстати... Я как раз противень докрасна накалил. Стену кафтан жечь. Тут вчерась один камергеришко за картами Богу душу отдал... Разоблокайся, друг ситный! Становь посуду на стол, зачерпни капустки из бочки.
      Потемкин долго шарил мискою в глубинах зловонной бочки:
      -- Да пусто у тебя. Кончилась капуста.
      -- Ну и бес с ней! Все имеет конец свой...
      Чокнулись кружками.
      -- А меня выпороли, -- сообщил Потемкин.
      -- Неужто дался?
      -- Дашься, коли два мужика под потолок, да третий в дверях застрял -- генералищс! Я у тебя поживу, Матяша, не изгонишь ведь?
      -- Господи! У меня полати знаешь каки? Широ-окие... Наливай еще по чарочке. А я бочку-то со дна поскребу...
      В лачуге выжиги царил страшный смрад: истлевал кафтан покойника -- с него, шипя, стекало на противень сусальное золотишко.
      8. ДЕНЬГИ -- ВЗДОР!
      Дарья Васильевна приехала и наказала сыну:
      -- Коли на Москве не повезло, так езжай, родимый, обратно в Чижово, а невестушку я тебе приглядела. Две деревеньки у ней, мужиков шесть десятков. Работящи и непьющи. Скотинки полный двор. Коровки-то -- му-у, козочки-то -- бе-э, свинюшки-то -хрюхрю! Строения усадебны приличны, только вот печки дымят, неисправны... Уж така ладненька! Уж така домовитенька! Немножко коса, чуточку ряба. Но глаз от нее не оторвать. Никак не веселится, ревмя ревет, девство свое от покушений оберегая. Взаперти суженого поджидает. Вот ты, не будь балдой, и заявись -- предстань женихом во плоти!
      -- Мне, маменька, жениться -- как давиться. Сама ты дура, и для меня дуру нашла, чтобы на старости лет придурков нянчить...
      Маменька тянула его к себе в деревню, в глушь, в сытость, в прозябание провинции, в малинник, на сеновал, на винокурню.
      -- Умные-то люди эвон как поступают, -- доказывала она сыну. -- Ферапоша Похвиснев, наш соседский, тоже капрал гвардии, по чиновной части пошел. Сейчас в Дорогобуже судьей. Гроза такая -- не приведи Бог! За этот вид ужасный ему и гусей, и поросят, и сено везут возами. Благодетели-то даже крышу железом покрыли. Женился он, так жена глаз не смеет поднять, ножки ему целует. Бывало, крикнет он: "Квасу мне!" -- так она замертво с ковшиком в погреб кидается... Вот как жить надобно. Учись, сын мой. Люди-то не глупее тебя. А примеров образцовых тому достаточно.
      -- Мне такие карьеры не образец. Чтобы я, студент бывалый, да гусями брал? Так уж лучше стихи писать стану...
      Дарья Васильевна, скривив рот, завыла:
      -- Женись и живи, как все люди живут.
      -- Я уж нагляделся, как ты жила с папенькой. Ныне митрополитом раздумал быть -- хочу фельдмаршалом стать.
      -- Эк заносит тебя! -- сказала Дарья Васильевна. -- Батюшка лямку тянул, а к семидесяти годам едва до маеора вытянул.
      -- Значит, не с того конца за лямку хватался...
      Уйдя к себе, раскрыл он журнал "Полезное увеселение", а там, глядь, Рубан уже заявил о себе переводом с латыни: "Папирия, Римского отрока, остроумные вымыслы и его молчание". Ай да Васька! Торопится жить... Вскоре и сам заявился. Рубан был уже в чине актариуса Коллегии дел иностранных -- зашел проститься.
      -- А я, Гришенька, в Запорожье еду.
      -- Охота тебе в экое пекло залезать.
      -- Служба! Определен состоять на Днепре у Никитина Перевоза [3], где буду выдавать паспорта купцам нашим, кои с крымским ханом торги имеют... Я ведь и татарский язык постиг. А ты как?
      -- А никак. Видишь, лежу. Думаю.
      -- Так ты встань. Думай стоя. Или бегай...
      Стемнело. Григорий велел лакею подать свечи.
      -- Прощай, брат Васенька, -- сказал Рубану с лаской. -Видать, мои валенки тебе на пользу пошли: ты в них до чина добегался... Я ведь тоже не залежусь долго -- скоро отъеду!
      Матери он объявил, что отбывает в Петербург для служения в Конной гвардии, и чтобы она дала ему денег на подъем и экипировку. Дарья Васильевна предъявила сыночку кукиш:
      -- Полюбуйся, какая тебе пировка будет... Ишь какой храбрый капрал выискался: пришел и дай ему, будто я на мешке с деньгами сижу... Не будет тебе моего родительского благословения!
      Маменька распалилась. Потемкин не уступал:
      -- Уеду в полк и без твоего благословения...
      Ни копейки не дали и родные. Никто не одобрял его решения служить в полку, ибо не верили, что лентяй способен сделать карьер воинский. Сережа Кисловский свысока внушал братцу:
      -- Лучше ступай по службе гражданской. К полудню надобно в присутствие казенное заявиться, а после обеда -- отдыхай. Иные старость свою конторскую даже в Сенате кончают.
      -- Не хочу ничего я в старости -- хочу в молодости!
      Один выжига Матвей Жуляков искренно сочувствовал Грише и подарил ему три рубля (все, что имел):
      -- Генералом станешь -- не забывай! Мундирчик твой разложим на противне и в печку сунем. Сколько ни стечет с него, все пропьем и капусткой закусим...
      Три рубля не деньги: гвардия любит богатых!
      Амвросия он застал после службы, утомленным чтением проповеди. Монахи разоблачали первосвященника от одежд пышных, благоухающих духами и ладаном. Оставшись в белой просторной рубахе, мягко ступая сапожками из малинового бархата, Зертис-Каменский строптивым жестом выслал всех служек вон, велел Потемкину:
      -- Не стой как пень. Сядь, бестолочь дворянская...
      Теплый ливень прошумел над Москвой, омывая сады. Кто-то постучал в окно с улицы, и Амвросий впустил в свои покои ученого скворца. Мокрая, взъерошенная птица уселась на плечо владыки, вставила острый клюв свой в ухо ему.
      -- Так, так, скворушка, -- закивал Амвросий, -- рассказывай, что слыхал на Москве... Неужели правда, что Потемкин в полк собрался, а денег нету? Так, так... спасибо, умник ты мой!
      Кормя птицу с руки зернами, владыка спросил:
      -- Правда сие, Гриша?
      -- Да. Хочу в полк ехать. А на что лошадей купить? На что амуницию справить? Никто не любит меня, никто не знает...
      Амвросий пятерней расчесал смолистую бороду, всю в крупных завитушках, как у ассирийского сатрапа. Сверкнул очами.
      -- Сколь нужно тебе? -- вопросил дельно.
      -- Мне бы хоть сто рублей... для начала жизни.
      Амвросий махнул рукой (ярко вспыхнули перстни):
      -- Это не для начала -- для конца жизни! На сто рублей в гарнизоне Оренбургском хорошо маяться, а в гвардии... у-у-у!
      -- Так быть-то мне как? -- растерялся Потемкин.
      Амвросий выпятил богатырскую грудь:
      -- Жить начинаешь, так запомни слова мои: деньги -- вздор, а люди -- все... Ты когда-нибудь людей бил?
      -- Такого греха за собой не помню.
      -- И впредь не смей! На, забирай... вздор.
      Сказав так, Амвросий дал Потемкину полтысячи рублей. Потемкин, побожился:
      -- Вот как пред истинным... верну долг сей.
      Амвросий захохотал так, что лампады угасли.
      -- Не божись! -- гаркнул владыка Крутицкий и Можайский. -Знаю я породу вашу собачью. Все забудешь. Никогда не вернешь...
      Потемкина проводил до заставы выжига Матвей Жуляков -пьян-распьян, едва на ногах держался. Но в разлуку нежную сказал мастеровой слова напутственные, слова воистину мудрейшие:
      -- Ты, Гриша, конечно, служи... старайся! Но с большими господами за одним столом вишен не ешь. Коли учнут они косточками плеваться, обязательно глаза тебе повыщелкивают.
      А ведь верно напророчил пьяный выжига...
      ЗАНАВЕС
      Над Босфором, в гуще садов, сбегающих к морю, господствует Сераль [4]. Это резиденция султана: киоски и дворцы, тюрьмы и мечети, бани и огороды, монетный двор и конюшни, лазарет и... гарем, конечно!
      Внутри Сераля расположен Диван -- правительство; возле Дивана площадь с фонтаном, окруженная кипарисами. Из Дивана в Сераль протянута крытая галерея, через которую иноземных послов проводят в залу для свидания с султаном; зала эта -- тесная, нежилая и темная, в ней одни табуретки и ниши в стенках. Что дальше -- никто не знает! Но туда проводят юных пленниц для султана.
      Женщина, попав в гарем, покидает его мертвой в гробу -- до кладбища, или живой в мешке-до Босфора, где ее топят...
      Мустафа III лицо белил, а бороду чернил. Он жил в заточении гарема, который враги его намеренно составили из женщин бесплодных. Боясь быть отравленным, падишах изучил европейскую медицину, а чтобы разгадать тайны будущего, внимательно следил за расположением небесных светил, самоучкой постигая астрономию и математику. Мустафа III не был гением (как писал о нем Вольтер Екатерине) и не был идиотом (как писала Екатерина Вольтеру)... Своему врачу Габису султан признался:
      -- Сегодня ночью расстановка небесных светил была такова, что мне следует ждать неприятностей со стороны севера...
      Слушая пение канареек, он принимал версальского посла Вержена, толковавшего о необходимости заведения литейных цехов, чтобы турки могли отливать пушки. Но пока что Франция сама снабжала Турцию пушками, отчего бунтовали янычары. Палить из пушек по неверным они всегда согласны. Но их не заставишь чистить пушки банниками, сделанными из свиной щетины. Янычары вытаскивали на улицы Стамбула большие котлы, в которых варили то щербет, то луковую похлебку, они лупили в них, как в барабаны, крича: "Аллах не простит нам осквернения артиллерии свининой, которой кормятся одни лишь поганые гяуры..." Габис умолял султана не забывать о верном друге -- прусском короле Фридрихе II.
      -- А в Крыму пока все спокойно, и не тревожьте свое сердце печалями, дабы печень не вырабатывала избытка вредной желчи...
      Крым оскудел! Если бы сейчас восстали из могил солдаты легионов Миниха, уже побывавшие здесь дважды, они бы не увидели богатых лавок и шумных базаров... Обнищавшие татары макали в баранье сало ячменные лепешки, их жены в обветшалых халатах хлебали просяной кисель, заедая его диким чесноком; татарки в Крыму упрекали мужей:
      -- Трус! Когда добудешь мне пленных ясырей? Смотри, я уже состарилась. Неужели так и помру, не поносив шелковых шальвар и туфель из мягкого сафьяна? Наши дети забыли вкус мяса, им надоело играть пустыми колодками, из которых уже много лет не торчат ноги русских пленников... Почему я сама должна полоть кукурузу? Плохо ты любишь свою жену, если не можешь доставить мне русских ясырей.
      -- Молчи, молчи, -- отвечали мужья. -- Ты же сама знаешь, что в Крыму сабли отточены и арканы всегда наготове, но Порта со времен Миниха слишком бережет мир с московами...
      Однако зимою 1758 года даже почтенные кадии стали открыто говорить на базарах, что благословенный ветер войны с Россией уже раздувается великим Крым-Гиреем, сераскиром ногайских орд, кочующих в пределах Черноморья (от Молдавии до Кубани).
      -- Придет время, -- вещали муллы и улемы, -- и Крым-Гирей не станет ждать милости у Порога Счастья: он ворвется в Бахчисарай как вихрь и принесет с собой бурю, а тогда снова запылают города неверных...
      Так и случилось! Ранней весной ногайцы вскочили на коней и, нещадно избивая турецкие гарнизоны, черной тучей ворвались в Крым; натиск их кавалерии был неукротим. Крым-Гирей вступил в Бахчисарай и под клики народа татарского возвестил на майдане:
      -- Предки завещали нам быть сытыми и веселыми от войны с неверными, и я на конце своей сабли принес вам войну, которой вы жаждете! Я заставлю Петербург платить Крыму дань, как раньше платила ее Москва... Мы возродим былое могущество Золотой Орды! Добавьте в сладкий шербет столько виноградного соку, чтобы к вечеру ни один татарин не оставался скучным...
      На пиках ногайских всадников жиром истекали над пламенем костров туши баранов. В эту ночь грандиозного татарского веселья новый владыка Крыма заснул посреди улицы пьянее всех, сжимая одной рукой нагайку, а другой -- рукоять сабли. Его голова возлежала на седле, вонючем от лошадиного пота, над ним гремели зурны, -- Крым-Гирей крепко спал, и ветер шевелил его рыжую бороду, а придворный поэт Эдиб воспевал его заслуги:
      Крым-Гирей, сын высокостепенного Дсплста, твоя звезда взошла на горизонте славы, освещая весь мир.
      Ты -- краса нашего Крыма, рудник кротости, великодушная тень Аллаха на земле.
      Все богатые и нищие-тому свидетели...
      Да ослепит Аллах зрение твоих врагов!
      Турецкие историки прозвали Крым-Гирея "дэли-ханом", что в переводе на русский язык означает -- помешанный хан!
      -- Черное море, -- утверждал Крым-Гирей, -- московы увидят лишь с базаров Кафы, когда я, опутав их арканами, пригоню на продажу, как стадо баранов...
      Он запивал жирный плов французским шартрезом, рассуждая с синьором Форнетти о философии Монтескье, наизусть цитировал смешные сцены из комедий Мольера. Свои комнаты в Бахчисарае он украсил портретом Фридриха II, к которому и направил послов.
      -- О великий прусский падишах, -- сказали татары, -- неужели ты забыл нашего хана, он не раз посылал тебе стихи, в которых удачно сравнил тебя с нежным мизинчиком на ноге девственницы.
      -- Да, я помню эти стихи, -- отвечал король, -- и я очень рад, что мой татарский друг достиг высокого положения в Крыму...
      Образовалась новая политическая ось: Бахчисарай-Берлин!
      Фридрих II (реалистичный политик) уже видел свои корабли в Черном море; в Берлине появилась надежда -- ударом в тыл России отвлечь русские армии от Кенигсберга, а тогда... что тогда? "Тогда, -- сказал король, -- я могу развернуть свои войска и отнять у русских Курляндию..." Фридрих отправил послов в Бахчисарай; они прилагали все старания, дабы возбудить Крым-Гирея к набегу на Киев. Но хан уже был извещен о болезни царицы Елизаветы; если она умрет, на престол взойдет Петр III, поклонник прусского короля, -- тогда хан останется в дураках... Крым-Гирей щедро и торопливо украшал Бахчисарай дворцами, мечетями, банями и фонтанами; прусские послы были ослеплены обилием лазури и золота. Возлежа на оранжевых подушках, хан пудами поглощал дары утонченной парижской кухни, а его телохранители натягивали тетиву луков каждый раз, когда кто-либо из гостей подходил к престолу ближе, нежели это дозволялось... Война будет! Крыму без грабежа не жить!
      -- Мы все погибнем без войны, -- говорили улемы и рисовали для хана карту вселенной, в центре которой располагался Бахчисарай, пронзающий лучами татарских стрел самые дальние страны.
      Было очень раннее свежее утро, когда Потемкин подъехал к Аничковой заставе Санкт-Петербурга -- загорелый и серьезный.
      От рогатки его окликнули сонные стражи:
      -- Кажи вид и говори, на што едешь.
      Григорий привстал на стременах:
      -- Потемкин. Гефрейт-капрал Конной гвардии, из университета за дурь и леность выбитый... Служить еду!
      -- Ну езжай, коли так.
      И шлагбаум подняли.
      Потемкин ехал вдоль Невской першпективы, усталый конь фыркал под ним, призрачный Петербург досматривал последние сны.
      Но первый петух уже возвестил приближение зари.
      Это был возглас жизни, зовущий к славе.
      * ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ. Торжествующая Минерва
      Вся политика заключается в трех словах: обстоятельства, предположение, случайность... Нужно быть очень твердой в своих решениях, ибо лишь слабоумные нерешительны!
      Екатерина II (из переписки)
      1. ЕКАТЕРИНИНСКИЕ ОРЛЫ
      Орловых было пятеро братьев -- Иван, Григорий, Алешка, Федор да Владимир. Все пятеро -- верзилы-громобои, кровь с молоком и медом, растворенная водками и наливками. Службу начинали солдатами, и никто в Петербурге не мог совладать с ними, ибо на расправу были коротки. А всю шайку-братию держал в подчинении старший сирота -- Иван Орлов; при нем младшие дышать не смели, садились лишь по его команде, величая Ванюшеньку почтительно -судариком, папинькой, старинушкой. Ежели его не понимали, Ванечка кулаком -- бац в ухо, и в головах братцев наступало прояснение. Был Иван Орлов вроде семейного кассира: если не успели братишечки полтинник пропить, он его отбирал у них, говоря:
      -- У меня-то верней сохранится...
      В трактирах Юберкампфа и Неймана, в гиблых вертепах у Калинкина моста об Орловых ходила дурная слава. Но гуляки были и отважными воинами. Гришка Орлов в битве при Цорндорфе получил три раны и, весь залитый кровью, не покинул сражения. Лично пленил графа Шверина, бывшего адъютанта прусского короля; вместе с пленником был отправлен в Кенигсберг; там Орлов разбил немало женских сердец, став желанным гостем в домах прусских бюргеров. Затем храбрец отбыл на берега Невы, где сделался адъютантом графа Петра Шувалова, генерал-фельдцейхмейстера. Миллионные доходы Шувалов имел не с пушечной пальбы -- он был первым капиталистом России, монополизировавшим в стране торговлю рыбой, табаком и солью. При таком начальнике сытно жилось, сладко пилось. Но в один из дней, обедая при дворе, Шувалов притащил в Артиллерийскую контору громадный ананас со стола царицы, еще не ведая, что этот заморский фрукт, вроде бомбы, сейчас же взорвет его счастье и благополучие.
      -- Гришка, -- сказал он адъютанту, -- сам не съем и жене не дам попробовать. Хватай ананасину за этот хвостик и мигом отнеси его... Сам знаешь-кому!
      -- Знаю, -- отвечал Орлов, очень догадливый.
      Этот ананас привел его в объятия княгини Елены Куракиной, связь которой с Петром Шуваловым была известна всему Петербургу. В старинных мемуарах начертано: "Куракина была слишком опытная дама, и она поздравила себя с находкою лука Купидона, постоянно натянутого..." Шувалов встретил Орлова деловым вопросом:
      -- А что моя душенька? Довольна ли ананасом?
      -- Еще как! Велела поскорее другой присылать.
      Своего успеха у женщин Орлов не скрывал.
      -- Да нет же таких дураков, -- говорил он, -- чтобы получили орден и таскали его в кармане...
      Великая княгиня лишь изредка появлялась в обществе. Никто не знал, что у нее на душе. Недавно, изгнанная из Цербста королем прусским, в Париже скончалась ее мать, оставив после себя кучу долгов и три чемодана, набитых скандальной перепиской с любовниками. Екатерине пришлось извернуться, чтобы спасти от чужих глаз эти чемоданы. А в дополнение к тем долгам, что оставила беспутная маменька в России, пришлось взять на себя и ее парижские долги -- 270 000 ливров. Так что было не до веселья!
      После отозвания Понятовского женщина оставалась одинока, а великий князь Петр был неразлучен с Воронцовой, о которой иностранцы писали: "Она ругалась как солдат, косила глазами, дурно пахла и плевалась в разговоре". Русские о ней тоже сохранили ценную памятку: "Была непомерно толста, нескладна, широкорожа и обрюзгла... всякому благородному даже взирать на сию скотину было гнусно и отвратительно". Но могучая фигура фаворитки уже заслонила тонкий профиль Екатерины, и придворные оказывали Елизавете Воронцовой почестей гораздо больше, нежели самой великой княгине...
      Был ненастный день, когда Екатерина, позевывая от скуки, смотрела из окон старого Зимнего дворца на обыденное оживление Невского проспекта. Внимание женщины привлек незнакомый офицер, озиравший окна ее покоев. Она даже подумала: "Вот редкая картина: голова Аполлона на торсе Геракла". Наконец их взгляды, разделенные расстоянием, пересеклись. Побарабанив по стеклу пальцами, Екатерина окликнула камер-фрау Шаргородскую:
      -- Екатерина Ивановна, а кто вон тот офицер?
      Шаргородскую даже отшатнуло от окна:
      -- Да это ж Гришка Орлов! Ишь вылупил бельма свои бесстыжие. И как только земля супостата такого носит?..
      На придворном куртаге Екатерина заметила, что-ее подруга, графиня Прасковья Брюс, имеет подозрительно блаженный вид:
      -- В чем дело? Или ты провела бурную ночь?
      Подруга призналась -- да:
      -- И до сих пор не могу я, Като, опомниться.
      Екатерина была заинтригована:
      -- Омфала, не скрывай -- кто был твой Геркулес?
      -- Такой позорный волокита, что стыдно сказать.
      -- Ну, графиня, не стыдись. Назови его.
      -- Гришка Орлов...
      А скоро Екатерина застала подругу в слезах:
      -- Этот мизерабль, этот мерзавец, этот изверг...
      -- О ком ты? -- спросила она.
      -- Легко догадаться, что таких слов может заслуживать только один-Гришка Орлов... Подумай, Като! Я отдала ему все самое трепетное и нежное, что имею. И вдруг вчера узнаю, что, посещая меня вечерами, он по утрам утешает эту гадкую блудницу -княгиню Ленку Куракину... Вот я открою глаза Петру Иванычу!
      Шувалова -- при открывании ему глаз -- мгновенно разбил паралич, даже челюсть отвисла. Екатерина заинтересовалась Григорием Орловым. Интерес ее был чисто женским. Извращенное время диктовало свои нравы, мужчина становился тем более желанен, чем больше у него было женщин. Стороною великая княгиня вызнала, что Орлов проживает в доме банкира Кнутсена -неподалеку от Зимнего дворца.
      Со всем пылом истосковавшейся женщины Екатерина отдалась Григорию Орлову-без политики, а так... просто так!
      Гришка был самый непутевый и самый добрый среди братьев. В гвардии его обожали все: рубаху последнюю снимет и отдаст, не жалея, чтобы выручить человека! Зато вот Алешка Орлов (по прозванию Алехан) был прижимист и дальновиден. Внешне добродушный и ласковый, как молочный теленочек, он повадки имел волчьи. Своей выгоды никогда не забывал, а прибыль издали чуял, словно легавая -- дичь. Алехан был и самым могучим, самым дерзким! Ударом палаша отрубал быку голову, одной рукой останавливал за колесо карету, запряженную шестериком. Он вызывал на кулачный бой десяток гренадеров, бился об заклад -на деньги. Весь в кровище, но в ногах стойкий, укладывал наземь десятерых. Если "сударик" Иванушко не успевал деньги отнять, шли братцы в кабак Неймана и все пропивали -- в блуде и в пакости.
      Богатырской силе Орловых во всем гарнизоне Петербурга мог противостоять только офицер армии Шванвич. В драке один на один он побивал даже Алехана, но зато если нарывался на двоих Орловых, то уползал домой на карачках. Такая война тянулась долго-долго, пока всем не прискучила. Договорились они по-доброму так:
      -- Вот что, орлы, -- сказал Шванвич братьям, -- ежели где в месте нужном сойдусь я с кем-либо из вас одним, то я до последнего грошика оберу его. Согласны ли?
      -- Идет! -- согласились Орловы. -- Но ежели мы тебя вдвоем застанем в трактире, тогда ты нашему нраву уступай...
      Скрепили договор выпивкой и расстались. Но однажды в осеннюю дождливую ночь двое Орловых (Алехан с Феденькой) нагрянули в кабак саксонца Неймана, а там Шванвич вовсю гуляет.
      -- По уговору: вино, деньги и все грации -- наши!
      Шванвич спьяна воспротивился. Тогда Орловы избили его нещадно и выбросили под дождь, в уличную темень. Шванвич встал за воротами, шпагу обнажил. Дождался, когда на двор вылез Алешка Орлов, и рубанул его с плеча -- хрясь! Орлов кувырнулся в канаву, наполненную грязью... Из трактира выскочил Федя, стал звать:
      -- Алеха-а-ан... где ты, сокол наш ясный?
      А сокол по самые уши в грязи плавает, и только "буль-буль" слышится. Счастье, что Шванвич был пьян, а потому удар нанес нетвердой рукой, не разрубив Орлова от макушки до копчика. Но вид Алехана был ужасен: лицо раскроено от уха до рта, кончик носа болтался на лоскуте кожи... Опытный хирург Каав-Буэргаве зашил Орлову щеку, даже нос умудрился поправить. Однако шрам навеки обезобразил красавца, отчего Алехана в обществе стали называть la balafre (рубцованный).
      Подлечившись, он с братьями нагрянул к Шванвичу.
      -- Убивать пришли? -- спросил тот, обнажая клинок.
      -- Зачем же? Ты обидел нас, сироток, так с тебя и причитается. Ставь вина на стол, граций зови, потом в биллиард сыграем.
      Орловы никогда не мстили. Как и все силачи с мужественными натурами, они умели прощать. Но... не дай Бог, если ты встанешь на их пути! Иван Орлов вскоре собрал братьев на совещание:
      -- Впереди нам ни одна божья свечечка не светит! Прожились так, что впору давиться... Отныне, Гришка, на тебя вся надежа; побольше денег у курвы немецкой выманивай... Осознал?
      -- Да откуда ей денег-то взять, ежели сама побирается: у генерал-прокурора Глебова, у графа Саньки Строганова, у всех Шуваловых занимает... Вот ежели б она императрицею стала!
      -- Дельно помыслил, -- одобрил брата Иван Орлов.
      Только потом, опомнясь от чувственных наслаждений, Екатерина сообразила, что популярность Орловых в столичной гвардии может сослужить ей большую пользу. Она сейчас нуждалась не столько в любовнике, сколько в нерушимой опоре на грубую военную силу.
      Ее гардеробмейстср Шкурин был посвящен в тайну, с его помощью Екатерина устраивала свидания с Григорием Орловым. Однажды она его приняла ночью, полусонная, и, лаская, ощутила под рукою обезображенное лицо -- это был "рубцованный" Алехан.
      Екатерина, вскочив с постели, разрыдалась:
      -- Вы, Орловы, слишком много себе позволяете. Не забывайте, кто вы и кто я...
      Алехан сказал, что Гришка сегодня в караул назначен:
      -- Так я за него! Какая тебе разница, матушка?
      Екатерина одарила его злобной пощечиной, но Алехан только рассмеялся и стал по-доброму утешать:
      -- Что ты ревешь, матушка? Да ты держись за нас! Пока мы живы, с такими орлами не пропадешь...
      В конце лета 1761 года Екатерина ощутила признаки беременности. События при дворе вскоре последовали с такой бурной быстротой, что любовный роман превратился в политический союз -- решающий для Екатерины, для Орловых и для всей России.
      2. ВИЛАМИ ПО ВОДЕ
      После московской сыти жизнь в столице показалась накладной.
      Деревянной ложкою Потемкин дохлебывал миску толокна с постным маслом, закусил горстью снетков и запил обед бутылкою щей, в которую еще с вечера бросил изюминку (ради брожения приятного). На полковом плацу ученье фрунтовое продолжил. Гонял парня без жалости флигельман, ничего толком не объясняя, а лишь показывая: сам повернется и Потемкин за ним, флигельман ногу задерет -- задирай и ты ногу...
      Лейб-гвардии Конный полк размещался на отшибе столицы -близ Смольной деревни, за Невою виднелись мазанки убогой Охтенской слободки. От Офицерской улицы, застроенной светлицами офицерскими, тянулись меж заборов ряды изб рейтарских. Посреди полка -- штабные палаты с цейхгаузом, гауптвахтою, церковью и гошпиталем. Вдоль реки курились полковые кузницы, мокли под дождем помосты для ловли жирных невских лососей, портомойни и кладбища... Скука! Потемкин исходил все полки и коллегии в столице, дабы сыскать кого-либо из родственников, но таковых, увы, не нашлось, а потому пришлось бедному парню секретаря Елгозина потревожить.
      -- Мне бы, -- сказал Потемкин, -- повидать надобно командира полка его высокоблагородие премьер-маеора Бергера. Жалованья просить для себя хочу. А то ведь измаялся уж... во как!
      -- С чего измаялся ты, гефрейт-капрал?
      Потемкин растолковал, что, на экипировку истратясь, в полк явился с тридцатью рубликами, которые по ночам в штиблет прятал, а на днях проснулся -- в штиблете корочка от хлеба лежит.
      Елгозин до Бергера его не допустил:
      -- Ежели ты, раззява московская, спать с открытыми глазами ишо не обвыкся, так и ступай на довольствие рейтарское.
      -- Да я уж давно из солдатского котла хлебаю.
      -- Вот и хлебай на здоровье. Нешто не слыхал, что в Конном регименте даже ротмистры по восемь годков полушки не имели. Едино ради чести служат... и ты служи. Даром!
      Потемкин поселился в избах на берегу Невы, где ютились семейные служаки. Жили рейтары с женами, бабками и детишками, при своих баньках и огородах, бреднями артельно вычерпывали из Невы вкусную корюшку. Обычно солдаты из дворян платили солдатам из мужиков, чтобы те за них службу несли. Но Потемкин сам впрягся в службу, тянул лямку -- без вдохновения, но исполнительно.
      Вскоре пошли слухи прискорбные: мол, государыня Елизавета совсем плоха стала, у нее кровь носом идет, в театре перестала бывать, комедий не глядит и пляшет редко.
      Люди русские понимали, что стране нужны перемены.
      -- Но лучше б перемен не было! -- говорили пугливо. -Перемены тоже ведь бывают разные... оттого нам, сирым, и страшно!
      Давненько не слыхали в Петербурге погребального звона, с Невского исчезли похоронные процессии: Елизавета указами исключила из жизни все, что могло напоминать ей о смерти. Купцы продолжали таскать ей на ряды, императрица со знанием дела рассуждала о туфлях и помадах, совершенно запустив государственные дела, внутри страны множились беспорядки, росла постыдная нищета. Иван Шувалов в порыве откровения сказал канцлеру Михаиле Воронцову:
      -- Мы в тупике! Повеления остаются без исполнения, главные посты без уважения, а справедливость тоскует без защиты...
      Однажды на Невском большая толпа матросов окружила карету императрицы, требуя выдачи жалованья.
      -- Когда отдашь, матка? -- орали матросы. -- Нам уже и мыльца купить не можно, в бане песком да глиною скоблимся.
      Елизавета, искренно прослсзясь, отвечала в окошко:
      -- Нечто вы, робятки мои ненаглядные, зловредно думаете, что не дала бы вам, ежели б имела? Да не я вас, а вы меня как можно скорей пожалейте, бедную: я ведь даже супы без гишпанских каперсов кушаю! Киски мои кой денечек печенки не ели -- и воют...
      Матросы пропустили царицу, ехавшую на богомолье.
      -- Вишь ты, закавыка какая! -- говорили они. -- Ежели у нее и на кошек не хватает, так где же тут на флот набраться?..
      Растрелли торопливо достраивал Зимний дворец на Неве, но Елизавета умирала еще в деревянном дворце на Невском, тесном и неуютном, с тараканами и мышками, с клопами и кисками. Она медленно погружалась в глубокую меланхолию, иногда лишь допуская девочек-калмычек, развлекавших ее своими детскими играми, дравшихся перед ней подушками. Поглядев в зеркало, Елизавета разбивала его:
      -- Во, жаба какая... страх один! Господи, да неужто это я? Ведь все Эвропы знают, какая я была красивая...
      Французский посол Бретейль депешировал в Версаль:
      "Никогда еще женщина не примирялась труднее с потерею молодости и красоты... Ужины при дворе становятся короче и скучнее, но вне стола императрица возбуждает в себе кровь сластями и крепкими ликерами..."
      Летом 1761 года Елизавета приняла Растрелли, который для окончания Зимнего дворца просил у нее 380 000 рублей.
      -- Да где взять-то? -- рассердилась она; нужную сумму все-таки наскребли по казенным сусекам, но тут случился пожар, истребивший на складах Петербурга колоссальные залежи пеньки и парусины для флота, -- Елизавета распорядилась все собранные деньги отдать погорельцам. -- Видно, не судьба мне в новом доме пожить...
      Победоносная русская армия, поставив Фридриха II на колени, целый год не получала жалованья. Елизавета просила два миллиона в долг у купцов Голландии -- не дали, сочтя императрицу нскредитоспособной: один только личный долг Елизаветы простирался до 8 147 924 рублей. Богатейшая страна -- Россия! -- пребывала в унизительной бедности. Генерал-прокурор Глебов советовал для исправления финансов снова ввести смертную казнь. Елизавета спросила:
      -- Так что я с удавленников иметь-то буду?
      Глебов объяснил, что, упорствуя в милосердии своем, царица семьдесят тысяч преступников в живых оставила, а еще десять тысяч солдат стерегут их по тюрьмам и каторгам.
      -- Сто тыщ сидят на шее нашей-всех корми! А за что? Не лучше ли сразу головы отсекать? По вашей милости число преступлений увеличилось, а само преступление без наказания осталось. Народ же наш столь закоснел в упрямстве, что кнута уже не пужается.
      -- А что скажут... Эвропы? -- спросила Елизавета.
      Зимою ей стало хуже, кровь пошла горлом, чулки присохли к застарелым язвам.
      В покои великой княгини проник воспитатель Павла Никита Иванович Панин, и Екатерина приняла его, сидя в широких одеждах, чтобы скрыть признаки беременности. Панин дал понять, что престольные дела потребуют изменений в наследовании короны. Шуваловы охотно поддерживают его мысль: на престол -- в обход Петра! -- следует сажать малолетнего сына Павла.
      -- Шуваловы не прочь стать регентами при вашем сыне, но я более склонен к решению, что бразды регентской власти надобно вручить вам, я же останусь воспитателем Павла Петровича...
      Екатерина поняла, в какой глубокий омут закидывает Панин свои удочки, и отвечала с гневным пылом:
      -- Оставьте вздор, Никита Иваныч! Императрица еще жива, а ваше предприятие есть рановременное и незрелое...
      Отвергая престол для сына, она оставляла престол для себя. 24 декабря Елизавета, пребывая еще в сознании, простилась с близкими, придворными, генералами, лакеями, башмачниками, ювелирами и портнихами. Агония длилась всю ночь, под утро она преставилась. Тело покойной перенесли под балдахин, окна отворили настежь, стали читать над усопшей Евангелие, а новый император Петр III петушком скакал на одной ножке, высовывая язык, кричал:
      -- Ура, ура! -- И повелел жене: -- Мадам, следуйте в церковь, где сразу же дадите присягу на верность моему величеству.
      -- С каких это пор жены обязаны давать присягу мужьям?
      -- А иначе я вам не верю...
      Екатерина записала для истории: "Петр был вне себя от радости, и оной нимало не скрывал, и имел совершенно позорное поведение, кривляясь всячески и не произнося окромя вздорных речей, представляя более Арлекина, нежели иного чево, требуя однако к себе всякое высокое почтение". В куртажной галерее был накрыт стол на 150 персон...
      Екатерина вдруг резко поднялась из-за стола.
      -- Сядь! -- крикнул ей муж; Екатерина сослалась на недомогание от простуды. -- Я знаю, какая у тебя инфлюенция... Черт ее разберет, -- продолжал Петр, обращаясь к иностранным послам, -- я уже забыл, когда спал с нею на одной постели, а она все рожает. Но теперь-то я выясню, кто помогает мне в этом нехитром деле.
      Пажи едва поспевали за молодою императрицею, подхватывая с полу длиннейший трен ее траурных одежд. Она поехала в Аничков дворец, где в одиночку горевал граф Алексей Григорьевич Разумовский. Екатерина поступила очень правильно, что навестила именно его. Ведь он был не только куртизаном, но и законным мужем Елизаветы, а в гиблое время бироновщины оба они, Елизавета и Разумовский, ходили по самому лезвию ножа... "Он хотел пасть к ногам моим, но я, не допустя его до того, сама обняла его, и, обнявшись оба, мы завыли голосом и не могли почти говорить..."
      Потом старый фаворит сказал:
      -- Дочка моя, я хоть и мужик, хохол щирый и неотесанный, но в жизни всякое видывал, любые заботы сердцу моему внятны. Ежели с тобою беда случится, ты на меня уповай -- выручу!
      На выходе из Аничкова дворца Екатерину задержал младший брат фаворита -- гетман Кирилла Разумовский.
      -- Ваше величество, -- изящно поклонился он, -- я остаюсь попрежнему рыцарем вашим. В моем распоряжении две имперские силы: Академия наук и лейб-гвардии полк Измайловский. Наука сейчас бессильна, но зато солдаты... зато штыки их...
      Потемкин, стыдясь бедности, офицерских компании избегал, а дабы время напрасно не уходило, повадился бывать на острове Васильевском: дважды в неделю там открывалась для петербуржцев библиотека академическая, где немало людей учености изыскивали.
      Потемкин здесь отдыхал! Но иногда, от чтения отвлекшись, капрал сидел недвижим, сладко грезя о любви и славе... Будущее писалось вилами по воде.
      Впрочем, будущее так и пишется во дни младости.
      3. КОМУ НУЖЕН БЕДНЫЙ КАПРАЛ?
      Вслед за Елизаветой отдал Богу грешную душу и парализованный граф Петр Шувалов. Известие о его кончине вызвало бурную радость на окраинах Санкт-Петербурга, на его похороны собралось все простонародье столицы. День был ядрено-морозный, но толпа не расходилась. Гроб с телом вельможи долго не вывозили из дома на Мойке, а люди, уставшие ждать, потешались в зазорных догадках:
      -- Не везут, чай, оттого, что табаком посыпают!
      Покойный продавал народу табак -- за сколько хотел.
      -- Не табаком, а солью! -- кричали некурящие бабы.
      Недосол на столе был трагичен. Ладно уж табак, но Шувалов безбожно вздувал цены на соль, отчего народ, не в силах ее покупать, страдал цинготной болезнью.
      Когда же гроб с телом графа Шувалова показался на Невском, толпа разом присела от хохота:
      -- Ой, потеха! Из гроба-то сало моржовое вытекает...
      Сало тоже было на откупе у Петра Шувалова, но он поставлял и треску, а потому -- в отместку ему -- из толпы полетели, противно шмякаясь о крышку гроба, тухлые рыбины. Генерал-полицмейстер Корф велел обставить церемонию солдатами и сам возглавил ее -- верхом, при обнаженной шпаге. Громадная камбала, прилетев издалека, словно блин, слякотно залепила лицо барона.
      -- Эй! -- закричал он. -- Хватайте дерзостных!
      Но в полицию уже сыпались камни, мужики быстро раздергали заборы на Старо-Невском, началась свалка. С большим трудом Корф удержался, чтобы не скомандовать -- к открытию огня. Народ бранью проводил процессию до самых ворот Александро-Невской лавры.
      Вечером Корф навестил молодую императрицу:
      -- Поверьте мне, старому солдату, что столько драк и столько ругани я за всю жизнь еще не наблюдал, как сегодня. Мне кажется, раздайся хоть один выстрел -- и Петербург был бы охвачен таким бунтом, какого еще не знала столица России.
      -- Благодарю за рассказ, Николай Андреевич, -- ответила ему Екатерина. -- Сии похороны да послужат уроком! Теперь ясно вижу, что любая частная монополия народу противна. Нельзя промыслы государственные отдавать в откуп единоличный. С одного монополиста и прибытков казна возьмет немного... Я об этом еще подумаю!
      После генерал-полицмейстера она приняла (опять-таки сидя) генерал-поручика артиллерии Вильбоа:
      -- Извещена я стала, Александр Никитич, что на место, ставшее вакантным по смерти Шувалова, рекомендовать вас станут. Обещаю приложить свое влияние, дабы видеть вас, человека умного и благородного, на посту генерал-фельдцейхмейстера...
      Вильбоа, услышав такое, припал к ее руке. Екатерина нагнулась из кресел и поцеловала артиллериста в лоб. После чего хитрая женщина повела дальновидную интригу:
      -- Наслышана я, что в Артиллерийском штате обнаружилось еще упалое "вакантное" место цалмейстера... Имеете ли вы кого на примете, чтобы казну русской артиллерии ему доверить? -Вильбоа наморщил лоб, Екатерина помогла ему: -- Предлагаю вам Орлова Григория, а уж вы озаботьтесь, чтобы из поручиков получил он чин капитанский...
      Вильбоа догадывался, что сделать Орлова казначеем -- все равно что доверить козлу капусту. Но за речами Екатерины артиллерист уловил нечто значительное и обещал ей повиноваться.
      За высокой оградой, весь осыпанный хрустким инеем, притих воронцовский замок -- напротив него, еще недостроенные, темнели ряды гостиных дворов. Болящий ювелир Жером Позье еще вчера думал, что умрет от колик, но коммерция важнее смерти, и по первому зову Елизаветы Романовны Воронцовой он притащился с набором драгоценностей. Фаворитка приняла мастера в постели (это была последняя мода парижских дам!), держа на подносе чашку с бразильским шоколадом, вся в окружении противно лающих мосек.
      -- О, так ты живой, негодяй! -- обрадовалась она.
      Позье разложил на одеяле новинки. Лизка надела на палец перстень с мизерными часиками, прицепила серьги с алмазными подвесками ("Я ценю их в пятнадцать тысяч", -- остерег ее Позье. "А мне плевать!" -- ответила куртизанка) и набросила на шею ожерельную нитку из крохотных бриллиантов с рубином в кулоне.
      -- Все мое! -- сказала она, а моськи заворчали. Позье намекнул о деньгах. -- Получишь с государя... он сейчас явится.
      Ноги императора, продетые в жесткие футляры ботфортов, не сгибались в коленях, и Петр плюхнулся в кресло, растопырив свои ходули как длинные палки. Воскликнул радостно:
      -- А, вот и ты, старина Позье! Выходит, мне вчера неправду сказали, будто ты собрался отойти в лучший из миров.
      -- Я передумал, -- отвечал находчивый ювелир, -- и решил еще пожить на свете, чтобы иметь счастье видеть вас императором.
      -- Да. Теперь ты будешь иметь немало заказов.
      -- Ах, государь, -- с чувством отвечал художник, -напомните, пожалуйста, какого цвета бывают деньги, которых я не видел от вас на протяжении долгих пятнадцати лет.
      Император велел лакеям подать пива:
      -- Побольше и покрепче! Тетка моя была скупа, и ты сам знаешь, Позье, как я нуждался. Но теперь все изменилось... Для начала я делаю тебя бригадиром [5]. Но предупреждаю: головы у тебя не будет, если узнаю, что ты осмелишься исполнять заказы моей жены.
      Воронцова, пользуясь удобным случаем, сказала:
      -- В курантах европских писано, что знатные дамы Парижа бюсты свои букетами из бриллиантов искусно украшают.
      Позье с опаскою заявил, что такой "букет" может стоить тысяч сорок -- не меньше, на что Петр отвечал с хохотом: