- Когда вырастешь и станешь умнее, никогда не прости Обреновичам вероломства, как не простила и вся Сербия...
      Первые песни, которые я слышал, были "лбзарицы" матери, в которых не слышалось слов о любви и радости, зато всегда воспевались народные герои, павшие в битвах. А первые стихи, заученные мною наизусть, были стихами Пушкина:
      Черногорцы? Что такое?
      Бонапарте вопросил.
      Правда ль, это племя злое
      Не боится наших сил?..
      Мама рассказывала мне, как отличить серба от черногорца:
      - Серб обстоятелен в поступках, его поступь даже величава. Черногорец же весь настороже, всегда готовый выхватить из-за пояса пистолет. Полтысячи лет они держались на Черной Горе в изоляции от мира, зато отстояли свободу...
      Но каждый год - в день 28 июня - мама погружалась в печаль. Это был день святого Витта, день национальной скорби славянского мира. 28 июня 1389 года на печальном Косовом поле, что лежит между Боснией и Македонией, турецкие орды сломили мощь Сербии, и с того дня началась ее новая история история борьбы за свободу... Я помню даже слова матери:
      - А когда полегли витязи на Косовом поле, храбрый Обилич прокрался в шатер турецкого султана и зарезал его кинжалом. Обилич умер под пытками, но остался в наших песнях и былинах. А битва случилась в день святого Витта, сербы называют его Видовданом, и этот день стал для нас днем траура...
      Поражение сербов на Косовом поле стало так же близко моему сердцу, как и победа русичей на поле Куликовом! Но мог ли я тогда думать, что именно в такой Видовдан выстрелы огласят Сараево, столицу Боснии, а вся Европа исполнит пляску святого Витта, стуча зубами от страха. Этот день потом и отразит Ярослав Гашек в своем романе о бравом солдате Швейке:
      - Убили, значит, Фердинанда-то нашего... Укокошили его в Сараево. Из револьвера. Ехал он там со своей эрцгерцогиней...
      Отец выписывал для чтения газеты "Фигаро" из Парижа и злющую "Тетку Фосс" из Берлина, а мама читала журнал "Славянский мир", я часто заставал ее с номером "Славянских известий" в руках, плачущую. Мне запомнились дни, когда Россия чествовала память Кирилла, соратника Мефодия, в 1889 году отмечалось пятьсот лет со дня Косовой битвы. В годы моего детства Петербург часто объявлял дни "кружечных сборов", когда по квартирам ходили студенты и курсистки с кружками для сбора подаяния. Помню, мама жертвовала дважды - в помощь Черногории, пострадавшей от неурожая, и на устройство детских школ в Сербии... Не только она! В кружку опускали свои медяки прохожие, солдаты, дворники, ибо мир славянства казался всем нам единым домом, только жили мы под разными крышами.
      Никак не могу объяснить, почему мой отец, потомственный русский дворянин, стал отчаянным германофилом, поклонником философской мысли старой Германии, почему он с удовольствием беседовал по-немецки; отец считал Германию чуть ли не идеальной страной, и я не раз слышал от него:
      - Немцы любят порядок. У них попросту невозможны такие несуразности, какими преисполнена жизнь в России...
      От папы же я слышал и такие сентенции:
      - Француз работает ради славы, англичанин изо всего старается извлечь прибыль, и только немцы делают свое дело ради самого дела. Оттого и продукция Германии - лучшая в мире.
      - А ради чего надрываются русские? - спросил я однажды.
      - Русские? Они и сами того не ведают...
      Замкнутый ипохондрик, гораздо старше матери, отец жестоко страдал от приступов ревности, никогда не ожидая от жизни ничего хорошего, всегда готовый к злоключениям судьбы. Не знаю, чем он мог прельстить мою мать, но, кажется, я возник на свет против ее желания, явившись жертвой несчастного союза. Быстрое старение отца, женский расцвет мамы, пылкой и страстной, привели к тому, что бес ревности стал вроде домового в нашей захламленной квартире. Я не раз засыпал вечером под аккорды семейного скандала и просыпался средь ночи - от новых скандалов. Как это ни странно, папа с мамой заключали перемирие, когда возникал насущный вопрос о мерах воздействия на меня: отец с большим воодушевлением восхвалял достоинства своего ремня, мама нежным голосом ворковала о великом воспитательном значении классической розги, а бонна, не теряя времени даром, упражнялась в выкручивании моих ушей.
      Конец нашей семьи был, кажется, запланирован свыше...
      Как и все южные славянки, мама была натурою своевольной и экспансивной, живущей порывами души и сердца. Однажды, когда мы поселились на даче в Красном Селе, она вдруг пропала и вернулась через день, покорно-молчаливая, с затаенной улыбкой на тонких губах. Не желаю вникать, что случилось меж моими родителями, но квартира вдруг наполнилась лубяными коробками для шляп, в большие кофры укладывали туалеты мамы...
      Поймите мое детское горе - мама уезжала!
      Настал судный день. Мне уже не забыть сводов вокзала, прокопченных паровозами, поныне вижу таблички на зеленых вагонах: "С.-ПЕТЕРБУРГ ВАРШАВА". Не знаю, какое невыносимое, какое преступное счастье ожидало маму в этой Варшаве, но в день расставания была она радостна, как весенний жаворонок. Отец скорбно молчал, а мне хотелось кричать: "Мама, не бросай нас... мама, не уезжай!" На прощание она, стройная и красивая, обнажила руку из перчатки, погладила меня по щеке.
      - Будь умницей, - сказала мама. - И слушайся папу...
      В тесном жакете с золотыми пуговицами, она поддернула тяжелый подол турнюра, смело шагнула в двери вагона.
      Поезд медленно тронулся. Отец громко зарыдал.
      Колокола петербургских храмов звонили к вечерне.
      Стали приходить письма - все реже и реже. Только первое из Варшавы, потом я разглядывал казенные штемпели Рима, Вероны, Праги, и наконец письмо последнее - из Фиуме... Мама навсегда растворилась в непонятном, но красочном мире, а я остался со скучным отцом в пустой громадной квартире.
      Где же ты, сербская гордячка? Ах, мама, мамочка!
      Не грешно ли было тебе покидать бедного учителя и так жестоко забывать русского мальчика?
      Потом в газетах промелькнет сообщение, что Обреновичи казнят и сажают в тюрьмы патриотов Сербии; в числе многих узников однажды вспыхнет, как искра на ветру, имя моей матери.
      Но это случится гораздо позже, когда я уже не боялся ни мрака, ни чертей, ни сказок про Кащея Бессмертного.
      Память снова возвращает меня в тускло освещенные казармы Дунайской дивизии, где я впервые повстречал балканского карбонария по кличкеАпис ...
      О боже! Как все переплетается в этом подлунном мире, и я до сих пор ужасаюсь:
      - Почему я тогда уцелел? Даже не верится...
      Наверное, здесь будет уместно рассказать о той пакостной обстановке, какая царила в белградском конаке.
      2. Драки в конаке
      Югославии тогда и в помине не было... Но возле Сербии расположились Босния, Герцеговина, Далмация, Хорватия, Словения, Воеводина, Истрия и независимое княжество Черногория. К единению их обязывала историческая, этническая и языковая общность балканских народов. Но создание такого обширного государства славян (каким позже и стала Югославия) не могли допустить ни султанская Турция, ни кайзеровская Германия, ни далекая Англия, ни близкая Австрия, ибо славянское возрождение обязательно станет союзно России, а царь не замедлит получить базы для своего флота в Адриатическом море.
      Главным же врагом славян на Балканах была габсбургская Вена, уже наложившая свое гербовое клеймо на Боснию и Герцеговину. Чтобы задобрить славян, Габсбурги заливали улицы в Сараево асфальтом, они пустили по рельсам трамвай, но... бойтесь данайцев, дары приносящих! Белград стоял у самого слияния Дуная с Савой, с австрийского берега крепостные орудия Землина держали столицу Сербии на постоянном прицеле...
      Турки прозвали Белград "Вратами священной войны", их зеленое знамя Пророка было спущено над столицей Сербии лишь в 1876 году, когда сербы, заодно с Россией, объявили войну за свободу славян. И сербы никогда не забывали об этом:
      - Поговорим, друже, по-русски, - стало для них паролем.
      Все было бы хорошо, если бы не династия Обреновичей!
      Милан Обренович родился через 13 месяцев после смерти отца, но никто в королевстве не смел сомневаться в его законном происхождении, ибо его мать серьезно утверждала:
      - На то я и королева, чтобы у меня было все не так, как у других женщин. Допустим, немножко запоздала с родами... Так и что с того? У меня просто не было времени родить к сроку.
      Начиная с короля Милана династия Обреновичей стала позором для Сербии - при Милане были замучены тысячи патриотов, а страна обрела 255 миллионов государственного долга. Сам же король цинично признавался перед придворными:
      - Едим прошеное, носим брошеное, живем краденым...
      Мародер, хвастун спекулянт, пьяница, игрок, предатель народа, распутник, трус и, наконец, он же генералиссимус великой Сербии - таков далеко не полный перечень криминальных заслуг короля Милана Обреновича!
      Хроника династии Обреновичей - хроника скандальная.
      Милан отыскал жену для себя в Одессе: красивая Наталья Петровна Кешко, дочь русского офицера, стала королевою сербов. Не станем преувеличивать ее "русофильство", ибо женщина, оскорбленная в своих чувствах, поступала чисто по-женски: она примыкала к той партии, которая осуждала ее мужа, а муж выдвигал в министры подхалимов, которые обливали грязью его жену-королеву. В каких-то безобразных условиях был зачат сын - Александр Обренович, которому лучшие психиатры Европы с детства предсказали очень быструю карьеру дегенерата.
      Стрельбу по Милану начали женщины-патриотки, и две из них, Елена Маркович и Елена Кничанина, были задушены косынками в тюремных камерах. Сербия волновалась. Покои белградского конака король уже превратил в лупанарий; средь множества авантюристок одна только греческая гетера Артемизия брала из казны столько золота, сколько бережливым сербам и во сне не снилось. Все народные восстания Милан подавлял с жестокостью, напоминавшей прежние ужасы правления турецких султанов. Земля уже горела под ногами Милана, но пожарную команду он вызвал из Вены! В 1883 году король, втайне от Народной Скупщины и министров, вступил в сговор с Габсбургами, обещая им не претендовать на Боснию и Герцеговину, за что Вена сулила Милану беречь его престол от покушений народа и притязаний Карагеоргиевичей. С этого времени на смену турецкому угнетению пришло угнетение немецкое: Австро-Венгрия сделала из Сербии нечто вроде своего протектората. Покорить Сербию венские Габсбурги вряд ли были способны, но они подчиняли ее своему грубому диктату, чтобы Сербия стала придатком Австрии - и политически и экономически. Милан Обренович грабил не только свой народ - к его услугам Габсбурги нарочно открыли сейфы венского Zдnder-Bank'a, закабаляя сербов займами.
      Милан предал свою страну! Вместо того чтобы крепить славянское единство, он - по наущению Вены - втравил сербов в войну с Болгарией, и болгары в битве при Сливнице разгромили Милана, после чего он, побитый, и присвоил себе чин "генералиссимуса". Между тем скандалы в королевском семействе перешли в настоящие драки - король валтузил королеву, королева лупила короля. Желая оторвать сына от беспутного отца, Наталья хотела спровадить Александра в Одессу, а Милан утверждал, что и сам воспитает сыночка - какого надо! Наконец семейные свары в конаке увидели улицы Белграда; прохожие отбили королеву от короля, ибо никакой серб не выносит унижения женщины. Избитую до крови королеву спрятали от мужа в ближайшей пиварне, вмешалась полиция, но горожане побили и полицию; Милан вызвал войска - и мостовые Белграда окрасились кровью... А пока на улицах дрались, наследник престола играл в кегли!
      Наталья обратилась с "меморандумом" в Скупщину:
      - У меня больше нет сил скрывать слезы улыбкой, и вы сами видите, что муж способен погубить королевство...
      Милан объявил брак с нею расторгнутым. Но вся эта мерзость конака, выплеснутая на страницы европейских газет, окончательно уронила престиж короля, и Милан был вынужден отречься от престола - в пользу сына-мальчика.
      Но при этом он еще продолжал угрожать народу:
      - Могу и совсем уехать, если дадите мне миллион...
      Иначе говоря, король требовал с народа взятку. Патриархальная страна по грошику собрала для него деньги - только бы он убрался ко всем чертям и больше не осквернял их своим поведением. Милан получал "пенсию" и от сына, но все проигрывал - в рулетку или на скачках, продолжая шантажировать Скупщину:
      - Не дадите денег - снова вернусь в конак!
      Сербия платила. Милан опубликовал в Европе заявление, что он не душил женщин, покушавшихся на него, - их душил сам министр внутренних дел Милутин Гарашанин. Гарашанин тоже выступил в печати: "Как я мог их душить, если в это время меня не было в Белграде?" Тогда Милан стал оправдываться:
      - Наверное, их задушил пьяный начальник тюрьмы...
      Наконец сербам надоело оплачивать долги короля.
      - Хватит с него! - заявили в Народной Скупщине.
      Но от Милана не так-то легко было избавиться.
      - Еще один миллион франков, - требовал он. - Я продулся в Монте-Карло, и мне срочно следует отыграться...
      В 1894 году король неожиданно вернулся в белградский конак, чтобы управлять страной из-за спины своего безвольного сына. Теперь Вена распоряжалась в Сербии, как в своей вотчине. В 1899 году, желая вызвать террор в стране, Милан спровоцировал покушение на самого себя. Именно тогда, в самый разгар бесчеловечных репрессий, наш писатель В.А. Гиляровский разоблачил перед Европой злодейские козни этой семейки!
      Русская дипломатия вняла голосу писателя, и Петербург в грозном ультиматуме потребовал от Милана немедля освободить арестованных патриотов... Сербы говорили:
      - Спасибо России! Если б не наши друзья-русские, всем бы нам сидеть в тюрьме "Главняча", всем бы нам таскать в цепях тачки на Пожаревацкой каторге. Спасибо и друже Гиляровскому, который не испугался наших драконов...
      На этот раз Милан собрал манатки и навсегда покинул страну. Он скончался в Вене, но император Франц Иосиф не выдал его праха, и негодяй с титулом "его величество" был зарыт в австрийской земле. Так часто бывает, что самых верных лакеев господа хоронят подле своих фамильных усыпальниц.
      Милана хорошо изобразил сербский писатель П. Тодорович в своем романе с характерным названием - "Долой с престола!".
      На престоле остался его сын Александр, описанный Альфонсом Доде в его знаменитом романе "Короли в изгнании".
      С явными признаками дегенерации на пасмурном челе, хмурый и некрасивый, коротко остриженный, словно прусский кадет, с очками на мутных беспокойных глазах, молодой Обренович блуждал по темным залам конака слабосильный деспот в окружении всесильных деспотов-министров. Он не раз говорил:
      - Я хочу любить и хочу быть любимым...
      Еще мальчиком он привык сидеть на коленях фрейлины своей матери - это была вульгарная Драга Машина, урожденная Луневац. Драга качала толстого кретина-ребенка, еще не думая, что из него получится. А получился король! И, став королем, Александр навещал Драгу в ее доме на окраине столицы. Адъютант Лазарь Петрович, сопровождавший короля, однажды не вытерпел и сказал, что сюда же возил и... короля Милана!
      - Я это знаю, - отвечал Александр, - но знай и ты, что Драга станет твоей королевой, а потому... лучше молчи.
      Сербы-эмигранты писали в газетах Парижа, что якобы Драга и спровадила Милана на тот свет чашечкой крепко заваренного кофе. Это похоже на правду, ибо в сомнительных случаях, подозревая в ком-либо врага, Драга подмигивала королю:
      - А не заварить ли нам для него кофе покрепче?
      Наталья Кешко, почуяв неладное, убралась в Биарриц; опустевшие покои конака заняли братья Драги - молодые офицеры Никодим и Николай Луневацы; теперь уже не Милан, а семья Луневацев всосалась в народ Сербии, насыщая его кровью и золотом. Но король Александр очень любил Драгу, и вскоре женщина была объявлена королевой (так что недаром она качала его на своих коленях!). Александр в тронной речи публично объявил, что Сербия скоро может поздравить его с престолонаследником, и только теперь придворные заметили, что Драга имеет большущий живот... А жители Белграда уныло рассуждали:
      - Видать, от этих Обреновичей не избавиться! Ну кто бы думал, что у такой потасканной суки еще приплод будет?
      Лучшие акушеры Вены и Петербурга, вызванные в Белград, ничего не понимали: живот у королевы растет, но в организме не обнаружить даже слабых признаков беременности. Этот конфуз дал богатую пищу для карикатуристов Европы, но через год Александр снова заявил с высоты престола, что положение легко исправить, - и объявил наследником в конаке брата королевы Никодима Луневаца. В пиварнях и кафанах негодовал народ:
      - Мало нам Обреновичей, так теперь сядут на шею Луневацы, которые даже усов завить не могут, а ездят для этого в венские цирюльни. Что от них ожидать доброго, если их мать была пьяницей, а отец не вылезал из сумасшедшего дома?
      Александр Обренович за время своего правления сменил 24 правительственных кабинета; заодно с министрами вылетали писаря, швейцары и подметалы. Конак кишел австрийскими агентами, а венский посол Думба стал лучшим гостем короля. Бедная страна, уже ограбленная, стала кормушкой для Австрии, и без того пресыщенной; теперь Габсбурги без стыда и совести выгребали из Сербии зерно, виноград, шерсть, свинину с бараниной, чернослив, коринку, орехи, фанеру и кожи...
      В это же время Петр Карагеоргиевич, проживая в изгнании, не раз делал заявления для печати, что от притязаний на сербский престол не отказывается: "Я вернусь в конак Белграда, когда обстоятельства призовут меня..." Он часто навещал Петербург, где имел немало друзей и где два его сына учились - один в Пажеском корпусе, другой - в Училище Правоведения.
      А в казармах Белграда служил мрачный поручик Драгутин Дмитриевич - по кличкеАпис , и для него все короли на свете были дешевле базарной репы.
      3. Чижик-пыжик, где ты был?..
      Психологи давно доказали, что обширные помещения действуют на детей бодряще, побуждая их к активному настроению, и, напротив, тесные комнатенки с низкими потолками делают их вялыми, пассивными и сонливыми. Я благодарен высоким потолкам нашей квартиры, под сводами которых моя неукротимая фантазия уводила меня в иной мир. Наслушавшись сказок от няни и героических "лазариц" матери, я представлял битвы с драконом, который, истекая зловонной кровью, был однажды побежден мною, и его зазубренный, как пила дворника, громадный хвост исчезал в черном проеме ночного окна... Не он ли, этот дракон, и был выброшен потом из окна белградского конака?
      Мне было лет восемь, когда отец сказал:
      - Я хочу поставить тебя на ноги, чтобы затем не пришлось краснеть за себя. Одно дело - песни матери, но ты обязан помнить и девиз нашего рода: "ЛУЧШЕ БЫТЬ, ЧЕМ КАЗАТЬСЯ..."
      Суровейший ригорист, он никогда не баловал меня, за что я позже остался ему благодарен. Я учился сначала в Annen-Schule, славной отличным преподаванием иностранных языков. Учиться я очень любил. И по утрам первым делом бежал к окну, дабы увидеть - какие знаки вывешены на пожарной каланче; если на фоне неба виднелись черные шары, это значило, что мороз перевалил за тридцать градусов, все гимназисты и гимназистки могли радостно хлопать в ладоши, ибо в такие дни занятия прекращались, но для меня морозные дни оборачивались ничегонеделанием, которое я ненавидел. Анненской школе я благодарен - учили замечательно. А владение языками привило мне вкус к человеческой речи вообще: я всегда с охотным любопытством вслушивался в разговоры татар-старьевщиков, в таинственный шепот менял-евреев, в звонкую перебранку чухонок-молочниц.
      Единственное мотовство, какое позволял отец, - это субботние походы в бани г-на Мальцева. Отцу, наверное, казалось, что мальчик получит невыразимое удовольствие, если его чисто вымоют. Самый дешевый номер у Мальцева стоил 20 копеек, а самый дорогой - 6 рублей (в этом случае для мытья предоставлялась целая анфилада комнат с услугами банщиков и массажистов). Мы с отцом всегда мылись за 40 копеек в общем бассейне. Стены мальцевских бань были крыты корабельной обшивкой, а полы там заливал шершавый цемент. Убранство было в стиле древней Помпеи, из пены фонтана грациозно выступала мраморная Афродита, с нескромной улыбкой глядя на тощих санитаров и жирных купцов первой гильдии. Иногда под полом бань включали особую машину, отчего в бассейне начинался "шторм", как в море. Мне это безумно нравилось. Отец никогда не спрашивал, хочу ли я идти в баню, он просто брал меня за руку и отводил к Мальцеву. Так же никогда не интересовался, кем я хочу быть. Когда пришло время, отец деловито взял меня за руку и без лишних разговоров повел за собою, как водил и в баню.
      Я оказался на Большой Монетной улице (ныне улица Скороходова), в глубине садов которой размещался Лицей, переведенный сюда из Царского Села в 1837 году - трагическом году гибели Пушкина. Но, увы, попасть в когорту "славных" мне не довелось: записи предков в "Бархатную книгу" оказалось маловато, желательно иметь тетушку в статс-дамах или дядюшку камергером. Тут впервые в жизни я ощутил уязвленность своего самолюбия.
      - А как же Пушкин? - говорил я весь зареванный. - Почему Пушкина в Лицей приняли, а меня не захотели?
      - Ты не Пушкин и потому помалкивай, - отвечал отец, забирая меня с Монетной улицы, и повел на Фонтанку...
      Здесь, напротив Летнего сада, издавна размещалось длинное, издали похожее на конюшни, некрасивое здание "Императорского Училища Правоведения" (в быту петербуржцев именуемого кратко - "Правоведение"). По преданию, когда-то на этом месте был манеж герцога Бирона, позже размещалась военная канцелярия графа Барклая-де-Толли, проживал тут и граф Сперанский, немало хлопотавший за образование школы русских юристов.
      Вот сюда, в этот угрюмый дом, меня и поместили - словно пихнули в бассейн с холодной водой, и я вскрикнул от испуга, но было уже поздно. Кажется, была как раз суббота. Отец пошел в баню - на этот раз без меня. Я выразил свой протест тем, что притворился, будто не умею говорить по-русски, а только на языке сербов... Меня вздули! Трудно передать мое детское горе, когда я очутился в дортуарах пансиона для казеннокоштных. Экзекутор из немцев лишил меня "бульки":
      - Глуп мальшик, нет булька, зачем три раза сдох?
      На русском языке это значило: я лишаюсь булки за то, что осмелился три раза подряд печально вздохнуть. По просьбе отца, снисходя к его доходам, меня зачислили на казенный кошт, почему я, выпущенный из "Правоведения", обязан шесть лет жизни посвятить служению при шатких весах Фемиды. А хочу ли я быть юристом - об этом меня никто не спрашивал...
      Мораль среди будущих законников не радовала!
      Младшие классы обязаны подчиняться старшим. Подросток намазывал горчицей кусок хлеба и указывал мальчику:
      - Изобрази удовольствие!
      И тот ел, плача.
      Юноша, курящий папиросу, повелевал подростку:
      - Зверь, тащи сюда пепельницу!
      И тот покорно вытягивал раскрытую ладонь, в которую стряхивали горячий пепел...
      Существовало и невидимое для начальства разделение на плебеев и аристократов. Все время вспыхивали драки, богатый унижал бедного, сильный побивал слабого. В дортуарах Училища случались и массовые побоища, когда один класс рукопашничал с другим, - все это мало говорило о пользе будущего "законоправия империи". Я не любил драться, но горячая кровь матери побеждала флегму отцовского характера, и потому не раз ходил с "фонарем" под глазом. А инспектор классов, человек очень грубый, донимал нас хамскими выкриками: "Кво вадис, инфекция?" (что в переводе с божественной латыни на язык родных осин значило: "Куда прешь, зараза?").
      Здесь мне предстояло учиться целых семь лет!
      Попав в казеннокоштный капкан, я все-таки нашел в себе сил, чтобы покориться обстоятельствам, и учился очень хорошо. Меня выручало умение сосредоточиться, когда это было нужно. Внимание человека - это ведь обычный приток крови к головным центрам его мозга, здоровью это никогда не вредит, и я никогда не боялся излишне напрягать свою сообразительность, а память у меня была превосходная.
      Отец изредка навещал меня, каждый раз одаривал жалким фунтиком сушеной малины.
      - У меня нет шестисот рублей, чтобы платить за тебя, как за "своекоштного", и потому радуйся, что здесь кормят четырежды в день, давая на обед даже бифштексы с поджаренным луком, за это ты должен только учиться, - внушал мне папа.
      Ну что ж! "Лучше быть, чем казаться".
      Впоследствии, когда я сидел над планами Шлифена о нападении Германии на Россию, в его наказе германскому генеральному штабу меня потрясли такие же слова: "Больше быть, чем казаться, много делать, но мало выделяться..."
      Не правда ли, какое странное совпадение?
      Лицеисты гордились именами Пушкина и Дельвига, канцлера Горчакова и сатирика Салтыкова-Щедрина, зато в "Правоведении" часто поминали поэта Апухтина и критика Стасова; отсюда, из этого несуразного дома-конюшни на Фонтанке, вышли наши прославленные композиторы - Серов, Чайковский и Танеев, а позже прогремел на весь мир великий гроссмейстер Алехин.
      Остальные же правоведы, не обладавшие "искрой божией", выходили на избитый проторенный путь: они метали с амвонов судилищ перуны смертных приговоров, из казенных канцелярий огненные рысаки увозили их в гудящие хмелем рестораны, они кутали в меха плечи драгоценных красавиц...
      Конечно, никто не обучал нас ни цинизму жизни, ни умению "рвать" с несчастных бешеные гонорары. Напротив, в нас усердно втемяшивали идеалы гражданской добродетели. Впрочем, у меня хватило ума, чтобы заметить главное: формируя будущих законников для обиходных нужд империи, начальство старалось отливать нас по единому стандарту, как отливают поковки в кузнечном цеху. Все мы были тщательно отнивелированы до общего уровня, необходимого для усердных и верноподданных чиновников, - не более того! В один и тот же день нас заставляли стричь ногти, мы одинаково причесывались, одинаково грассировали в разговоре и одинаково танцевали. Таковы были "чижики", как называли правоведов в петербургском обществе за наши форменные мундиры желто-зеленого колера. Отсюда, кстати, и произошла дурацкая песенка, в которой указан наш адрес:
      Чижик-пыжик, где ты был?
      На Фонтанке водку пил.
      Выпил рюмку, выпил две
      Зашумело в голове...
      Это про нас! Ибо среди будущих стражей народной нравственности издавна было развито потаенное пьянство и самые отвратительные пороки, известные с библейских времен Содома и Гоморры. Ваш покорный слуга тоже не миновал греха винопития, в чем и сознаюсь с глубоким раскаянием. Не было бы несправедливо сейчас, на склоне лет, швырять камни в огород, вскормивший мою юность. Доныне остаюсь благодарен Училищу Правоведения, развившему мой разум до понимания даже юридической казуистики, необходимой в сложнейших вопросах жизни - кто прав, а кто виноват? Профессура была у нас лучшая в столице, экзамены мы сдавали сразу на четырех-пяти языках.
      Потом, когда мы подросли, наши головы основательно загрузили науками специальными, как-то: финансоведение, история религии, философия права, судебная медицина и прочее. Нам читали всякие "права" - церковное, римское, гражданское, торговое, международное, государственное, тарифно-таможенное, морское и полицейское. Когда же мы вступили в пору цветущей юности, нас возили в анатомический театр с его тошнотворной изнанкой жизни. Желающие могли дежурить в полицейских участках, чтобы выезжать на места преступлений. Профессура не скрывала от нас, что "преступность - это нормальная реакция нормальных людей на ненормальные условия жизни". Мы часто посещали судебные процессы, на которых разбирались громкие дела, связанные с убийствами, подлогами, растлением малолетних. Иногда мы работали в архивах кассационного департамента Сената или в министерстве юстиции, где нам давали для ознакомления запутанные дела, которые со времен Екатерины Великой никому не удалось разрешить. Помнится "дело о волчьих хвостах, оказавшихся собачьими", мы потешались над "делом о неуместном употреблении латинских цитат при объявлении смертного приговора". Но однажды мне попалось в руки "дело о желудочно-половых космополитах в Тамбовской губернии". Что это такое - не знал тогда, не знаю теперь и никогда не узнаю...
      У меня уже заметно пробились усы, а бедный папа по-прежнему угощал меня сушеной малиной.
      - Малина полезна во всех случаях, - говорил он, правильный человек, правильные истины. - Особенно во время простуды.
      - Да, папа, спасибо тебе, - отвечал я.
      Признаюсь, я рано почувствовал, что сел не в свои сани, а одна случайная фраза, вычитанная у Лютера, довершила все остальное: "Чему учат в высших школах, - писал Лютер, - как не тому, чтобы все были дубинами и олухами?"
      Будущее юриста меня никак не радовало, даже отпугивало, а жизнь - сама жизнь! - уже приманивала к себе ароматами духов, шелестом женских юбок и гамом вечерних ресторанов.
      Я и сам не заметил, как превратился в мрачного юношу, мучимого ранними страстями. Понимая, что ни Апухтиным, ни Чайковским не стану, я не прельщался и адвокатской практикой, столь модной в ту пору, ибо пафос речей адвокатов зависел от ценности гонорара, который они получали от "обиженного".
      Но при этом, во многом сомневаясь, я продолжал хорошо учиться, за что и приобрел "стипендию принца Ольденбургского".
      - С такими успехами, - радовался отец, - ты можешь рассчитывать на завидное положение в министерстве юстиции.
      - Да, папа, - соглашался я, не соглашаясь с ним...
      С 1896 года для правоведов было введено обучение боксу, который преподавал француз Лустелло, имевший в Париже звание чемпиона. От занятий боксом меня отвлекло вмешательство театра. Меня уже тогда занимало перевоплощение человека на сцене: посредством грима и живости физиономии я умел изменять свой облик, и однажды на любительском спектакле, в присутствии корифеев русской сцены, даже заслужил похвалу Марьи Гавриловны Савиной... Любительское актерство пригодилось!