В аудиториях "Правоведения" разыгрались настоящие драмы судебных заседаний - с преступниками, прокурорами, лжесвидетелями, роли которых импровизировали мы сами, будущие юристы. Иногда требовалось немало сноровки и хитрости, чтобы выпутаться из придуманных тут же - по ходу процесса сложных юридических ситуаций. Я любил брать на себя роль подсудимого, скоро обретя славу ловкого и закоренелого "преступника", которому не требуется даже услуг "адвоката".
      Так проходило мое время, а вечерами, прильнув к окну, я с нескромной завистью наблюдал, как за Фонтанкою, в зелени Летнего сада, разгораются цветные фонарики, под сводами "раковин" играют румынские оркестры, фланируют почтенные жуиры и кавалергарды, под купами старинных дерев живописно группируются легкомысленные дамы света и полусвета...
      Что я знаю об этой жизни? И что эта жизнь знает обо мне, маленьком и некрасивом юнце с острым неприятным профилем молодого и замкнутого в самом себе Бонапарта?
      В один из дней меня вызвал инспектор Училища, генерал Василий Васильевич Ольдерогге, и представил мальчика:
      - Это Александр, сын Петра Карагеоргиевича, проживающего в Женеве на положении изгнанника. По просьбе претендента на сербский престол он будет учиться у нас. Проследите за ним как старший товарищ. Сирота без матери будет рад, если вы, знающий его родной язык, поможете ему в учебе...
      Сколько лет прошло с того дня! Зимою мы выбегали на лед Фонтанки и лепили снежки, весною я гулял с Александром по островам русской столицы, угощая его мороженым и квасом, и, конечно, не мог же я знать, что он, тихий и послушный ребенок, станет королем Югославии, а потом рухнет на улицах Марселя под пулями хорватского бандита. Но теперь-то я понимаю, что этот мальчик, поедающий мороженое, купленное на мои жалкие деньжата, наверняка расстрелял бы меня в Салониках, попадись тогда я в его королевские руки...
      В эти годы - на переломе веков - русские журналисты вполне серьезно, без тени улыбки на лицах, писали, что дуалистическая Австро-Венгрия - это двуединая монархия, которая с одной стороны омывается чистыми водами Адриатического моря, а с другой стороны она усиленно загрязняется старым императором Францем Иосифом. Если тогда о Турции дипломаты говорили как о "больном человеке Европы", то габсбургская империя в их беседах подразумевалась не иначе как "давно съеденная червями". Так было. Многое тогда было...
      Неожиданно вспомнилось. В доме своих дальних сородичей я однажды повстречал знаменитого юриста Владимира Даниловича Спасовича, когда-то профессора уголовного права, учебник которого был запрещен цензурою. Старик был известным теоретиком научной криминалистики, но удивлял современников разносторонностью своих познаний и много писал - о Гамлете, о дружбе Шиллера и Гете, Пушкина и Мицкевича, о байронизме Лермонтова. Теперь он рассказывал о своем путешествии по Далмации, Боснии и Герцеговине - и столь же ярко, как писал Пьер Лоти о странах Востока. Внимая ему, я тогда уже уразумел, что на Балканах издревле затаился какой-то неведомый и волшебный мир, едва схожий с тем миром, о котором пелось в "лазарицах" матери.
      Сейчас мне трудно воскресить подлинные слова Спасовича, и, чтобы оживить свою память, я нарочно перелистал III и IV тома собраний его сочинений, где он описывает свои впечатления, ставшиемоими ... Так уж получилось, что из гостей мы вышли на улицу вместе, помню, сыпал нудный осенний дождик. Спасович любезно предложил отвезти меня до дому в своей коляске. Прощаясь, он дружелюбно предупредил меня:
      - Мой юный правовед, еще в мундире "чижика" вы обязаны заранее предрешить благородство юридической стези, избранной вами. Как бы вы ни изучили законы, вы всегда останетесь для народа в роли сатрапа и палача, если не станете руководствоваться правилами священного гуманизма.
      Я честно признал, что освоение законов империи давно не тешит моего сердца, напротив, я все более отвращаюсь от юридической службы, с ужасом думая о своем будущем:
      - Я очень хочу жить в будущем, но еще не знаю - как жить, что делать, куда идти, где поворачивать... Я читал ваши речи в судах и, простите, не вижу пользы от них, когда вы добела отмывали заведомо черное, достойное сурового наказания.
      Вряд ли слова мои были приятны старому адвокату.
      - С такими настроениями, - ответил Спасович, - вам, милейший, лучше оставить правоведение. Кто-то один из нас глупее - или вы, вступающий в жизнь, или я, покидающий ее юдоль. Если вам не нравится ваш путь, так пытайтесь проторить новый, а я с высот горних посмотрю, что из вас получится...
      Я не хотел обидеть старика, но, кажется, обидел. А его рассказы о южных славянах глубоко запали мне в душу, и я уже видел себя на Балканах...Кем? Просто русским другом, а иной роли для себя я не мог придумать.
      4. В пещерах жизни
      В моем сознании, еще довольно шатком, афоризм Лютера стал перекликаться с известным заветом критика Писарева, который я твердо вызубрил наизусть: "Кто дорожит жизнью мысли, тот знает очень хорошо, что настоящее образование есть толькосамообразование и что оно начинается только с той минуты, когда человек, распростившись со всеми школами, делается полным хозяином своего времени и своих занятий".
      Я заметно охладел к занятиям в Училище, загружая свою голову неустанным чтением книг по разным вопросам - от зоологии беспозвоночных до выводов Канта и Гегеля. Повзрослев, я начал испытывать молодое горячее нетерпение: "Как? Прожито почти двадцать лет, и за это время я не только ничего не создал полезного, но даже ничего не разрушил вредного..."
      А что я мог разрушить? Только самого себя.
      Перейдя в высший класс Училища, я обрел право носить шпагу, при мундире я надевал парадную треуголку.
      Но, выходя в свет, сначала угодил в потемки...
      Давно все растеряно! Я лишился в жизни четырех библиотек и собрал под старость пятую, я не раз мог сломать себе шею, но каким-то чудом уцелела у меня вот эта карточка:
      ЖОЗЕФ ИППОЛИТОВИЧ ПАШУ
      ЗАХОДИТЕ, ВСЕХ ПРОШУ
      Загородный, 26 Тел 2496
      Только виноградные вина!
      Мне даже самому интересно теперь писать об этом.
      А все началось с венка - для покойника...
      XIX век заканчивался. Эйфелева башня в Париже уже была признана высочайшим сооружением мира, на улицах столиц появился бензиновый угар первых автомобилей, в квартирах зазвенели телефоны, публика спешила по вечерам смотреть "фильму", наконец, в домах возникло и паровое отопление...
      Так что прогресс человечества не топтался на месте!
      Россия энергично сближалась с Францией, она расходилась с Англией и побаивалась союза Германии с Австрией, но почему-то совсем не пугалась Японии; Нансен блуждал тогда в полярных просторах; в Афинах возродились забытые Олимпийские игры, граф Цеппелин создавал дирижабли, в Гааге открылась международная конференция о всеобщем разоружении, после чего все страны начали усиленно вооружаться... Германский император Вильгельм II даже не скрывал своего боевого азарта:
      - Этот фокус в Гааге придумала Россия, но пусть в Петербурге не думают, что я покидаю в море свои пушки, лучшие в мире, и пусть русские торчат в Маньчжурии, а в Европе они всегда получат от меня коленом под зад...
      Я вспоминаю. Однажды из газет правоведы известились о кончине престарелого актера С., одинокого человека, угасшего в номерах Пале-Рояля, давнем притоне художественной богемы столицы. Мы собрали деньги на венок артисту, мне выпал жребий отнести его на Пушкинскую улицу. Был, помнится, очень жаркий день, все плавилось в зное булыжных мостовых. Венок (кстати, громадный) оказался старым, пока я тащил его на себе от Фонтанки, он осыпался так, что по его шелухе можно было проследить весь мой путь от "Правоведения" до Пале-Рояля.
      Я долго мыкался среди номеров, где по коридорам слонялись непризнанные гении и спившиеся трагики, просто неудачники и писательская мелюзга, не способная отличить гранок от верстки. Наконец франтоватая ведьма, украшенная под глазом дивным перламутровым синяком, с сатанинским хохотом указала мне нужную дверь. Кажется, я попал - куда надо! На убогой койке лежал покойник в рваных носках, лицо его было закрыто платком, по которому ползали черные отвратные мухи.
      В этом же номере сидел за столом непомерно толстый человечище, остриженный "под новобранца", и что-то писал. Вкратце я изложил этому чудовищу, что мы, будущие правоведы великой и многострадальной России, высоко чтящие бескорыстное служение святому искусству, приносим праху усопшего скромный дар наших искренних чувств... Толстяк заплакал. Я никогда еще не видел столько бурных слез, - они обильным потоком заливали его рыхлое, разбухшее и болезненное лицо.
      - Ах, как это благородно! - сказал он, обнимая меня.
      После чего вернулся к столу и невозмутимо продолжил письмо. С улицы доносилось громыханье телег, матерная брань гужбанов-извозчиков, а венок так оттянул мне руки, что я был бы очень рад поскорей от него избавиться.
      - А куда мне его возложить? - спросил я.
      - Вали на дохлятину, - сказал толстяк, сморкаясь...
      С некоторым благоговением я возложил венок на мертвеца и даже постоял над бездыханным трупом, имея выражение неподдельной горести на лице. Кажется, я еще сказал при этом:
      - Какая утрата для нашего искусства... правда? Толстяк согласился, что утрата для России ужасная.
      - Садись, чижик. Выпьем рюмку, выпьем две...
      Он вложил письмо в конверт, поверху коего уверенной рукой начертал без запинки адрес; краем глаза я прочитал:
      Ищите в Саперном переулке
      дом, где продаются булки,
      квартира сороковая,
      для мадам Е.Б. Роковая.
      Обратный адрес: Пале-Рояль,
      Ничего от прошлого не жаль.
      Назвавшись Михаилом Валентиновичем Щеляковым, толстяк большим, как лопата, языком увлажнил почтовую рамку.
      - Беда со мною, - сказал он вдруг. - Я ее, стерву, обожаю до безумия, а она свою любовь раздаривает другим.
      - Так бросьте ее, неверную! - посоветовал я.
      Щеляков щедро разлил вино по стаканам.
      - Я тебе не о жене - о литературе. Это женщину можно бросить и найти другую. А литературу разве бросишь?
      - Так вы... писатель? - восхитился я.
      - Грешен, - скромно ответил Щеляков.
      [Писателя с такой фамилией я не знаю. Скорее всего, наш герой встречался с ныне забытым писателем-юмористом М.В. Шевляковым (1865-1913).(Здесь и далее прим.авт.) ]
      При этом он смотрел мимо меня. Я оглянулся. Покойник уже сидел на постели, просунувшись головой в мой венок, словно олимпиец, увенчанный лаврами. Он обложил нас "сволочами".
      - Без меня пьете? - И сам двинулся к столу, развеваясь траурной лентой, на которой сусальным золотом было начертано:
      НЕТ, ТЫ НЕ УМЕР - ТЫ
      ВСЕГДА ЖИВЕШЬ В НАШИХ СЕРДЦАХ
      Даже не вчитавшись в надпись, он зашвырнул венок в угол. Я понял, что попал не в тот номер и накрыл венком не артиста, а кого-то другого. Впрочем, это уже безразлично. Воскресший, опохмелив себя шампанским, снова опочил сном праведника.
      - А кто это такой? - спросил я писателя.
      - Капиталист... типичный кровосос - издатель!
      Я с недоверием глянул на рваные носки "капиталиста", из которых торчали грязные, заскорузлые пальцы голодранца.
      - Дыркам не верь! - пояснил Щеляков. - На этом мерзавце начет в миллион рублей. Если он столько задолжал, так подумай - сколько же людей он ограбил! И скольких разорил. Плюй на него, плюй. Перед нами издатель газеты "Это сезона".
      [Судя по всему, автор записок говорит здесь об издателе В.И. Рамме, который после краха газеты работал в реакционных "Биржевых ведомостях", а позже издавал "Весь мир".]
      Оплевав пьяного с ног до головы, мы (тоже не очень трезвые) выкатились из Пале-Рояля на улицу. Щеляков поцеловал меня.
      - Отчего ты ведешь себя не так, как все нормальные люди? (Я не понял его.) Ведь естественно, что при виде встающего покойника надо бы тебе бежать без оглядки... Прости, я ведь наблюдал за тобой: ты даже не удивился! Мало того, ты еще и чокнулся с этой падалью... Неужели не испугался?
      - Не знаю, - ответил я.
      - Тогда пошли ко мне. Манечка будет бить нас чем попало, но ты не обращай внимания: она очень хороший человек, сам увидишь... редкая, замечательная женщина!
      Мы пришли. Щеляков сказал через дверь:
      - Манюня, это я, твой Миша. И не один... с другом!
      Дверь на мгновение открылась. Чья-то могучая рука, сграбастав писателя за воротник, втянула его в квартиру с такой быстротой, с какой жалкую лягушку всасывает в трубу мощного насоса. Я услышал какой-то непонятный шум, будто из одного ведра перелили жидкость в другое ведро. Затем двери распахнулись, и по лестнице, теряя котелок и тросточку, скатился необъятный бегемот-Щеляков. Внизу я помог ему подняться. Он пошарил у себя в карманах и вручил мне ту самую карточку, которая уцелела в завалах моего архива.
      - Только виноградные вина! - провозгласил он. - Зато у Пашу мы встретим самое благородное общество Петербурга...
      Через двери пробился визгливый голос:
      - И больше не ходить. Шляются тут... всякие!
      - Ничего, - говорил Щеляков. - Манечка золотой человек. Но мы пришли слишком рано. Выпьем и придем чуть попозже...
      В прошлом артист-неудачник, Михаил Валентинович порвал со сценой, чтобы стать неудачником в литературе. Но это не уменьшило его природного оптимизма и любви ко всему смешному. До сих пор жалею, что у меня пропала книга Щелякова о жизни домашних животных, собак и кошек, с его дарственной надписью:
      Дай Бог, чтоб жизнь твоя шла просто.
      Чтоб деток было бы штук до ста.
      Полета - твоих, полета - жены...
      Мы для труда все рождены!
      Сейчас никто не читает Щелякова, а - жаль. Нет, пожалуй, забавнее книги, чем его "Поцелуй с точки зрения физиологии, гигиены, истории народов и философии". Щеляков сделал очень мало: ему всегда мешали любовь к раблезианским радостям жизни и страстная погоня за смешными случаями, которые он даже коллекционировал в своей уникальной картотеке. Михаил Валентинович был человек образованный, выпуклый и оригинальный, но обжора и сластена, которого позже сразил миокардит, вызванный приступом хохота. Я потому задержался здесь на Щелякове, ибо именно он, ныне прочно забытый писатель, заронил во мне первое зерно настроений, которые позже определили мое будущее.
      А теперь спустимся в винный погребок на Загородном проспекте. Как сейчас вижу плотную фигуру караима Жозефа Пашу, выдававшего себя за француза, который давно плюнул на свой политехнический диплом, сделавшись хозяином подвала, пропитанного запахами вина и подгорелых пончиков. Здесь, в отдельном кабинете Винницы, образовалось нечто вроде подпольной секты оптимистов-неудачников, взявших себе за правило по-масонски поддерживать друг друга в неурядицах жизни...
      Боже, кого я там только не повидал! Князь А.Д. Голицын, известный винодел России, вина которого получали Гран-при на конкурсах в Париже, присылал в дар Пашу бочонки с вином лучшего крымского урожая, и тогда за общим столом можно было видеть почтенного сенатора и мелкотравчатого, забитого нуждою чиновника, репортера и артиста - всех объединяла бочка с вином и полное забвение житейских неприятностей. В подземной пещере на Загородном скрывался от надзора властей клуб "пашутистов", в который я был принят по рекомендации Щелякова.
      Пашу приветствовал меня словами:
      - Коль попали вы к Пашу, выпить сразу же прошу...
      Я отстегнул от пояса шпагу и снял треуголку. Подле меня сидел герольдмейстер Е.Е. Рейтерн, племянник поэта В.А. Жуковского по его жене. Одинокий, неустроенный холостяк, он всю душу и все жалованье сенатора вкладывал в собрание графики и гравюр, которые потом и завещал Русскому музею. Оглядев мой "чижиковый" мундир, он сказал:
      - Юрист, конечно, должен быть образован. Но в каждой области знаний всегда остается лишь дилетантом. А вас, юноша, разве не тревожит вопрос судейской морали?
      При этом он без запинки процитировал мне из Байрона:
      Юрист всегда в грязи - того не скроем.
      Как нравственности жалкий трубочист,
      Покрыт он сажи толстым слоем:
      Сменив белье, не станет чист.
      Среди "пашутистов" не было принято поминать правительство. Едва услышав это слово, Пашу стучал кулаком по стойке:
      - Не выражаться! Правительство - слово нецензурное, критике недоступно, как доступно, например, варьете с раздеванием Бланш-Гандон или полицейский участок с "дантистами", где человеку бесплатно удаляют все лишние зубы...
      Именно здесь, в подвале Пашу, я стал набираться впечатлений, каких мне так недоставало в "Правоведении". Русское общество занимали тогда два насущных вопроса: созыв первой Гаагской конференции о мире и телеграмма писателя Гиляровского из Белграда, в которой он обличал террор Обреновичей. Справа от меня сидел композитор В.И. Вердеревский, автор салонных романсов, а подле него карикатурист Э.Я. Пуарэ, более известный своим псевдонимом "Карандаш". По мнению композитора, всеобщее разоружение способно вызвать конфликты:
      - Скажи дикарю, чтобы он оставил свою дубину. Дикарь оставит ее, но потом заберется в густой лес, где его никто не видит, и там - назло тебе вырежет дубину еще потолще.
      Пуарэ подмигнул актеру Люсьену Гитри:
      - Русским можно ехидничать, у них нет Рейна, за которым лежит вооруженная до зубов Германия, а до Волги никакой кайзер не доберется...
      Много говорили о Гиляровском: сам того не ведая, он превысил скромные права журналиста и, по сути дела, произвел против династии Обреновичей крупную политическуюдиверсию :
      - При этом сделал для Сербии великое дело! Но сделал как писатель, а не как опытный пинкертон...
      Стараясь не касаться правительства, "пашутисты" яростно обличали двор и окружение царя. Нигде я не слышал такой откровенности, как у Пашу! Открыто рассказывали, что столичный градоначальник генерал Клейгельс украл с Невы речной трамвай, обнаруженный позже на озере в его же имении; Победоносцев никогда сам взяток не берет, зато их берет его молоденькая жена.
      К полуночи "пашутисты" раздвигали стулья, скидывали сюртуки и фраки, готовясь к ритуальному танцу перед закрытием заведения, и Вердеревский сиплым голосом запевал:
      Если жены наши злятся.
      Где же нам от них спасаться?
      У Пашу, у Пашу
      Заходите к нам, прошу.
      Рейтерн, опутанный долгами, вопрошал друзей:
      Где средь шумных разговоров
      Я забыл о кредиторах?
      У Пашу, у Пашу
      Всех друзей к нему прошу.
      Щеляков плясал на толстых ногах, импровизируя:
      Где с утра и до закрытья
      На целкач могу кутить я?
      У Пашу, у Пашу
      Убедиться в том прошу...
      Теперь-то я понимаю, что в пору тогдашнего "безвременья" пещера "пашутистов" на Загородном была необходимой отдушиной, где образованный человек мог выговориться, не боясь сказать правду. А сколько было тогда подобных "пещер"! Еще император Николай I выразился, что в России царит полная свобода, ибо каждый россиянин может думать что хочет, лишь бы он не болтал своим языком. Русские люди всегда мыслили чересчур крамольно, но у каждого из них была своя "пещера", где он не боялся распахнуть душу... Не помню, как я добрался до дому, в дымину пьяный.
      Спасибо родителям: от матери я воспринял слишком пылкую кровь, наследовав от отца расчетливый разум и умение верно оценивать обстановку ("Долготерпение - русская добродетель", - часто слышал я от него). В результате мой характер образовывался из сплава двух нетерпимых крайностей, отчего я привык обдумывать поступки холодно, зато действовал горячо и порывисто. Можно сказать, что, взяв от родителей самое существенное, я не был похож на них, - уже тогда, вступая в полосу зрелости, я становился самим собой...
      Совсем неожиданно мне пришлось драться на дуэли. Случилось это из-за ерунды. Однажды в дортуаре Училища я заметил сокурсников, которые что-то горячо обсуждали шепотом, а в их руках шелестели бумажные ассигнации. Я сказал им:
      - Уж не собираете ли денег на новый венок? Эстляндский барон Аккурти повернулся ко мне.
      - Ты появился как раз кстати! - обрадовался он. - Входи в нашу общую долю. Надеюсь, у тебя еще нет содержанки?
      - Оплачивать таковую у меня нет и денег.
      - Вот и хорошо. Нас, малоимущих, только четверо, а нам не хватает пятого, чтобы собрать для первого аванса. Мы решили сообща платить за одну красотку с удобной квартирой, а навещать ее станем все пятеро строго по расписанию.
      - Неужели любовь в складчину? - возмутился я.
      - А почему бы и нет? Если в складчину выпивают, так почему бы не иметь в складчину и женщину? Это дешевле и удобнее.
      Я врезал Аккурти пощечину, после чего выпалил ему в лицо те стихи Байрона о нравственности юристов, которые запомнил со слов сенатора Рейтерна. Вскоре состоялась дуэль - на шпагах. Противник удачным выпадом распорол мне рукав мундира, слегка повредив мышцы, что вынудило меня три дня побыть дома - подле отца... Чем больше я взрослел, тем холоднее становились мои с ним отношения. Головою я понимал, что он человек далеко не глупый и вполне добропорядочный. Но сердцем не мог принять его чересчур правильных сентенций. Мы стали далеки.
      Единственное, что еще связывало нас, так это смутная память о матери, пропавшей где-то в круговерти Европы, словно никогда и не было подле нас этой красивой женщины, которая когда-то стояла на балконе, держа меня на своих руках, а под нами, ощетинясь штыками, шли, шли и шли...
      Они идут и сейчас! Я слышу их железную поступь.
      Время неподвижно - это движемся мы, наивно думая, что летит время. Однако прав ли я в этом? Не сближаю ли библейский афоризм с казарменным острословием: "Солдат спит, а служба идет"? Календарь готов уронить последнюю страницу года, которая и опадет неслышно, как последний лист с усталого дерева.
      Где лучше всего спрятать отживший лист? Оставьте его в лесу, и там его никто никогда не найдет...
      5. Не надо стреляться
      Не могу забыть, что однажды в Новой Деревне ко мне пристала цыганка с младенцем на руках и, отказавшись от гонорара, столь существенного для ее профессии, наворожила мне:
      - Будешь часто болеть, но проживешь долго. Будешь иметь много заслуг, но спасибо тебе никто не скажет. А умрешь одинокий, зато в конце жизни найдешь свое счастье...
      Эти слова почему-то преследовали меня всю жизнь, и теперь остается лишь ожидать в старости счастья.
      Под влиянием афоризма Писарева я обрел почти мученическую усидчивость в самообразовании и смею думать, что к началу XX столетия вступал я в него уже вполне здравым, хорошо начитанным человеком. По мере того как близился срок выпуска, правоведы, мои однокашники, становились все откровеннее в своих притязаниях на будущее: при 12-балльной системе экзаменов получение чина зависело от набранных баллов; все чаще слышалась в дортуарах банальная песня:
      Мы адвокаты - нам куш подай,
      и вот тогда ты речам внимай.
      Давай нам дело - чернее тьмы,
      и станет бело - клянемся мы!
      Осуждая других, буду судить и себя. Если Россия моего времени и была вулканом, то я, конечно, как и мои современники, невольно отравлялся его ядовитыми газами. Правда, я старался не дышать полной грудью, но уже тогда осознал, что карьера законника не по мне. Но я презирал и бунтующий нигилизм, которым так гордилась тогдашняя молодежь, вместе с дурным отвергавшая и все доброе в русской жизни, и для нигилизма я нашел иное слово -нигилятина ...
      Перед Щеляковым я однажды честно сознался:
      - Не знаю чего хочу, но я очень хочу.
      - Только не иди в актеры, - предупредил он меня. - На сцене, как и на эшафоте, много людей потеряло головы.
      - А если - в литературу?
      - Посмотри на меня: где ты видишь мою голову?..
      В ту пору меня очень привлекали сады с гуляньями и кафешантаны столицы - "Фоли-Бержер", "Шато-де-Флёр", "Монплезир", "Орфеум". Я любил толпу и любил сливаться с нею. Мне нравилась эстрада, ужимки площадных клоунов, виртуозность иллюзионистов. Помню, как знаменитая Франкарио изображала сцену купания. Прохожий оборванец воровал ее одежду, брошенную на сценическом берегу, оставив женщине только шляпу. Но из этой шляпы Франкарио извлекала чулки и туфли, нижнее белье и платье, наконец, в ее руке раскрывался зонтик - и она исчезала за кулисами, полностью одетая. В этом фокусе меня потрясла не вульгарность женщины, а технические возможности ее шляпы.
      Наверное, по этой причине меня стал привлекать уголовный мир с его профессиональными навыками. Мне как правоведу был открыт доступ в "Музей сыскной полиции", где я - с помощью одного взломщика - осваивал приемы вскрытия секретных замков. Когда однажды я открыл сейф с помощью обычной сапожной дратвы, мой наставник приподнял над головой котелок:
      - Довольно, мсье! Если ваши успехи будут таковы и далее, боюсь, это увлечет вас в сторону от законности...
      Общение с преступниками высокого класса и мастерами уголовной полиции сделало меня очень внимательным; в любой уличной давке я стал угадывать, у кого тут пальцы смазаны канифолью для изъятия кошельков из карманов; у меня развилась отличная память на лица людей, встреченных в толпе хотя бы однажды. Боясь огорчать отца, я не хотел порывать с "Правоведением", но все же испробовал себя в литературе. Часто дежуря в полицейских участках, бывая в тюрьмах и на допросах, я стал пописывать в бульварных газетенках скромные заметки о преступности. Но приобрел славу лишь "бутербродного" репортера, как называли всю газетную шушеру, ибо в редакции за мою информацию расплачивались рюмкою водки и бутербродом с колбасой. Когда недавно я рассказал об этом нашему артисту В.Р. Гардину, он долго смеялся, а потом сказал, что стопка водки с бутербродом - это еще замечательный гонорар.
      - А вот я в свой первый театральный сезон в Риге (я, бывший офицер!) получал за каждый спектакль пирожок с рисом.
      - Наверное, в рисе было и мясо?
      - Ни мясинки! И продать нечего. Один револьвер в кармане, а его не продашь: иначе из чего бы застрелиться?..
      Время было нехорошее. Люди как-то разучились ценить свою жизнь, а статистика самоубийств в России постоянно повышалась. Стрелялись из-за двойки по латыни безусые гимназисты, томные дамы умирали от порции аптечного хлоралла, а горничные сводили счеты с жизнью посредством фосфорных спичек.
      Отец, кажется, уже заметил, что со мною происходит что-то неладное: он умолял меня сдать экзамены последнего курса. Мне совсем не хотелось оставаться в мире юриспруденции, но я все же закончил Училище, получив на экзаменах средний балл, выходя в этот пагубный мир по X классу Табели о рангах - в чине коллежского секретаря. Все мои сокурсники сразу нашли свое место в жизни, а я в это время потерял свое место...
      Потеряв это место, я заодно уж потерял и голову!
      Правда, из разряда "бутербродных" журналистов я незаметно для себя переместился в категорию "кредитных"; для таких, как я, редакция открывала кредит в кабачках на Казанской улице или в Фонарном переулке, где я пил свое "кредитное" вино, а слепой тапер играл на рояле (наверное, тоже в кредит?). В этот период жизни я стал неумеренно много выпивать, сознавая свою неустроенность и свое непонимание жизни...
      Около 1901 года заболел дифтеритом в Пажеском корпусе Георгий Карагеоргиевич, старший брат будущего короля, и Петербург навестил их отец, с которым я тогда же и познакомился в доме No 6 по Адмиралтейской набережной, где он остановился на квартире своего брата - Арсения Карагеоргиевича, полковника русской службы. В этом же доме проживал и знаменитый художник Константин Маковский, друживший с Карагеоргиевичами.
      Петр Александрович (это его фотографию показывала мне мама!) выглядел усталым и бедным человеком, огорченным житейскими невзгодами и недавней смертью жены. Он в совершенстве владел русским языком. Держался крайне скромно, но я-то знал, что скромность не есть личное достоинство - это национальная черта всех сербов, уважающих себя. Претендент на престол в Белграде, Петр Карагеоргиевич душевно благодарил меня за мое внимание к его младшему сыну - Александру.
      По газетам я знал, что Петр уже пытался добыть престол, возглавив народное восстание в Боснии, но инсургенты потерпели тогда поражение; в войне 1877-1878 гг. Петр сражался с турками в рядах неукротимых черногорцев. Мне было интересно слышать, за что им получен французский орден Почетного Легиона.
      - Я окончил Сен-Сирскую академию и, будучи офицером, сражался за Францию при Седане; раненный в битве, я сумел переплыть реку и тем спасся от германского плена... Сейчас я лишь частное лицо, - уныло признался Петр, - но в Сербии неспокойно, народ не выносит Обреновичей, многое может перемениться!
      Именно в этом доме на Неве я встретил женщину ослепительной красоты, которую запечатлел на своем портрете Константин Маковский; маэстро окружил свою бесподобную натуру старинной бронзой, эффектно бросил на колени красавицы шкуру леопарда.
      Для женщин ее круга эмансипация, о которой так рьяно хлопотали курсистки-бестужевки, казалась уже лишней - она была уже достаточно эмансипированной, как и все дамы высшего света столицы, но свою женскую свободу видела лишь в полном раскрепощении нравов - и не этим ли привлекла меня, глупого юнца?..
      Эта женщина была замужем и намного старше меня.
      В новое для меня время я вступил стоящим на коленях.
      Перед высшим существом на земле - перед женщиной!
      Впрочем, я не хочу называть ее имени, запятнанного пороками и явным предательством. [Можно догадаться, что это была Аврора Павловна, жена полковника А.А Карагеоргиевича. Она являлась матерью принца-регента Павла, который в 1939 году, накануне нападения Италии и Германии на Югославию, вступил в предательский сговор с Гитлером, о чем не раз писалось в советской исторической литературе.] Я тогда не знал, что она была любовницей министра юстиции Муравьева, а недавно делала аборт после связи с Иренеем, викарием Киевским. Опытной светской львице, наверное, нравилось то привлекать меня к себе, то повергать в бездну отчаяния наружной холодностью.
      Удивляюсь, как быстро была парализована моя юношеская воля, а все планы жизни разрушились этой блудницей.
      Наконец настал день окончательного решения.