- В этом случае, - продолжил Лепехин, - вы предложите ей свидание где-либо в публичном месте, обещая вручить письмо и деньги. Наверняка ее где-то поблизости будут страховать венские агенты, а мы, в свою очередь, тоже не станем витать в облаках и окажемся возле вас...
      Когда мы расходились от ужина, подполковник Лепехин проводил меня и наедине даже обнял - почти дружески:
      - Об этом пока не знают даже в департаменте полиции, но контрразведке уже известно, что вы делали в Белграде...
      Моя реакция выразилась в дурацком смехе.
      Прибыв в Киев, я профланировал в сад-буфф, где увидел Фитци Крамер, которая, задирая перед публикой шлейф своего платья, обдала меня каскадом игривых намеков. Она пела:
      Кот пушистый, серебристый!
      С красным бантом,
      Ходит франтом.
      На крышах он мяучит,
      В подвалах кошек мучит...
      После концерта мы встретились за кулисами; вблизи Фитци показалась мне обворожительной в своей греховности. Я вкратце объяснил ситуацию с Гожей улицей, где меня ожидала опасность, но Фитци, не испугавшись, просила вручить ей письмо.
      - И... деньги! - вдруг потребовала она.
      - В какой сумме гонорар вам обещан?
      - Триста... нет, пожалуй, чуть больше.
      Я ответил, что такие деньги боюсь иметь при себе:
      - Передам при встрече. Где и когда угодно?
      - Я постоянно завтракаю в "Ротонде" на Бибиковском бульваре. Напротив же "Ротонды" магазин меховых вещей Габриловича, через стекло витрины вы сразу увидите меня...
      Об этом условии я спешно известил офицеров контрразведки. Лепехин ответил, что действовать следует демонстративно, дабы поймать шлюху с поличным, а заодно надо вызвать к себе внимание возможных агентов венской разведки. С такими словами он вручил мне ассигнацию в 500 рублей:
      - Скажите Фитци, что ей полагается лишь двести.
      - Но кто же мне в кафе разменяет сразу полтысячи? Ведь на такие деньги можно дом построить.
      - В том-то и дело, что разменять не смогут. Кельнер, наш агент, скажет: "Здесь вам не банк!" - и посоветует перейти улицу, чтобы вы сами разменяли ассигнацию на мелкие купюры в меховом магазине Габриловича. Вы так и сделаете, после чего считайте себя свободным. Остальное - наша профессия...
      Утром следующего дня я встретился с Фитци в "Ротонде", где певичка завтракала топленым молоком с гренками. Посетителей было мало: в отдалении сидел грузный человек с тросточкой, по виду скучающий маклер или игрок на бегах, у окна с видом безденежного франта просматривал газеты знакомый мне штабс-ротмистр. Я передал женщине письмо и сказал:
      - Могу вручить вам только двести рублей. Поманив лакея, я показал ему полутысячную купюру.
      - Здесь вам не банк! - ответил он, как положено.
      Вслед за этим я выразил желание пересечь Бибиковский бульвар, дабы разменять деньги в кассе магазина
      Габриловича. Но рука Фитци вдруг ловко вырвала у меня ассигнацию:
      - Знаю я эти фокусы! Я ведь тоже стою немалых денег...
      И письмо от Цобеля и все мои деньги мигом исчезли в ее ридикюле. Я невольно глянул в сторону ротмистра, но он глазами показал мне свое полное недоумение. Лакей тоже понял, что наша пьеса играется с отсебятиной, и не нашел ничего лучшего, как подсчитать стоимость заказанного мною завтрака:
      - С вас тридцать восемь копеек. Можете не проверять...
      Фитци уже направилась к выходу из "Ротонды". Ротмистр выжидал. А я как последний дурак сидел с раскрытым ртом. Но в этот момент грузный господин с тросточкой, безучастно ковырявший спичкой в зубах, встал и направился ко мне:
      - Разрешите, я у вас прикурю. - И, прикуривая, он шепнул по-немецки: В кафе переодетые "голубые". Разве не видите, что вашу даму уже взяли?
      Через окно кафе я заметил, как подол платья певички исчезает в глубине черной кареты. А этот тип со склеротичным лицом наверняка принял меня за своего коллегу из Вены.
      Лакей еще постукивал карандашиком по столу:
      - Я жду! С вас тридцать восемь копеек...
      - Сейчас, - ответил я и схватил агента за глотку.
      Но, увы, воротничок на шее венского шпиона, внешне выглядевший гуттаперчевым, оказался стальной пластинкой. Трость взлетела кверху, и она, увы, тоже была не камышовой, а железной. Последовал удар по куполу храма и я покатился на пол, громыхая падающими стульями. Ротмистр перестал изображать читателя газет: он метнулся через все кафе и сбил агента с ног. Лакей навалился на него сверху, а я, лежа на полу, перехватил руку шпиона с револьвером. Трах! - пуля со звоном высадила зеркальную витрину. Ротмистр уже брякнул наручниками:
      - Берем и этого... в черную карету. Готов! В управлении Лепехин встретил нас упреками:
      - Дернул же черт ее выхватить деньги! Откуда знать, что она такая нахалка... Все получилось грязно, как в участке. Одно утешение - быстро. Британские джентльмены считают разведку делом спорта, а в спорте без синяков не бывает...
      2. Без объявления войны
      Сегодня я встретил на Мясницкой гражданина В., который, старчески опираясь на палочку, нес обывательскую кошелку, а из нее свешивался хвост трески, купленной в магазине. Я узнал этого человека: после всех завихрений в жизни он остался в СССР и теперь жил с того, что обучал молодых дипломатов игре в бридж и в покер. Случайная встреча с ним на московской улице надоумила меня записать здесь забавную историю, которая, по всей видимости, может иметь отношение и к моей судьбе...
      В числе многих гостей, приехавших в Москву на коронацию Николая II, была и румынская королева Мария - полурусская, полуангличанка. Женщина ослепительной красоты, она в Бухаресте разыгрывала роль византийской принцессы, возрождая своим поведением нравы времен упадка Римской империи. В Москве, как и положено в таких случаях, к ней приставили пажа. Это и был В.; когда он впервые взялся нести пышный трен платья королевы, она живо обернулась, сказав ему по-русски:
      - Боже, какой Аполлон! А вы не боитесь моих когтей?
      Перед отъездом в Бухарест она устроила пажу вечер прощания, затянувшийся до утра. Но самое пикантное в том, что женщина была под надзором русской полиции, ибо сношения Петербурга с румынской династией были крайне натянуты, и В. тоже угодил под наблюдение. Разведка отметила его ловкость, умение сходиться с людьми, знание светских обычаев и склонность к мотовству. Выйдя из пажей в лейб-гвардию, В. красиво волочил по улицам саблю и в шесть глотков - на пари! - опустошал бутылку шампанского. Он занимался не столько службою, сколько романами со столичными львицами и тигрицами. Вскорости задолжал в полку, разорил отца, а когда запутался окончательно, был приведен "на покаяние".
      - Согласитесь, - сказали ему, - вы уже некредитоспособны, чтобы покрыть долги и проигрыши. Мы готовы великодушно предоставить вам случай исправить скверное положение.
      - Что я должен делать? - приуныл В.
      - Поедете в Вену, где будете прожигать жизнь, как это вы делали в Петербурге. Все расходы берем на себя. Деньги вы должны тратить не жалея, и чем шире возникнет круг ваших венских знакомств, тем щедрее вас будут субсидировать.
      - Я начинаю кое-что понимать, - призадумался В.
      - Нас не волнует, что вы понимаете и чего понять не можете. Нам важно, чтобы алчная до удовольствий Вена оценила вас как щедрого повесу, который не знает, куда ему девать деньги.
      - Задача увлекательная! - согласился В.
      - Не отрицаем. Она тем более увлекательная, ибо в Вене можно узнать все, если действовать через женщин...
      В. закружило в шумной венской жизни. Он служил как бы фонарем, на свет которого тучей слеталась ночная липкая публика, падкая до денег и удовольствий, порочная и продажная. Русская разведка, издали наблюдая за окружением В., старательно процеживала через свои фильтры певцов и кокоток, ювелиров и опереточных див, королев танго и королей чардаша, интендантов и дирижеров, высокопоставленных дам и разжиревших спекулянтов венгерским шпиком. Однажды, вернувшись под утро в отель, В. застал в своем номере человека, узнав в нем одного из тех, кто его завербовал.
      - Среди ваших приятелей, - сказал тот, - недавно появился некий майор Альфред Рэдль... Что можете сообщить о нем?
      Непутевый В. оказался достаточно наблюдателен.
      - Рэдль, - доложил он, - явно страдает непомерным честолюбием. Никогда не был богатым, завистлив к чужому благополучию. Подвержен содомскому пороку, который окупается дорого, отчего Рэдль вынужден кредитовать себя в долг.
      - Очень хорошо, - заметил приезжий. - Но это все качества отрицательные. А что положительного в этом майоре?
      - Он... противен! Вот это самое положительное мое мнение. Но согласен признать, что Рэдль человек необычный. Владеет массою языков. Большой знаток истории и географии. По некоторым его фразам могу вывести заключение, что Рэдль интересуется новинками техники... Ну и, наконец, могу повторить, что он замечательно отвратителен!
      - Он просил у вас денег?
      - Даже чересчур навязчив в таких просьбах.
      - Вернул ли взятое?
      - Нет!
      - Чудесно. Давайте ему сколько ни просит.
      - Слушаюсь. А теперь я спрошу вас... Рэдль до сих пор не проговорился о своей службе. Я хотел бы знать - кто он?
      - Начальник агентурного бюро при австрийском генеральном штабе. Работает против нас - против России...
      Вскоре В. при свидании с Рэдлем огорченно сказал, что он вынужден вернуться на родину - для продолжения службы.
      - К сожалению, - отвечал Рэдль, - я не могу своевременно рассчитаться с вами за свои долги. И мне искренне жаль, что я теряю такого щедрого и приятного друга.
      - Не огорчайтесь! - отвечал В. - Скоро у вас появится новый русский друг, который окажется щедрее меня...
      На пост военного атташе в Вене заступил полковник Митрофан Марченко, знающий генштабист, отличный прорицатель людских слабостей. Петербург вскоре же получил от него исчерпывающую характеристику на Рэдля: "Человек лукавый, замкнутый, сосредоточенный, очень работоспособный. Склад ума мелочный. Вся наружность слащавая. Речь мягкая, угодливая. Движения рассчитанные, замедленные. Глаза постоянно улыбающиеся, вкрадчивые. Более хитер и фальшив, нежели умен и талантлив.Циник! "
      Марченко сначала обворожил Рэдля комплиментами, затем по-деловому припер его к стенке. Рэдль понял, что деваться ему некуда: сейчас он во власти этого русского полковника.
      - Ну что ж. Я согласен... помочь вам!
      Рэдль продался русской разведке в 1902 году. В его обязанности входило и оповещение о всех агентурных акциях со стороны Вены, направленных против России. Очевидно, я каким-то образом - через майора Цобеля - тоже попал в сферу внимания Рэдля, и он сразу же предупредил русские власти о моем появлении с письмом на Гожей улице в Варшаве...
      После удара тростью по голове я три дня отлеживался в стерильной клинике доктора Маковского - той самой отдельной палате, где много позже скончался премьер Столыпин после выстрелов в него Богрова, агента царской охранки. Признаюсь, я пребывал в настроении, близком к умильному, романтизируя его на свой лад, может быть, очень далекий от реального мира.
      С лирикой было покончено после визита Лепехина.
      - А теперь, - сказал он, - поговорим серьезно... Те два револьвера, взятые у вас при аресте на Гожей, стреляли где угодно, только не в тире у Шести Тополей на берегу Савы.
      - В чем вы меня подозреваете, господин полковник?
      - В соучастии в убийстве короля Александра и королевы Драги. Потому вам нет никакого смысла возвращаться в Петербург. Если появитесь в столице, дорога в юридический мир будет для вас закрыта... Буду предельно откровенен! - предупредил он меня. - Русской дипломатии этим убийством Обреновичей оказана большая услуга в делах на Балканах. Но вы же сами понимаете, что наши держиморды хотя бы для видимости законности должны наказать кого-то, дабы за границей не думали, что Россия причастна к этому злодеянию... Вот вас и накажут!
      - Что же вы мне теперь предлагаете? - спросил я.
      - Если вы, образованный правовед, выпущены в свет с чином коллежского секретаря, то - по Табели о рангах - вам обеспечен чин поручика на военной службе.
      - Господин Лепехин, к чему эти загадки?
      - Никаких загадок! Для начала я предлагаю вам интересную службу в нашей погранстраже. Граница в безобразном состоянии, заборы на ней трещат: лезут через нее все кому не лень. А мы озабочены именно тем, чтобы офицеры погранстражи были из людей образованных, со знанием языков и законов.
      - Благодарю. Но я хотел бы подумать.
      - Сколько времени требуется вам для размышления?
      - Ответ я дам двадцать восьмого июня.
      - Я не возражаю... Думайте...
      О службе на границе я ничего не знал, и во мне, кроме юношеского интереса ко всему необычному, пробудилось чувство патриота, обязанного послужить отечеству. Теперь-то, умудренный долгим опытом жизни, я понимаю, что все случившееся со мною в Трансваале, в Белграде, в Варшаве и в Киеве все это должно было привести меня на тот единственный в жизни путь, где я полнее всего мог проявить себя. Помнится, я не скрывал от Лепехина, что потрясен этой сценой в "Ротонде":
      - Я никогда раньше не подозревал, что здесь, даже внутри мирного Киева, матери городов русских, можно встретить иностранных шпионов, ведущих себя столь нагло и без боязни.
      - Да, - согласился Лепехин, - таких историй у нас немало. Уже давно длится потаенная война, о которой не станут трепаться в газетах. Поверьте, мы не сидим тут без дела. Наша разведка ежедневно занята работой, которая скажется в будущем. Мы ведем войну, когда она еще не объявлена... Однако почему вы свое решение откладываете до двадцать восьмого июня?
      - Моя мать всегда высоко почитала этот день, Видовдан, день решающей битвы на Косовом поле...
      Я отправил телеграмму отцу, что он может поздравить сына с чином поручика погранстражи. Человек иногда живет, сам не зная своей судьбы. Не потому ли так интересно жить?
      3. Граница без замка
      Теперь, когда граница СССР находится на постоянном и прочном замке, а сами пограничники стали народными героями, о которых немало пишут в газетах и книгах, надеюсь, не будет лишним напомнить о старой жизни русской погранстражи - какова она была раньше и успешно ли работала?
      Пусть читатель не удивляется: военное министерство не совало нос в наши дела, мы были как бы автономной единицей в огромном аппарате вооруженных сил государства. Погранстража подчинялась министерству финансов и департаменту таможенных сборов. Отчасти это легко объяснимо: где граница, там контрабанда, там и доходы с таможен, обогащающих казну империи. Отнюдь это не значит, что мы вроде кладовщиков взвешивали товары или выступали в амплуа налогосборщиков, - мы оставались солдатами русской армии, и наша кровь не раз проливалась на узкую пограничную полосу...
      Граница всегда привлекательна для людей, которые, помимо целей наблюдения и шпионажа, бегут от суда и наказания за преступления или селятся возле самой границы ради преступной наживы. Конечно, возникали горячие стычки и перестрелки, погоня и ловля в лесах бродяг, беспаспортных и дезертиров. Преследовать нарушителей "по горячим следам" мы имели право лишь на три версты от границы (после чего поиском занималась местная полиция). Но эти "горячие следы" иногда уводили нас и на территорию Германии, а немецкие пограничники - в азарте погони - иногда даже проскакивали с оружием через рубеж, что не считалось нарушением границы.
      Много хлопот нам доставляли "факторы", занимавшиеся торговлей "живым товаром", - через их руки проходили за рубеж женщины для домов терпимости в странах не только азиатских, но даже европейских. Эти несчастные Акульки и Матрешки не знали, к чему их готовят, нанимаемые "факторами" под видом сезонных работниц для безобидной прополки полей с турнепсом или для сбора гороха.
      Здесь скажу: в отличие от офицеров армии мы были крезами. Задержав контрабанду, наряд погранстражи получал 60 процентов стоимости товаров. Представьте себе арест трех тюков: в одном парижская парфюмерия, во втором дамское белье из Голландии, в третьем бельгийские кружева... Какие там сорок рублей месячного жалованья? У нас даже рядовые объездчики, у себя в деревне щи лаптем хлебавшие, в трактирах расплачивались "катерниками", а господа офицеры могли купать ноги в шампанском. Деньги на границе с Германией назывались с оттенком явного пренебрежения - "пенёнзами"!
      Официально мы именовались так: "Отдельный корпус погранстражи". По табельным и праздничным дням Граевская бригада выстраивалась напротив штаба "Потемкинских казарм", мы разворачивали свое знамя, а гарнизонный оркестр играл "Марш Радецкого" - того самого генерала Радецкого, который обессмертил себя историческими словами: "На Шипке все спокойно".
      Зато на границе никогда не бывало спокойно!
      Граево - захудалый городишко Ломжинской губернии [Ныне Граево входит в состав Белостокского воеводства Польской Народной Республики, неподалеку от южных границ нашей Калининградской области.], важная станция железной дороги, соединявшей Белосток с прусским Кенигсбергом, где издревле короновались Гогенцоллерны, где они постоянно держали мощные гарнизоны.
      От бурного когда-то прошлого, в котором мне мерещилась разгневанная Бона Сфорца, угрюмый Стефан Баторий и прекрасная Барбара Радзивилл, в городе ничего не осталось (или я, может быть, не сумел заметить). Тогда в Граево была фабричка, выпускавшая тесьму для корсетов и шнуровки дамских фигур, а центром всеобщего зловония и грохота служили костоломня и костеобжигательный завод. Общая же картина города, вписанного в пейзаж унылой лощины, не вызывала у меня желания называться граевским старожилом. Грязный дым из фабричных труб и мастерских депо, копоть от множества паровозов, уличные рейнштоки (канавы), переполненные нечистотами, копеечный дух грязных лавчонок, где ту же граевскую тесьму продавали втридорога, выдавая ее за изделие Парижа, - все это вместе взятое отвращало от лицезрения даже прекрасных костелов и древних синагог, где затрушенные евреи еще восхваляли красавицу Эстерку, соблазнившую грозного короля Казимира Великого. В довершение всего езда по граевским мостовым была сопряжена с неизбежным сотрясением мозга...
      В штабе я сначала представился генералу бригады: такой-то, мол, и такой-то явился ради того-то...
      Но мой доклад не понравился генералу:
      - Явились? Вы разве привидение в древнем замке, чтобы являться мне в полночь? Или вы чудотворная икона, которая вдруг явилась в монастыре, озабоченном новыми доходами? Нет уж, милейший: вы не явились, а прибыли-с!
      Понятно, почему он так меня встретил. У нашего генерала уже сложилось определенное мнение о правоведах:
      - Недавно одного такого законника взяли! Пришлось перерыть весь уголь в тендере паровоза, идущего в Пруссию, пока его не выкопали. Служил юрисконсультом в обществе "Юнона", из кассы которого похитил сразу сто тысяч. Так вон, он на допросе тоже хвастал, что законы знает. А при жене его была астраханская селедка. Я думаю - с чего бы это даме с нашей вонючей селедкой по Европе таскаться? Резанул ей брюхо (не даме, конечно, а селедке), так оттуда, мама дорогая, бриллиант за бриллиантом - так и посыпались, будто тараканы...
      Начальник штаба бригады указал мне:
      - Сначала побудете на границе. Пообвыкнетесь. А потом, я думаю, послужите на осмотре поездов и пассажиров...
      Я получил назначение в деревню Богуше, в пяти верстах от Граево, где располагались кордон и таможня. Там, близ нашей заставы, высился обелиск, поставленный еще в 1545 году, и на меня вдруг пахнуло временами Сигизмунда I и Альбрехта, магистра ордена крестоносцев. Теперь этот памятник древних рубежей, отделявший страну поляков от будущих захватчиков, обратился в обычный пограничный столб No 17, а со стороны Германии его украшал No 91. Начальник заставы в Богуше капитан Никифоров сопроводил меня до границы, дал бинокль.
      - Для начала можете полюбоваться на Германию... Живут же, паразиты, позавидовать можно! - сказал он мне.
      За чертой границы виднелась деревня Prostken. Отличное шоссе, обстроенное каменными домами, деревня с лавками и магазинами, меня удивило наличие в деревне ресторана и пивных (bier-halle). По шоссе ездили на велосипедах гимназистки и солидные фрау, торговал газетный киоск.
      - Хороша наша дярёвня, только славушка худа, - сказал Никифоров словами известной песни. - В прусской гмине начальником майор Лунц, и я дал бы себя высечь, только бы знать, за какие дела он недавно получил Железный крест от кайзера. Наверняка в чем-то обдурил и меня, и нашу заставу...
      К ночи линия границы высветилась жиденькой цепочкой электрических огней. От столба No 17 я впервые выступил в дозор. Никифоров дал мне в наставники фельдфебеля Маслова, знавшего границу, как извозчик знает улицы и закоулки своего города. Всю ночь шли лесом, пустошами, выгонами и околицами деревень, примерно каждые 400-500 метров Маслов обнаруживал "секрет", опрашивая незримых солдат - все ли спокойно? Я удивился, что "секреты" расположены на таком удалении. Маслов сказал:
      - У немцев еще реже, да зато стреляют без предупреждения, а наши молчат. - Под утро, когда мы протопали верст пятнадцать кряду, фельдфебель меня пожалел: - Скушно вам будет тута, господин поручик. Однако, ежели повезет, года через три можете и в штабс-капитаны выйти.
      - Так скоро? - удивился я.
      - Можно и скорее. В энтих краях, ежели оглядеться построже, всегда повод для отличия сыщешь. Устрой облаву на любой хутор, непременно тайник с контрабандой сыщешь... Или убьют кого постарше вас, вот вам и повышение выпадет в чине!
      Служба на границе стала для меня интересной лишь тогда, когда я начал понимать ее сложности. Хотя в "Правоведении" я изучал правила таможенной службы и тарифов, на практике же многое оказалось иначе. Например, химические реторты и колбы, завозимые из Германии, облагались высокой пошлиной, но эти же сосуды, запечатанные сургучом с надписью "Воздух для опытов", не облагались налогом, ибо воздух никогда не считался товарной ценностью. Свою первую благодарность я получил за сообразительность. Недавно в Осовец прибыли пятьсот новобранцев, и на телеграфе я арестовал телеграмму, идущую в Кенигсберг с таким невинным содержанием: "Прибыло стадо в 500 голов, но скот тощий и для выделки колбасы еще непригоден..." информация немецких агентов была точной!
      Постоянных нарушителей границы, которые преступили закон не только в России, но и в Германии, нам передавали сами же немецкие пограничники. Но я не помню ни одного случая, чтобы арестованный был возвращен нам трезвым; при аресте контрабандиста или вора немцы почему-то считали необходимым напоить их до потери сознания. Пойманных с контрабандным грузом в России ссылали на 21-ю версту от рубежей; при второй поимке на 51-ю и, наконец, в третий раз удаляли от рубежей на 101-ю версту. Если жулик там не мог успокоиться, его брали за цугундер и сдавали в арестантские роты. Но были и такие мастера незаконной наживы, разоблачить которых почти невозможно. Помню, я с трудом нашел предлог для ареста Рувима Петцеля, но в конце допроса он честно сознался, что с десяти рублей дохода имеет лишь один рубль. Это меня удивило:
      - Так ради чего ты ревматизм по ночам наживаешь в болотах? Куда же деваются девять рублей из десяти?
      Петцель и сам не знал. Но было ясно, что он лишь крохотная шестеренка в сложном механизме преступной наживы, дающейкому-то миллионные прибыли, и этотнекто , опутавший всю границу круговой порукой, спокойно поплевывает на меня, поймавшего Петцеля, и на самого Петцеля, пойманного мною. Сломав в шестеренке один только зубчик, я не мог остановить сам механизм, и потому отпустил Петцеля домой, дав ему хорошего пинка на прощанье... Но бывали и такие случаи, когда мы, погранстражники, умышленно закрывали глаза на контрабанду.
      Капитан Никифоров особо предостерег мое рвение:
      - Анилиновые красители и германскую оптику фирмы Цейса пропускать беспрепятственно. Финансовая политика у нас такова, что, если эти красители и призмы закупать в Германии официальным порядком, они обойдутся казне во много раз дороже, нежели путем незаконным... Учтите это, поручик! Дрова всегда колоть можно, но ломать их кулаком не советую...
      Мог ли я тогда знать, что из этих внешне безобидных красителей фирма "ИГ Фарбениндустри" выработает формулу отравляющих веществ, а немецкий химик Фриц Габер, будущий лауреат Нобелевской премии, обрушит на голову врагов кайзеровской империи страшную лавину смертоносного иприта!
      Во время дежурств на железнодорожной станции мне пришлось немало повозиться с проверкою поездов, идущих через Граево на Кенигсберг или обратно. Особенно трудно было вести борьбу с "пантофельной почтой". Чуть отвернешься, и на стене вагона углем или мелом нарисуют кружочек с черточкой, какие-то углы или квадратики. Разгадать эту кабалистику невозможно, а местные жители при аресте клялись нам, что таким образом они пересылают сведения о ценах на товары своим сородичам, живущим в пределах Пруссии. Но ведь могло быть и так, что в "пантофелях" скрывался не только коммерческий интерес, а потому погранстражники ходили вдоль составов с мокрыми тряпками и, матерясь во всю ивановскую, стирали все надписи...
      Вскоре я на личном опыте убедился, что хваленая германская разведка способна давать "осечки". Недавно в наших краях разместилась воздухоплавательная рота, при ней базировался дирижабль "Беркут", закупленный у французов, а в глуши Мазурских лесов строилась первоклассная крепость Осовец, которая в случае войны с Германией надежно прикрывала Брест-Литовское направление. Конечно, немецкий генштаб засылал агентов для изучения подходов к крепости. Их было, наверное, больше, чем раков в озерах, но лично мне удалось поймать одного.
      По фамилии - Берцио! Он имел при себе "легитимационный" билет на право посещения русской территории, а по документам выехал из прусского Кемпена. На мой вопрос о целях визита в Мазовию Берцио наивно ответил, что давно пленен бесподобной красотой мазовшанок и приехал выбрать себе жену. Берцио было лет за сорок. Я, составляя протокол, нарочно спросил:
      - Значит, вы холостяк?
      Он охотно подтвердил свою версию. Но в его портфеле я обнаружил портативный теодолит с цейсовской оптикой:
      - Это для чего? Разглядывать красоту мазовшанок на предельной дистанции? Извините, Берцио, вы арестованы...
      Я уже обратил внимание, что при общей потрепанности костюма Берцио воротничок на его шее выглядел подозрительно чистым и даже упруго накрахмаленным. Как и следовало ожидать, под изгибом воротничка раствором пирамидона были изображены схемы наших крепостей и расчеты углов обстрела крепости Осовец.
      Дело об этом шпионе попало на страницы наших и германских газет. Барон Брюк, немецкий консул в Ломже, заявил энергичный протест, требуя немедленного освобождения Берцио на том основании, что опасно заболела его...жена! Тогда ему был предъявлен мой протокол, подписанный самим Берцио, который заодно уж расписался и в поисках красивой невесты:
      - Смотрите сами, господин консул. Или ваш подданный холост, или же он обманывает законы Германии, желая сделаться двоеженцем - на родине и за границей...
      Очевидно, этот Берцио считался в Берлине весьма ценным агентом, потому что шум был большой, а скоро меня пригласили в штаб Граевской бригады, где и поздравили:
      - Благодарим, господин поручик: Берцио сознался, что работал на германский генштаб, и ныне осужден по 111-й статье... Ему уготована ссылка в места близ нашей Тюмени.
      - В каком же чине этот Берцио мне попался?
      - Как выяснилось, он майор немецкой армии.
      Будь проклят этот майор; Берцио, как и я, обладал профессиональной памятью и хорошо запомнил меня в лицо, что впоследствии сказалось на моей работе. Но не стану забегать вперед...
      Постоянно связанный с пограничной таможней, я уже тогда начал собирать для себя библиотеку из конфискованных книг. Мне было любопытно знать, что пишут и что думают в других странах и что запрещает читать нам, русским, наша же, русская цензура. Случайно я приобрел книгу Тормана и Гётше, изданную в Берлине в 1895 году. Мена она сильно задела и крепко возмутила. Авторы писали, что к 1950 году всей Европой станут управлять немцы: "Они будут пользоваться политическими правами и приобретать землю. Они... будут народом господ; наряду с этим они дозволят, чтобы второстепенные (грязные) работы выполнялись для них иностранцами, находящимися в их подчинении", то естьрабами! Так я невольно ознакомился с программой опасного пангерманизма, который впоследствии дал богатую пищу для развития бредовых идей Гитлера, но, судя по тексту, Гитлер тряс дерево, уже несущее ядовитые плоды...
      Службою я был доволен. Хотя начальство неодобрительно взирало на офицеров, желавших знать польский язык, я все-таки взялся за его освоение. В этом мне очень помогли знакомства с местной польской интеллигенцией, близкое приятельство с граевским и мышинецким ксендзами, людьми умными и высокообразованными. Зимою меня навестил в Граево отец, который, увидев сына в обширных солдатских валенках и в замызганной офицерской бекеше, перетянутой портупеей, предался отчаянию.
      - Перед тобой открывалась такая широкая карьера! - горевал он. - Твои товарищи правоведы уже ездят на рысаках с подковами из чистого серебра, за одну лишь речь в суде берут бешеные гонорары, многие сделали блестящие партии в браке, а ты... Что ты? Жалкий поручик в занюханном гарнизоне.
      У меня не нашлось для отца слов утешения:
      - Ах, папа! Лучше уж быть, чем казаться...
      4. От Бильзе до Куприна
      Все-таки я, наверное, очень сухой человек. Сам не знаю почему, но всегда оставался равнодушен к природе. Я способен оценить ландшафт в целом, как общую картину, но меня никогда не тянуло в лес собирать грибы, я считал идиотами людей, гробящих драгоценное время на сидение возле реки с удочкой. Для меня ничего не значит куст черемухи или сирени, я ни разу не вздохнул над прелестями восхода или заката - мне они не были безразличны лишь по той причине, что определяли время суток. Меня интересовали прежде всего люди с их идеями и выкрутасами психологии, а не то, как ветерок слабо колышет на дереве пожелтевший листочек или поет птичка. Когда мне в книгах встречаются подобные описания, я их сразу же пропускаю, даже не вчитываясь в эти авторские излияния.