- Надо стреляться! - убежденно сказал я себе.
      Помню, что действовал почти механически, как следует проверив работу револьвера. Потом присел к столу, сочиняя нечто вроде послания, - вы, живущие после меня, должны быть счастливее нас, а я покидаю этот мир, не желая винить никого, ибо обстоятельства намного сильнее меня... Как я был наивен!
      Но все готово. Можно стреляться.
      - А теперь встань! - услышал я голос отца.
      Он неслышно появился на пороге моей комнаты, привычным жестом протирая стекла пенсне замшевым платком.
      - Прочти, что ты там напортачил, - велел отец.
      Я молчал. Папа подошел ко мне. Прочел сам.
      - Пшют гороховый! - заявил он мне. - Я всю жизнь тянусь в нитку, чтобы сделать из тебя полезного для России человека... Подумал ли ты обо мне? Вспомнил ли ты о матери?
      - У меня нет матери, - отвечал я, подавленный.
      - Как у тебя поворачивается язык? - вдруг закричал отец. - Я давно наблюдаю за тобой, и ты давно мне противен и гадок. Встань прямо. Не смей отворачивать свою похабную морду...
      При этом он хлестал меня по щекам. И это было так ужасно, так нестерпимо позорно, а голова так жалко моталась из стороны в сторону, что я не выдержал - заплакал:
      - Прости, папа. Но я очень несчастен.
      - Я...тоже , - ответил отец. - Я тоже глубоко несчастен. Потому что продолжаю любить твою мать, которая - я верю - еще вернется к нам, и я все прощу ей... все, все, все!
      Мне вдруг стало безумно жаль его. Ведь он совсем одинок. И когда мама покинула нас, он продолжал любить, и это открытие ошеломило меня. Перед его трагедией жизни моя страсть показалась мне жалкой и мелочной...
      Отец вдруг спросил:
      - Что ты ценишь из житейских заповедей?
      - Только одну: "Если все, то не я!"
      - Так и следуй этой заповеди, а больше не дури...
      Я всю ночь размышлял: где мне быть?..
      Как раз умерла британская королева Виктория, опозоренная поражениями английской армии, которую избивали в Южной Африке буры. Пожалуй, на стороне буров были тогда все - не только народы, но все правительства, а в России даже дворники, подметая панели, во все горло распевали:
      Трансвааль, Трансвааль, страна моя,
      Ты вся горишь в огне...
      Я оказался в Одессе, где собирались добровольцы, едущие на край света, дабы на стороне буров сражаться с английскими колонизаторами. Я не был одинок в своем стремлении: среди добровольцев встречались студенты и крестьяне, интеллигенты и просто разочарованные люди, искавшие благородной смерти в бою, немало было и врачей Общества Красного Креста. Нет смысла излагать дальний путь, скажу, что только в порту Джибути я впервые увидел африканцев; пароход "Наталь" доставил нас в гавань Делагоа-Бей, откуда мы поездом въехали в страну буров.
      Я всегда был равнодушен к пейзажу, и, наверное, по этой причине природа Африки не произвела на меня сильного впечатления. Буры жили на хуторах-фермах, окруженных деревьями мимозы и стройными эвкалиптами. В каждом доме было обязательно пианино - для безграмотных женщин, на почетном месте лежала Библия - для полуграмотных мужчин. Интеллектом и культурой буры никогда не блистали, и лишь много позже я понял то, чего не мог понять раньше: буры такие же колонизаторы, как и англичане, но желавшие сохранить свое первенство в Африке, дабы и далее угнетать чернокожих.
      При мне рабы-кафры заваривали кофе для господ фермеров и подавали трубки для буров, выслеживающих англичан в зарослях у железнодорожной насыпи. Все буры были прекрасные стрелки, я сам видел, как с расстояния в 600 метров один пожилой бур влепил пулю английскому офицеру точно между глаз. Прирожденные охотники на антилоп и жираф, буры и эту войну с колонизаторами, по-видимому, рассматривали как большую охоту на зверей, посмевших вторгнуться в их заповедный кораль. Городское же население Трансвааля состояло из подонков и аферистов, наехавших откуда угодно искать золото и алмазы, готовых сражаться сегодня за буров, а завтра за англичан, и потому отношение самих буров к русским добровольцам сначала было несколько настороженным. Надо было пожить с ними, попить с ними кофе и выкурить несметное количество табака, чтобы они стали тебе доверять. Теперь-то все знают, что англо-бурская война - результат давнего англо-германского соперничества из-за колонии в Африке, но тогда мне, как и большинству русских, казалось, что буры, воодушевленные любовью к самоизоляции, подобно черногорцам, сражаются только за свою свободу...
      Немало запомнилось в этой войне, но я нарочно сокращаю свое описание, дабы не увлечься множеством любопытных деталей чужестранного быта. Выберу из копилки памяти главное. Я был ранен пулей в плечо, после чего валялся в госпитале Претории. Затем меня свалила жестокая малярия, приступы которой ощущаю и поныне. Наконец, однажды на поезд буров наскочил английский бронепоезд, я - с оружием в руках - попал в плен к англичанам. Сначала они никак не желали признавать во мне "нонкомбатанта", угрожая расстрелом на месте, а потом загнали меня за колючую проволоку своего концлагеря, где джентльмены морили голодом и жаждой тысячи женщин и детей буров. Русские люди уже достаточно изведали на своем историческом пути все виды тюрьмы и каторги, но до создания концлагерей они еще не додумались, а Гитлер только совершенствовал систему массового истребления людей, изобретенную англичанами.
      Я вывез на родину из этой войны не только зверский аппетит и знакомство с малярией, но еще три весьма полезные вещи: умение маскироваться, пристрастие к защитному цвету - хаки и ловкость в стрельбе, ибо именно англо-бурская война вызвала во всем мире большой интерес к снайперскому искусству...
      В конаке Белграда все оставалось по-прежнему, и король-кретин обожал свою перезрелую Драгу, а в окружении его престола заглавная роль отводилась "напреднякам" - австрофилам.
      В марте 1903 года на улицы сербской столицы вышли студенты и рабочие, демонстрируя под окнами конака:
      - Долой деспотов... свободы! Живео Србия!
      - Стреляйте в них, - требовали "напредняки".
      Но солдаты гарнизона отказались выполнять приказ.
      - Так вызовите жандармов, - повелел король.
      - И пусть они перещелкают всех! - взывала Драга...
      Жандармы убили восемь человек и десять тяжело ранили.
      - Я хочу любить и быть любимым, - рассуждал король.
      Вечером 28 мая в конаке должен был состояться "домашний" концерт. Драга обещала королю спеть веселую песенку.
      Я появился в Белграде накануне этого концерта.
      Как же это случилось? Да очень просто...
      6. Хорошо быть сербом...
      В моем поведении, как я понимаю сейчас, ничего странного не было, и вы, пожалуйста, не сочтите меня авантюристом. Дело даже не в сербской крови, доставшейся мне от матери. Слишком красноречиво высказывание поэта Байрона, павшего в борьбе за свободу греков: "Если у тебя нет возможности бороться за свободу у себя дома, так борись за свободу своего соседа". По-моему, лучше не скажешь...
      После всего пережитого в Африке я проводил время в Петербурге, много читая и навещая своих "пашутистов". Однажды, после неприятного для меня разговора с отцом, я всю ночь не спал. И всю ночь скрипел расшатанный паркет под шагами не спавшего отца. Утром он вошел ко мне и деловито отсчитал для меня четыре сотенных "катеринки":
      - Обменяешь на франки в Париже! Проблудись, как паршивый кот, чтобы всякая блажь из головы вылетела. Делай что угодно, но ты обязан вернуться домой совсем другим человеком...
      Заграничный паспорт до Парижа был легко раздобыт в канцелярии санкт-петербургского градоначальства; полиция подтвердила, что препятствий к моему отъезду не имеется: политически я был чист, аки голубь небесный. Я покинул столицу варшавским поездом, который когда-то увез в неизвестность и мою маму. Билет у меня был до Парижа, но, доехав до Варшавы, я пересел в венский экспресс. До сих пор не берусь четко объяснить, почему я так поступил, однако я сделал это в твердом убеждении, что поступаю правильно. И точно так же, как не прельщали меня соблазны Монмартра, так не манили меня и волшебные сказки Венского леса, мне был безразличен великолепный Пратер с его постоянным оживлением красивой, нарядной и привлекательной публики...
      Австро-Венгрия, по мнению газет, была давней тюрьмой славянских народов, и уже на венском вокзале "Вестбанхофф" я заметил, что немецкую речь заглушают голоса чехов, словаков, сербов, поляков, иллирийцев, русинов и украинцев, особенно галицийских. Мне, признаюсь, было отчасти даже забавно развернуть венскую "Русскую Правду", имевшую сногсшибательный подзаголовок: "Газета для русских мужиков". Возле меня на бульварной скамье расположилась семья беженцев из Белграда; суровый отец с двумя девочками, обутыми в нищенские "опанки", сказал, что у него был и сынок студент-технолог.
      - Но его в Белграде напредняки ухапшили. Ныне там, - добавил он, пришло ванредно станьо...
      Я кивнул сербу: ухапшись - это значит арестовать, а ванредно станьо это осадное положение. Слова беженца из Сербии запали мне в душу жестоким укором:
      - Почему не жить нам спокойно? Все это проклятые Обреновичи... неужели мать-Россия за нас, сербов, не вступится? Пусть он сгорит, этот проклятущий конак с королями вместе!
      Он дал мне газету, просил читать имена арестованных радикалов и социалистов - что там с его сыном, жив ли? Но в длинном списке, среди множества узников
      башни Нейбоша, мне вдруг встретилось имя...матери .
      Я, наверное, изменился в лице.
      - Что стало, друже? - спросил серб.
      Оставив ему газету, я поспешил обратно на вокзал в кассу и протянул деньги. "Куда же ехать дальше?"
      - Билет до... Землина, - сказал я кассиру.
      Землин - пограничный город Австрии, с его речных пристаней уже хорошо видны улицы Белграда и даже тюрьма Нейбоша
      - Вы серб? - спросил кассир, наверняка посаженный в эту будку, чтобы докладывать полиции о всех подозрительных.
      - Да! - отвечал я с нарочитой гордостью.
      На что я тогда рассчитывал - сам не знаю. Тем более что в своей соседке по купе, развязной и говорливой мадьярке, я без особого труда распознал служащую венской полиции. Она и сопроводила меня до Землина, игривою болтовней отвлекая от тяжких дум о матери, ждущей расправы в башне Нейбоша.
      Итак, я появился в Белграденакануне концерта ...
      Когда колесный пароходик Австро-Дунайской речной компании переплыл из Землина в Белград, на причале, совершенно пустынном, стоял лишь одинокий жандарм, встречая прибывших в королевство. Я предъявил паспорт, жандарм не вернул мне его:
      - В день отъезда получите в русском посольстве...
      Вечерело. Над Дунаем и Савой клубились тучи, в отдалении громыхнул гром, прошумели прибрежные ветлы и тополя. Жандарм свистком подозвал пролетку, я сел в нее и поехал по незнакомым улицам. Белград с его лачугами и грязью, с лужами и поросятами в лужах напомнил мне захудалую русскую провинцию.
      Извозчик остановился возле "Хотел Кичево", где на первом этаже размещался дешевый ресторанчик, над ним располагались комнаты для приезжих. Начался дождь, и я был рад крыше над головой. Лакей проводил меня в комнату. Водопровода не было, а будка уборной находилась во дворе. Все выглядело убого и жалко. Но одно лишь сознание того, что я нахожусь близ матери, заточенной неподалеку от меня, взвинчивало нервы, и я был готов к самым дерзким решениям...
      Лакей оказался очень внимательным ко мне.
      - Друже, наверное, из Одессы? - справился он.
      - Нет... из Кишинева, - приврал я.
      - А где научились говорить по-сербски?
      - От матери, а дед ее был серб - Хорстич.
      - Значит, у вас полно родственников в Белграде?
      - Даже в башне Нейбоша, - ответил я.
      Странно прозвучала следующая фраза лакея:
      - Жаль, что вы приехали в такое подлое время... Впрочем, в пиварнях можно выпить, а в кафанах послушайте анекдоты.
      Он предупредил, что "Кичево" строено еще турками, обычай здесь старый: если комнат для гостей не хватает, приезжих кладут по два человека на одну постель.
      - Эта манера осталась еще от мусульман, - сказал лакей.
      Я не стал возражать и вышел прогуляться на двор. А когда вернулся, на кровати уже лежал какой-то молодой человек.
      - Так вы откуда? - спросил он по-русски.
      - А вы?
      - Из Сараево. Но учился в вашем Славянском учительском институте, после чего был учителем рисования в гимназии Таганрога, преподавал черчение иркутским гимназистам...
      Я прилег с ним рядом. Сосед загасил свечу.
      - Не засыпайте, - предупредил он меня шепотом.
      - Почему?
      Здесь оставаться нельзя. Опасно!
      - Что может мне угрожать?
      - О вашем приезде я узнал от лакея... Доверьтесь мне. Сейчас тихо покинем эту комнату, на углу Караджорджевой ожидает коляска с поднятым верхом. Мне поручено увезти вас отсюда, и чем скорее уберемся, тем лучше. Для вас и для меня.
      - А разве я здесь в опасности?
      - Да. Надо спешить. Все объяснят вам потом...
      Мы покинули гостиницу (и в самом деле подозрительную), на коляске с верхом, застегнутым от дождя, подъехали к выбеленному известкой длинному зданию с одинаковыми окошками.
      - Это... что? Казармы? - удивился я.
      - Да. Казармы славной Дунайской дивизии.
      Мы проникли внутрь со двора. Через кухню я был проведен в помещение, освещенное не электричеством, а газовыми горелками. Судя по всему, это было офицерское казино. Вдоль стола выстроились троножцы (по-нашему табуретки), в буфете размещались бутылки с вином и горки посуды. В углу, возле икон, я сразу приметил портреты Суворова, Скобелева и Гарибальди. Иногда заходили с улицы офицеры, в мое сознание крепко впечатывались их сербские имена: Милорад, Бо-жедар, Любомир, Радован, Душан, Светозар. Головы офицеров покрывали "шайкачи", чем-то очень похожие на пилотки современных летчиков. Поглядывая на меня, сербы выпивали по стопке ракии, тихо беседовали и удалялись, ни о чем меня не спрашивая. Я уже хотел прилечь на диване, когда в казино стремительным шагом вошли два офицера, и один из них, окинув меня острым, пристальным взором, представился:
      - Поручик Драгутин Дмитриевич, но зови меня...Апис!
      "Апис"? Но ведь Аписом называли священного быка из храма Мемфиса, о котором я читал у Плутарха, и я догадался, почему этот офицер так именуется: Драгутин-Апис был ростом под потолок и, наверное, как бык обладал геркулесовой силищей.
      Могучей дланью он указал на своего товарища:
      - А это поручик Петар Живкович. Сейчас поужинаем...
      Живкович по-хозяйски достал из буфета посуду, на столе появились жареные цыплята, вареные яйца и бутыль с вином.
      - Ты, друже, не удивлен? - спросили меня.
      - Отчасти - да. Есть чему удивляться.
      Но возле этих людей мне было уже хорошо.
      - Мы забрали тебя из "Кичево" ради твоей безопасности. После случая с писателем Гиляровским здесь в любом русском подозревают опасного журналиста или шпиона, - пояснил Апис.
      На это я ответил, что от литературы далек, зато невольно стал близок к матери, которую держат в белградской тюрьме. Заодно я сказал, что мои предки - Хор-стичи, и потому я всегда чувствовал себя не только русским, но и сербом:
      - А моя мать через Ненадовичей была в родстве с женою Петра Карагеоргиевича... не за это ли ее ухапшили?
      Апис, поблескивая глазами, выслушал меня спокойно.
      - Хорошо быть сербом, да нелегко, - произнес он. - Сейчас в Сербии, как в Германии времен железного Бисмарка, который говорил: "Каждый немец по закону имеет право болтать все, что придет в голову, но только пусть он попробует это сделать!"
      - Хорошо, что ты с нами, - добавил Живкович. - Если бы в конаке стало известно, ради чего ты приехал, твой чемодан нашли бы - отдельно от тебя на пристани в Землине или даже на вокзалах мадьярского Пешта... Вот и все! Так что поживи в нашей казарме: здесь тебя, русского гостя, никто не тронет. А если твоя мать еще жива, мы освободим ее...
      - Когда? - спросил я обрадовано.
      - Скоро, - мрачно ответил Апис. - За любым громом слов обязательно должна блистать свирепая молния, а другая гроза и не нужна сейчас нашей Сербии. - Троножец отчаянно скрипел под массивною глыбою его тела. - Сербом быть хорошо, - убежденно повторил он. - Сам в тюрьму сядешь, сам и освободишься... А потому выпьем за последних Обреновичей в нашем конаке!
      Апис взял бутылку за горлышко с таким злодейским выражением на лице, будто схватил кого-то за глотку и сейчас задавит. Ракия была крепкая, цыплята жирные, а-сыр чересчур острый...
      В казарме Дунайской дивизии я прожил четыре дня и стал здесь своим человеком. Моей наблюдательности хватило на то, чтобы сообразить: я попал в центр заговора военной хунты. По ночам просыпался от звонков телефонов, невольно вздрагивал от грохота оружия, которое привозили и куда-то опять увозили целыми грудами. Я подружился с молодым капитаном Ездимиром Костичем, окончившим наш Александровский кадетский корпус в Москве. Утром 28 мая Костич сказал мне:
      - Сегодня вечером в конаке будетконцерт . Все старые песни кончатся, Сербия запоет песни новые!
      В опустевшем казино ко мне подсел Драгутин Апис:
      - Нет смысла скрывать, что сегодня ночью победим или все погибнем... Победят или погибнутвсе , кого ты здесь встретил! На террор власти отвечаем террором. Но если народ сдавлен страхом, действовать обязаны мы - армия. От Обреновичей не дождаться чистой голубки радости - навстречу нам летит черный ворон отчаяния... Если Черногория - славянская Спарта, то Сербия станет для славян спасительным Пьемонтом, откуда вышел Гарибальди, чтобы спасти Италию... Уедненье или смрт! (По-русски это звучало бы: "Объединение или смерть!")
      Так вот, оказывается, ради чего собираются здесь эти мужественные люди, и смутная идея южнославянской общности (Югославия) вдруг оформилась для меня в громадном человеке с бычьей силой. Настроенный романтично, я выразил желание следовать за ним - ради свободы Сербии, ради свободы матери. Апис вручил мне два револьвера, барабаны которых уже были забиты патронами. Он сказал, что любая свобода добывается кровью:
      - А в том случае, если нас ждет поражение, пытки и казни, ты настойчиво требуй свидания с русским послом Чарыковым, которому и скажешь, что примкнул к нашему святому делу лишь из благородного чувства сыновней любви...
      Ездимир Костич представил меня полковнику Александру Машину, брату первого мужа королевы Драги. Когда я спросил, какова конечная цель заговора, Машин дал мне прочесть газету белградских радикалов "Одьек", в которой жирным шрифтом были выделены слова:
      "Мы хотим, чтобы не было личного культа, идолопоклонства, чтобы каждый серб выпрямился и больше ни перед кем не ползал. Мы хотим, чтобы закончилась эра личного режима, черпающего силу в моральной слабости слабых людей..."
      - Вы желаете сделать из Сербии республику?
      - Хорошо бы! - неуверенно отозвался Машин. - Но моя цель проще: я хочу выпустить кровь из гадюки Драги, которая и свела моего брата в могилу своими частыми изменами...
      В полночь офицер Наумович доложил, что концерт в конаке закончился, королевская чета перешла в спальню:
      - Король читает королеве роман... вслух!
      Разведка у Аписа была великолепная, и потому, когда он спросил, что именно читает король, Наумович ответил точно:
      - Роман Стендаля "О любви".
      - Батальон вышел?
      - Да. Артиллеристы выкатывают пушки из арсенала.
      - Хорошо быть сербом, - отвечал Апис, смеясь. - Остались не завербованы мною только два человека - король и королева!
      Я насчитал 68 заговорщиков и невольно залюбовался ими.
      Немногословные люди, вышедшие в офицеры от сохи, от тяжкого труда пахаря; коренастые и загорелые, они носили форму, очень схожую с русской, от них пахло дешевым овечьим сыром, крепким табаком и потом. Чем-то они были похожи на русских, но что-то и отличало их от наших офицеров. Их гортанная, клокочущая речь, подобно крикам орлов в поднебесье, была деловой и краткой... Апис посмотрел на часы:
      - Господа, не пора ли? Помолимся...
      Перед иконой святого Саввы офицеры распихивали по карманам пакеты динамита. Потом все вышли, и я пошел за ними. Конак был темен, окна не светились, в саду ветер пошевеливал деревья.
      - Роман "О любви" дочитан, - произнес Машин.
      Адъютант короля, вовлеченный в заговор, должен был открыть двери конака. Он их открыл, и его тут же пристрелили.
      - Не бейте своих! - прогорланил Живкович.
      - Не время жалости - вперед! - призывал Апис...
      Конак осветился заревом электрического света. Мы ворвались в вестибюль, где охранники осыпали нас пулями. Все (и я в том числе) усердно опустошали барабаны своих револьверов. Сверху летели звонкие осколки хрустальных люстр и штукатурка. Клянусь, никогда еще не было мне так весело, как в эти мгновения... Свет разом погас -мрак!
      В полном мраке мы поднимались по лестнице, спотыкаясь о трупы. Двери второго этажа, ведущие внутрь королевских покоев, были заперты прочно. Кто-то нервно чиркал спичками, и во вспышках пламени я видел, как избивают старого генерала:
      - Где ключи от этих дверей? Давай ключи!
      Это били придворного генерала Лазаря Петровича.
      - Клянусь, - вопил он, - я еще вчера подал в отставку...
      Дверь упала, взорванная динамитом. Рядом со мною рухнул Наумович, насмерть сраженный силою взрыва. Задыхаясь в едком угаре порохового дыма, я слышал вопли раненых.
      - Вперед, сейчас не до жалости! - увлекал нас Апис.
      Из потемок конака отбивались четники Драги и короля. Мы ломились дальше - через взрывы, срывавшие с петель громадные двери, через грохот выстрелов. Наконец попали в королевскую спальню и увидели громадную кровать.
      Балдахин над постелью еще покачивался.
      - Но их здесь нету, - отчаялся Костич. Полковник Машин запустил руку под одеяло:
      - Еще теплая. Гад с гадюкой только что грелись...
      Зверское избиение генерала Петровича продолжалось:
      - Где король? Где Драга? Куда они делись?
      Мне под ноги попалась книга, я машинально поднял ее. Это был роман "О любви"! Апис тяжеленным сапогом наступил прямо на лицо Петровича:
      - Или ты скажешь, где потаенная дверь, или...
      - Вот она! - показал генерал. И его застрелили.
      Потаенная дверь вела в гардеробную, но изнутри она была закрыта. Под нее засунули пачку динамита.
      - Пригнись... поджигаю! - выкрикнул Машин.
      Взрыв - и дверь снесло, как легкую печную заслонку.
      Лунный свет падал через широкое окно, осветив две фигуры в гардеробной, и подле них стоял манекен, весь в белом, как привидение. Электричество вспыхнуло, снова освещая дворец.
      Король, держа револьвер, даже не шелохнулся.
      Полураздетая Драга пошла прямо на Аписа:
      - Убей меня! Только не трогай несчастного...
      В руке Машина блеснула сабля, и лезвие рассекло лицо женщины, отрубив ей подбородок. Она не упала. И мужественно приняла смерть, своим же телом закрываяпоследнего из династии Обреновичей... Король стоял в тени белого манекена, посверкивая очками, внешне ко всему безучастный.
      - Я хотел только любви, - вдруг сказал он.
      - Бей! - раздался клич, и разом застучали револьверы!
      - Сербия свободна! - возвестил Костич. - Открыть окно...
      Офицеры выругались, но их брань, с поминанием сил вышних, звучала кощунственно.
      - Помоги, друже, - обратились они ко мне.
      Я взял короля за ноги, он полетел в окно. Развеваясь юбками и волосами, следом за ним закувыркалась и Драга.
      - Мать их всех в поднебесную! - закричали сербы.
      В углу гардеробной еще белел призрачный манекен, на котором было распялено платье королевы, в каком она только что пела на придворном концерте. Это платье мы разодрали в клочья, чтобы перевязать свои раны. Военный оркестр на площади перед конаком начал играть: "Дрина, вода течет холодная..." Только теперь я заметил лицо Аписа, искаженное дикой болью:
      - Не повезло... три сразу. Три пули в меня!
      Но с тремя пулями в громадном теле "бык" еще держался на ногах. С улицы громыхнули пушки, возвещая народу: ДИНАСТИЯ ОБРЕНОВИЧЕЙ ПЕРЕСТАЛА СУЩЕСТВОВАТЬ! Белград просыпался, встревоженный этой вестью, ликующие толпы сбегались к конаку:
      - Хотим королем Петра, внука славного Кара-Георгия...
      Я слышал, как Живкович спрашивал:
      - Знать бы, что подумают теперь в Вене?
      - Мнение Петербурга для нас важнее, - отвечал Апис...
      Сквозняки перемещали клубы дыма по комнатам конака. Придя в себя, я начал сознавать, через какую я прошел мясорубку. В конак прибежал посыльный, доложил, что президент страны Цинцар Маркович и военный министр Павлович вытащены из квартир на улицы и расстреляны на порогах своих домов:
      - Там их жены... плачут! Рвут на себе волосы...
      - Так и надо, - ответил Апис. - Братьев Луневацев тащите в казарму Дунайской дивизии, всадите штыки в этих зазнавшихся франтов, пожелавших быть королями... Всех перебьем!
      Мне дали коляску, чтобы я ехал в тюрьму Нейбоша.
      - Уедненье или смрт! Живео Србия!
      Оркестры, двигаясь по улицам, выдували из труб:
      Дрина! Вода течет холодная,
      Зато кровь у сербов горячая
      Дрина для сербов - как Волга для нас, русских.
      (Существенное примечание: советские историки долгие годы обходили стороной майские события в конаке Белграда, и лишь в 1977 году была сделана попытка - осмыслить все то, что повернуло Сербию от Австрии лицом к России.)
      7. Еще лучше быть русским
      Сколько я прожил на белом свете, всегда умел держать себя в руках, а истерика со мною случилась только однажды в жизни - именно в тени башни Нейбоша, когда мимо меня скорбною чередой прошли узники, освобожденные ночным переворотом в конаке. Они проследовали передо мною, молодые и старые, мужчины и женщины, но среди них не оказалось моей матери... Последнего узника вели под руки, он не мог идти сам, измученный страданьями, и, узнав во мне русского, протянул обожженные руки:
      - Друже! Еще час назад меня пытали... на огне!
      Вот тогда я зарыдал. Меня отвели в канцелярию тюрьмы, дали выпить из фляжки ракии. Я сел на лавку и безучастно смотрел, как на полу в страшных корчах помирает начальник тюрьмы.
      - Пристрелите его, - сказал я, испытав жалость.
      - Сам подохнет, - отвечали мне сербы...
      Из тюремных ведомостей выяснили, что моя мать сумела доказать русское подданство, намекнув на свое "высокое" положение в Петербурге; напредняки, побаиваясь осложнений с Россией, тишком вывезли ее на другой берег Дуная, и там, в австрийском Землине, опять затерялись ее следы...
      Для меня это был удар - непоправимый! Все стало безразлично. Даже разговоры, которые я слышал в уличной кафане:
      - Кажется, дипломаты уже покидают нашу столицу. Сейчас хорошо будет жить тот, кто сумеет хорошо спрятаться...
      В знак протеста против убийства королевской четы посольства спешно покидали Белград - все, кроме русского и венского. Австрийский посол Думба угрожал сербам мобилизацией пограничных округов, дабы навести в Сербии "законный порядок", но полковник Апис заверил Чарыкова, что отныне Сербия вручает свою судьбу в руки дружественного русского народа. Очевидно, в Вене сообразили, что любое передвижение их войск сразу же вызовет быструю мобилизацию Киевского и Одесского военных округов... Интервенция не состоялась!
      Я навестил русское посольство, занимавшее плоский одноэтажный дом, напоминавший дачу средней руки где-либо в Гатчине или в Павловске. Чарыков, кажется, принял меня за туриста, встретив в кабинете такими словами:
      - Немедленно возвращайтесь на родину. Вряд ли вы понимаете, что тут произошло... Не успели выкинуть Драгу в окошко, как из Софии примчались три офицера, ибо в Болгарии созрел заговор, подобный сербскому. Теперь в Софии готовят убийство правителя Фердинанда Саксен-Кобургского, сербы с болгарами объединят свои армии, а в мире возникнет Балканская федерация всех славян Европы, в которую заманят и чехов со словаками, вырвав их из-под власти Габсбургов.
      - Разве это плохо? - спросил я.
      - Это... опасно, - отвечал Чарыков, - ибо заговор способен выйти за границы Балкан, а цареубийство может превратиться в главное орудие славянской политики...
      (Впоследствии мне довелось читать секретный отчет о событиях в конаке, где Чарыков говорил о возросшем авторитете Драгутина Аписа, о том, что республиканские идеи имеют быстрое распространение в народе, интеллигенция и радикально настроенные офицеры готовы примкнуть к социалистам, дабы дворцовый переворот использовать в целях создания Балканской республики.)
      Чарыков еще раз повторил мне, чтобы я покинул Белград, а мой паспорт давно лежит в столе советника посольства...
      Советник русского посольства носил тройную фамилию Муравьев-Апостол-Коробьин, а разговаривал он со мной грубо:
      - Если паспорт у вас до Парижа, так какой же леший занес вас сюда? До нас уже дошли слухи, что в окружении негодяев-убийц был замечен и русский студент... Это не вы ли?
      - Простите, но я уже коллежский секретарь.
      Я сказал, что если меня и видели среди офицеров, так это простая случайность. Советник был крайне раздражен:
      - Все несчастья происходят оттого, что русские разучились сидеть дома возле родимой печки, а шляются по всему миру, как бездомные цыгане. Муравьев-Апостол-Коробьин как бы нехотя возвратил мне паспорт. - На всякий случай предупреждаю: за любое, пусть даже случайное, вмешательство в дела иностранной державы придется нести суровую ответственность.
      - Я к ним непричастен, - был мой ответ.
      Муравьев-Апостол-Коробьин поверил моей невинности и, сменив гнев на милость, немного порассуждал как политик:
      - Обреновичи были для Сербии - словно Борджиа для Италии, но Борджиа при всех их пороках все-таки стремились объединить Италию, тогда как Обреновичи Сербию расчленяли... Петербургу есть над чем поломать, голову!
      Я покинул посольство в неясной тревоге за свою судьбу. Толпа возле конаки еще не расходилась, ожидая результатов анатомического вскрытия короля и королевы. А напротив стенки солдатских батальонов уже выстраивалась демонстрация студентов и рабочих. Как я понял из их речей, они представляли нечто новое в истории Сербии - партию социалистов. Между ними прохаживался Петар Живкович, его спрашивали - почему Обреновичей решили заменить династией Карагеоргиевичей?