Мервин Пик

Титус Гроун

Ты любишь отборную пищу? И позволил бы видеть

В облаках человека, и он бы с Тобой говорил?

Баньян

ЗАЛ, УКРАШЕННЫЙ БАРЕЛЬЕФАМИ

Горменгаст – так называлось это циклопическое сооружение, издали казавшееся просто нагромождением серых валунов, образовавшимся благодаря какому-то капризу древних ледников. С близи же цитадель просто невозможно было не замечать – она как бы нависла над человеком, подавляя его воображение, и рисовала в его душе не слишком радужные картины. Если Горменгаст издалека производил впечатление нагроможденных друг на друга камней, то при приближении к нему возникало чувство, что все это – единый монолит. Исполинские стены невероятно высоки, но еще выше – башни. В беспорядке теснились крыши башен и башенок, покрытые посеревшей от времени черепицей. Самой высокой была Кремневая башня – такой, что казалась узкой из-за своей высоты. Башня эта, кое-где оплетенная слоями растущего тут с незапамятных времен плюща, уходила угрожающим указательным пальцем в небо, словно предупреждая людей – здесь слов на ветер не бросают. Даже днем Кремневая башня, отбрасывавшая длинные тени, выглядела зловеще, а что уж там говорить о ночи, когда начинали ухать совы.

Вокруг цитадели располагались кварталы построек из обоженных глиняных кирпичей. Люди, жившие в этих домах, почти не общались с обитателями цитадели – это было своего рода правило, установленное когда-то давно. Однако частью ритуала было и утро первого летнего дня каждого года, когда простые люди, то есть жители кварталов, обязаны были посещать цитадель и демонстрировать ее обитателям изделия, которые они целый год до того резали из дерева. Обычно резчики изготовляли статуэтки людей и животных – у каждого мастера была своя манера, свой стиль. И в это утро резчики старались вовсю – каждый хотел произвести лучшее впечатление на господ, хотел убедить их, что его работы куда искуснее и изощреннее работ соседей. Понять этих людей было можно – серая жизнь изо дня в день, никому нет дела до твоей работы – ведь все, по сути, занимались одним и тем же ремеслом. В городе было с десяток мастеров, которые считались особенно искусными и потому обладали некоторыми льготами, не говоря уже об общественном положении – хоть на одну ступеньку, но все же выше, чем у окружающих.

Демонстрация резных изделий тоже устраивалась по давно установленному ритуалу. В наружной стене, сложенной из особенно крупных валунов, когда-то была устроена своеобразная полка – как раз на высоте груди взрослого мужчины. Полка эта была достаточно широкая и ежегодно подкрашивалась в белый цвет. На ней-то мастера и выставляли свои творения, чтобы, проходя мимо, герцог Гроун мог оценить работы подданных. Ежегодно Герцог отбирал не более трех произведений, которые препровождались в Барельефный зал.

Мастера с раннего утра расставляли деревянные скульптуры и фигурные композиции, стараясь расположить их так, чтобы хоть на мгновенье задержать взыскательный взор герцога Гроуна. После чего люди замирали – каждый возле своего участка на громадной полке, они стояли, невзирая на жару, зной, на дождь, если ему случалось пойти – казалось, что сам воздух бывал пропитан в этот день духом соперничества и ревности к успехам соседа. Резчики стояли, словно жалкие просители – обычно каждый приводил еще и свою семью, чтобы герцог, видя толпу одетых в обноски детей, сжалился и взял что-нибудь себе.

Когда процедура осмотра закончена и герцог уходит в свои покои, ритуал еще не завершен – все оставшиеся произведения искусства, которым не посчастливилось попасть в тройку понравившихся владыке, уносятся вечером этого же дня к западной стене покоев лорда Гроуна и там сжигаются.

Сумерки наступили быстро, а лорд стоял на балконе и смотрел, как слуги швыряют в огонь отвергнутые скульптуры. Он склонил голову, словно в знак траура, и молчал. Между тем в небе появлялась луна, костер догорал, и тут на одной из башен трижды ударил гонг – сигнал к началу церемонии вноса отобранных трех фигурок в Барельефный зал. Одетый в вышитую рубашку и раззолоченную безрукавку слуга с поклоном ставил на широкие перила балкона повелителя три отобранных тем фигурки – на обозрение толпе собравшегося внизу народа. А сам лорд, глядя на статуэтки, тихо, но властно вызывал из толпы простолюдинов мастеров, создавших радовавшие его глаз творения. Когда мастера, поеживаясь от волнения, робко становились прямо перед балконом, его сиятельство швыряло к их ногам три свитка – то были пергаменты тонкой выделки, где цветистым стилем и затейливо выведенными буквами значилось, что предъявитель сего свитка имеет высочайшее право покидать в полнолуние каждого нечетного месяца пределы города. Именно в указанные ночи, когда луна светила вовсю, выглянув в окно на южной стороне Горменгаста любопытствующий мог заметить трех счастливчиков, отправлявшихся куда им было позволено. Это нелегкое право они зарабатывали целый год, напрягая фантазию и кровавя пальцы в надежде восхитить герцога Гроуна.

Только так, и никак иначе, жившие за стенами цитадели могли выйти в окружающий мир.

Казалось, большой свет совершенно забыл резчиков по дереву – они могли всю жизнь провести в своем квартале, за стенами своих домов, и не видеть жизни. Только статуэтка, сделанная более искусно, чем другие, давала им право вспомнить детство и вдохнуть свежего воздуха. Конечно, порядок жизни не слишком приятный, но что делать, коли он установлен еще в старину, когда люди, как известно, были несравненно мудрее живущих ныне. Даже Неттель, восьмидесятилетний старик, живущий под самой крышей Арсенальной башни, помнил в самых ранних годах своей жизни церемонию отбора резных скульптур. Она была всегда... С тех пор много изысканных скульптур украсило интерьер Барельефного зала, но еще больше, подчиняясь заведенному порядку, обратилось в пепел под балконом его сиятельства...

Этот самый Барельефный зал занимал весь последний этаж северного крыла цитадели и находился всецело на попечении смотрителя по имени Ротткодд, который спал сутки напролет – все равно ему не оставалось ничего другого, поскольку почти круглый год в зал не входила ни одна живая душа. Спал Ротткодд в удобном гамаке, свитом из мягкой пеньковой веревки – гамак был подвешен в дальнем конце продолговатого зала, откуда отлично просматривалось все помещение. Тем не менее, несмотря на сонный образ жизни, Ротткодд отлично знал свое дело – в его владениях не было ни пылинки, он весьма тщательно надзирал за находящимися под его ответственностью скульптурами.

Вообще-то сами скульптуры не слишком интересовали смотрителя, но как-то он неожиданно для себя обнаружил, что искренне привязался к нескольким из них. В частности, с особой тщательностью Ротткодд стирал редкие пылинки с Изумрудной Лошади. Кроме Лошади, его любовью пользовались также черно-оливковая Голова и стоявшая рядом Пегая Акула. Впрочем, в вопросах чистоты Ротткодд был совершенно беспристрастен – все скульптуры блистали чистотой и служили безмолвным выражением ответственности этого человека за порученное дело.

Уборка в помещении была тоже своего рода ритуалом – здесь все было предопределено заранее. Принимался Ротткодд за уборку ровно в семь утра – скидывал суконный полукамзол и надевал специальный серый балахон, брал в руки легкую метелку, сделанную из перьев. Сквозь стекла очков смотритель придирчиво озирался по сторонам – с чего начать? Внешность Ротткодда была тоже в своем роде примечательна – кожа головы имела странный цвет, и вообще голова напоминала заржавленную мушкетную пулю, а зрачки глаз казались уменьшенными прототипами головы. И все три «мушкетные пули» ни секунды не стояли на месте – голова покачивалась, а глаза бегали из стороны в сторону. Потом подходила следующая часть ритуала уборки – смотритель начинал неспешно обметать метелкой статуэтки, стоявшие справа. Он был методичен и совершенно спокоен – никто не мог прервать его работу. Хотя бы потому, что Барельефный зал располагался на последнем этаже. Собственно, это был даже не этаж, а скорее чердак. В помещении имелось одно-единственное окно – в торцовой стене, напротив двери. Окно было небольшим, и света сквозь него проникало немного. Может, потому обычно Ротткодд не открывал ставень – какой толк с этого, коли тут все равно царит полумрак? Основными источниками света служили семь больших фонарей, подвешенных к потолку на расстоянии девяти футов друг от друга. Ротткодд лично следил за сменой свечей в фонарях, сам гасил их – ровно в девять вечера. Солидный запас свечей хранился в крохотной каморке под винтовой лестницей, что вела на крышу. Кроме свечей, там хранился запасной кафтан для работы, лесенка-стремянка и книга записи посетителей, древняя, как сам мир. Мебели в зале не было – ни столов, ни стульев. Единственным предметом, который к ней можно было бы с натяжкой отнести, был гамак, подвешенный у окна, в котором Ротткодд спал. На полу возле стен пыли было довольно много, а во всех четырех углах помещения она образовывала маленькие холмы – и как же могло быть иначе, коли каждый день смотритель безжалостно сметал пыль с деревянных фигурок?

Итак, Ротткодд двигался вдоль ряда раскрашенных в разные цвета фигурок и окидывал каждую внимательным взглядом, после чего следовало несколько прицельных мазков перьевой метелкой. Ротткодд был человеком нелюдимым и, как следствие этого, холостяком. Женщины при первом же знакомстве начинали его бояться. Так что чердачное затворничество было для него идеальным образом жизни. Иногда, правда, даже сюда забирался кто-нибудь из слуг, чтобы задать какой-то вопрос, обычно относительно ритуала выбора скульптур его сиятельства, а потом жизнь Ротткодда снова принимала привычный оборот.

Интересно, какие воспоминания находили на него по ночам, когда он лежал в гамаке, положив похожую на ржавую мушкетную пулю голову на скрюченную руку? О чем мечтал он месяц за месяцем, год за годом? Вряд ли его размышления каждый день отличались друг от друга – монотонная жизнь скорее не давала фантазии большого простора. Ротткодд сам обрек себя на одиночество, но в глубине души он, несомненно, наперекор себе, мечтал, чтобы кто-нибудь бесцеремонно потревожил его тихую заводь.

И одним тусклым дождливым днем действительно объявился нарушитель спокойствия. Ротткодд как раз лежал в гамаке, смежив глаза – за окном уныло стучал дождь, воздух, казалось, тоже был напоен неприятной влагой, так что и вставать не хотелось. И вдруг раздался грохот – смотритель сначала нахмурился, но потом хитро улыбнулся: ведь он собственноручно вытащил один из двух гроздей, которыми была прибита дверная ручка. Хватаясь за ослабленную ручку, посетитель невольно производил стук в дверь – все это было сделано с умыслом, чтобы Ротткодда не могли застать врасплох, войдя тихо и незаметно. А так... предупрежден – значит, вооружен.

Между тем звук еще раз тоскливо разнесся по продолговатому Барельефному залу. В этот момент сквозь решетчатые ставни окна просочились скупые лучики света – дождь, выходит, кончился. Однако смотритель даже не сделал движения в сторону окна – он редко открывал ставни, оставляя их сомкнутыми даже в самые солнечные и душные дни. Независимо от времени суток, в помещении горели свечи. Между тем чья-то непривычная рука продолжала настойчиво дергать дверную ручку. Этот звон да назойливые лучи света напомнили Ротткодду, что ему все-таки придется соприкоснуться с внешним миром – даже тут от него не скроешься. Нехотя подхватил он метлу (нужно же изобразить сверхприлежание, если пришел камердинер!) и направился к двери, вздымая при каждом шаге сизое облачко пыли. Когда наконец он дошел до двери, нетерпеливый посетитель с той стороны прекратил дергать ручку, наконец-то осознав, что дверь заперта. Ротткодд тихо опустился на колени и, прищурив один глаз, вторым прижался к замочной скважине. Однако в следующую секунду невольно отпрянул, узрев всего в трех дюймах от себя, по ту сторону двери, чужой глаз. Конечно, по цвету Ротткодд сразу узнал его владельца – это был Флей, обычно неразговорчивый камердинер Сепулкрейва, герцога Горменгастского. Флей всегда находился при своем господине – его отдельное появление было столь же ненормально, как и его приход и настойчивое желание попасть в Барельефный зал в столь неурочный час. Несомненно, Флей тоже заметил с той стороны обитателя зала, так что глаз его исчез, и через секунду рука еще более настойчиво принялась дергать многострадальную дверную ручку. Ротткодд с неудовольствием повернул ключ в замке, и дверь со скрипом отворилась.

Флей стоял на пороге, молча оглядывая смотрителя герцогской коллекции ничего не значащим взглядом. Странно, но его костистое лицо не выражало совершенно ничего. Тем не менее в следующий момент узкие бесцветные губы камердинера произнесли – опять же без эмоций: «Я это, я». После чего он вошел в зал, принеся за собой давно забытые запахи. Это был человек «оттуда», как называл Ротткодд единым емким словом все, что лежало за пределами его резиденции.

Ротткодд, словно только теперь убедившись, что Флей – это действительно Флей, вяло махнул рукой, изображая приглашение чувствовать себя как дома, после чего решительно захлопнул дверь.

Флей был известным молчальником, потому умение вести переговоры было всегда его слабым местом. Он смотрел на смотрителя бесцветным взглядом несколько мгновений, показавшихся тому вечностью, и, подняв руку, почесал в голове. Наконец он проговорил скрипучим голосом:

– Ну что, жив еще?

Ротткодд, понимая, что вопрос гостя был только данью вежливости, столь же неопределенно пожал плечами и возвел глаза к потолку, давая понять, что на все – воля Божья.

Однако такой ответ, видимо, не удовлетворил посетителя, поскольку тот сказал уже с большей настойчивостью:

– Я говорю, все тут? Скрипишь помаленьку? – И зыркнул в сторону Изумрудной Лошади, что вовсе не понравилось Ротткодду.

– Я всегда тут, куда же мне деваться? – с неудовольствием отозвался смотритель зала, протирая очки кусочком белого холста. – Как ты говоришь, скриплю ли? Да вот, помаленьку, день за днем, да... Жарковато сегодня, верно? За чем пришел-то?

– Ни за чем, – выпалил Флей, и Ротткодду почудилось, что голос пришельца носит несколько угрожающий оттенок. – Ничего мне не нужно. – После чего камердинер провел вспотевшими ладонями по полам своего лоснящегося камзола.

Ротткодд растерянно махнул метелкой по носкам своих башмаков и сказал бесцветным голосом:

– Ну-ну, понятно...

– Ну-ну, говоришь? – воскликнул гость, направляясь вдоль ряда деревянных скульптур. – Пожалуй, одним «ну-ну» здесь не отделаешься.

– Ну конечно, – хозяин помещения упивался собственным спокойствием, – я тебя понимаю. Но не совсем. Я ведь смотритель.

– Кто? – поинтересовался Флей, даже повернув голову. – Смотритель, говоришь?

– Вот именно, – ледяной тон Ротткодда звучал убийственно.

Флей кашлянул – кажется, тоскливо подумал Ротткодд, этот остолоп не понимает значение слова «смотритель». Какого черта тогда притащился сюда?

– Ну, смотритель, – заговорил Флей, выдерживая необходимую паузу, – я тебе кое-что скажу. Кое-что новое. Ну как?

– И что же? – небрежно поинтересовался хозяин.

– Скажу, скажу, – заверил Флей. – А какой у нас сегодня день? Какой месяц и год на дворе? А?

Вопрос озадачил Ротткодда, но вместе с тем заронил-таки в его душу легкий интерес. Несомненно, чертов лизоблюд пришел сюда не просто так, и потому смотритель Барельефного зала выдавил:

– Вообще-то сегодня восьмой день восьмого месяца... А вот насчет года я что-то не совсем уверен, да... Но почему ты спрашиваешь?

Флей бесстрастно повторил:

– Восьмой день восьмого месяца. Ага... Я... Подойди сюда, я должен тебе кое-что сказать... Знаешь, я никогда не понимал, что творится в Горменгасте... У нас тут что-то происходит... В общем... И между прочим, как раз под тобой... Ну, я хочу сказать, под северным крылом... Что это за деревяшки тут хранятся? Собирают их, а для чего – никто не знает. Все изменяется. Замок изменяется. Он сегодня впервые остался один – его высочество. Его светлость. Даже меня отправил. Ушел в покои ее светлости. Я не понимаю... И не видел его пока... Никто не впускает... Что-то ужасное происходит... Ее сиятельство рожают... И столько птиц слетелось. Ох, не к добру это. Знаешь, там даже белый грач появился. Ты видел когда-нибудь белого грача? Ребенок родился – наследник Горменгастский – но мать на него даже смотреть не хочет. А отец просто взгляда не отрывает. А меня не впускает – странно. Эй, ты меня слушаешь?

Разумеется, Ротткодд слушал гостя. Слова Флея заслуживали внимания уже хотя бы потому, что на памяти смотрителя тот еще никогда не разражался столь длинными тирадами. К тому же новость о появлении на свет ребенка – будущего повелителя Горменгаста – многого стоит, тем более для такого отшельника, как он. В любом случае – он теперь получил достаточное количество информации и может обдумывать ее в одиночестве. В одном Флей был точно прав – он, Ротткодд, лежит себе дни напролет в своем гамаке и как бы стоит в стороне от жизни замка. Он даже не имел понятия о предстоящем появлении на свет нового господина. Даже еду ему подавали сюда – на крохотном подъемнике, люк которого находился во все той же каморке под лестницей. Да, он живет в замке, но в то же время живет как бы вне замка... Фраза, конечно, абсурдная, но тем не менее это так. А Флей принес очень даже грандиозное известие. С другой стороны, Ротткодд все равно испытывал раздражение – его уединение было нарушено самым бесцеремонным образом. Однако тревожная мысль в тот же миг посетила почти идеально шарообразную голову смотрителя Барельефного зала – с какой стати Флей, безучастный ко всему, кроме нужд своего господина, пришел именно сюда? Да еще рассыпается такими подробностями – просто невиданное дело. Неожиданно для самого себя смотритель смерил гостя глазами и спросил:

– Так чему я обязан, сударь, вашему визиту?

– Что ты сказал? – крякнул Флей, глядя на смотрителя удивленными глазами.

Флей замолчал и застыл на месте – он сам только-только понял: в самом деле, почему он пришел сюда и рассказывает все это Ротткодду – уж его все случившееся точно касается меньше всего. Как могло случиться, что его выбор – кому излить душу – пал именно на Ротткодда? Флей смотрел на Ротткодда уже растерянно, не зная, что и сказать...

Наконец камердинер взял-таки себя в руки – он вдохнул воздуха в легкие и сделал шаг вперед:

– А, понимаю тебя, Ротткодд, очень хорошо понимаю...

В этот момент смотритель уже мечтал, чтобы гость поскорее убрался туда, откуда пришел, чтобы поскорее улечься в гамак и наслаждаться драгоценным одиночеством, чтобы... Однако замечание Флея сразу заставило забыть сладкие грезы. Кажется, он говорит, что понял, что имеет в виду он, Ротткодд. Интересно, что же он подразумевает? Растерянно повернувшись в сторону, Ротткодд на мгновение снова стал смотрителем – снял невидимую пылинку с головы покрытой позолотой статуэтки русалки.

– Так тебя волнует появление нового человека на свет? – наконец не выдержал Ротткодд.

Флей стоял несколько мгновений молча – казалось, он был ошарашен. И точно.

– Волнует появление на свет, – воскликнул он. – Ребенок же принадлежит роду Гроунов! Слышишь – это настоящий Гроун, мужчина! Это вызов, самый настоящий вызов Переменам! Теперь вообще не должно быть перемен!

– Ага, – к Ротткодду вернулась его обычная бесстрастность. – Но ведь его светлость, кажется, не умирает?

– Нет, не умирает, но глаза... – не договорив фразы, отчего смысл ее так и остался неясным для Ротткодда, гость журавлиным шагом бросился к окну.

Хозяин помещения так и остался недовольным – Флей болтает много, но все еще не сказал, что именно привело его сюда. И все-таки – почему выбор пал на него? Возможно, размышлял смотритель, Флей был настолько потрясен происходящим, что рванулся, куда глаза глядят, вот и пришел сюда... И постарался изложить все, что знал, чтобы хоть как-то облегчить страдания...

Между тем камердинер, повернувшись, посмотрел на Ротткодда – тот стоял, по-птичьи наклонив круглую голову и держа в руках странную короткую метелку, у которой вместо прутьев были птичьи перья. И Флей понял – тот ждет не дождется его ухода. Конечно, нужно уходить, подумал Флей. Его самого потрясли две вещи. Во-первых, абсолютная бесстрастность смотрителя даже при известии о рождении нового господина. Второе – собственное нелогичное поведение. В самом деле, что привело его сюда? Нашел с кем разговаривать. Флей важно достал из кармана огромные серебряные часы и близоруко сощурился:

– Мне пора... Слышишь, ухожу я...

– Спасибо, что заглянули, – с облегчением заторопился Ротткодд. – Там под лестницей лежит книга посетителей, запишитесь, что приходили...

– Нет, я не посетитель, – отшатнулся камердинер. – Я служу его светлости тридцать семь лет. Никуда от него ни на шаг не отходил. Сам напиши, что там тебе нужно.

– Как хотите, – пожал плечами Ротткодд, – но в книгу я вас все равно внесу. Такой у нас порядок.

– Не нужно, – неожиданно заупрямился гость.

Ротткодд поразился такой настойчивости – чего ему бояться? Все равно жизнь течет в замке своим чередом – кому нужен этот лизоблюд? Если теперь петушится, нужно было раньше думать, с кем сплетничаешь. Болтал бы с кухарками на кухне в свое удовольствие. И вдруг в мозгу смотрителя словно вспышка сверкнула – конечно, Флей пришел к нему только потому, что все остальные обитатели замка предугадывали возможное развитие событий, ведь слухи, как известно, распространяются тут со скоростью лесного пожара. Так что он все равно не мог бы никого убедить. А поскольку он, Ротткодд, не знал ничего, весть была бы для него сногсшибательной. Правда, Флей все равно просчитал далеко не все – он не принял во внимание безразличие смотрителя ко всему, что происходило за стенами Барельефного зала.

Поняв эту простую истину, что Флей действовал исходя из этих обстоятельств, без злого умысла, Ротткодд испытал сильное облегчение. В самом деле, деревянные скульптуры – следы капризов прошлых и нынешних владельцев замка – служат надежной защитой для мира, который Ротткодд сам себе создал...

ГЛАВНАЯ КУХНЯ

Флей уже сам не помнил, как спустился по лестнице. Он вошел в помещение для слуг, миновал несколько залов и свернул в длинный коридор, по обе стороны которого виднелись бесчисленные двери – входы в кухонные помещения. Неискушенный человек наверняка бы потерялся тут – но только не Флей. Камердинер был опытным человеком – он сразу уловил перемену во всеобщем настроении, даже ни с кем не разговаривая. Наконец-то чувство невыразимого одиночества, установившееся было в его душе после посещения берлоги Ротткодда – настоящей монашеской кельи, дьявол его побери! – стало проходить. Здесь в коридорах и узких проходах все дышало суетой. Радуясь, что тоска все-таки схлынет сама собой, Флей засунул руки поглубже в карманы и зашагал дальше, прервав короткую остановку. То и дело камердинер герцога оглядывался по сторонам, но никто не проявлял к нему никакого интереса, так что Флею оставалось только шагать вперед, выбрасывая перед собой костлявые ноги с непомерно большими башмаками. Завернув за угол, слуга невольно остановился: прямо перед ним стояла большая группа мальчишек, которых в замке держали на побегушках – они сгрудились вокруг одного, чуть повыше ростом остальных, и тот, делая большие глаза, что-то излагал товарищам торопливым шепотом. Флею захотелось сплюнуть – какое ему дело до мелочных интересов зеленой молодежи? Но нельзя было ронять достоинства в глазах окружающих, и камердинер его сиятельства герцога Горменгаста зашагал дальше с каменным выражение лица.

Потом Флей свернул в главный коридор – тут царило оживленное движение: когорта поваров и кухарок шустро перебегала с места на место, повинуясь какому-то только им понятному распорядку. На бегу мастера поварного искусства умудрялись не только петь, но даже перебрасываться целыми фразами. Для Флея, привыкшего к порядку, к неторопливым движениям, эта суета была очень неприятна. Невольно камердинер подумал, что его энтузиазм от великой новости стоит где-то посредине между невозмутимостью Ротткодда и трескотней поваров. Флей шел дальше, минуя галерею, ведущую на бойню – спутать это место было просто невозможно – оттуда постоянно несло характерным запахом свежей крови, потом шел мимо пекарен, щекотавших его ноздри ароматом свежеиспеченной сдобы, миновал уходящие вниз полустертые от времени кирпичные ступени – то был вход в винный погреб. Конечно, старый слуга знал назубок расположение всех этих ходов и выходов, хотя далось ему это в свое время нелегко. Краем глаза Флей удовлетворенно отмечал, как вся эта мелочь, занятая своими глупыми делами, торопливо уступает ему дорогу и переглядывается – конечно, они знают, что он приближен к особе его сиятельства. Для них появление человека «оттуда» обычно не предвещает ничего хорошего...

Сам Флей редко был доволен, видя других людей счастливыми. Радость от жизни окружающих казалась ему истоком своеволия, а от своеволия до неповиновения старшим – один короткий шаг. Но сейчас ситуация была совершенно нетипичной, так что приподнятая возбужденность встречных была хорошо понятна старому камердинеру.

Наконец, попетляв по галереям и убедившись, что все идет как положено, Флей свернул налево и по широкой лестнице спустился к главной кухне, двери в которую были плотно прикрыты. То была запасная дверь – главная находилась с другой стороны. Этим проходом пользовались редко, освещен он был скупо – двумя-тремя факелами. Однако же в этой темноте камердинер сумел разглядеть несколько фигур. Что они тут делают? Почему не заняты работой? Не успел старик и шагу сделать, как его остановил грозный лай и топот чьих-то ног.

Но вид огромных сторожевых псов не испугал Флея – он даже знал всех собак по кличкам, и те, виновато виляя хвостами, снова улеглись на пол. Флей теперь уже беспрепятственно вошел в кухню и невольно замер на пороге – его оглушил разноголосый шум, а жара тут была столь невыносима, что старику показалось, будто он вошел в парилку. Тут тоже суетились люди, объясняясь больше знаками – слова все равно заглушались шумом, но все шло по заведенному порядку, и даже появление на свет наследника герцогского рода не в силах было что-то здесь изменить.

Стены кухни, сложенные в незапамятные времена из тщательно отесанных камней бежевого цвета, были покрыты влагой и странным серым налетом – жирным на ощупь, как масло. Вообще-то сей налет был предметом внимания команды «отскребальщиков» – их в количестве восемнадцати человек специально держали на кухне для содержания столь священного места в чистоте. Профессия отскребальщика была в замке наследственной – появившись на свет в семье блюдущего чистоту герцогской кухни слуги, ребенок уже с младых ногтей знал свою судьбу. Этим людям часто завидовали – их жизнь была стабильна и надежна застрахована от разных непредсказуемых случайностей. Начиная с пяти утра и примерно до одиннадцати часов, когда лестницы и стремянки уже мешали работе поваров, отскребальщики методично протирали и обметали грязные стены специальными лопаточками и щетками. Работали они кропотливо, но зато потом весь день был в их распоряжении. Кое-кто ворчал, обзывая отскребальщиков дармоедами, но замечания воспринимались всеми как желание очередного недовольного отвести душу – раз существует кухня, то должна существовать и чистота при ней. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Всякая работа, в конце концов, имеет свои плюсы и минусы.

Возможно от постоянного соприкосновения со следами кухонного чада лица отскребальщиков стали желтовато-серыми, словно поверхности каменных плит, которые они терли каждое утро с неизменным усердием. К тому же люди эти были молчальниками – слова из них лишнего не вытянешь, не то что поговорить. Все эти качества делали отскребальщиков похожими один на другого. Попади такой человек куда-то в другое, кроме кухни, место, даже надень он самые лучшие одежды – все равно сведущие люди безошибочно определят в нем отскребальщика копоти с кухни герцога Горменгаста.

Сейчас был день – то есть формально отскребальщики были свободны от своей работы. Это обстоятельство, а также рождение нового господина побудили всех восемнадцать своеобразно провести свой досуг – они лежали у стены, мертвецки пьяные. Впрочем, никто не обращал на них внимания, тем более что они предусмотрительно улеглись у стен, чтобы не мешать стряпухам и поварам в их работе.

Голоса на кухне сливались в сплошное гудение – Флей невольно вспомнил пчелиную пасеку. Изредка из общего звукового фона вырывался чей-нибудь возглас или смех. Оказавшись случайно у стены, старик вздрогнул – ему показалось, что он слышит жуткий храп. Но тут же Флей улыбнулся себе под нос – все верно, это же храпят блюстители чистоты.

Камердинер несколько растерянно следил глазами за кухонными подмастерьями, то и дело переносившими огромные штабеля самой разнообразной посуды. «Ну и ну, – подумал невольно Флей, – и куда же идет такая прорва еды? Герцог и его семья не съедают и сотой доли того, что может поместиться на всех блюдах, тарелках, в мисках и чашах». Похоже, это для него все равно останется загадкой – хоть и прожил он в замке всю жизнь. Потом Флей заторопился дальше. У каменной стены были свалены охапки дров, чуть поодаль стояли большие суповые котлы – порций на пятьдесят-семьдесят, соображал старик, озирая пузатые емкости. Дальше была плита – огромная, на ней кипел целый ряд котлов, из каждого исходил свой запах. Под ногами хрустела яичная скорлупа и осколки разбитой нерадивыми поварятами посуды, валялись окровавленные кости и оброненные впопыхах овощи. Пахло винами и пряностями, слышался глухой звук разрубаемых на части туш и скрип распиливаемых дров. Вдоль стен висели прокопченные доски с вбитыми на них гвоздиками, на которых покачивался самый разнообразный поварской инструмент – от крохотных топориков и пилок причудливых форм – назначение многих было Флею непонятно – до поистине устрашающих орудий, которые смотрелись бы куда уместнее в арсенальной комнате. Тут же громоздился пень от спиленного когда-то векового дуба – сколько Флей себя помнил, исполинский кусок дерева всегда служил колодой для разделки туш.

Старый камердинер испытывал как бы два чувства одновременно – с одной стороны, он всегда презирал кухню и ее обитателей за отсутствие тонкости, которая дает возможность общаться с высокородными господами, с другой стороны он, как реалист, понимал – без кухни никуда не денется ни сам герцог, ни самый последний замарашка, хотя бы из тех, что убирают навоз в конюшнях.

Да, кухня нужна, как ни крути... Но от вульгарности им все же не мешало бы избавиться. Не хотят, зажрались, черти.

Сверху, на небольшом расстоянии от пола, висели мешки с мукой – чтобы до них не добрались вездесущие грызуны. Промелькнули два худосочных юноши с зелеными шарфами на шее – кто такие, почему не знаю, хотелось воскликнуть старику. Но тут же он прикусил язык – а то окружающие подумают, что у него начались провалы в памяти. Это ведь соусники – они соусы приготовляют. Часто мясо, даже идеально приготовленное, вообще не идет без соуса. Нужные люди. Флей отечески улыбнулся одному из пареньков, видя, что глаза того так и светятся от радости. Конечно, он счастлив за господ.

И тут старик невольно остановился – прямо перед ним одетый в красно-зеленый кафтан карлик-лилипут что-то толок в ступе. Поймав на себе взгляд Флея, карлик дружески оскалил зубы и что-то крикнул. Что именно – камердинер герцога не разобрал, тем более что его внимание теперь было отвлечено тем, что он давно хотел увидеть в этой кухне. Иначе бы он, разумеется, не пришел сюда...

НЕВЫНОСИМЫЙ ЗНОЙ

Шеф-повар Горменгаста, задумчиво поглядывая на только что принесенную из винного погреба бутылку с вином, произносил длинную речь, обращаясь к группе поварят. Мальчики, одетые все как один в белые халаты и белые же пышные колпаки, с полуоткрытыми ртами внимали начальнику. Время от времени поварята поглядывали вокруг – на пылающие плиты и кипящие котлы, словно желая поскорее вернуться к своим прямым обязанностям. Флей, приблизившись к поварам, с удивлением и негодованием понял, что главный повар тоже пьян. Какой же пример подает он подчиненным. Но шеф-повар явно был в чудесном настроении, и мнение слуг, пусть даже близких к особе его сиятельства, интересовало его меньше всего.

Потом поварята взяли в руки чаши – несомненно, в них тоже было вино. Поварам было чему удивляться – впервые за все время начальство не подгоняло их за работой, а разрешило не только сделать перерыв, но и продегустировать – в открытую – вина из герцогского подвала. Камердинер с раздражением вслушивался в возгласы, которые позволяли себе парни. Боже, какие вольности они осмеливались болтать. А шеф-повар словно и не слышит. Как можно пить в такой зной? – организм вообще не сможет противостоять опьянению, а рабочий день далеко не завершился. И тут же выругал себя уже в который раз – сегодня же необычный день. И потом, какое ему дело до пьянки поваров – случись что не так, отвечать-то будет шеф-повар.

Однако не только он, но и главный повар замка – звали его Свелтер – следил за обстановкой. У шеф-повара и камердинера герцога была давняя неприязнь, а потому, завидев Флея краем глаза, повар, знавший чистоплюйство недруга, принялся подзадоривать подчиненных: «Пей до дна! Ух! Такой день! Гуляем, братцы!». И Свелтер радостно расхохотался, представляя, что делается теперь в душе «жалкого подхалима», – именно так именовал он про себя Флея.

Но вообще-то камердинер герцога пришел на кухню не просто ради праздного любопытства. Он должен был лишний раз показать бездельникам с поварешками, что даже в такие дни он, как приближенное к господам лицо, не позволит работать спустя рукава. Пусть знают порядок.

Сам Свелтер давно уже заприметил камердинера – заприметил, но виду не подал. И потому теперь нарочито громко хохотал и обращался с подчиненными подчеркнуто панибратски – так как знал, что именно такая манера поведения для Флея – как острый нож в сердце.

Падавшие из высоких стрельчатых окон лучи света умудрялись каким-то образом разрезать клубы пара и дыма, стоявшего на кухне столбом. Флей ехидно отметил, что главный повар одет в поношенный халат, да к тому же нестиранный. Ну, совсем разболтался.

И тут луч света, только-только проникший в окно, особо ярко осветил стол, за которым происходило все это безобразие. Пролитое на столешнице красное вино казалось кровью. Потом солнце исчезло, но через несколько минут появилось снова.

Из задумчивости Флея вывели звуки перебранки сразу нескольких кухарок, причем с их губ слетали такие ругательства, что даже камердинер, видавший виды, поразился. Нет, решил он про себя – уж лучше быть в обществе Ротткодда. Пусть тот невыразимо скучен, замкнут – но зато признает какой-никакой порядок. Но коли он пришел сюда, нужно выполнить до конца свою миссию. И, встав у массивной колонны, где его трудно было заметить в этом чаду, Флей наблюдал, как шеф-повар поднялся и, шатаясь, приподнял руку, требуя от юных собутыльников тишины. И он заговорил – в его голосе не было обычной строгости. Возможно, отчасти благодаря не только знаменательному событию, но и из-за вина. Свелтер говорил отрывисто, то и дело икая.

– С-слушайте вс-с-се, – от избытка нахлынувших чувств повар рванул халат на груди, и пуговицы брызнули во все стороны, причем одна поразила сидящего на стене таракана. – Слушайте внимательно. Я говорю. Кто не слышит, пусть подойдет ближе. Все, все ближе. Малыши, давайте, давайте, мои хорошие.

Поварята, и сами нетвердо стоявшие на ногах, тем не менее не потеряли контроль над собой – они послушно двинулись вперед на несколько шагов, чтобы не разжигать в начальнике гнева.

– Вот так, мои хорошие, – вещал Свелтер, неестественно вращая глазами. – Ведь мы одна большая семья... Верно я говорю? На кухню всегда отбирались самые достойные...

После чего главный повар замка засунул руку в один из своих бездонных карманов и извлек непочатую бутылку вина. Удивительно ловко вытянув зубами длинную пробку, Свелтер поднес горлышко бутылки к губам и принялся жадно пить. Бутылка ходуном ходила в его руках, вино лилось по подбородку, капало на халат.

Поварята радостно кричали:

– Пей до дна, до дна!

Ополовинив бутылку, шеф-повар заткнул горлышко пробкой и водворил посудину обратно в карман.

Наконец Свелтер снова поднял руку, и подчиненные его тут же притихли в ожидании новой речи, которая, конечно, не заставила себя ждать.

– А ну, голубчики... Быстро скажите, кто я такой? Быстро, не придумывайте ничего.

– Свелтер, Свелтер вы, господин!

– Это все, что вам известно? Ну вы даете! Тихо, я сказал. Я... я сорок лет служу на кухне, и я... Я честен и лжив, я дождь и солнце, песок и опилки, я... что мне ни дайте, хоть землю, я даже из нее приготовлю такое блюдо, что пальчики оближете.

– Что прикажите приготовить из земли? С каким соусом, как вы сказали? – ревели восторженные ученики. – Конечно, мы приготовим. Пожарить или потушить? Это будет замечательное блюдо.

– Тихо! – грохотал шеф-повар. – Всем тихо. Ах вы, ангелочки мои. Исчадия ада. Идите поближе, и я скажу, кто я такой на самом деле.

Между тем один из мальчиков, по какой-то причине не принимавший участия в общем веселье, вытянул из-за пазухи странный предмет – напоминавший курительную трубку. Предмет был искусно выточен из древесного корня. Флей обратил внимание на лицо паренька – ничего не выражающее, только в его глазах вроде как затаилась ненависть.

– Слушайте все, – продолжал грохотать шеф-повар. – Я скажу, кто я такой на самом деле. Скажу, а потом спою песню, и вы сразу все поймете, мои куриные котлетки.

– Песня! Песня! – поддакивали ученики.

– Во-первых, – шеф-повар, резко качнувшись в сторону, только в самый последний момент сумел удержаться на ногах, – во-первых, я не просто Абиата Свелтер... Я, если хотите знать, символ изобилия и щедрости. Я – отец щедрости. Повторите, кто я такой?

– Убиата Свелтер, – высоким голосом крикнул один из поварят.

Шеф-повар обвел присутствующих покрасневшими мутными глазами и раздраженно воскликнул:

– Абиата, вот кто! Ну-ка, повторите, как правильно звучит мое имя?

– Абиата, – закричал тот же юный голос.

– Вот то-то же. Так вы слушаете, мои салатики, о чем я говорю?

Ученики тут же наперебой загалдели, давая понять, что слушают его с напряженным интересом.

Перед тем как продолжить содержательный рассказ, Свелтер счел нужным снова приложиться к бутылке с вином. Видимо, шеф-повар решил в очередной раз поразить присутствующих, и это ему удалось. Он зажал зубами горлышко бутылки и задрал голову, так что бутылка сама торчала в его рту. Несколькими мощными глотками осушив посудину, повар мотнул головой, и бутылка отлетела далеко в сторону. Жалобный звон разбитого стекла тут же был заглушен восторженным ревом одобрения.

– Еда, – продолжал Свелтер, то и дело пьяно икая, – и питье. Они радуют нас, но в конечном счете что они значат? Все пустое! Эй, подойдите ближе, и я вам спою. В этой песне вся моя душа. Старая песня, таких теперь не услышишь... Песня для сердца... Ближе, ближе подойдите.

Поварята и так уже были почти вплотную к своему начальнику, и потому теперь они только задвигались, изображая, что подходят еще на несколько шагов, после чего наперебой принялись упрашивать его поскорее затянуть песню.

– Какие милые вы ребята, в самом деле, – тупо повторял пьяный Свелтер, протирая глаза. – Вы только внимательно слушайте. Такая песня способна поднять мертвеца... из могилы. Споем и заставим их подняться. Представляете, как расстроятся могильные черви? О, а где же Стирпайк?

– Стирпайк, – дружно загалдели ребята, вертя головами по сторонам. – Стирпайк? Господин, он где-то рядом. А, вот же он. Вот, за колонной.

– Тишина, – возвестил шеф-повар, глядя на высокого худого паренька, которого услужливые руки уже извлекли из-за колонны.

– Вот он, господин. Вот он.

Юноша по имени Стирпайк выглядел осунувшимся и несчастным на фоне развеселой толпы.

– Стирпайк, я буду петь для всех. И особенно для тебя, – забормотал шеф-повар, опираясь рукой на колонну, на которой блестели капли сконденсировавшейся влаги. – Для тебя, новенький. Для всех вас, отвратительные вы создания, нахалы из нахалов и низменнейшие из низменнейших существ в этом заповеднике пороков.

Слушая столь витиеватые обращения, поварята одобрительно галдели.

– Только для тебя, радость моя. Слушай внимательно, и потом не говори, что ничего не слышал. Этой песне сто лет, ее нужно прослушать хотя бы раз в жизни.

Казалось, Свелтер вообще забыл, о чем собирался петь. Глядя на свои вспотевшие руки, он вдруг просиял и тотчас вытер их о пышную шевелюру одного из сидевших поблизости учеников. А потом снова уставился на Стирпайка.

– Как ты думаешь, мое солнышко, почему песня моя будет звучать именно для тебя? Скажи, как ты думаешь? У тебя такие большие уши, они должны многое улавливать. Ведь не для того же они созданы, чтобы тебя таскали за них старшие? Вот то-то и оно. Я знаю, ты усердный ученик, все подмечаешь и за всем следишь. И даже сейчас ты смотришь на меня... Так. Как ты думаешь, моя ласточка, почему песня предназначена именно для тебя?

После чего, вытерев вспотевшее лицо рукавом, Свелтер задумался – похоже, он и сам не знал ответа на свой вопрос. Потому-то он не ожидал от юноши ответа, а ждал, как станет развиваться ситуация, чтобы повести себя таким образом, который опять гарантировал бы ему всеобщее внимание.

Стирпайк был трезв. Он смотрел на Свелтера – который, между прочим, не далее как вчера огрел его половником по голове за какую-то провинность. И потому ему все равно ничего не оставалось делать, как просто стоять на месте, терпеливо снося тычки товарищей и пьяное бормотание начальника.

– Милый мой Стирпайк, – наконец заговорил шеф-повар, – песня эта предназначена для самых настоящих чудовищ... А ты у нас как раз чудовище... почти чудовище, будь ты раза в два шире в плечах... Да что ты встал так далеко от меня? Иди поближе, я тебя не съем, закуска мне вроде бы ни к чему...

Кажется, выпитое только-только начинало окончательно сказываться на поведении шеф-повара. Хоть он по-прежнему опирался на колонну, теперь тело его опасно покачивалось из стороны в сторону, грозя опрокинуться на стол.

Стирпайк молча смотрел на начальника, а тот поводил по сторонам пьяными глазами. Круглое лицо его блестело от пота.

Наконец Свелтер открыл рот, что, как было видно, далось ему ценой напряжения сил:

– Да, я... я Свелтер. Великий Абиата Свелтер... Повар его сиятельства. Без меня все вы никуда не годитесь. Я сорок лет копчусь на этой кухне... Э-э-эх, каждая крыса меня тут знает. Я мастер – высший класс. Ух!

Повар опустил голову на грудь, а ученики – самые благодарные на свете слушатели – по-прежнему напряженно смотрели на него и ждали, что же будет дальше. Однако тот, сумев выдавить только «мои маленькие...», замолк и, казалось, теперь надолго.

Ученики зашептались – им, кажется, надоело сидеть.

– Эй, вы меня слушаете? – неожиданно вскочил Свелтер.

– Конечно, господин. Разумеется. И с нетерпением ожидаем вашей песни.

Свелтер наклонил голову и поднял левую руку. Другой рукой он попытался оттолкнуться от спасительной колонны и зашевелил губами – явно имея намерение затянуть обещанную песню, в которой, по его уверениям, содержалась мудрость веков.

Флей терпеливо наблюдал за происходящим. Он заметил, как неожиданно шеф-повар ссутулился и начал оседать вниз. Все тут же замолчали. Из горла Свелтера донеслось странное бульканье, но вряд ли кто из присутствующих с уверенностью мог сказать, что это были начальные слова обещанной песни. В следующий момент главный повар, отслуживший, как он любил повторять, сорок лет на кухне, без чувств повалился на пол.

КАМЕННЫЕ ДОРОЖКИ

Флей содрогнулся от негодования – шеф-повар свалился на замусоренный пол, и ученики окружили его. Конечно, теперь они могут сколько угодно потешаться – и имеют на то полное право. Хватит с него отвратительных зрелищ. Смачно сплюнув на пол и резко оттолкнув в сторону зазевавшегося поваренка, камердинер широкими шагами направился к другой двери – напротив той, через которую он вошел в кухню. Не обращая внимания на суматоху, возникшую из-за неожиданного для поваров падения их начальника, Флей пошел дальше, решив в обозримом будущем больше не заглядывать на кухню. Ну, разве только что по острой необходимости...

Со стороны камердинер герцога походил на журавля. Серо-черный камзол его, кое-где заплатанный, был изрядно поношен. На узких плечах громоздилась продолговатая голова с длинным носом – ни дать, ни взять птица. Костистое лицо цвета старого почтенного пергамента было обычно хмурым – потому, возможно, у Флея не было друзей.

Теперь камердинер шагал по направлению к комнате, в которой находился лорд Сепулкрейв – оставшийся один впервые за несколько недель. В это время, пока старик мерил шагами бесконечные коридоры замка, в своем Барельефном зале храпел Ротткодд – ставни на окне были по-прежнему закрыты, отгораживая смотрителя скульптур от воздействия внешнего мира. Гамак все еще мерно покачивался – с тех пор, как Ротткодд, проводив незваного гостя, поспешно запер за ним дверь на ключ и радостно плюхнулся на свое лежбище. Лучи солнечного света умудрялись-таки протискиваться сквозь дощечки ставен, однако это обстоятельство не мешало смотрителю скульптур продолжать так некстати прерванный отдых.

Тот же солнечный свет наполнял кухню, где все по-прежнему шло своим чередом. Солнце особенно рельефно освещало ту самую колонну, о которую еще совсем недавно облокачивался шеф-повар, теперь перенесенный заботливыми подчиненными в более приличествующее для отдыха место.

Постепенно становилось все жарче, так что люди, не занятые на кухне непосредственно работой, перешли в прохладные помещения.

Стирпайк, наблюдавший от начала и до конца старания шеф-повара произвести впечатление на подчиненных своим красноречием и осведомленностью, теперь бежал по коридорам – ему было все равно куда бежать, мальчика одолевало одно только желание – поскорее глотнуть свежего воздуха.

На ходу Стирпайк осознал, что он забежал куда-то не туда – в этой галерее он, кажется, прежде не бывал. Впрочем, это было сейчас не слишком существенно, главное – выбраться наружу. Однако выбраться отсюда было как раз непросто – по обе стороны галереи тянулись однообразные проходы, освещенные пылающими шандалами или оплывающими свечами в залитых воском подсвечниках. Стирпайк долго кружил по галереям, но выхода так и не нашел. Несколько раз натыкался он на запертые двери, но там, скорее всего, были какие-нибудь кладовые. Самое страшное, что он даже забыл, откуда именно пришел. Он поднимался по лестницам и опускался по ним несчетное число раз, так что теперь затруднялся даже предположить, где находится – выше уровня земли или ниже. И тут явилось спасение – в виде... старика Флея. Да, это на самом деле было так. Едва только Стирпайк увидел вечно хмурого камердинера, как смекнул – если тот куда-то идет, то наверняка к выходу. Он тут живет чуть ли не с рождения, знает все ходы и выходы. Прячась, насколько это было возможно, паренек следовал за ним, моля всемогущие силы, чтобы Флей только не обернулся. Иногда свечи были укреплены на слишком большом расстоянии друг от друга, и Стирпайку приходилось напрягать слух, чтобы уловить еле слышные шаркающие звуки шагов старика. Не хватало только потеряться тут. Но пока пареньку удавалось следовать незамеченным за Флеем, что вселяло в его сердце надежду. На ходу Стирпайк досадовал на собственную неосторожность – угораздило же его так неосмотрительно заблудиться. На фоне горящих свечей и факелов старик казался вороньим пугалом. Стирпайк ужасно устал – еще на кухне, ведь прежде, чем выслушивать пьяные откровения шеф-повара, ему пришлось много возиться с работой, а потом еще дышать всеми кухонными испарениями. К тому же его окончательно добило долгое блуждание по коридорам. Ведь ему едва исполнилось семнадцать. Он чувствовал себя чужим даже среди ровесников-поварят. И теперь, двигаясь короткими перебежками вперед, он испытывал одно-единственное желание – выбраться на свежий воздух и спрятаться где-нибудь, чтобы отдохнуть – сегодня его наверняка уже никто не хватится. Однако этому желанию не суждено было исполниться – задумавшись, Стирпайк начисто забыл об осторожности, и именно это его погубило. На очередном повороте он зацепился пряжкой башмака об острый камень и с грохотом повалился на пол. Флей тут же остановился и обернулся, инстинктивно хватаясь за висевший на поясе нож. Но на него так никто и не напал, и тогда старик, щурясь на яркий свет висевшей прямо над головой огромной свечи, осторожно спросил:

– Эй, кто здесь?

Ответа не последовало. Флей подумал и медленно направился назад – он все равно не успокоился бы до тех пор, пока не проверил – откуда мог исходить странный шум. Однако дальше, как назло, был большой неосвещенный участок. Но тут же камердинеру пришла в голову простая идея – сняв со стены медный подсвечник с горящей свечой, он двинулся по коридору и через десяток шагов наткнулся на распластанного на пыльном полу человека.

Подойдя вплотную к Стирпайку, старик остановился, и тут же в воздухе повисла зловещая тишина. Паренек уткнулся лицом в пол, и у Флея даже мелькнула мысль – а может, он потерял сознание? Во всяком случае, ждать не имело смысла, и носком башмака старик перевернул его на спину. От толчка Стирпайк пришел в себя и приподнялся на локте, испуганно вглядываясь в склонившееся над ним лицо.

– Где я? Где я? – зашептал он ошалело.

– Один из щенков Свелтера, – тут же определил для себя Флей, пропуская вопрос мимо ушей. – Э, ты, кажется, из кухни? А ну, вставай, чего разлегся! Что ты тут делаешь?

– Я сам не знаю, где я, – слабо отозвался парнишка, чувствуя себя загнанным зверем. – Я заблудился. Честное слово. Мне бы на свет выйти...

– Я спрашиваю, что ты тут делаешь? А ну отвечай! Ведь кухня далеко отсюда. Говори!

– Но я случайно оказался тут. Выведите меня на свет, я обещаю, что никогда больше не приду сюда.

– На свет? Куда ты хочешь?

Стирпайк наконец-то пришел в себя, хотя в голове у него по-прежнему была тяжесть, да и тело ломило. Он был наблюдателен – еще в кухне заметил, с каким презрением этот человек смотрит на его начальника, и потому теперь поспешно сказал:

– Мне все равно куда... все равно. Только бы подальше от господина Свелтера – он ужасен.

Флей несколько мгновений вглядывался в лицо паренька, не зная даже, что сказать. Наконец он спросил – чтобы только не молчать:

– Ты что, новенький?

– Я-то? – спросил Стирпайк жалобно.

– Ты, ты, – с легким раздражением подтвердил старик. – Я спрашиваю, ты новенький на кухне?

– Мне семнадцать лет, господин, – затараторил подросток – но на кухне я, верно, недавно...

– Как давно? – настаивал камердинер.

Стирпайк уже освоился с манерой самого главного слуги замка коротко выражать свои мысли, и потому довольно бойко отозвался:

– С прошлого месяца, господин. Как мне хотелось бы уйти от ужасного Свелтера.

Последнее предложение, несомненно, было своего рода козырной картой – старик, по идее, должен был клюнуть...

– Говоришь, заблудился? – в голосе Флея по-прежнему звучала полная бесстрастность. – Ха-ха, заблудился на каменных тропинках. Как забавно – один из прихвостней Свелтера заблудился на каменных тропинках. Да, бывают в жизни забавные моменты.

– Свелтер – просто пень, – выпалил мальчик.

– Вот это верно, – сразу посерьезнел камердинер. – Так что ты там вытворял?

– Вытворял, господин? – изумился Стирпайк. – Когда?

– Ты что, не веселился вместе со всеми? – не поверил своим ушам старик. – Там ведь все веселились.

– Я не веселился, – признался паренек.

– Как не веселился? В такой день. Да это же почти бунт.

– Нет, только господин Свелтер веселился...

– Свелтер, Свелтер, заладил тут... Оставь это имя там, где ему и положено быть – в дерьме и грязи. Здесь, на моих каменных тропинках, даже не упоминай этого имени. Я по уши сыт твоим Свелтером. И попридержи язык. Так, возьми свечу. Обеими руками, и не дрожи. Вот так, теперь поставь ее на место. Ну все, пошли. Налево. Теперь прямо... Налево, там будет поворот налево – сверни в него. Вот так. Теперь прямо, дальше направо. Тут ступени где-то должны быть – не свались. Ага, поскользнулся? Я говорил – осторожно. Что за молодежь пошла – никакой внимательности. Я преподам тебе урок, чтобы в день появления наследника рода Гроунов на твоем лице не было траурных улыбок. Все, теперь прямо.

Стирпайк повиновался распоряжениям, не говоря ни слова...

– У Гроунов народился ребенок, – продолжал бурчать Флей, и концовки его фразы мальчик не разобрал. – Да, народился, – неожиданно голос камердинера поднялся на высокую ноту. – А ты шастаешь, сам не зная, где. Совсем не стало почтения к господам. Ты хоть понимаешь, что означает появление нового мужчины в семье? Тебе уже семнадцать, а мозги, что у сосунка. Эх! Так, теперь направо... направо, я сказал. Ты что – оглох? Видишь впереди арку? Да? Значит, все в порядке. Э, ты, кажется, сказал, что не любишь Свелтера?

– Не люблю, господин.

– Гм, забавно-забавно... Ну-ка, подожди.

Стирпайк послушно остановился и наблюдал, как старик невозмутимо извлек из кармана огромную связку разнокалиберных ключей и, подслеповато щурясь, выбрал один. Через секунду замок противно заскрежетал...

– Ага, – удовлетворенно проговорил Флей. – Эй, ты, свелтеровец! Что встал, как истукан. Пошли.

Юноша пошел вперед и вдруг оказался в кромешной темноте. Тут же ударившись головой о низкую притолоку двери, он инстинктивно выбросил вперед обе руки, боясь наткнуться в темноте на какое-нибудь препятствие. И тут же пальцы его сами собой вцепились во что-то мягкое – не сразу Стирпайк сообразил, что это была пола камзола его невольного провожатого. Злобно шипя, Флей ударил его по руке, почему-то вспоминая о смертных грехах.

Между тем старик уже открыл дверцу, ведущую в следующее помещение, и бормотал:

– Ну, вот тут у нас кошачья комната.

Стирпайк ничего не понял – при чем тут кошки?

– Тут кошачья комната, – снова с нажимом повторил старик.

Наконец дверь распахнулась и Стирпайк удивленно прикусил язык – в самом деле, на полу, на громадном голубом ковре (сколько же стоит такая драгоценность?) – возлежали несколько пушистых белых кошек. Кошки не обратили на вошедших никакого внимания. Впрочем, люди тоже пришли сюда не ради зверей, так что Флей и его спутник уже шли по следующей комнате, когда Стирпайк услышал за спиной приглушенные кошачьи вопли.

ГЛАЗОК ДЛЯ СЛЕЖКИ

– А чьи они? – наконец решился нарушить тягостную тишину паренек, когда они уже поднимались по лестнице с выщербленными ступенями. Стена по правую сторону была завешана полусгнившими циновками, некоторые из которых отслоились от стены, открывая взору позеленевшую каменную кладку.

– Чьи они? – снова спросил Стирпайк.

– Чьи – кто? – переспросил Флей, оглядываясь по сторонам. – Эй, ты еще тут? Все идешь за мной?

– Так ведь вы сами велели идти следом, – удивился юноша.

– Ха-ха, хорошая память, когда надо, разумеется. Так что тебе нужно, свелтеровец?

– Он мерзкий, – паренька даже передернуло. – Я не вру, честное слово.

– Как зовут? – внезапно бросил Флей.

– Меня?

– Тебя, да, тебя. Свое имя я вроде пока помню. Что за молодежь такая непонятливая пошла.

– Стирпайк, господин, мое имя.

– Как? Спиртпайк?

– Да нет же – Стир-пайк.

– Как-как?

– Стир. Стирпайк.

– Для чего?

– Простите, не разобрал?

– Для чего тебе двойное имя? Стир, да еще и Пайк к тому же. По-моему, достаточно было бы одного. Тем более, для работы на кухне под началом Свелтера.

Мальчик неопределенно пожал плечами – дискуссии на такие темы можно вести бесконечно долго. Наконец он все же не удержался и снова задал давно мучивший его вопрос:

– Простите, господин... Я вот все хотел спросить – чьих это кошек мы видели в комнате? Тех, что на ковре...

– Кошки? – искренне удивился камердинер. – Какие такие кошки?

– Ну, те, что сидят в кошачьей комнате, – терпеливо заговорил Стирпайк. – Мне просто интересно, кому они принадлежат...

Флей просиял и величественно поднял вверх указательный палец:

– Эти кошки принадлежат моей госпоже. Все ее. Она любит белых кошек.

Стирпайка такой ответ, однако, не удовлетворил, и он продолжил допытываться:

– Вероятно, она живет поблизости от своих любимцев?

Камердинер неожиданно разгневался:

– Заткнись, кухонное помело. Какое тебе дело? Разболтался вообще.

Юноша покорно замолчал и проследовал за стариком в громадную восьмиугольную комнату, на семи стенах которой были развешаны портреты в тяжелых золоченых рамах.

И вдруг Флей подумал – он что-то загулял, его сиятельство наверняка уже ожидают его. Для Стирпайка вдруг произошло неожиданное – камердинер, подойдя к одному из чуть наклонно висевших портретов, бесцеремонно сдвинул его в сторону, открывая взору крохотное – величиной с фартинговую монету – отверстие в стене. Флей тут же приник к отверстию, и юноша заметил, как пергаментного цвета кожа на шее старика собралась в глубокие складки. Видимо, старик увидел сквозь глазок то, что и ожидал увидеть.

Глазок был просверлен в стене в самом удобном месте – отсюда открывался обзор сразу на три важные двери. Центральная вела в покои госпожи – семьдесят шестой по счету герцогини Гроун. Дверь была окрашена в черный цвет, и поверх этого мрачного фона кусочками перламутра был выложен рельефный силуэт большой белой кошки. Окружающие же дверь простенки были изукрашены такими же инкрустациями в виде сказочных растений и птиц. Центральная дверь была закрыта, но зато две боковых были распахнуты настежь, и Флей тут же жадно принялся изучать, что там происходило. В дверях то и дело мелькали фигуры. Людей там было много, все они суетились, но их движения, несомненно, имели какой-то смысл. Во всяком случае, для Флея.

– Ну вот, – воскликнул камердинер, не поворачивая даже головы.

Стирпайк тут же подскочил к старику:

– Что там?

– Та дверь, на которой кошка – ее, – прошептал старик и, схватив себя обеими руками за мочки ушей, отчего-то скучно зевнул.

Стирпайк приник глазом к отверстию в стене и заметил, как из средней двери вышел худой мужчина с пышной шевелюрой черных волос, в которых уже пробивалась седина, и, воровато озираясь, начал спускаться по лестнице. Однако, сделав несколько шагов, он остановился. В его руке был небольшой сундучок – точно такой же, какие обыкновенно носят при себе лекари. Конечно, это был врач. После из двери появился второй мужчина. В руках он держал легкий серебряный жезл, украшенный на конце зеленоватым камнем. Подойдя к доктору, он задумчиво постучал по его груди этим жезлом, и лекарь слегка закашлялся. После чего владелец жезла выразительно посмотрел врачу в глаза и спросил:

– Ну, Прунскваллер?

– Да, господин мой? – почтительно спросил тот, наклоняя голову в знак уважения.

– Что скажешь?

Лекарь сцепил пальцы на животе:

– Я абсолютно удовлетворен. В самом деле. Да.

– Насколько я понимаю, в профессиональном плане? – спросил человек, в котором Стирпайк вдруг с ужасом признал лорда Сепулкрейва, семьдесят шестого герцога Гроуна, хозяина всего, что вокруг, и всех, кто это самое «вокруг» населяет...

– В профессиональном плане, господин мой... – бормотал эскулап, словно подыскивая подходящий ответ. – Я, право слово, удовлетворен... Я – весь в почтении... Я – человек гордый и счастливый...

Странный смешок в словах доктора Прунскваллера несколько встревожил Стирпайка – но только потому, что он слышал его впервые. Говорить с легкой улыбкой всегда было в манере лекаря.

– В самом деле, господин мой, все хорошо, все отлично, ха-ха, я очень даже удовлетворен... Я...

– Ну и прекрасно, – сказал герцог, бесцеремонно прерывая излияния врача. – Ты ничего не заметил? Ну, такого странного? Может, что-то показалось тебе в нем не так?

– Необычным, хотите сказать? – уточнил Прунскваллер.

– Именно, – повторил терпеливо аристократ. – Можешь мне смело все доверить и ничего не бояться.

Тут же хозяин замка посмотрел по сторонам, но ничего подозрительного не заметил.

– Вообще-то все в порядке, звенит, как колокольчик, ха-ха, – продолжал эскулап.

– Да к черту колокольчики! – воскликнул герцог.

– Но, мой лорд, ха-ха... Я, признаться, несколько растерян, ха-ха... Если не как колокольчик, то как именно?

– Я про лицо, про лицо спрашиваю, – гневно закричал аристократ. – Ты видел его в лицо?

Врач нахмурился и потер подбородок. Наконец он поднял глаза, и герцог требовательно посмотрел на него. Наконец-то лекарь сумел сформулировать ответ, но, разумеется, в своем стиле:

– Ха-ха! Лицо у него, точно как у вашего сиятельства!

– Ты сам подметил это, не врешь? – упорствовал герцог. – А ну не темни.

– Да, я определенно разглядел его лицо, – затараторил эскулап, забывая на этот раз о своем неприятном смехе.

– А ну, говори теперь – тебе показалось это странным или нет? А может, оно вовсе не мое – лицо?

– Говоря профессиональным языком, – заговорил доктор Прунскваллер, – впрочем, тут нужно употреблять непонятные вам термины... Я бы сказал иначе – лицо было несколько необычно...

– Необычно – значит, уродливо? – уточнил лорд Гроун.

– Несколько нестандартно, – сыпал эвфемизмами лекарь.

– Но какая разница-то? – застонал аристократ.

– Прошу прощения, сударь?

– Я спросил, безобразно ли оно, и получил ответ, что оно необычно. Почему ты виляешь? Говори ясно.

– Господин, – воскликнул Прунскваллер, хотя и на сей раз в его голосе не слышалось особо выраженной интонации.

– Если я спрашиваю, отвратительно ли лицо, отвечай мне тем же словом, понятно? – тихо, но грозно спросил лорд.

– Понял, понял, господин...

– Выходит, ребенок отвратителен, – мрачно заметил Гроун, но тут же встрепенулся и с надеждой спросил: – Слушай, а ты видел когда-нибудь более уродливых младенцев?

– Ха-ха, ха-ха, никогда! Никогда не видел малыша с такими... э-э-э... необычными глазами.

– С глазами? – сразу насторожился аристократ. – А что там такое с глазами?

– Что такое? – переспросил доктор. – Ваше сиятельство, вы, кажется, сказали, что с глазами? А разве вы сами их еще не видели?

– Ты меня доконал, мерзавец. Быстро говори, иначе я найду средство развязать твой язык. Итак, последний раз спрашиваю, что с глазами моего сына? Какого они цвета?

– Они... они... фиолетовые!

ФУКСИЯ

Пока хозяин замка застывшими глазами смотрел на поникшего врача, на лестнице появилось еще одно действующее лицо – девочка лет пятнадцати с черными волосами и длинными ресницами. Конечно, возраст с одиннадцати до шестнадцати лет еще не дает будущей женщине достойно показать свою красоту, так что если бы не длинные волосы, девочку можно было бы принять за долговязого подростка. Но зато у нее были удивительно правильные яркие губы и красивые глаза.

Желтый шарф бессильно мотался вокруг худенькой птичьей шейки девочки, а ярко-алое, словно рдеющие угли, платье висело на ее угловатом теле, словно на вешалке.

– А ну, постой, – остановил ее лорд Гроун, видя, что девочка собирается незаметно прошмыгнуть мимо него и лекаря.

– Да, папа, – сказала девочка, послушно останавливаясь.

– Что-то за последние две недели я тебя почти не видел... Чем ты занимаешься?

– Да так, папа, бываю то здесь, то там, – ответила она, потупив глаза. Сейчас, когда девочка стояла, ссутулясь, только человек с большой фантазией мог бы угадать в ней несколько хотя бы приблизительно женских черт. Разве что одежда...

– Ага, то здесь, то там, говоришь, – тихо спросил лорд Гроун. – Интересно, как я должен это истолковать, скажите на милость? Ты мне конкретно скажи, где ты скрываешься? Ну, Фуксия, я жду.

– Много читаю в библиотеке, в арсенальных кладовых бываю, там ведь так интересно, – еле слышно ответила Фуксия, и глаза ее неожиданно сузились. – Пап, я что-то слышала нехорошие разговоры о маме... Говорят, что у меня родился брат, и что он... Идиоты, идиоты – ненавижу их. Ну, ведь я... Ах!

– Действительно, на свет появился новый человек, твой младший брат, Фуксия, – подал голос доктор Прунскваллер. – Он как новая зеленая веточка на генеалогическом древе вашего прославленного семейства. Кстати, он как раз находится за этой вот дверью. Ха-ха, ха-ха, в самом деле, это так, ха-ха.

– Нет! – вдруг яростно закричала Фуксия, вызывающе глядя Прунскваллеру прямо в глаза. Врач испуганно потупился, а лорд Гроун, удивленный вспышкой ярости дочери, сделал шаг вперед, губы его были сурово сжаты...

– Все это вранье, – закричала Фуксия, в бешенстве притопнув ногой. – Я не верю, не верю! Дайте же мне пройти!

Впрочем, кричать девочке не было совершенно никакой необходимости, поскольку никто и не собирался ее удерживать. Проворно взбежав еще на несколько ступенек, Фуксия со всех ног бросилась по темному длинному коридору. Она бежала все дальше, и крик ее замолкал вдали:

– Как я ненавижу людей! Ненавижу! Ненавижу!

Все это молча наблюдал Флей. Он мгновенно оценил обстановку и решил, что было бы неразумно сейчас показываться на глаза герцогу. Кроме того, камердинер был изрядно обижен на герцога – как никак, он прослужил ему верой и правдой сорок лет, и теперь, в такой ответственный момент, тот мог бы не то что посоветоваться с ним, а хоть попросить слова утешения. Старику очень хотелось, чтобы лорд Гроун вспомнил о нем и испытал бы угрызения совести. Хотя если он так разгневан... Не зная, что предпринять, Флей растеряно куснул краешек ногтя. Что-то слишком долго он простоял у глазка. Повернувшись, камердинер с ужасом вспомнил о существовании молодого Стирпайка. Живо вскочив на ноги, Флей привычным движением водрузил на место картину, закрывая смотровое оконце и, схватив парнишку за плечи, потащил на середину комнаты, жарко шепча:

– Ну что, видел ее комнату, видел, свелтеровец?

Стирпайк, ошалевший от столь неожиданного проявления чувств, нашелся далеко не сразу:

– Что теперь будет?

– А ничего, у тебя же есть занятие, вот и делай свою работу...

– Как, вы снова отправляете меня к Свелтеру? О нет, только не это – он ужасен.

– Мне некогда возиться с тобой, у каждого свои дела, – отрезал камердинер мрачно.

– Не хочу к нему. А ведь он просто отвратителен.

– Кто отвратителен? – спросил Флей с подозрением.

– Он, кто же еще. Ведь лорд Гроун сказал это. И доктор тоже. Он мерзок.

– Это кого ты называешь мерзким, кухонная крыса? – вскричал камердинер, дергая парнишку за рукав.

– Как кто? – удивился Стирпайк. – Вы же сами только что слышали, что разговор шел о ребенке. Который только что появился на свет. Они же именно об этом говорили. Что ужаснее его еще не было на памяти доктора.

– Да что ты такое болтаешь? – заревел Флей. – Что ты мелешь? Кто такое сказал? Ты ничего не слышал! Тебе показалось! Ах ты, тварь, я тебе уши оборву!

Но Стирпайка совершенно не страшили брань и угрозы старика – после того, что ему приходилось терпеть на кухне, это был безобидный лепет. Вырвавшись из кухни, он был полон решимости любым способом закрепиться здесь – на любой должности, в любом качестве, только бы не возвращаться обратно на кухню... Конечно, природная сообразительность подсказала поваренку необычный выход из ситуации, и он не преминул воспользоваться нечаянным подарком судьбы:

– Господин мой, если я пойду обратно к Свелтеру, меня станут спрашивать, где я был, и тогда мне придется рассказать, где я был и что тут слышал...

– Ах ты, выползок змеиный! – закричал Флей, хотя теперь его голос звучал уже несколько тише. – А ну, иди сюда.

Не дожидаясь, пока паренек сдвинется с места, старый слуга мощным ударом толкнул его в один из проходов в коридоре, потом еще дальше, после чего, отомкнув замок на двери, впихнул Стирпайка в крохотную каморку и захлопнул дверь. Поваренок услышал, как снаружи в замке противно заскрежетал ключ.

ЖИР И ПТИЧИЙ КОРМ

Под потолком громадным пауком распластался бронзовый канделябр, довольно ярко освещавший комнату. В канделябре горело несколько свечей – восковых и сальных. Светильник весь был покрыт оплывшим воском и жиром, и еще больше этого добра накапало на стоявший как раз под канделябром грубо сколоченный стол. Видимо, рука уборщиков не касалась поверхности стола уже давно, поскольку на столешнице образовалась гора воска и жира величиной с добрую шляпу. Стол имел еще одну странную особенность – под столешницей устроен был ящик, теперь выдвинутый, и в нем лежало нечто, весьма напоминающее птичий корм из разных сортов зерен.

В комнате царил жуткий беспорядок – все вещи были разбросаны, даже мебель сдвинута со своих мест. Языки пламени свечей причудливо играли на фоне оклеенных темно-красными обоями стен. Кроме фигур, появившихся на обоях благодаря колеблющемуся пламени светильника, была еще одна тень, обязанная существованием живому существу – семьдесят шестой по счету герцогине Гроун. Женщина возлежала на той самой отодвинутой от стены кровати, облокотившись на гору разнокалиберных подушек, и зябко поводила закутанными в черную шаль плечами. Длинные темные волосы герцогини были в беспорядке спутаны.

Глаза женщины были зеленоватого оттенка – точно у кошки, большие, хотя на ее лице они казались непропорционально маленькими по сравнению с остальными чертами. Вообще герцогиня Гроун была крупной и рослой женщиной.

Раскрыв глаза, она равнодушно наблюдала, как сидевшая на ее запястье сорока методично, один за другим, склевывала с ладони зернышки. На плече ее восседал крупный ворон – он спал, опустив голову с мощным клювом. На спинке кровати сидели еще две птицы – сова и горлица. Узкое окно было настежь распахнуто в ночь. Видимо, окно давно уже не закрывали, поскольку несколько веток плюща, обвивавшего стены замка снаружи, довольно по-хозяйски расположились на подоконнике. Там же, на подоконнике, сидело еще несколько птиц – да, пернатые всегда были страстью леди Гертруды.

– Ну все, довольно, хватит, я сказала, – обратилась герцогиня к непослушной сороке. – Я говорю, довольно на сегодня.

Словно повинуясь голосу покровительницы, сорока вспорхнула и, расположившись на спинке кровати, принялась деловито чистить оперение.

Леди Гроун небрежным жестом швырнула остатки птичьего корма на пол, и горлица, встрепенувшись, слетела со своего импровизированного насеста и, сделав круг вокруг канделябра, опустилась на пол и принялась собирать рассыпанные зернышки.

Герцогиня слегка приподнялась на локте, стараясь рассмотреть птицу на полу. Убедившись, что ее пернатая подруга надолго занялась зерном, женщина откинулась на подушках, разметав руки по сторонам. Лицо ее было совершенно непроницаемо. Взгляд зеленых глаз рассеянно скользил по краям паука-канделябра. Потом леди Гертруда заинтересовалась тем, как со свечей каплями падает вниз растопленный воск и, застывая, образует на столе причудливые фигурки.

Со стороны невозможно было бы определить, думает ли в настоящий момент герцогиня о чем-нибудь. Не поворачивая головы, она иногда переводила глаза в сторону окна, хотя там, без сомнения, разглядеть ничего было нельзя. Можно было предположить, что вынужденное безделье подсказало женщине идею – посчитать листочки на ветках плюща, однако сторонний человек, конечно, не мог ручаться за верность такого предположения. Достоверно было только одно – окно в этой комнате находится на расстоянии четырнадцати футов от земли.

– Ну вот, – задумчиво повторяла женщина, словно рассуждая, – вот оно и произошло. Вернулся, шельмец. Где он был все это время? Ну что скажешь, а? На каких деревьях сиживал? Сколько туч рассек своим крылом? Какой ты у меня красавец.

Столь ласковые слова относились к белесому грачу, что опустился на подоконник. Несомненно, появление птицы обрадовало леди Гертруду. Грач слегка наклонил голову, словно вдумываясь в смысл произносимых хозяйкой слов.

– А что, уже третья неделя пошла, – продолжала рассуждать вслух герцогиня. – Шлялся где-то, а теперь вернулся, прощения, наверное, решился попросить? А что, изголодался, наверное, на воле-то? Свободой, красавец мой, не всегда сыт бываешь.

Женщина слегка повернулась на бок и пригласила питомца:

– Ну, раз уж прилетел – входи, входи, не стесняйся.

Грач зашевелился, словно уловив смысл услышанного.

Птица внимательно смотрела на леди Гертруду, словно понимая, что происходит сейчас в ее душе. Наконец, не выдержав, грач осторожно переместился к ногам хозяйки, не спуская с нее глаз. И тут птица, раскрыв мощный клюв, громко и выразительно каркнула.

– Что, дружок, прощения запросил? – улыбнулась герцогиня. – Неужели ты и вправду подумал, что этим только и отделаешься? Думаешь, мне неинтересно знать, где ты шлялся целых три недели? Ну, знаешь ли... С какой стати так запросто прощать тебя? Знаешь, что? Иди-ка поближе, дружок. Давай, давай, не бойся.

Между тем ворон, дремавший на плече леди Гертруды, очнулся от созерцания сладостных сновидений и резко поднял голову, Завидев грача, он взмахнул крыльями, словно балансируя в воздухе. Зато небольшая сова спокойно продолжала спать – по-видимому, она не ревновала хозяйку к другим пернатым.

Леди Гроун рассеянно взъерошила руками оперение грача, зажмурившегося от удовольствия. Между тем глаза женщины следили за капающим на стол воском, словно он мог подсказать ей ответы на многие важные вопросы. Что ж, возможно, так оно и было...

Неожиданно для самой себя герцогиня смежила веки и задремала. Птицы тоже не шумели, словно не решаясь тревожить хозяйку. Однако тишине не суждено было слишком долго властвовать в комнате – за дверью раздался топот, а потом чья-то рука зашарила по той стороне двери, ища и не находя впотьмах ручку. Леди Гроун тотчас открыла глаза – теперь она в точности напоминала испуганную кошку.

Птицы тоже встревожились – они махали крыльями и вытягивали шеи, словно стараясь разглядеть нарушителей их покоя.

– Кто там? – наконец спросила женщина, удивляясь неестественности собственного голоса.

– Я, я, сударыня, – тотчас отозвался дрожащий голос.

– Кто я? Да перестаньте барабанить в дверь.

– Я, я, со мной пришли его светлость, высочайший лорд...

– Что? – закричала леди Гроун. – Чего вам надобно? Что за нужда у людей, которая заставляет их ломиться в двери?

Кажется, гость или гостья – по голосу трудно было определить пол пришедшего – только теперь осознал, что герцогиня не узнала его. И в следующий момент голос уже спокойно сообщил:

– Неужели вы забыли про меня? Это же я! Я – нянька Слэгг!

– И что тебе от меня нужно? – спросила герцогиня, тоже начиная успокаиваться.

– Привела его светлость взглянуть на вас хоть краешком глаза, – сказала нянька, причем голос ее снова взволнованно задрожал.

– О, даже так? Кажется, вы хотите войти в комнату? Я верно поняла? Ого – лично с его сиятельством!.. А, кстати, что именно вам нужно? Что хочет его сиятельство?

– Они просто желают встретиться с вами. – Госпожа Слэгг, кажется, умудрилась побороть робость и даже осмелилась сообщить более точно о цели визита, хотя и несколько завуалировано. – Его сиятельство только-только пришли из бани. Выкупались, значит...

Леди Гроун позволила себе улыбнуться и спросить:

– Это из какой же бани, не из новой ли?

– Мне можно войти, сударыня? – уже более требовательно поинтересовалась Слэгг.

– Давай! Давай! И хватит скрестись в мою дверь, как кошка. Чего вы ждете?

Дверная ручка задребезжала с новой силой, и дверь распахнулась, скрипя плохо смазанными петлями. Кажется, этот противный скрип окончательно вспугнул птиц – они мгновенно поднялись в воздух и вылетели через окно на улицу...

ЗОЛОТОЕ КОЛЬЦО ДЛЯ ТИТУСА

Нянька Слэгг, то и дело оглядываясь, наконец-то переступила порог комнаты, неся на руках младенца – будущего хозяина замка – огромного скопища башен и стен, потайных ходов и рвов, в которых мальчишки – будущие слуги будущего герцога – беззаботно удили рыбу.

Нянюшка поднесла малыша к матери, но продолжала держать на руках. Леди Гертруда бросила на ребенка довольно безразличный взгляд и резко бросила:

– Где доктор? Прунскваллер? Положи ребенка на кровать и отвори дверь! Быстрее!

Слэгг немедленно повиновалась распоряжению, и как только кормилица повернулась лицом к двери, герцогиня быстро наклонилась и заглянула младенцу в лицо. Крошечные глазки ребенка были уже сонными, а пламя свечей бросала на лысую головку причудливые тени.

– Хм, хм, – рассеянно проговорила мать. – Ну и что теперь прикажете с ним делать?

Хоть госпожа Слэгг и была умудренной жизнью нянькой – седовласой и морщинистой – она несколько иначе восприняла смысл услышанного:

– Он только что из бани. Мы его выкупали и насухо вытерли. Дай Бог здоровья будущему повелителю.

– Ага, понятно, – равнодушно ответила герцогиня.

Не найдя, что ответить, нянька подхватила ребенка на руки и стала убаюкивать его.

– А Прунскваллер-то куда подевался? – снова поинтересовалась леди Гертруда.

– А... он... он внизу, – затараторила старая женщина, указывая морщинистым пальцем на пол. – Думаю, он должен быть еще там. Собирался пить пунш... Наверное, еще не ушел... Да будет благословен наш красавчик. Ах ты, прелесть моя.

Несомненно, последние две фразы относились все-таки к ребенку, а не к доктору Прунскваллеру. Леди Гроун, приподнявшись на локте, сурово посмотрела в сторону двери и зычным голосом крикнула:

– Скваллер!

Громкий крик загрохотал в коридорах и галереях, спустился на этаж ниже и дошел-таки до сознания доктора, и в самом деле успевшего уже принять пару стаканчиков пунша. Тем не менее врач не потерял способности соображать – судя по громкости голоса, можно было догадаться, что ее сиятельство очень желают видеть его, и именно сейчас. Неопределенного цвета глаза лекаря, похожие на два кусочка студня, заметались по комнате и наконец остановились на потолке. Прунскваллер поправил очки. Поспешно залив в глотку из стакана остатки горячительного напитка, медик бросился из комнаты. Еще даже не переступив порога комнаты леди Гертруды, доктор начал в своей обычной манере, перемежая слова ничего не значащими «ха-ха»:

– Госпожа! Ха-ха, я услышал ваш голос внизу и решил, ха-ха, что...

– Опять напился? – спросила герцогиня нарочито сурово.

– Ха-ха, вы поразительно верно догадались, ха-ха. Сидел, думал о жизни, конечно, ха-ха, за стаканчиком горячительного... И, ха-ха, услышал вдруг...

– Что услышал? – с легким раздражением перебила леди Гертруда.

– Да голос ваш, голос, – залепетал доктор, пьяно поводя глазами по сторонам. – Как только услышал, ха-ха, сразу и кинулся, коли желали меня видеть, ха-ха, так мы рады...

Герцогиня несколько мгновений смотрела на разболтавшегося эскулапа тяжелым взглядом, а потом снова откинулась на подушки.

Нянюшка Слэгг, мрачно смотря по сторонам, продолжала убаюкивать ребенка.

Между тем сам доктор, подойдя к столу, принялся рассеянно водить длинным указательным пальцем правой руки по кучке застывшего воска, при этом на его лице играла довольно неприятная улыбка.

– Я позвала тебя, Прунскваллер, – наконец заговорила герцогиня, тщательно подбирая каждое слово, – чтобы сказать – завтра я, скорее всего, окончательно встану на ноги...

– Ха-ха, сударыня, ха-ха, хи-хи, как вы изволили сказать? Завтра, ха-ха?

– Завтра, завтра, – хмуро подтвердила герцогиня, – а почему бы нет?

– Вообще-то, с точки зрения специалиста... – тут врач замялся.

– А почему нет? – холодно с нажимом повторила леди Гертруда.

– Ха-ха, я бы сказал, что очень необычно, хо-хо, странно и непонятно. Я бы хотел знать, почему все-таки так рано, хах-ха?

– Начинаете пудрить мне мозги, да? Я так и думала, между прочим... И тем не менее завтра с утра я буду на ногах.

Доктор Прунскваллер неопределенно пожал плечами и возвел глаза к небу – дескать, поперек воли господ не пойдешь. Поймав на себе выжидающий взгляд женщины, он выдавил:

– Хо-хо, я только советую, но приказывать не могу... Воля ваша, сударыня...

– Да перестань бормотать глупости, – вспыхнула Гертруда.

– Это не глупости, – неожиданно возразил эскулап, – это, хо-хо, ха-ха, если хо-хо-хотите знать, ха-ха, очень важно. Я бы настоятельно рекомендовал... – но тут Прунскваллер, поймав уже разгневанный взгляд герцогини, попятился назад, и пока она еще ничего не успела сказать или выкрикнуть, доктор с неожиданным проворством распахнул дверь и опрометью вылетел из комнаты.

– Баю-бай, спи, красавчик наш, – бормотала еле слышно нянька, – правда ведь, он у нас такой замечательный? Ах ты, мой сладенький.

– Кто?! – закричала леди Гертруда с такой силой, что пламя свечей наверху тревожно заколебалось.

Конечно, от столь пронзительного крика ребенок моментально проснулся и заплакал, а нянюшка Слэгг испуганно попятилась.

– Как кто? Его сиятельство, малыш, – растерянно забормотала нянька. – Он у нас такой...

– Слушай, знаешь что? – тяжело задышала роженица. – Я хочу видеть его только тогда, когда ему исполнится шесть лет! А пока ступай. Заботься о нем хорошо. Найди в городе кормилицу. У кастелянши спроси старые бархатные занавески – она знает, такие зеленые... Ткани много, сшейте ему, что там нужно из одежды... Да, вот тебе золотое кольцо, подбери к нему цепочку и надень малышу на шею – пусть носит. Отныне мальчик получает имя Титус. А теперь иди и оставь дверь открытой на шесть дюймов.

Леди Гертруда тут же запустила руку под подушку и извлекла на свет небольшую тростниковую свирель. И тотчас комнату наполнили звуки заунывной мелодии. А нянюшка Слэгг, судорожно схватив на лету брошенное госпожой золотое кольцо, поспешно бросилась вон из комнаты, точно здесь было преддверие ада. Леди Гроун приподнялась – теперь грусть напрочь исчезла из ее глаз, уступив место почти детскому ликованию. Некоторое время женщина неподвижным взглядом смотрела на неприкрытую нянькой – как и было приказано – дверь. Потом леди Гертруда резко тряхнула головой и снова заиграла печальную мелодию. В комнате стало тише и темнее. Темнее потому, что белые кошки хозяйки были убраны отсюда по настоянию доктора. Надолго ли?

СЕПУЛКРЕЙВ

В любой день в году, независимо от происходивших событий, между девятью и десятью часами утра его можно было застать сидящим в Каменном зале. По издавна заведенному порядку, именно в это время лорду подавался завтрак. Этот зал испокон веков служил хозяевам Горменгаста столовой и за все время повидал немало, а при возможности многое мог бы поведать. Лорд Сепулкрейв мрачно оглядел овальное помещение, своды которого подпирали два ряда колонн – справа и слева. Потолок был раскрашен в бело-голубые оттенки, изображая небосклон, на котором резвились и преследовали друг друга нарисованные безвестным художником розовощекие купидоны. Тот, кто задался бы целью сосчитать ангелочков, все равно сбился бы со счета – не только потому, что их было нарисовано слишком много, но и потому, что со временем краски потускнели и трудно было отличить отдельные фигурки от изображенных там же пухлых облачков.

Несомненно, и лорд Сепулкрейв еще в раннем детстве обращал внимание на купидонов и даже пытался их сосчитать – конечно, безрезультатно. Не подлежит также сомнению, что сосчитать мифологических провозвестников любви пытался отец Сепулкрейва и что позже этим станет заниматься подросший Титус. Во всяком случае, лорд Гроун давно уже вышел из детства, и потому количество купидонов на потолке трапезной залы ничуть его не интересовало. Нарисованные в незапамятные времена купидоны были частью его жизни. Наверное, если кто-нибудь спросил бы лорда – любит ли он Горменгаст, Сепулкрейв бы немало удивился. В самом деле, замок стал его частью. С таким же успехом любопытствующий мог бы обратиться к любому человеку с вопросом, к примеру, любит ли он собственные уши или руки? Впрочем, хоть лорд Гроун и говорил всем, что не знает, кто изобразил ангелочков на потолке, он тем не менее кривил душой, потому как доподлинно знал: потолок Каменного зала расписал его прадед с помощью одного из лакеев, страстного любителя живописи. Кстати, потом этот лакей пал жертвой собственной неосторожности в этом же самом зале, можно сказать, на рабочем месте – он случайно сорвался с громадной лестницы, находясь под самым потолком и, естественно, разбился насмерть. А нынешний хозяин замка больше всего интересовался толстенными фолиантами в библиотеке, а в данный момент – хитрой работы фигурной ручкой на серебряном кувшине с вином.

Каждое утро тут повторялась одна и та же процедура – герцог Гроун с меланхоличным видом входил в зал и шел на свое место мимо бесконечно длинного стола с приставленными к нему одинаковыми стульями – шел туда, где уже терпеливо ожидали его лакеи.

Как только он приближался, слуги почтительно наклоняли головы, ожидая, пока господин сядет. Лорд садился на свое место и дергал за язык небольшой медный колокол, что был подвешен на специальной подставке по правую руку от него. Звон колокола был сигналом к началу завтрака. Слуги тоже садились за стол и принимались за еду – обычно их завтрак составлял хлеб, пироги с какой-нибудь начинкой и чарка рисового вина.

Понятное дело, что меню хозяина Горменгаста было куда более разнообразным. Вот и сейчас лорд Сепулкрейв смотрел мутными глазами на стол перед собой – он был накрыт на две персоны. Неярко поблескивала серебряная посуда, только на фоне общего мрака как-то резко выделялись своей белизной искусно свернутые салфетки. Герцог вздохнул, и тут же в носу приятно защекотало – пахло свежеиспеченной сдобой, вином и чем-то еще вкусным. Вареные яйца, разрисованные поварятами в невероятные цветовые комбинации, были выложены на блюде таким образом, что получился хитрый рисунок. Ломтики поджаренного хлеба образовывали замысловатую пирамиду. Вареная и тушеная рыба, украшенная свежей зеленью и ломтиками овощей, настойчиво притягивала взор. Совсем рядом – только руку протяни – стоял серебряный кофейник, источавший приятное тепло. Тут же громоздилась ваза с всевозможными фруктами – чего только душа пожелает. Не говоря уже о десятках тарелок и тарелочек с разными не столь значительными закусками, соусами, орехами и вареньями. А посреди стола громоздилось большое блюдо с салатом из свежих побегов одуванчика и молодой крапивы.

Но лорд Гроун словно не замечал богатства расставленных перед ним деликатесов – настоящих произведений искусства, созданных под руководством шеф-повара, который славился не только умением пить вино. Не замечал герцог и слуг, напряженно ждавших, когда же он примется за еду. Справа же от аристократа, кроме колокола, на столе был расставлен еще комплект приборов – что подразумевало приход кого-то еще. И тут лорд, опомнившись, резко дернул за язык колокола – еще раз. В этот момент дверь распахнулась и в комнату вошел одетый в малиновый камзол Саурдаст, державший в руках несколько пухлых книг. Это был очень примечательный человек – его длинные волосы, когда-то черно-смоляные, теперь частично поседели, лицо – длинное и бледное – было изрезано морщинами. Это лицо напоминало большой лист бумаги, смятый, а потом торопливо разглаженный чьей-то рукой. Глубоко посаженные глаза скрывались в тени массивных надбровных дуг.

Старик торопливо сел на свое место, положив в стороне четыре принесенных книги и, вскинув на лорда глаза, заговорил неторопливо и с неожиданным для хозяина замка достоинством:

– Я, Саурдаст, смотритель библиотеки, девяностолетний старик, ваш покорный слуга и личный советник, изучающий славу рода Гроунов, говорю вашему сиятельству приличествующее приветствие в это не слишком веселое утро. Я, одетый в обычное рубище, изучающий эти тома – мудрость веков минувших, я, встретивший девяносто и еще несколько весен, как угодно было Богу нашему...

Все эти слова старик умудрился произнести на одном дыхании, но в конце концов ему пришлось за это расплачиваться – кашель разодрал его легкие, и Саурдаст судорожно схватился за впалую грудь.

Лорд Гроун, подперев ладонью подбородок, задумчиво смотрел на хранителя библиотеки. Лицо аристократа непременно бросалось в глаза любому, кому случалось столкнуться с повелителем Горменгаста – кожа его была нетипичного для здешних мест оливкового цвета, большие темные глаза то и дело смотрели то вправо, то влево, словно пытались увидеть все одновременно и ничего не пропустить. Ноздри часто раздувались, а узкий рот был упрямо сжат. На голове герцога красовалась выкованная из обычного железа корона рода Гроунов, удерживавшаяся на затылке при помощи пропущенной под подбородком скобы. Корона, несмотря на все богатство рода, была довольно простой и даже неказистой – четыре зубца, напоминавшие наконечники стрел, между которыми покачивались грубой работы цепочки. Герцог был в темной одежде – тоже из полученного по наследству гардероба.

Кажется, лорд Сепулкрейв пропустил цветистую речь хранителя своей библиотеки мимо ушей, но тем не менее приход книжника обрадовал аристократа. Он меланхолично отломил кусочек поджаренного на огне хлеба и принялся медленно его пережевывать. И тут, словно опомнившись, он обвел взглядом всех присутствующих – мол, приступайте к еде. Конечно, они не заставили себя уговаривать, тем более что еда успела порядком остыть. Саурдаст положил себе на тарелку вареную рыбину, ломтик арбуза и раскрашенное красными и зелеными красками яйцо.

Слуги в два приема расправились с едой и теперь терпеливо ожидали от хозяина разрешения удалиться и приступить к своим повседневным обязанностям.

Заморив, что называется, червячка, Саурдаст вытер рот салфеткой и посмотрел на герцога, неторопливо смакующего привезенный из далекого Китая чай. Глаза его ничего не выражали, что было очень необычно для хозяина замка. Конечно, библиотекарь не мог не заметить странной перемены с герцогом. Вздохнув, старик посмотрел на громадные часы, стоявшие на другом конце зала. Зрение у Саурдаста, несмотря на столь почтенный возраст, было отменным – настолько отменным, что он моментально заметил точное время – без двадцати одной минуты десятого. Поймав взгляд старика, лорд Гроун вытащил из кармана свои часы и посмотрел на циферблат – уже без двадцати. Саурдаст воспользовался моментом и поспешно встал из-за стола. Шелестя длинными полами камзола, он направился прочь.

Слуги тотчас принялись убирать со столов. Камердинер умел подбирать лакеев – за минуту посуда и недоеденные кушанья были убраны, скатерти свернуты, все исчезло за специальной дверью для слуг, спрятанной за колоннами и потому на первый взгляд незаметной. С той стороны щелкнул, поворачиваясь в замке, ключ – камердинер запер дверь. Все.

Между тем Саурдаст, выглянув в коридор и убедившись, что там никого нет, вернулся на свое место. После чего, ковыряя крючковатым пальцем резные украшения на столешнице, выжидательно уставился на герцога.

Лорд Гроун молчал еще несколько мгновений, а затем, пронзительно взглянув на библиотекаря блестящими черными глазами, хрипло спросил:

– Ну? Что там? Говори.

– Сегодня девятый день месяца, – начал Саурдаст.

– Ага, – неопределенно согласился аристократ.

Наступила тишина – Саурдаст нервно теребил пальцами свою длинную бороду.

– Так вот, девятый, – требовательно сказал Сепулкрейв.

– Девятый, да, – промямлил хранитель библиотеки.

– Тяжелый день, – подхватил герцог, – ой, тяжелый.

Саурдаст, принимая мрачный тон собеседника, повторил:

– Верно... Девятый день – он всегда слишком тяжелый.

Неожиданно по морщинистой щеке библиотекаря скатилась крупная слеза. Это было тем более неожиданно, что выражения глубоко посаженных глаз старика было просто невозможно разглядеть. Очевидно, старик и сам удивился собственной слабости, потому что тут же принялся смущенно промакивать глаза руками. После чего судорожно вцепился в принесенные книги. Лорд Сепулкрейв тут же сделал вид, что не видит смятения чувств хранителя библиотеки – он принялся поправлять корону, которая и без того идеально сидела на его голове. Наконец, выдержав приличную дистанцию во времени, он снова положил подбородок на согнутую в локте руку и тихо сказал:

– Ну, продолжай.

Саурдаст встал и, сделав несколько шагов по комнате, снова вернулся на свое место. После чего он с неожиданной яростью принялся отставлять в сторону оставленные возле герцога утренние яства. Саурдаст настойчиво расчищал пространство на столе. Наконец, покончив с этим занятием, старик раскрыл три из четырех принесенных инкунабул на заранее заложенных местах и поставил книги на торцы прямо перед собой.

Книги были особенные. Первая, к примеру, представляла собой распорядок жизни герцога. Находившиеся слева страницы, тщательно разлинованные, были испещрены датами с разными важными пометками, а по правую сторону бисерным почерком значилась полезная информация, как-то: важные дела, о которых ни в коем случае нельзя забыть, указывалась одежда, которую необходимо надевать по тому или иному случаю. Там же указывались возможные варианты развития событий и рекомендации герцогу – как поступить в таком-то и таком-то случае.

Второй том был, так сказать, рабочим – заметки вносились туда по ходу дела. Том третий содержал в себе списки разных церемоний, описания обычаев, примет и традиций, которые следовало соблюдать. В общем, отраженная гусиным пером на пергаменте жизнь. Понятное дело, что непосвященный человек, заглянув в одну из книг, попросту запутался бы во всех этих записях. Ориентировался в них один только Саурдаст – ведь это, собственно говоря, был его хлеб, не больше и не меньше.

Следующие двадцать минут библиотекарь ровным голосом перечислял разные неотложные дела, которые полагалось сделать его сиятельству именно сегодня. Лорд Сепулкрейв внимательно слушал, то и дело кивая. Саурдаст же, водя пальцами обеих рук по записям в двух книгах сразу, напоминал, к примеру, что на сегодняшний день запланирована замена давно проржавевших брусьев металлической лестницы, что вела в пруд, в котором разводили карпов для кухни – на 2:37 пополудни, потому что лестница стояла добрых семь десятков лет и даже может еще некоторое время прослужить, но зачем рисковать...

Наконец, изложив герцогу его график на весь день, Саурдаст замолчал и украдкой посмотрел на часы – до десяти еще оставалось одна минута.

Герцог Гроун неожиданно бросил на секретаря быстрый взгляд и спросил:

– Скажи... Ты уже слышал о моем сыне?

Саурдаст, который в очередной раз с надеждой посмотрел на циферблат, страстно дожидаясь, когда часы начнут отбивать положенные десять часов, пропустил вопрос мимо ушей. Но, посмотрев в лицо лорду Сепулкрейву, он виновато закашлялся. Старик заметил, что даже сквозь оливковый цвет кожи хозяина проступает бледность. Герцог же, схватив со стола серебряную чайную ложку, согнул ее дугой.

Неожиданно отворилась дверь и в трапезную вошел... Флей.

– Пора, – объявил камердинер, делая многозначительный жест в сторону не до конца убранного стола.

Лорд Гроун молча встал и направился к двери.

Флей, понимающе посмотрев на библиотекаря, торопливо схватил из вазы несколько персиков и, засовывая их на ходу в карман, кинулся вслед за лордом.

КОЛЕНО ДОКТОРА ПРУНСКВАЛЛЕРА

Комната Фуксии, как обычно, была завалена всевозможными вещами – книгами, игрушками, разноцветными тряпками. Фуксия жила на втором этаже западного крыла Горменгаста. У стены напротив входа стояла просторная кровать из орехового дерева, два треугольных окна выходили на кварталы лачуг, в которых трудились резчики по дереву, жаждавшие свободы в известный день выбора герцогом трех самых искусно сделанных скульптур. Дальше, где заканчивались кварталы, раскинулись пастбища и сенокосные угодья, за ними – мрачный Дремучий лес.

Все стены Фуксия облепила рисунками, выполненными углем на плотной желтоватой бумаге. Все рисунки без исключения были необычными – в них отсутствовало чувство пропорции. Скорее всего, объяснялось это тем, что девочка предпочитала рисовать в минуты душевного волнения. Вообще, все, что находилось в комнате – не только рисунки, но и игрушки, тряпки, ящички с красками – свидетельствовало о желании молодой хозяйки почаще бросать вызов занудливому порядку, который наводили повсюду в замке бесчисленные слуги.

Спальня имела еще одну немаловажную особенность – только отсюда можно было попасть на чердак – святую святых Фуксии. Дверь, что вела из комнаты в крохотную каморку, где начиналась винтовая лестница на чердак, была спрятана за высокой спинкой кровати, так что Фуксии часто приходилось передвигать свое ложе с места на место.

Дочь хозяина Горменгаста всегда педантично загораживала кроватью дверь на заветный чердак, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не проник туда. Впрочем, подобная мера предосторожности была лишней – во-первых, никто, кроме нянюшки Слэгг, не входил в ее комнату, а во-вторых, даже старая нянька, возжелай она проверить – а какие тайны скрывает девчонка от остальных – все равно не смогла бы вскарабкаться на чердак по неимоверно крутой лестнице с очень узкими ступенями, да вдобавок еще в полной темноте. Сама же Фуксия давно наизусть выучила каждый изгиб лестницы, так что даже бегала по ней, насколько можно было бежать по винтовой лестнице.

Для детей чердаки вообще всегда представляются настоящим магнитом, особенно, если там что-то лежит. Понятное дело, что каждое поколение хозяев Горменгаста обязательно оставляло память о себе – и не только разными пристройками к замку, но и складированием разного вышедшего из употребления скарба на чердаке. Все это, покрытое толстым слоем пыли, теперь беспорядочными кучами громоздилось под черепичной крышей, и там оставалось еще достаточно места для грядущих поколений – ведь и они, несомненно, достойны увековечить память о себе.

Чердак состоял из трех основных частей, не считая всяких мелких закоулков – двух длинных галерей, одна из которых лежала чуть выше – на три ступеньки – другой, из обширных антресолей. Антресоли соединялись с остальной частью ажурной лесенкой, и при желании там можно было разгуливать, как на веранде. Там же, на антресолях, имелась неприметная дверца, через которую можно было попасть уже на крышу. Чердак был своего рода храмом – храмом секретов Фуксии, которая всегда ревностно соблюдала дистанцию между собой и «другими», как она называла окружающих.

Судьбе было угодно направить ход событий так, что когда супруга лорда Гроуна произвела на свет «младенца мужеска полу», как записали духовники-хронисты, когда обитатели замка обменивались взволнованным шепотом реальными и мнимыми подробностями о ребенке и состоянии роженицы, только два человека ничего не знали о столь грандиозном событии – уже известный Ротткодд и Фуксия.

Дочь герцога подошла к висевшему в углу комнаты черному шнуру из плетеного шелка и несколько раз дернула за него. И тут же в дальней комнате – на том конце коридора – резко и требовательно зазвонил колокольчик. Там была комната нянюшки Слэгг, нянька занимала ее уже без малого два десятка лет.

Между тем солнце играло на крутых шпилях башен и башенок на восточной стороне Горменгаста, заливая бодрящим светом и лачуги резчиков по дереву, которым, как известно, особо радоваться было нечему. Золотой же от света стала и верхушка горы, на склоны которой взбирался Дремучий лес. Небо было удивительно голубым, только кое-где виднелись небольшие пушистые облачка. Что и говорить, день выдался на славу. Именно за этими облачками и следила сейчас рассеянным взглядом Фуксия. Девочка, стоявшая босиком на холодных плитах пола, поежилась.

– Так, – сказала Фуксия самой себе. – Кажется, их семь штук. Вон два облака. И вон еще – раз, два... верно, еще пять. Всего семь.

Дочь герцога зябко повела плечами и плотнее запахнула пушистую желтую шаль, после чего дернула еще несколько раз за витой шелковый шнур, призывая няньку поторопиться. После чего, подойдя к пузатому комоду, девочка извлекла из верхнего ящика кусок смешанной с воском черной краски и, слегка прищурив правый глаз, нарисовала на свободном от рисунков участке беленой стены цифру «семь», обвела ее в кружок. Немного подумав, Фуксия приписала возле семерки – «облаков» и поставила жирный восклицательный знак.

Покончив с росписью стен, девочка направилась к кровати, то и дело морщась, когда ступня касалась холодной поверхности пола. Ей оставался до кровати один только шаг, когда дверь распахнулась и нянюшка Слэгг возникла на пороге.

Завидев няньку, девочка двумя прыжками очутилась возле нее, обняла, дважды поцеловала в щеки, а затем, подтащив к окну, указала на лениво плывущие по небу облака. Нянюшка непонимающе смотрела на небо, а потом поинтересовалась, что же такое, заслуживающее интереса, увидела из окна ее воспитанница.

– Ну как же, – наивно удивилась девочка, – ты посмотри на облака. Их семь.

Госпожа Слэгг – именно так именовали ее слуги – посмотрела еще раз в окно, чтобы убедиться, что облаков действительно семь, а не шесть или, предположим, восемь, и снова удивленно посмотрела на Фуксию. Она явно не разделяла восторга девочки.

– Почему их семь? – затараторила Фуксия, видя, что на лице няньки обозначилось раздражение, – семь – это ведь что-то означает, я так думаю. Что значит семерка, а? Один – почтенная смерть, два – адское пламя, три – сотня горячих коней, четверка – рыцарское звание, пять – рыба, которая приносит счастье, шесть... Что-то я забыла, что знаменует шестерка... А семь, к чему семь-то? Вот восьмерку хорошо помню – что-то о лягушке с мраморными глазами. Девятка... э-э-э, что там обозначает девятка? А, снова забыла. Так, десять... Нет, вспомнила – девятка – башня, стоящая посреди урагана. А семерка... Ну просто как память отшибло.

Переминаясь с ноги на ногу, Фуксия просительно посмотрела няньке в глаза.

Нянюшка вытерла кружевным платочком губы и спокойно сказала:

– Ну что, детка, может, молочка горяченького попьешь? Если да, то говори сейчас, а то мне некогда – кошечек твоей мамы нужно еще покормить. Что делать, если я такая энергичная – вот и просят то одно сделать, то другое... Да, так для чего ты меня позвала? А? Для чего? Говори давай, а то у меня забот полон рот.

Фуксия, сложив руки на груди, снова внимательно посмотрела в окно, а потом перевела взгляд на безучастную няню:

– Мне нужен плотный завтрак. Да-да! Очень много еды – сегодня мне придется много думать.

Нянюшка Слэгг искоса смотрела на бородавку на своей левой руке и по-прежнему хранила молчание.

– Конечно, ты не знаешь, куда я пойду, – продолжала девочка. – Мне нужно отправиться в одно место, где можно спокойно размышлять.

– Да, конечно, дорогая моя, – наконец сказала нянька.

– Так вот, принеси мне на завтрак горячего молока, вареные яйца и поджаренного хлеба... Но только чтобы он был поджарен с одной стороны. Ах, да! И еще мне нужна корзинка яблок – потому что я буду кушать их весь день. Понимаешь, когда я много думаю, то потом все время хочется есть.

– Хорошо, деточка, – заговорила нянька, – пока я пойду на кухню, ты подкинь дров в камин. Я принесу завтрак и заправлю кровать...

Фуксия искренне расцеловала старую женщину и, выпустив ее из комнаты, захлопнула дверь с такой силой, что в коридорах потом еще долго стоял гул.

Заперев дверь, девочка с размаху бросилась на кровать. Повалявшись напоследок несколько минут, она бодро вскочила и принялась натягивать длинные шерстяные чулки, рассуждая сама с собой:

– Да, сегодня, кажется, я никого не увижу...

Нужно удалиться в свое убежище и все обдумать, как положено... Взглянув в зеркало, Фуксия заговорщически улыбнулась и подмигнула самой себе, найдя улыбку просто обворожительной. Впрочем, так оно и было на самом деле...

Но тут, вспомнив, что время не ждет, Фуксия разом перестала улыбаться и засобиралась. И все же время от времени девочка украдкой смотрелась в зеркало – говорят, что она становилась похожей на мать. Покончив с чулками и кружевными нижними юбками, дочь властителей Горменгаста набросила то самое знаменитое кроваво-красное платье, что делало ее заметной уже издалека. Вообще-то платье висело на ней своеобразным колоколом, но часто, чтобы ветер не приподнимал подол и не ставил ее в неловкое положение, Фуксия прихватывала платье зеленым пояском. Просто это платье казалось ей наиболее удобным – за модой девочка не гналась. Во всяком случае, пока.

Между тем нянюшка Слэгг успела не только приготовить требуемый Фуксией завтрак, но и пройти почти половину пути до ее комнаты. Поднос был довольно тяжел, и руки няньки подрагивали. Завернув за угол, где коридор делал изгиб, Нянюшка остановилась, увидев доктора Прунскваллера. Тот был почти у угла, и столкновение казалось неизбежным. Однако врач обладал профессиональной реакцией, что спасло обоих придворных от столкновения.

– О-ха-ха, хо-хо, милая, ха-ха, госпожа Слэгг, как драматично, ха-ха, – начал свое обычное бормотание лекарь, поправляя очки.

Вообще-то старая служанка недолюбливала Прунскваллера. Конечно, чужаком в замке назвать его было нельзя – он давно жил тут, но все-таки было в нем нечто такое, что всегда коробило нянюшку. Просто настоящий доктор – такой, каким его представляла себе в идеале нянька – должен был выглядеть не так, как Прунскваллер. Обычно нянюшка вела себя тактично и старалась не демонстрировать людям своего отношения к ним, тем более что она ведь невольно служила примером для подрастающих будущих хозяев Горменгаста. Однако нянюшка подозревала, что за ее спиной лекарь позволяет себе насмехаться над ней.

И теперь, с неприязнью разглядывая эскулапа, нянька вдруг обнаружила, что никогда еще не видела его аккуратно причесанным (а как же быть тогда с врачебной аккуратностью?). Впрочем, ей-то какое дело до этого? Она должна в первую очередь накормить завтраком ребенка, а остальное ее не касается...

– Хах-хах-хах! Хе-хе! Нянюшка, позвольте мне подержать ваш поднос, вы же устали, – затараторил доктор. – А вы пока расскажете мне, куда вы пропадали на целый месяц... Что-то я давненько вас не видел, хаха. Обычно всегда встречались где-нибудь на лестнице, а тут... Хах-хаах.

– Просто ее сиятельство не хотели видеть меня все это время, – сообщила нянька, с укором глядя на врача. – А потому я, сударь, живу теперь в западном крыле...

– Ах, даже так? – удивленно протянул Прунскваллер и, приняв поднос из рук женщины, осторожно опустил его на пол. После чего, присев на корточки, лекарь выжидательно уставился на нянюшке, поблескивая стеклами очков.

– Выходит, вы теперь обитаете в западном крыле? В самом деле? – вопросы сыпались из уст врача, как горох из худого мешка. – Ну как же так можно было – не желать вас видеть? Вы что – животное какое? Или все-таки человек?

Бедная нянюшка даже не знала, что ответить на столь провокационные вопросы.

– Госпожа Слэгг, я хочу ответить на собственный вопрос. Скажем прямо – я знаю вас уже давно. Ну, десять лет уж точно. Конечно, вместе мы не выпивали и не обсуждали жизненные проблемы, но коли я знаю вас давно, то все-таки имею право высказаться. Да, имею право. И скажу определенно – вы не животное. А ну, присядьте-ка на мое колено.

Не веря своим ушам и одновременно ужасаясь невероятному предложению, пожилая женщина бросила испуганный взгляд вдоль коридора, прикидывая, сумеет ли удрать от назойливого эскулапа. Но в следующий момент он точным движением схватил ее за ноги, и не успела нянюшка глазом моргнуть, как оказалась сидящей на острой костлявой коленке врача.

– Вы ведь не животное, – повторял Прунскваллер, – так ведь?

Старуха растерянно затрясла седой головой. Она вообще потеряла контроль над собой.

– Ну вот, ха-ха, конечно, вы не животное. Скажите тогда, ха-ха, кто вы на самом деле?

Нянюшка судорожно, как выброшенная на песок рыба, глотнула воздух:

– Я... я... старая женщина.

– Вы очень необычная... пожилая женщина. И я не ошибусь, если скажу, что очень скоро вы проявите себя с самой наилучшей стороны, что только докажет окружающим вашу бесценность. Да... – тут последовала пауза, а потом лекарь неожиданно спросил. – А как давно вы видели ее сиятельство, госпожу герцогиню? Наверное, это было так давно...

– Верно, верно, – простонала нянюшка. – Это было много месяцев назад.

– Так я и думал, – обрадовано завопил лекарь, – ха-ха, я так и полагал. Но, конечно, вы не задумывались над тем, что делает вас столь незаменимой?

– О нет, сударь, – воскликнула женщина, с тоской глядя на поднос с остывающим завтраком.

– Милая моя госпожа Слэгг, скажите, вы любите детей? – с этими словами доктор перебросил няньку с одного костистого колена на второе. – Вы любите детей, этих цветов жизни? Младенцев и побольше? В общем, детей, ха-ха?

– Детей? – опомнилась нянюшка. – О, они такие прелестные, я готова расцеловать их всех. Такие крошки, умницы, они...

– Вот и хорошо, – кивнул врач, – хорошо, вы достойная женщина. Готовы расцеловать их всех. Впрочем, этого от вас как раз не требуется. Мне нужно посвятить вас в некоторые... обстоятельства. Вам будет поручено попечение над одним младенцем. Целовать его не стоит, но воспитывать его вам придется. Ха-ха, как звучит – поставить на ноги самого Гроуна.

Наконец смысл слов лекаря дошел до сознания женщины, и она неистового замахала руками:

– Ну что вы, сударь, что вы!

– Да, да, – в тон ей ответил Прунскваллер, – хотя герцогиня и не хочет больше вас видеть, они все равно не могут обойтись без вас. Что делать, так устроен этот мир. Ну да ладно. Попомните мое слово, скоро новый Гроун заявит о себе. Кстати, вы помните, как я принимал роды Фуксии?

Нянюшка задрожала всем телом, из глаз ее покатились слезы – доктору даже пришлось подхватить старую женщину за талию, чтобы она ненароком не свалилась с не слишком удобного сиденья.

– Я мало что помню, сударь, – бормотала несчастная нянька, – и вообще – кто бы даже мог подумать?..

– Вот именно, – воскликнул Прунскваллер. – Впрочем, мне пора идти. Но сначала я должен нижайше попросить вас освободить мое колено, мой коленный сустав, говоря врачебным языком. Скажите-ка пока, что вам известно о теперешнем состоянии ее сиятельства?

– Ничего, ничего, – возмущенно затрясла головой пожилая женщина. – Никто не считает нужным что-то говорить мне.

– И тем не менее все заботы лягут на вас, – загадочно сообщил доктор. – Ведь вы сами говорите, что любите возиться с малышами? Так ведь?

– Верно, верно, сударь. Хорошо бы понянчиться с ребенком, тем более в это тяжкое время.

– Вы уверены, что это на самом деле так?

– О да, да, конечно. В самом деле так. Такое божье благословение. Неужели мне правда доверят ребенка? Вы не шутите?

– У них все равно нет выбора, – сказал доктор неожиданно серьезно. – Да, кстати, как там Фуксия? Как вы полагаете, она догадывается о чем-нибудь?

– Да что вы, избави Бог говорить такое, – ужаснулась старуха. – Она же почти не выходит из комнаты, разве только по ночам. И ни с кем не разговаривает... Кроме меня, конечно. С какой стати она должна знать все это?

Прунскваллер, бесцеремонно ссадив женщину с колена, резко вскочил на ноги:

– Весь Горменгаст только и болтает об одном и том же. Говорят, что западное крыло... Ха-ха, в котором живут сестра и нянька новорожденного. Ничего, скоро ажиотаж пройдет, и народ перестанет трепать языками, ха-ха.

Врач собирался было идти дальше по своим делам, когда нянюшка Слэгг с несвойственной ей бесцеремонностью схватила его за рукав:

– Сударь, прошу, постойте.

– Что такое? – оторопел эскулап. – Нянюшка, что с вами? Говорите, но только живо.

– Э-э-э-э... Как... она? – Ну, ее сиятельство?

– Здорова, как бегемот, – прыснул врач, торопливо отскакивая в сторону и полурысью бросаясь в сторону покоев герцогини.

Как во сне, нянюшка взяла с пола поднос с остывшим завтраком и направилась к комнате воспитанницы. Рассеянно постучалась она в дверь, не слушая, раздастся ли из-за резных филенок приглашение войти или скрип ключа. Только теперь смысл сказанного Прунскваллером начал доходить до сознания пожилой женщины. Она снова, как и в далекие времена, сможет заниматься пестованием наследника рода Гроунов. Все повторится сначала – и купание беспомощного розового тельца, и стирка пеленок-распашонок, и придирчивый выбор кормилицы из обитательниц предместья. Ей снова доверят младенца, она снова будет иметь решающее слово во всем, что касается нового человека, будущего мужа и защитника.

Госпожа Слэгг рассеянно постучала в дверь еще несколько раз, но ответом ей было только молчание. Тряхнув головой, нянюшка пришла в себя и увидела сложенный вдвое клочок бумаги, просунутый в щель двери. Поставив поднос на пол, нянька развернула бумагу и прочла знакомые, но трудно разбираемые каракули: «Прости, но тебя пришлось бы ждать до Страшного Суда. Я ушла».

Нянюшка рассеянно подергала дверную ручку, хотя знала, что дверь уже заперта. Махнув рукой, старуха оставила поднос у двери (а вдруг девчонка проголодается и вернется?) и заторопилась обратно в свою комнату – предаваться мечтам о лучезарном будущем. Выходит, не так уж она и устарела, коли еще кому-то нужна.

НА ЧЕРДАКЕ

Фуксия напрасно ждала няньку с обещанной снедью и, потеряв терпение, открыла ящик комода, где хранила припасы на «черный день» – половину хлебной горбушки, превратившейся в сухарь, и кувшин с медовым напитком. Там же покоилась деревянная коробочка с финиками, подаренная ей Флеем несколько недель назад, и две уже успевших сморщиться груши. Девочка бережно извлекла провизию и завернула ее в чистую тряпицу. После этого оставался совсем пустяк – зажечь свечу и отодвинуть кровать от стены. Обе процедуры она выполняла уже не раз, потому сейчас все было исполнено в самом лучшем виде. Фуксия осторожно открыла дверцу, и из каморки пахнуло пылью и чем-то сухим, неживым. Девочка подхватила узелок с едой, свечу и осторожно ступила на лесенку. Потом, обернувшись назад, закрыла за собой дверцу и для верности накинула крючок. Конечно, дверь в ее комнату и так заперта, но с двумя запорами оно все-таки будет надежнее...

Взобраться на чердак было делом двух минут. Подняв свечу на уровень лба, девочка настороженно оглядела свои владения – все как будто по-старому.

Сердце дочери хозяев Горменгаста учащенно забилось – она теперь могла вздохнуть спокойно, попав в родную стихию. Наверное, те же самые чувства испытывает ныряльщик, погрузившись, наконец, в глубины моря, видя вокруг себя рыб и кораллы. Ныряльщик знает – он здесь как дома, ничто и никто не может потревожить его, как на суше.

Похожие эмоции одолевают и художника, творящего в одиночестве и тишине. Он глядит на распростертое перед ним полотно и представляет себя частью картины. Сейчас он тоже где-то там, в своем мире, куда нет ходу никому другому. И пусть на улице плохая погода, пусть на окне лежит толстый слой пыли – художник ничего не видит, потому что он как бы рождается заново, он вкладывает частицу себя в новую картину, он любит, в конце концов...

Как все эти люди чувствуют себя в своей стихии по-настоящему дома, так и Фуксия отдыхала душой только на чердаке. Он стал для девочки всем.

Под крышей замка царила темнота, без свечей никак нельзя было обойтись, хотя тут и там тьму прорезали тонкие лучики света, проникавшие через старую, кое-где потрескавшуюся черепицу. Пламя свечи слабо разгоняло темноту, но все же было хоть каким-то подспорьем. В пыльном воздухе стремительно носились серебристые моли.

Фуксия шла вперед, и лучи света то падали ей на лоб, то выхватывали кусочек красной материи на рукаве или подоле платья. Девочка посмотрела направо – где-то тут должен стоять у стены старый музыкальный орган. Конечно, теперь на нем не сыграешь – не хватает части клавишей, да и звуковые трубы давным-давно лопнули. Кстати, неподалеку находилась реликвия почище органа – неимоверно густая паутина, плод трудов многих поколений пауков. Фуксия затруднялась сказать даже приблизительно, как долго создавалось это творение природы, более густое, чем ее шаль. Дочь герцога поторопилась дальше – делать тут ей было нечего, темно и полно пыли. Она поднялась по скрипучей лестнице на антресоль. Здесь было светло – свечу можно было задуть – и было несколько окошек с потемневшими от непогоды ставнями. Если раскрыть эти ставни, то можно видеть далеко внизу бесчисленные приземистые домики, сады и огороды, людей, снующих туда сюда, как муравьи. Кварталы лачуг, разделенные широкими мощеными булыжником дорогами, казались кусками неровно нарезанного пирога. Здесь, на антресоли, и любила проводить время девочка. Ей нравилось все – стремительные стрижи, со свистом рассекающие воздух в нескольких метрах от окна, и разное барахло, сваленное у стен, и покрытые пылью корзины. Вот, к примеру, голова игрушечного льва. Конечно, когда-то этим львом играл кто-то из ее далеких предков.

Антресоль была длинной и узкой. Если идти направо, то через какое-то расстояние, знала Фуксия, наткнешься на совершенно пустой угол. Там, конечно, делать особенно нечего. То ли дело у окон. Высотища-то какая. Она вновь посмотрела в сторону выстроившихся у стены корзин – содержимое части из них она уже успела просмотреть. Там и в самом деле хранились несметные богатства – помятые (конечно, в битвах) шлемы, бамбуковые палочки, гнутые резные ножки столов, шкатулки, игрушки, пуговицы, не догоревшие свечи, игральные кости, обрывки пергаментов и тупые ножи. Тут же к стене был прислонен огромный рассохшийся барабан с наброшенной на него пыльной шкурой медведя. Пусть она пыльная, думала девочка, но зато зубы в пасти зверя и сейчас выглядят устрашающе. Да, здесь в самом деле можно отдыхать. Кто, скажите, посмеет помешать ей с разбегу прыгнуть на старинный продавленный диван с облупившейся позолотой? Она может лежать на нем, сколько угодно. Да еще придвинув корзину, перебирая ее содержимое...

Но сегодня Фуксия не собиралась задерживаться здесь слишком долго. Взглянув последний раз в окно, она направилась влево. Как и следовало ожидать, через двенадцать шагов показались ступеньки, ведущие во вторую галерею чердака. Жаль только, что отсюда нельзя было увидеть нижний уровень – перила на этой лестнице, тоже винтовой, были слишком высоки. Фуксия стала медленно спускаться по ступенькам, с сожалением в последний раз оглянувшись на окно с видимым в него кусочком неба.

Здесь, во мраке, все происходящее в Горменгасте казалось жизнью из другого мира. А у нее был собственный мир, вполне умещавшийся в пределах чердака. Фуксия представляла, как в темноте вокруг нее движутся давно придуманные ею люди, как они танцуют, шутят, смеются, рассказывают друг другу различные занимательные истории.

Девочка постояла немного, а потом направилась дальше, к цели своего путешествия – на громадный балкон, куда вели двадцать ступенек. Ступени были крутые и расшатанные, по ним нужно было идти осторожно. Кроме того, Фуксия несла с собой провизию и свечу, нужно было не уронить эти столь необходимые в уединении на чердаке вещи.

Наконец последнее препятствие осталось позади, Фуксия вцепилась пальцами в полированные перила. Внизу, как всегда случалось в такие минуты, в ее воображении ее ожидали пять персонажей. Первым был, конечно, Манстер – он большой пересмешник, но ведет себя, тем не менее, очень тактично. Вот он пробирается по покрытому слоем пыли полу и, подойдя к балкону, учтиво наклоняет голову в знак приветствия. А потом Манстер примется, как обычно, отыскивать свой набитый золотом бочонок. Вторым пойдет Дождевик – как всегда, с низко опущенной головой и сложенными за спиной руками. За ним семенит на привязанной к ошейнику цепочке тигренок...

Однако теперь Фуксии было не до этих персонажей – и потому она прошла мимо высокого кресла, в котором обычно сиживала, мысленно размышляя о придуманных друзьях. Потянув на себя болтавшуюся на одной петле дверь, девочка оказалась в третьей галерее чердака.

Положив узелок с провизией на столик в углу, Фуксия легким движением распахнула решетчатые ставни окна. Потом девочка наклонилась, чтобы подтянуть сползший чулок. Эта комната тоже была особенная – тут она любила размышлять о собственном житье-бытье. И порассуждать вслух, даже поспорить с собой – все равно тут никто ее не услышит. Вот и теперь, выглянув в окно и осмотрев крыши соседних зданий, Фуксия медленно протянула, словно наслаждаясь звуками собственного голоса: «Я одна!» И тут же, положив локти на подоконник, добавила: «Одна! Мне хо-ро-шо! Никто мне не помешает. Не то, что в комнате. Никто не станет поучать, как я должна вести себя, потому что я леди. Нет! Тут я могу делать все, что захочу. Тут хорошо. Никто не знает, где я. И Флей не знает. Папа тоже не знает. И мама не подозревает даже. Никто, никто не знает, даже нянюшка. Только я – я сама знаю, куда мне идти и как вести себя. Я всегда здесь. Не сосчитать дней, в которые я уже приходила на чердак. И впереди еще много дней, когда я буду приходить сюда и вот так вот облокачиваться о подоконник. Как хорошо быть одной! А теперь...».

Тут девочка подошла к столу и стала развязывать узелок с едой: «Наверное, пора нам завтракать...». Но тут взгляд ее случайно упал на окно, и она увидела далеко внизу двух слуг – по-видимому с кухни. Вообще-то она любила смотреть за мирской суетой с высоты своего положения, люди в это время сновали туда и сюда постоянно, но что-то насторожило Фуксию, заставило прекратить терзать неподатливый узел и подойти к окну поближе. Что-то определенно тревожило ее душу, и девочка неприятно поежилась – самым противным было то, что она не могла понять причины беспокойства. Ведь глупо же было просто предположить, что ее встревожил вид слуг. А уж когда к слугам подошло еще несколько человек, и они стали отчаянно жестикулировать, Фуксия окончательно утвердилась во мнении, что произошло нечто необычное. Девочку тревожило еще и то, что к стоявшим внизу присоединялись все новые люди. Этого было достаточно, чтобы Фуксия окончательно потеряла благодушное настроение и ощутила тревогу.

– Что-то случилось, – забормотала наследница рода Гроунов, – да-да, что-то определенно произошло. Что-то такое, о чем мне не сказали. Не захотели сказать. Ах, как я не люблю их. Собрались, как муравьи, чешут языками. Уж лучше бы работали – за что их только кормят? Ах, будь оно неладно.

Разом осознав, что теперь на целый день не удастся отделаться от неприятного предчувствия, Фуксия повернулась к столу, вытащила из узелка грушу и механически вонзила зубы в сочную мякоть плода. Чем бы заняться? Ну, посидит она в кресле, помечтает, если будет настроение – даже мысленно разыграет какую-нибудь сценку... Потом – как заведено, спустится вниз, попросит у нянюшки чаю и сытный полдник. А пока... И все-таки виденное внизу не давало девочке покоя. Там определенно что-то случилось...

Фуксия рассеянно обвела взглядом комнату. Стены тут были увешаны картинами – она сама рылась в пропыленных корзинах, отбирала найденные пейзажи и натюрморты, батальные сцены и пасторали. На перегородке висит большая картина, которую можно рассматривать каждый день, и все равно найдешь для себя что-то новое, что упустил прежде. Вот и сейчас девочка залюбовалась картиной, изображавшей горный пейзаж, в центре которого располагалась широкая дорога. На переднем плане картины изображено войско. Солдаты одеты в малиновые кафтаны. Чуть поодаль безвестный художник изобразил второй отряд, в желто-золотистых кафтанах – те, безусловно, оборонялись от наступавших. Фуксию всегда поражало мастерство живописца из прошлого – на картине было много деталей, но он тщательно вывел не только мелкие, едва заметные глазу кинжалы или, положим, рисунки гербов на спинах воинов, но и постарался придать лицу каждого участника сражения свое выражение. Картины, развешенные на других стенах и перегородках, были уже не столь впечатляющи, но все равно притягательны: голова ягуара, портрет двадцать второго герцога Гроуна с ровно расчесанными седыми волосами, групповой портрет – дети забавляются с кошкой. Вообще-то в комнате, где стояло больше всего корзин и ларей с рухлядью, было много и малых картин, но они были до однообразия скучные – потому что изображали в основном живших когда-то в Горменгасте знатных и не очень знатных людей с почти одинаково постными лицами. Ну скажите, какое настроение могут навевать ребенку подобные люди? То-то, именно потому Фуксия и оставила те картины там, где они были. Картины же, что подходили взыскательному вкусу дочери лорда Гроуна, были водворены на стены вовсе не из склонности хозяйки чердака к старинной живописи, а потому, что она любила удобно расположиться за столом, представляя, как изображенные на картинах люди и вещи начинают рассказывать ей различные истории. Причем один и тот же, к примеру, человек, мог излагать совершенно разные рассказы. С помощью этих картин Фуксия переносилась далеко за пределы Горменгаста, переживала бури и кораблекрушения, нападения врагов и страшные эпидемии. У девочки был свой мир, в который никто другой не имел доступа.

Постояв у картин, Фуксия опустилась на продавленный кем-то из ее далеких предков диван. Он был еще вполне пригоден для отдыха, а уж если не замечать облупившейся и отслоившейся позолоты, то тонкая резьба с инкрустацией чешуйками перламутра делала сей предмет мебели величественным произведением искусства. Растянувшись на диване, девочка перевела взгляд на стоявший чуть поодаль от стола невесть как оказавшийся на чердаке причудливо изогнутый корень неведомого дерева. Корень был отшлифован до блеска. Можно было предположить, что его вырыли из земли в Дремучем лесу, но вот о назначении этого предмета можно было только бесконечно строить догадки и вволю давать простор фантазии. На полу у дивана располагался небольшой пестрый коврик, изукрашенный причудливыми цветами и грифонами. Подобные рисунки Фуксия уже видела в книжках о жизни в далеких восточный странах, где, как говорят, даже не бывает зимы. Однако сегодня ни ковер (хоть такого нет ни у кого в замке), ни загадочный корень, ни диван уже не могли по-настоящему порадовать Фуксию. Нахмурившись, она медленно повторила, вслушиваясь в звуки собственного голоса:

– Определенно что-то произошло... И все кажется каким-то не таким, как всегда... Что будем делать?

Зябко поежившись, девочка решительно соскочила с дивана и вприпрыжку подбежала к окну. Так и есть – люди внизу продолжали стоять и что-то оживленно обсуждать. Только теперь толпа стала еще больше. С чердака хорошо просматривались все кварталы предместья, так что Фуксия могла видеть собравшихся кучками людей не только во дворе замка. Девочке даже показалось, что она слышит их резкие возбужденные голоса. Вообще-то толпы всегда мало интересовали девочку – у них свои дела, у нее свои – но теперь, ранним утром, безделье этих людей было явно вызвано чем-то очень необычным, что, без сомнения, имело отношение и к ней.

Еще с прошлого раза Фуксия оставила на столе большую книгу стихов с замечательными рисунками. Книга словно сама просила открыть ее и углубиться в чтение. В самом деле, подумала девочка, в очередной раз вспомнив о книге, какое ей дело до происходящего внизу? Рано или поздно все равно она узнает о случившемся. Почему бы пока не почитать? Наконец Фуксия решилась – усевшись за стол, она раскрыла книгу. Читать-то она читала, даже старалась делать это с выражением, однако мысли по-прежнему блуждали где-то... явно не на чердаке.

ВЕСЕЛОЕ ПИРОЖНОЕ

Веселое пирожное по озеру плывет,
А может, и по морю?
Плывет и плывет по волнам себе вдаль,
Без беды и горя.
Плывет пирожное по морю,
И завывают ветры так,
Что выпрыгивает рыба
В фиолетовые небеса.


Вся рыба играет, блестя чешуей -
Творение хитрой природы,
А синее небо ветрами свистит -
Творением ненастной погоды.


Резвится пирожное с рыбами вместе,
На волю к безумству – хвала вам и честь!
Несемся на гребне волны мы к свободе,
Наперекор ненастной погоде!
Несется пирожное, пена летит,
И нож, что в пирожном, от ветра дрожит,
Весельем напоен воздух морской,
Навстречу свободе, преграды – долой!


По берегам Островов Блаженства,
Где рыбы-кошки сидят,
Играют кораллами, и возбужденно
Глаза их зеленым горят.
О, синее небо, силы природы,
Не нам страшиться бурной погоды!
Но синим глазом неба смотрит она -
Строго, как будущая жена!


Пирожное вольно скользит по волнам,
И ветер свистит, и ревет океан,
Но только стихия напрасно грозится:
Пирожное – рыба, воды не боится!
О, сказочный остров, о, чудо природы!
Для нас ты прекрасен в любую погоду!
Пирожное-рыба воды не боится!
С ножом на спине оно в волнах резвится!

Фуксия дочитала последнюю строчку стихотворения и, убедившись, что смысл уловить не сумела, резко отодвинула книгу в сторону. Еще не понимая, что делает, девочка направилась к двери, оставив узелок с едой на столе. Спустившись по лестнице и пройдя несколько шагов, она оказалась в той самой комнате, что была заставлена корзинами с вышедшими из употребления вещами. Ноги сами несли ее вниз по винтовой лестнице, в мозгу билась пойманной птицей одна и та же тревожная мысль: «Что же случилось? Что?». Едва оказавшись в своей комнате, Фуксия принялась дергать за шнурок колокольчика с такой силой, будто намеревалась вообще вырвать язык изделия местного златокузнеца.

Тут же прибежала нянюшка Слэгг – видимо, колокольчик в ее комнате звонил столь бешено, что она успела подумать Бог знает что. Фуксия опередила старуху:

– Что там? Что случилось? Нянюшка, скажи, скажи мне!

– Тихо, деточка, тихо, успокойся, – забормотала нянька. – Ах, как ты меня напугала. Тебе нельзя так волноваться.

– Нянюшка, ты должна мне все рассказать. Скажи, а то я ударю тебя, – не помня себя, закричала Фуксия.

Выходит, в замке что-то действительно произошло. Девочка ощутила самый настоящий страх. Кажется, нянька восприняла ее угрозу всерьез, потому что схватила ее правую руку и крепко сжала.

– Деточка, деточка, – бормотала нянюшка, – у тебя родился братик. Он тоже появился на свет... Как и ты... Но только он... Он такой необычный...

– Нет! – закричала Фуксия, чувствуя, как краска приливает к ее лицу. – Нет, не нужно мне брата! Зачем? Нет, он мне вовсе не нужен!

В следующий момент девочка с плачем бросилась на кровать и зашлась в рыданиях...

ГОСПОЖА СЛЭГГ ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ

Все эти люди – лорд Сепулкрейв и его супруга Гертруда, дочь хозяев замка Фуксия, доктор Прунскваллер, смотритель деревянных скульптур Ротткодд, Флей, Свелтер, нянюшка Слэгг, Стирпайк и Саурдаст – все они были взбудоражены, поведение их в точности отражало атмосферу, в которой и появился на свет младенец, нареченный Титусом.

Почти сразу же было решено отдать ребенка на попечение нянюшки Слэгг. Впрочем, старая женщина не только не тяготилась подобным поручением, но даже приняла его с безумным восторгом, поскольку могла теперь найти достойное применение своим силам – во всяком случае, на ближайшие несколько лет уж точно. За короткое время после рождения малыша произошли два грандиозных события, имеющие большое значение для последующей жизни Титуса. Впрочем, ребенок не осознавал ни важности крещения, состоявшегося на двенадцатый день его жизни, ни искренности пожеланий гостей, собравшихся на устроенный родителями званый пир по случаю появления на свет будущего хозяина Горменгаста. Больше всех радовалась госпожа Слэгг – она теперь была при деле, и все остальное происходящее ее как бы не касалось.

В тот памятный вечер старая нянька шла по вымощенной булыжником дороге, обсаженной по обеим сторонам пышно разросшимися кустами акации. Дорога вела к воротам в стене замка, от которых, в свою очередь, начиналась дорога, разрезавшая надвое предместье Горменгаста. Солнце уже садилось за гору, что мрачной громадой возвышалась над Дремучим лесом. Вообще-то выход за пределы замка был для нянюшки большим событием – обычно она не покидала не то что замок, но даже западное крыло, в котором обитала с некоторых пор. Именно потому старуха с большой тщательностью готовилась к выходу – она, основательно порывшись в сундуке с нарядами, придирчиво выбрала платье и шляпку. Одежда была темных тонов, только на шляпке была приколота брошь из поблескивающих стекляшек в виде виноградной грозди. Правда, штук пять стекляшек давно выпали из гнезд и потерялись, но кто будет смотреть на брошку, да еще вечером?

Перед тем, как покинуть комнату, нянька долго стояла, приложив ухо к двери – ей очень не хотелось столкнуться с кем-нибудь в коридоре. Хотя бы даже и со слугами – сплетен потом не оберешься. Наконец, когда госпожа Слэгг окончательно удостоверилась, что в коридоре никого нет, она, надвинув на всякий случай шляпку почти на самые глаза, тихо прикрыла дверь и выскочила в коридор, стараясь как можно скорее миновать самый опасный участок пути и выбраться на улицу. Это ей удалось. Стремясь не терять времени, нянюшка бросилась вперед. Преодолев первые двадцать метров в сторону ворот, старуха обернулась и посмотрела на серые стены западного крыла. Мелькнула мысль – а чего, собственно, пугаться? Да, путешествие ее необычно, но ведь она действует по просьбе самой леди Гертруды, кто имеет право помешать ей? Но все-таки очень не хотелось встретить на пути кого-то из знакомых. Все, хватит глупостей. Нянька повернулась и заторопилась дальше – дело нужно завершить как можно скорее. Предстояло подыскать младенцу хорошую кормилицу. Госпожа Слэгг натянула теплые шерстяные перчатки – сейчас было тепло, но в перчатках старуха почему-то чувствовала себя увереннее.

Кусты акации казались вырезанными из черной бумаги силуэтами сказочных существ. Сердце старухи начинало биться всякий раз, как только каблук ее туфли неожиданно громко стучал по отшлифованному многими поколениями пешеходов и колесами сотен телег камню. Глупости, повторяла снова и снова нянюшка, нужно только идти вперед и не забивать голову ничем, кроме как рассуждениями – как отыскать будущему герцогу самую достойную кормилицу.

Обсаженная акациями дорога оказалась довольно длинной – нянюшка всегда думала, что она гораздо короче. А потом нянька и сама не заметила, как стена Горменгаста оказалась позади нее.

Конечно, время поиска кормилицы для Титуса тоже было выбрано не случайно. Но прикидкам госпожи Слэгг, именно в это время бедные обитатели предместий замка – сплошные оборванцы – должны были вкушать ужин. Тут же нянюшка вспомнила, как когда-то точно в такое же время отправилась искать кормилицу для новорожденной Фуксии. Только тогда, возможно, она вышла на час раньше. Тогда ей пришлось трудно – ведь не скажешь же прямо этой черни, для чего именно она пришла. А тонких намеков те напрочь не понимали, и когда нянюшка упомянула, что пришла пора «ставить на ноги наследницу», те по простоте душевной даже подумали, что его сиятельство скончались.

И еще три раза после поиска кормилицы для Фуксии пришлось нянюшке выходить этой дорогой в предместье. Однажды ей даже пришлось взять с собой девочку, чтобы та не хныкала и убедилась – за стенами замка не так уж хорошо, как это кажется из окна. «Хорошо там, где нас нет, убедись еще раз», – наставляла нянюшка воспитанницу, пользуясь случаем. Фуксия не нашла, что возразить – как известно, наглядный пример – еще и самый убедительный.

Госпожа Слэгг с болью подумала, что ее ноги уже отходили свое – время ушло, и силы уже не те... Тем не менее нахлынувшие воспоминания не мешали старухе то и дело настороженно озираться по сторонам – в таких местах нужно держать ухо востро. И сейчас, шагая мимо нестройных рядов глинобитных домиков с черепичными и соломенными крышами, старая нянька радовалась, что так удачно выбрала момент. В это время как раз принято ужинать, а с незапамятных времен повелось так, что летом большие бедняцкие семьи ужинали прямо на открытом воздухе, вынеся серые столы со скудной провизией на небольшой пятачок свободной земли перед домом. Предместья славились своим неудобством для нормальной жизни – зимой и осенью тут была непролазная грязь, поздней весной и летом – удушающая пыль, от которой не спасали даже самые плотные занавески и покрывала. Возможно, потому-то здесь почти не было зелени.

Нянюшка спустилась по откосу вала, на котором стояли стены замка, и посмотрела на нестройную гряду деревьев, что росли у подножья стены – для предохранения вала от оплывания – все, кажется, тихо...

Сколько помнила себя нянюшка, деревья всегда росли здесь. Конечно, в дни ее детства кое-какие были только тонкими прутиками, но были уже и большие – начальник охраны всегда следил за растущими по периметру стены деревьями. Как только одно засыхало от старости, его тут же спиливали, пень выкорчевывали и на это место высаживали молодое деревце. Нянька прикинула – кажется, пятнадцать лет назад она точно так же останавливалась у подошвы вала и смотрела на эти деревья. И они были точно такими же, как и теперь.

Постояв, старуха пошла дальше. Через пять минут она уже шагала по улице предместья. На перекрестке двух дорог ужинало сразу несколько семей. Столы стояли кучно, но не все вместе. Так, отдельно сидели старики, отдельно – женщины с маленькими детьми и девушки, отдельно мужчины и юноши. Улица шла тут наклонно, так что под столы и скамейки были подставлены специальные деревянные чурбаки, чтобы ужинающие не испытывали лишних неудобств. Наметанным глазом госпожа Слэгг посмотрела на столы – негусто, отметила она, но зато о выпивке они не забыли. Впрочем, что это она остановилась? Конечно, люди эти – большие мастера, режут по дереву, но между ней и ими есть непреодолимая граница. Причем граница эта отлично видима глазу – стены Горменгаста и есть граница. Сжав губы, нянюшка направилась дальше.

Обитатели предместья, раскрыв рты, смотрели за гостьей «с той стороны». Некоторые, поднеся ко рту ложки с едой, так и держали их, впившись глазами в пришелицу. Для них было в высшей степени необычно, что кто-то из обитателей замка пришел сюда в столь неурочный час. Но если старуха пришла, рассуждали они, значит – ей что-то срочно нужно. А поскольку ничего хорошего от людей «оттуда» ждать не приходилось, кроме как в день трех самых замысловатых скульптур, то люди напряженно ждали, боясь проронить лишнее слово.

Госпожа Слэгг остановилась. Лунный свет поигрывал блестящими стекляшками на ее шляпке.

Наконец один из стариков – самый почтенный с виду – встал из-за стола и приблизился к гостье. После чего к нему присоединилась и одна из местных старух. Тут же несколько матерей, узревших даже в темноте посетительницу «из-за стены», прислали своих малышей. Дети, встав рядом со стариками, просительно сложили ладошки и наклонили головы, вымаливая подаяние.

Наконец старик раскрыл едва различимый за пышными седыми усами и бородой рот и сказал хрипло:

– Горменгаст!

Голос его был подобен рокоту катящихся валунов, но в то же время полон глубочайшего почтения. Нянюшка не удивилась такому приветствию – она давно знала, что именно так обитатели предместий здороваются со всеми пришедшими «из-за стены». Поймав на себе выжидательные взгляды бедняков, госпожа Слэгг спохватилась:

– Блистательные резчики.

Ну что же, смекнула старая нянька, для начала очень неплохо. Местные должны оценить ее манеру держаться – они терпеть не могли многословия и слишком утонченных фраз. К тому же, как говорили в замке, они мгновенно улавливали даже малейшую фальшь в интонации. Нянюшка была уверена – она ведет себя как надо. Пусть тешатся мнимой независимостью – хотя каждый год приходят, как последние просители, со своими скульптурами к балкону герцога. Приходят, чтобы выполнить введенную еще семнадцатым герцогом Гроуном процедуру выбора трех лучших работ из дерева.

Пока местные продолжали молча разглядывать ее, нянюшка тоже не отказала себе в удовольствии констатировать, что образ жизни этих людей не изменился со времени ее детства – те же домотканые кафтаны серо-табачного цвета, те же пояски из пеньковых веревок, одеты все одинаково – и взрослые, и дети. Правда, между старшим и младшим поколением все-таки было одно отличие – в глазах детей и подростков горели огоньки, которые нянюшка называла про себя волей к жизни. Она как-то подметила, что глаза молодых людей светятся так примерно до девятнадцати лет, кое у кого даже до двадцати, но потом до самой смерти глаза становятся однообразно грустными, как у побитых собак.

Женщины все казались на одно лицо – только те, у кого дети на руках были совсем крошечные, сумели сохранить на лицах отпечатки красоты. Но, как безошибочно знала нянюшка, ненадолго.

Тем не менее, несмотря на неприглядный внешний вид, жили эти люди довольно долго – во всяком случае, никак не меньше тех, кто в замке. В среде резчиков по дереву бывало и много долгожителей. Некоторые объясняли это тем, что жизнь их, хоть бедная и однообразная, была тем не менее довольно спокойной – все-таки кварталы лачуг находились под защитой герцогского замка, и потому желающих покуситься на них просто не находилось.

Вдруг госпожа Слэгг подумала – а куда пропадает к двадцати годам жизнерадостность детей? В природе, как известно, просто так ничего не исчезает. Мелькнула догадка – потом жизнерадостность просто перерождается в усердие. Усердие резчиков по дереву. Впрочем, пора бы перейти к делу...

Нянька подняла вверх сухую руку, решив на всякий случай еще раз приветствовать жителей предместья. Те медленно ответили поднятием рук. Старуха смекнула – кажется, она снова не прогадала. Тем лучше... А дети все смотрят и смотрят на нее просительно. Они что, неужели думают, что она пришла сюда раздавать им деньги? Эх, многому же в жизни им еще придется учиться.

– Я пришла сюда, – заговорила нянюшка, внимательно глядя в лицо каждого из стоявших перед нею, – пришла, хоть и поздно, чтобы сообщить вам приятную новость.

Тут госпожа Слэгг замолчала, наблюдая, какое впечатление на собеседников произведут ее слова. Чтобы скрыть свое намерение, она стала демонстративно поправлять шляпку.

Между тем старик развернулся к столам и сказал соседям:

– Она пришла сообщить нам добрую весть.

Стоявшая рядом с ним старуха сочла нужным подчеркнуть:

– Добрую.

– Верно, верно, я действительно принесла благую честь, – заторопилась нянюшка, чтобы не дать пройти воодушевлению хозяев. – Я даже уверена, что вы испытываете прилив гордости.

В подтверждение своих слов старуха скрестила руки на груди и слегка наклонила голову. Теперь ответ был за местными...

– Мы уже чувствуем гордость. Все одновременно. Да будет славен замок! – почтительно отозвался старик.

– Вот и хорошо. Коли мы счастливы, счастье должно охватывать и вас. Ведь известно же, что вы зависите от замка во всем. – Вообще-то госпожа Слэгг никогда не отличалась особой тактичностью, и теперешний момент не стал исключением: – Ведь каждое утро вам сбрасывают со стены кое-какую провизию, насколько мне известно? Так ведь?

Один из сидевших за столом – высокий черноволосый мужчина – поднялся и смачно сплюнул на землю. Однако нянюшка не придала значения подобному жесту:

– Видите, хозяева замка заботятся о вас. Именно поэтому вы должны торжествовать, услышав от меня грандиозную новость.

Госпожа Слэгг упивалась бы своим красноречием и дальше, если бы не заметила на лицах собеседников выражения, которое даже при большой доле фантазии нельзя было назвать счастливым. И старуха тут же осеклась. Только один мальчик улыбался ей. Нянюшка присмотрелась к нему повнимательнее – длинные, до плеч, волосы, белые ровные зубы – несомненно, признак хорошего здоровья...

Старая нянька вновь обвела взглядом присутствующих и трижды хлопнула в ладоши, словно призывая их к тишине, хотя на самом деле шума тут не было вовсе. И вдруг ей страстно захотелось уйти поскорее обратно в замок, забраться в свою комнату и никогда уже не выходить за пределы стен Горменгаста – как-то неприютно тут... Однако, коли уж пришла, нужно доделать работу, а потом отдыхать. И нянюшка заговорила:

– В семье его сиятельства, герцога Гроуна, появился на свет младенец. Разумеется, его тут же отдали на мое попечение, и я, действуя всецело от имени его сиятельства, хотела бы прямо сейчас подобрать мальчику достойную кормилицу. Кормилица должна сейчас же идти со мной в замок. Вот это и есть моя новость.

Две старухи, стоявшие чуть поодаль, отвернулись и зашептались. После чего, отлучившись на какое-то время в дом, они вынесли на деревянном подносе два пирожка и простой глиняный кувшин с ягодным вином. И тут же мужчины, выстроившись в круг, повторили слово «Горменгаст» семьдесят семь раз. А дети затеяли радостную беготню. Однако, подумала госпожа Слэгг, пора бы и к делу. Дело не заставило себя ждать – к няньке подошла молодая женщина и сообщила, что несколько дней назад у нее родился ребенок, но он умер спустя несколько часов, так что... Но она сильная, и хорошо себя чувствует, так что если она подходит сударыне, то готова идти в замок прямо сейчас... Нянюшка внимательно посмотрела на претендентку в кормилицы – на вид чуть больше двадцати, хорошо сложена, красота уже начала увядать, но в глазах еще сохранились остатки девичьего задора. В руках женщина держала корзинку – по-видимому, она была уверена, что ее предложение будет принято. Нянюшка собралась было задать несколько имеющих отношение к делу вопросов, но старухи, подавшие хлеб и ягодное вино, которые она тоже опустила в корзинку, не дали ей этого сделать. Нянюшка и сама не заметила, как направилась вместе с выбранной кормилицей обратно. Однако, пройдя с десяток шагов, тревожно оглянулась назад и остановилась: а правильно ли она поступила, не посмотрев всех кандидаток? Тем более что она даже не смогла и выбрать...

КИДА

Жители предместья снова уселись за столы – продолжать прерванную приходом гостьи «оттуда» трапезу. Теперь госпожа Слэгг не представляла для них интереса. Нянюшка искоса посматривала на свою спутницу – молчит все время, но это похвально. И идет ровно, не волочит ноги – вдвойне хорошо, значит, здорова. Женщина была закутана в обычное для жителей бедняцких кварталов длинное серое платье, подпоясана куском веревки. Нянюшка разительно отличалась от нее своим черным сатиновым платьем, черными ботами, чулками и перчатками. Едва только обе женщины приблизились к темному проему ворот, где-то поблизости раздался странный сдавленный звук – будто кого-то душили. Госпожа Слэгг испуганно вздрогнула и инстинктивно схватила девушку за руку. Старуха посмотрела назад – столы с ужинающими остались далеко позади. Но тут же ей показалось, что метрах в десяти стоит человек. Стоит и не шелохнется, точно готовится прыгнуть. Неужели нечисть какая?

Однако странный звук, как оказалось, нисколько не испугал спутницу госпожи Слэгг. Бросив на старуху удивленный взгляд, она слегка подтолкнула ее в сторону ворот – дескать, нечего здесь стоять.

Когда они уже ступили на обсаженную акациями дорогу, нянюшка все-таки не удержалась и спросила:

– Что там такое было?

– Ничего, ничего особенного, – последовал тихий ответ.

Вскоре обе женщины уже оказались у дверей жилого крыла замка, из которых госпожа Слэгг вышла где-то час назад. И вдруг нянюшка вспомнила – она же ничего не знает об избраннице.

– Как тебя зовут, красавица? – поинтересовалась нянька.

– Кида, – ответила та.

– Ну вот, Кида, иди за мной, не обращай ни на что внимания, и я проведу тебя к малышу. Я сама покажу тебе его. Он лежит у окна в моей комнате. – После чего старуха перешла на доверительный шепот. – Ты знаешь, дочка, у меня такая маленькая комната. Конечно, я могу позволить себе комнату и побольше – ее сиятельство не откажут мне, но мне не хочется переезжать на новое место. Знаете, в таком возрасте привыкать к новой комнате уже непросто... И потом, мне тут ближе до молодой барышни, до Фуксии...

– Может, мне стоит увидеть ее? – поинтересовалась молодая женщина.

Нянюшка даже остановилась на лестнице:

– Не знаю, милая, не знаю... Понимаешь, она такая... э-э-э... странная. Вот я, почитай, с самого рождения вожусь с ней, а все равно не знаю, что она выкинет через минуту.

– Как это? – не поняла Кида. – Матушка, о чем вы?

– Да я насчет маленького Титуса, – опустила глаза старуха. – Просто не знаю, как Фуксия отнесется к брату. Когда я сказала ей, что у нее родился маленький братик, она пришла в такой ужас. Вообще она – гроза на весь замок.

– Ну а вы-то чего боитесь? – допытывалась молодая женщина.

– Мне кажется, что она возненавидела младенца. Понимаешь, она хочет быть одной, единственной в своем роде. Она любит представлять себя королевой, а окружающих мертвыми – чтобы никто не мог бы понукать ее в чем-то или просто представлять для нее опасность. Она даже на меня иногда ужас наводит, хотя считает вроде как самым близким человеком... Знаешь, что она выдала на днях? Говорит, стану хозяйкой Горменгаста и сожгу его дотла. Чтобы ей, видишь, жить не мешали. Говорит, достаточно ей хижины, кролика жареного на целый день, и все. Чтобы только не мешали ей. Людей она ненавидит, дочка, имей это в виду.

Наконец лестница осталась позади, и женщины оказались на втором этаже. Еще десяток шагов – и они у двери комнаты. Госпожа Слэгг заговорщически приложила палец к губам и улыбнулась. Кида просто поразилась – она еще никогда не видела столь искренней и счастливой улыбки. Выходит, подумала она, не такой уж и сухарь эта бабуля, с нею тоже можно ладить.

Тем временем нянька тихо, стараясь не скрипеть и не звенеть, повернула ключ в замке и вошла в комнату, на ходу снимая шляпу. Кида вошла в комнату, даже не делая попытки идти тихо – она была босая и потому при всем желании не могла производить на ходу много шума. Продолжая держать указательный палец у губ, старуха подошла к колыбельке и осторожно наклонилась – все в порядке: младенец безмятежно посапывал. И вдруг, словно почувствовав на себе взгляд няньки, Титус разом открыл глаза. Глаза его – фиолетовые, как сразу подметил доктор Прунскваллер – смотрели на мир с удивительной мудростью. У этого маленького человека все еще было впереди – слезы, радости, горести, любовь, ненависть...

– Ах ты, мой сахарный, – заворковала госпожа Слэгг. – Ну что ты? Что ты?

После чего старуха, повернувшись к Киде, спросила тревожно:

– Как ты думаешь, когда я уходила – должна была оставлять его тут?

Девушка внимательно посмотрела на малыша, и на ее глаза навернулись слезы. Потом она отвернулась к окну. Все, она сама выбрала судьбу. Высоченные стены замка навсегда отрезали ее от семьи, от бедных лачуг, где в каменистой земле несколько дней назад зарыли тельце ее собственного ребенка...

Вообще-то для любого из обитателей предместья вход в пределы Горменгаста был событием из сказки – потому что ассоциировался с началом лета, когда трое счастливцев получали свободу в обмен на плоды своей фантазии, воплотившиеся в сухом дереве. Но сейчас замок больше не казался Киде чем-то сказочным. Она даже не задавала няньке никаких вопросов о предстоящем житье-бытье, хотя таких вопросов следовало задать много. Госпожа же Слэгг, украдкой посматривая на молодую женщину, отлично понимала ее – еще должно пройти время, когда Кида окончательно освоится с жизнью в Горменгасте, пообвыкнет, тогда и нужно вводить ее в тонкости жизни при дворе герцога. А пока пусть прощается с прошлой жизнью, к которой ей больше не суждено вернуться...

Однако долго размышлять женщинам не пришлось – словно почувствовав присутствие сразу двух нянек, младенец Титус подал голос. Он тут же показал крутой нрав – не успокоился даже тогда, когда госпожа Слэгг принялась трясти перед его лицом ниткой ярко раскрашенных бус, даже колыбельная песня из полузабытого репертуара старой няньки не произвела впечатление на новорожденного Гроуна. Кида же, словно заснувшая, неожиданно встрепенулась. Властно приняв младенца из рук сразу оробевшей старухи, она свободной рукой расстегнула пуговицу серого платья и обнажила тяжелую от молока грудь. Младенец тут же прекратил кричать. Кида повернулась к окну, но теперь уже не чувствовала растерянности и ностальгии по прошлой жизни – словно ребенок вместе с молоком вытягивал из ее тела и пережитые горести...

ПЕРВАЯ КРОВЬ

Так Титус Гроун зажил своей детской жизнью в западном крыле под неусыпном присмотром госпожи Слэгг и Киды. Его непропорционально большая голова – как поначалу у всех младенцев – постепенно приобрела вполне обычный размер.

Ребенок смотрел на мир широко раскрытыми глазами, и нянюшка уверяла всех, что уже сейчас ребенок отлично воспринимает и понимает все, что происходит вокруг.

С первого дня малыш кричал столь сильно, что даже видавшая виды нянюшка не знала, куда деваться.

Уже на четвертый день жизни сына герцог Гроун решил, что младенца пора крестить. С тех пор и начались приготовления к святому таинству крещения – проводимому, по давно заведенному обычаю, на двенадцатый день. Для крещения новорожденных в замке была предусмотрена специальная комната на первом этаже крыла – отделенная кедровыми панелями с высокими, во всю стену, окнами, открывающими вид на веселые лужайки. Между прочим, на этих лужайках госпожа Гертруда любила выгуливать своих снежно-белых кошек.

Комната эта использовалась только для крещения, хотя в ней можно было и жить – тут никогда не было мрачно, свет свободно проникал сквозь высокие окна, а золотисто-красный ковер и вовсе навевал лирическое настроение. Но... обычай есть обычай, потому комнатой пользовались только в конкретно определенных случаях.

Леди Гертруда никогда не заходила в эту комнату – ей было достаточно обычных жилых помещений, но сам хозяин Горменгаста раз в месяц заглядывал сюда – обдумать что-нибудь. Он поговаривал, что именно в этой комнате ему в голову приходят разумные решения сложных проблем. Для того чтобы избавиться от мучений, любил говорить лорд Сепулкрейв, нужно только приходить в комнату для крещений, мерить ее шагами взад-вперед, время от времени смотреть в окно, и решение придет в голову само собой.

Иногда в комнате бывала и нянюшка – обычно она приходила сюда с клубком шерсти и спицами. Она соглашалась с лордом Сепулкрейвом – комната и в самом деле настраивает на удачное разрешение проблем. У стен здесь стояли изящные резные столики, на каждом – ваза, и в вазах в любой день – живые цветы. Старший садовник Пентекост самолично расставлял цветы по вазам, тем более что считался искусным составителем букетов. Пентекост заходил сюда каждое утро на час, расставляя букеты, а все остальное время комната пустовала. Кстати, Пентекост был помешан на цветах – возможно, потому, что родился в предместье и с детства ненавидел убого-серый тон.

Утро двенадцатого дня жизни Титуса – дня его крещения – не было исключением. Пентекост занимался в саду, выбирая самые лучшие цветы. Было еще рано, так что утренняя дымка рассеялась не полностью – острые шпили башен невозможно было разглядеть с земли.

Старший садовник медленно ходил среди цветника, разбитого у западной стены замка. Солнце только-только начинало подниматься, отбрасывая острожные лучики света на покрытые бисерной росой цветы. Утренний воздух был прохладен, и Пентекост то и дело запахивал на груди овчинную кацавейку и надвигал на лоб высокую кожаную шапку, похожие на те, что обычно носят монахи. Через плечо садовника была перекинута просторная ременная петля, на которой покачивался специальный нож для резки цветов и веток.

Пентекост на мгновение остановился и посмотрел в небо, соображая: похоже, сегодня будет отличная погода. Небо почти чистое – только на север плывет небольшое пухлое облачко, но оно определенно не дождевое... Ну что же, очень хорошо...

Тут же, у стены, росли толстенные кедры, посаженные еще дедом нынешнего хозяина замка. Еще мгновение – и лучи солнца позолотили густо-зеленые иглы деревьев.

Пентекост медленно направился между клумб с цветами, тщательно выбирая место на влажной земле, прежде чем поставить туда ногу. Кому же приятно вымокнуть в росе? По пути садовник порадовался – отличная земля, черная, жирная – сюда по осени свозят целые телеги навоза, чтобы цветы радовали их сиятельства...

Со стороны садовник не производил особо внушительного впечатления: слишком короткие ноги, несколько семенящая походка. Правда, должность старшего среди коллег все-таки наложила на него отпечаток – взгляд у Пентекоста всегда был жесткий и требовательный.

Его единственной страстью были цветы. Цветы и кустарники. Пентекост мог говорить часами на эту тему, причем вываливал на собеседника такое количество самой разнообразной информации, что у того даже голова шла кругом и ему казалось, не попал ли он в лапы ученого ботаника? Садовник знал решительно все – когда зацветает тот или иной цветок, в какой пропорции разбавить землю песком для пионов, как высадить цветы таким образом, чтобы даже самые неброские казались чудом из сказки. Кстати, на попечении Пентекоста находился еще и небольшой сад, где росли груши, яблони и другие плодовые деревья. Сад располагался на северном склоне холма. Садовник следил за деревьями со значительно меньшим рвением, нежели за цветником.

В августе месяце Фуксия с высоты своего любимого чердака могла наблюдать такую картину: Пентекост, приставив к одной из яблонь лестницу-стремянку, мягкой тряпочкой протирает созревающие яблоки, натирая их поверхность до блеска. Девочка невольно признавалась себе, что даже с высоты видно, как солнце начинает играть на наливающихся спелостью боках плодов.

Уход за яблонями давно превратился у старшего садовника в особый ритуал – закончив протирать яблоки, он медленно спускался на землю и неторопливо обходил яблони по кругу, то и дело останавливаясь и любуясь своей работой. После чего поправлял шесты-подпорки, не дававшие обломиться отягощенным плодами веткам, и переходил к следующему дереву.

Так и сегодняшний день не был исключением – утро Пентекост всегда начинал с цветника. Он наперечет знал вазы, что стояли в крестильной комнате, знал, сколько именно цветов и каких нужно срезать, чтобы каждая ваза являла собой неповторимую композицию. Наконец, срезав нужное количество цветов и аккуратно закутав их в чистое полотно, Пентекост бережно, как ребенка, понес драгоценную ношу в крестильню. Солнце еще только-только поднялся над горизонтом, в крестильной комнате царил серо-голубой полумрак, а Пентекост принялся расставлять цветы, то и дело посылая мальчика-ученика сполоснуть очередную вазу и наполнить ее водой.

Между тем просыпались и остальные обитатели замка. Лорд Сепулкрейв вкушал завтрак в обществе Саурдаста в трапезной зале. Госпожа Слэгг зашла посмотреть на спящую Фуксию и заботливо поправляла сбившееся одеяло. Свелтер, еще лежа в кровати, жадно пил из глиняной кружки поднесенный учеником напиток – шеф-повару хотелось спать и у него жутко болела голова. Флей, стараясь изгнать вялость, рысцой бегал по пустому коридору. Ротткодд как раз обметал третью по счету со стороны входа скульптуру, как обычно, смахивая пыль на пол. Доктор же Прунскваллер купался в бане, поливая себя водой из ушата и напевая что-то веселое. Врач не расставался со своими очками даже в бане и теперь, на минуту сняв их, подслеповато щурился, стараясь нащупать то и дело ускользавший на дне лохани кусок мыла.

Стирпайк внимательно разглядывал себя в зеркало, споря с самим собой – подросли ли хоть немного только-только начавшиеся пробиваться усики. Кида, стоя в отведенной ей комнате, смотрела в окно на поднимавшееся над Дремучим лесом солнце и думала о чем-то своем...

И, наконец, сам виновник предстоящего торжества – лорд Титус Гроун – безмятежно спал в своей колыбельке. Мирские хлопоты были ему пока невдомек. Ребенок то и дело хмурился во сне – проникавшее в окно солнце играло на его лице, высвечивало голубые звезды, которыми была расшита его желтая шелковая распашонка.

Утро уже вступало в свои права. Переходы, комнаты и галереи замка постепенно наполнялись топотом ног и гулом голосов. Нянюшка почти потеряла голову от давно не испытываемого чувства предстоявшего торжества, и если бы не молчаливая помощь Киды, старуха давно бы уже лишилась чувств.

Няньке многое нужно было сделать – тщательно выгладить крестильную рубашку для младенца, принести из казнохранилища металлический ларец к крохотной – специально на подобные торжественные случаи – герцогской короной, начистить до блеска крестильные кольца. Чтобы попасть в казнохранилище, нужно было еще отыскать казначея Шрэтла, немого, и доходчиво объяснить ему, в чем дело. Короче – дел невпроворот.

Госпожа Слэгг летала туда-сюда, как молодая, и за хлопотами не заметила, как промелькнули часы. Когда старуха, проходя по коридору, случайно бросила взгляд на циферблат стоявших там монументальных часов, она не поверила своим глазам – батюшки светы, почти два пополудни.

Кида с превеликим трудом отыскала где-то Шрэтла и сумела-таки на пальцах объяснить ему, что сегодня – великий день, сегодня крестят будущего хозяина замка – надежду и опору всех его нынешних обитателей и их детей, а потому, черт ты глухой, нужна корона, что бояться за драгоценность не стоит, корону принесут в хранилище сразу же после крещения. Однако понадобилось вмешательство нянюшки, и женщины совместными усилиями растолковали-таки старому казначею, что от него требуется.

День окончательно вступил в свои права – Горменгаст был залит солнечным светом. Однако в крестильной комнате было сумрачно, поскольку солнце теперь переместилось по небосклону. Но это, конечно, не имело значения. Слуги носились по комнате, как угорелые, поправляя – где сбившуюся складку, где покосившийся цветок в гирлянде. В крестильне пахло цветами, благовониями и еще чем-то – именно так и должен благоухать настоящий праздник.

Чем ближе было время крещения – три часа – тем больше усиливалась суматоха в замке. Только в крестильне царила глубокая тишина – комната еще ждала своего часа.

Внезапно распахнулась дверь, и в помещение ворвался Флей. По случаю торжества он облачился в свой парадный камзол, впрочем, попорченный молью. Видимо, происки зловредных насекомых были замечены камердинером в последний момент, потому что следы их деятельности заштопаны торопливой рукой. Но зато это компенсировалось сахарно-белыми манжетами и кружевным воротничком искусной работы. На шее камердинера висела тяжелая медная цепь – начищенная так, что блестела, словно золотая. В правой руке Флей держал поднос, на котором стоял сосуд с водой. Своим появлением он внес сумятицу в безмятежность крестильни. Впрочем, сей факт беспокоил старика в последнюю очередь. Флей немало поволновался, помогая его светлости обряжаться в парадную одежду, а теперь, оставив лорда Сепулкрейва напоследок любоваться собой в зеркале, камердинер принес сосуд с предназначенной для обряда крещения водой. Теперь в распоряжении Флея было много времени – до начала церемонии его единственной обязанностью было просто наполнить сосуд водой и поставить его на специальный столик. Небрежно опустив кувшин на инкрустированную поверхность восьмиугольного столика, Флей отступил назад и, засунув руки в карманы, задумался. Давненько не бывал он в этой комнате. Возможно, потому, что крестильня не слишком интересовала его – он почему-то не считал это помещение частью Горменгаста. Наконец, настоявшись, Флей принялся расхаживать по комнате, время от времени поглядывая на расставленные Пентекостом цветы. Из-за двери то и дело доносились возбужденные крики: «Ну, дурачье! Шевелитесь живее! Ага, да! Что? Где? Да нет, еще не кипит! Что ты обрядилась в такое мятое – быстрее выглади, пока утюг не остыл, угли еще горячие. Ой, тихо, не сбейте, смотреть нужно, куда идете!»

Тут заскрипела дверная ручка, послышался стук – Флей тут же повернулся в сторону двери.

В комнату вошел Свелтер. Лицо шеф-повара, обрюзгшее и вспотевшее, было отчего-то испуганным – так, во всяком случае, казалось камердинеру. Завидев старика, Свелтер затараторил:

– О, кого я вижу – господин Флей! Собственной персоной! Вы проникли сюда раньше меня. Как же, хотел бы я знать? Неужели пролезли в замочную скважину? Конечно, ты у нас такой проныра.

Флей поджал губы и сдержанно окинул взглядом шеф-повара, ехидно отмечая, что тот впервые за долгое время надел на себя наконец-то идеально чистую одежду и пышный колпак.

Вообще-то Флей недолюбливал главного повара и тщательно избегал встреч с ним. Но иногда они все-таки сталкивались, причем в самых неожиданных местах – как теперь. Самому себе старый камердинер признавался, что у Свелтера есть-таки дар едкого сарказма. Встретив Флея, Свелтер старался вовсю – нарочито неправильно произносил его имя, шутил насчет чрезмерной худобы. Флей стоически сносил оскорбления, зная, что невозмутимость – лучшее оружие против насмешек. Но что при этом делалось в его душе...

Вот и сейчас Свелтер, кажется, решил в очередной раз посмеяться над комплекцией старого слуги:

– Знаешь, разделывал вчера угря! Ну такой тощий – смотреть не на что. Думаешь, на что вообще худые нужны? Где им место? Так и пришлось отдать его свиньям – со свиньями худому будет лучше. Ха-ха.

Однако дело свое шеф-повар знал – разом оборвав смех и не дожидаясь реакции Флея, он повернулся к двери и махнул рукой. И тотчас в крестильню вошли гурьбой мальчишки лет десяти-двенадцати, каждый нес большое блюдо, уставленное различными деликатесами.

Однако и теперь Свелтер решил не отказывать себе в удовольствии поиздеваться над Флеем. Как обычно, он начал с искажения его имени, но сделал это еще более коварно. Как только мальчики приблизились и поставили блюда на приготовленные столы, шеф-повар подозвал воспитанников и подвел их к Флею:

– Ребятки, знакомьтесь – перед вами господин Клей. Господин Клей, это господа Спрингерс, Рэттл, Спартер. Ах, будьте знакомы, вам есть о чем поговорить. Разумеется, после церемонии.

Свою речь шеф-повар перемежал множеством жестов и ужимок, перенести которые Флею было просто не под силу. Как только этот наглец с поварешкой смеет уравнивать его, помощника его сиятельства, первое доверенное лицо, с какими-то зелеными юнцами, да еще к тому же работающими в кухне под началом этого прохвоста? Вне себя от гнева, камердинер дрожащими руками сорвал с шеи медную толстую цепь и наотмашь хлестнул ею обидчика по лицу. Шеф-повар завыл страшным голосом, а Флей, бесцеремонно расталкивая оробевших поварят, широкими шагами пошел к выходу, глядя себе под ноги. Между тем Свелтер отнял, наконец, руки от лица. По правой щеке наискось пробегала красная полоса – след ярости Флея. Веселье с лица повара как ветром сдуло – глаза его горели, ноздри широко раздувались. Лирическое настроение, с утра одолевавшее Свелтера, заменило чувство мести.

Поварята с ужасом смотрели на своего начальника. Один из мальчишек с тоской бросил взгляд на окно – без сомнения, все они убежали бы сейчас отсюда, куда глаза глядят, прямо по клумбам цветов, за поле, за Дремучий лес – только бы не видеть и не чувствовать гнева Свелтера. Волей-неволей им пришлось стать свидетелями его позора. Несомненно, теперь начальник припомнит им это...

Однако же шеф-повар, охваченный чувством мести, забыл, казалось, о присутствии учеников. Тем более что Свелтер был расчетливым человеком – он не обладал дурным качеством вымещать гнев на первом попавшемся под руку. Шеф-повар умел выждать подходящий момент, чтобы нанести удар. В конце концов, дети же не виноваты, что оказались в крестильне в столь неподходящий момент.

Ни слова не говоря, насупившись, Свелтер прошел в середину комнаты и остановился. Рассеянно поправив несколько блюд, повар подошел к большому зеркалу полированной меди и критически осмотрел себя. Да, заметный след, что и говорить... В зеркале же Свелтер завидел стоявших в стороне мальчиков, бледных от страха, и нетерпеливо махнул рукой – дескать, убирайтесь прочь. Понятное дело, мальчишки не заставили себя уговаривать. Свелтер постоял у зеркала еще несколько минут, а потом заторопился на кухню – нужно было посмотреть, готовы ли пироги, проверить, чтобы служанки не положили случайно на блюдо что-нибудь подгоревшее или непропеченное. За ними, как известно, нужен глаз да глаз.

Между тем уже было почти три часа, и все, кому по должности или положению нужно было присутствовать при обряде крещения, неторопливо спускались по лестницам в общий зал, из которого можно было попасть в крестильный. Все, как положено, разряженные, надушенные, напомаженные.

В замке жили еще две женщины, в жилах которых текла кровь рода Гроунов – леди Кора и леди Кларисса. Обе вели неприметный образ жизни, но на таких церемониях, понятное дело, они не могли не присутствовать. Леди Кора и леди Кларисса были сестрами-близнецами, сестрами лорда Сепулкрейва, и жили в южном крыле Горменгаста, занимая там целые анфилады комнат. Они ни в чем не знали отказа, но должны были придерживаться одного железного правила – ни под каким видом не вмешиваться в течение жизни замка. Кроме сестер лорда Сепулкрейва, в церемонии должна была принять участие сошка помельче – разные ученые-книжники, звездочеты, лекари и художники, а также самые высокие по рангу и положению слуги.

Именно дань традиции, словно в насмешку, и заставила встретиться в крестильне Флея и Свелтера. Впрочем, скандалу не суждено было случиться – потому что часть приглашенных уже находилась в комнате, и оба противника не снизошли бы до унижения выяснять отношения при посторонних. Чуть в стороне, за особым пюпитром стоял Саурдаст – он перелистывал раскрытые книги и без конца пробовал на пальце острие гусиного пера – сегодня секретарю его сиятельства, а также хранителю библиотеки, по совместительству, суждено было вписать в летопись Горменгаста упоминание о знаменательном событии. Неподалеку стояли разных форм и размеров столики с кушаньями – в такой день Свелтер и его подчиненные постарались не ударить лицом в грязь.

Кстати, сам Свелтер, умудрившийся за несколько оставшихся минут скрыть нанесенное Флеем повреждение смесью муки с медом, стоял рядом с Саурдастом. Шеф-повар разительно отличался от библиотекаря – как отличается парусник-галеон от худосочного челна. На шее Свелтера покоилась медная цепь – подобная той, что прошлась по его лицу. Цепи эти носили церемониальный характер и надевались в особо торжественных случаях. Через минуту в комнате появился и камердинер. Он встал на отведенное место – справа от Саурдаста (слева стоял Свелтер). Оба противника избегали смотреть в сторону друг друга, понимая, что выяснение отношений еще впереди.

Наконец все было готово. По издавна заведенному порядку в крестильню входили основные участники церемонии – начиная с не слишком важных и далее в порядке возрастания их положения в иерархии Горменгаста. Наконец показалась госпожа Гертруда, рядом с которой осторожно вышагивала нянюшка Слэгг. Она-то и несла на руках виновника торжества, который, конечно же, даже не подозревал, какие грандиозные события разворачивались вокруг него. Присутствующие во все глаза смотрели на крохотный сверток, обернутый голубым атласным одеяльцем. Титус Гроун, семьдесят седьмой герцог Горменгаст, лорд Гроун, приближался к первой в своей жизни официальной церемонии.

ВСЕ В СБОРЕ

Первым из вошедших был доктор Прунскваллер – поскольку он был единственным настоящим врачом на весь замок (не считая всяких там знахарей и целителей), то он обладал странным статусом – стоял как бы вне общепринятой иерархической пирамиды. Однако подобное положение было чревато непредсказуемостью, и, наверное, если бы в один прекрасный день с ним что-нибудь случилось, вряд ли кто обратил бы внимание на исчезновение доктора.

Прунскваллер подошел к Свелтеру и начал свое обычное:

– О, шеф-повар, хах-хах. Рад, рад видеть вас, хе-хе. Хотите, скажу кое-что важное касательно вашего дражайшего желудка? Я ведь врач и могу себе позволить, ха-ха? Если будет угодно, после крещения нашей будущей надежды и опоры я более внимательно осмотрю вас и поставлю диагноз – возможно, даже найду у вас что-нибудь не в порядке... Сами понимаете, как я ценю вас. Вижу, что за произведения искусства вы приготовили – вам нельзя позволять уходить в мир иной раньше времени. Ну что ж, обязательно попробуем творения ваших умелых рук, ха-ха.

Беспрестанно болтая и посмеиваясь, Прунскваллер расточал улыбки направо и налево, а потом, видимо, от избытка чувств, схватил с серебряного блюда изумрудно-зеленое пирожное с заварным кремом и отправил его в рот. Но даже изыски кулинарии Горменгаста не заставили врача прекратить болтовню. Проглотив пирожное, эскулап потянулся за вторым, продолжая шутить. Однако в этот момент Саурдаст пронзительно зашикал, указывая в его сторону, и Прунскваллер положил пирожное на место даже с большей скоростью, чем взял его. В самом деле, лекарь с самого начала забыл, что секретарь лорда Сепулкрейва страстный ревнитель традиций и правил приличия. Сейчас Саурдаст имел полное право возмущаться – есть можно было только с разрешения герцогини. Тем более что самое главное действо пока не произошло...

– Да, да, да, вы правы, ха-ха, господин Саурдаст, – задребезжал Прунскваллер, подмигивая Свелтеру, – вы верно поступили, что одернули меня. Но ругать нужно не меня, ха-ха, а нашего любимого шеф-повара – он делает такие деликатесы, что кто угодно может не устоять, превращаясь в настоящего варвара. Ха-ха-ха. Ну, Свелтер, ну признайся, что ты специально испек эти великолепные райские кусочки, чтобы спровоцировать меня?

Свелтер был вовсе не в настроении болтать о глупостях, к тому же чересчур языкастый доктор значительно превосходил его в красноречии. Чтобы снова не попасть в неприятную ситуацию, шеф-повар демонстративно уставился в окно, показывая свою нерасположенность к задушевным беседам. В это время Саурдаст, шевеля беззвучно губами, водил коричневым пальцем по строчкам в одном из своих фолиантов. Флей же, чопорный и прямой, словно чучело цапли, смотрел, не мигая, на середину комнаты.

Однако такая строгая атмосфера никак не отрезвила доктора Прунскваллера – убедившись, что стоящие рядом не желают разделить его веселья, врач принялся изучать собственные ногти. Видимо, он вскоре убедился, что с ногтями все в порядке, после чего направился к окну. Оглядывая резной подоконник, Прунскваллер сложил большой и указательный пальцы правой руки в колечко – это был его излюбленный жест. Поднеся скрюченные пальцы к глазам, врач с любопытством выглянул в окно и замолчал. Флей и Саурдаст вздохнули – дескать, наконец-то заткнулся, невежа.

Однако радости придворных не суждено было продолжаться долго. Несколько минут Прунскваллер действительно молча смотрел в окно, однако оказалось, что это была всего лишь прелюдия к более продолжительной тираде:

– Кедры, кедры, ха-ха. Прекрасные деревья, они меня просто восхищают. Но вот интересно бы знать – восхищаю ли я их? Господин Флей, что вы думаете на сей счет? Что? Молчите? Интересно, почему? В чем причина – просто не хотите отвечать, или же моя философия попросту выше вашего понимания? Вот дилемма – мне нравятся кедры, но я им равнодушен. Это с виду, но вдруг в реальности все обстоит иначе? Исходя из категорий субстанционной функциональности, так сказать, принимая во внимание аксиоматичность естества общественного бытия...

Однако дальше эскулап запутался в собственных словоизлияниях и позорно замолчал. Тем не менее ему повезло – приход сестер его сиятельства, госпожи Коры и госпожи Клариссы – помог Прунскваллеру выпутаться из неприятного положения, в которое он сам себя поставил. Глаза присутствующих устремились на вошедших женщин – сестры-близнецы шли медленно, словно крались. Они редко покидали свои покои, поскольку были обеспечены всем необходимым и, как поговаривали злые языки, ко всем обитателям замка без исключения относились с большим подозрением.

Когда женщины поравнялись с Прунскваллером, тот снова ожил:

– О, ваше сиятельство... я хотел сказать, ваши сиятельства... Позвольте мне поприветствовать вас, ха-ха. Извините мою напористость, но я, как доктор, имею право знать все... Стеснительность при общении со мной ни к чему, доктор должен знать все и обо всех, ха-ха, прочь стыдливость, ха-ха, хо-хо.

– Это врач, дорогая, – громко прошептала леди Кора сестре, не обращая внимания на болтовню Прунскваллера.

Леди Кларисса посмотрела на лекаря таким взглядом, от которого любой бы смутился и отступил назад. Любой, но только не Прунскваллер.

– Я знаю его, – прошептала Кларисса сестре, но явно с расчетом, чтобы ее слышали и окружающие. – А что случилось с его глазами? Они какие-то не такие?

– Наверно, он болеет. Ты разве не видишь? – ответила Кора.

Сестры были наряжены в одинаковые вишневого цвета платья с бордовыми же бархотками на шеях. Седые волосы их были украшены золотыми заколками, лица были сильно напудрены и брови подведены смесью жира с сажей, отчего невозможно было даже догадываться, какие чувства в действительности одолевают сестер хозяина замка.

– А что вы-то тут делаете? – бесцеремонно спросила Кора, глядя на доктора с полупрезрительной усмешкой.

Доктор слегка поклонился и обнажил свои крепкие зубы:

– И на меня, ха-ха, пала привилегия, так сказать, ха-ха, засвидетельствовать, ха-ха...

– Но почему вы-то? – удивилась леди Кларисса, причем в голосе ее звучала та же самая обиженная интонация, с которой только что говорила сестра. По-видимому, родственницы лорда Сепулкрейва полагали, что только они по своему рангу достойны присутствовать на крещении ребенка. Не считая, разумеется, родителей. А тут еще какие-то доктора появились...

Эскулап картинно возвел глаза к потолку – дескать, на все воля Господня. И тут же Прунскваллера словно бы заинтересовал резной орнамент потолка – его глаза так и остались прикованными к дубовым панелям.

Однако сестры продолжали смотреть на него недовольными взглядами, и тот, опустив глаза, сразу заметил это. Тем не менее положение близнецов в иерархии Горменгаста было строго определено – настолько, что с ними можно было не слишком церемониться, и потому лекарь сказал:

– В самом деле, милостивые государыни, право слово, ха-ха, не представляю, почему вы до сих пор не оценили той заметной роли, которую я играю в нашем, ха-ха, обществе? Точнее, в его социальной жизни. Можно сказать, именно я не даю общественной жизни застояться, словно болоту. Мы, доктора, знаете ли, сразу чувствуем, если что не так... И потом, сами подумайте, как много делаю я в Горменгасте. Вот, опять же, ребенок, будущий полновластный хозяин замка и его окрестностей – он появился здоровым на свет не только, ха-ха, благодаря родителям. Но и благодаря мне тоже, и в немалой степени.

– Что, что вы говорите? – встрепенулась вдруг леди Кларисса, очевидно, истолковавшая слова врача как-то иначе.

Доктор Прунскваллер зажмурил на мгновенье глаза, а потом, подойдя к аристократкам, игриво погрозил им пальцем:

– Ваши сиятельства. Нужно внимательно слушать собеседников – иначе вы неминуемо отстанете от жизни. А это, знаете ли, чревато...

– Как вы сказали, простите? – перебила эскулапа Кора, поправляя искусственную розу на корсаже. – Простите, в самом деле не расслышала? Кажется, что-то вроде «отстать от жизни». Да куда уж нам отставать – мы и так плетемся где-то на обочине. Все, что принадлежит нам по праву, находится безраздельно в руках Гертруды.

– Верно, верно, – обрадовано закивала ее сестра. – Она лишила нас всего.

– Как так, милостивые государыни? – тотчас оживился Прунскваллер, почувствовав неизбитую тему разговора.

– Власть, – ответили сестры одновременно, словно сговорившись. Их откровенность шокировала даже врача, который, как известно, не обладал особыми комплексами. Прунскваллер был настолько ошарашен, что принялся теребить непослушными пальцами воротник камзола, делая вид, что хочет поправить его.

– Нам нужна власть, – продолжала леди Кларисса, – и мы бы рискнули всем ради нее.

– Да, власть, власть, – вторила ей Кора, – чем больше, тем лучше. А уж мы бы заставили народ делать работу как положено.

– Но вся власть в замке принадлежит Гертруде, – жаловалась Кларисса, – а нам приходится довольствоваться положением приживалок.

Закончив изливать жалобы, аристократки внимательно оглядели Свелтера, Саурдаста и Флея, словно ища у них сочувствия и поддержки.

– Насколько я понимаю, они просто обязаны присутствовать здесь? – предположила Кора, глядя на Прунскваллера, который вновь занялся созерцанием узора на потолке. Доктор раскрыл было рот, но ответить не успел – лакеи открыли парадную дверь, и в комнату вошла одетая в снежно-белое платье Фуксия.

За двенадцать дней, прошедших с рождения брата, девочка окончательно утвердилась во мнении, что случившееся – не дурной сон, что теперь она – не единственный ребенок в семье. Все это время она отвергала малейшие намеки, которыми ей предлагали взглянуть на брата. Да и сегодня она пришла сюда только ради приличия, не больше. Делать ничего другого все равно не оставалось – пока, к сожалению, власть в замке принадлежит не ей. Однако Фуксия была твердо уверена – придет день, и она станет говорить тут свое веское слово. С другой стороны, иногда душу девчонки грызли сомнения – отчего она переживает? Рождение братьев и сестер – вещь вполне обычная, даже во всех книжках об этом написано. А не доверять книжкам просто нет оснований...

Госпоже Слэгг было не до Фуксии, потому старая нянька успела только заскочить в комнату воспитанницы и напомнить ей, что она должна расчесать волосы, надеть заранее подготовленное белое платье и появиться в крестильне ровно в две минуты четвертого. А там уж ориентироваться по ходу событий.

Неприятное настроение не могли развеять даже цветы в вазах – действительно прекрасные – и яркий солнечный день. Фуксия со вздохом вспомнила уют чердака. Ничего, она еще вернется туда – выполнит противные формальности, и снова будет смотреть из окна. Сколько захочет...

Пройдя в глубину помещения, Фуксия упавшим голосом поприветствовала обеих теток (ответом ей были столь же кислые приветствия) и забилась в угол, где стояло удобное плетеное кресло. Однако сидеть девочке долго не пришлось – в зал вошел отец, а следом мать. Этикет требует, чтобы младшие и низшие по званию стояли в присутствии старших. Тут у Фуксии не было никаких претензий – раз этикет существует, значит, тому и следует быть.

Как только чета хозяев Горменгаста встала посреди комнаты, на золотисто-багровом ковре, как Саурдаст, откашлявшись, неестественно-напыщенным голосом начал:

– Мы собрались сегодня по очень торжественному поводу. Такое, согласитесь, бывает не каждый день. Скажу больше – далеко не каждый день. Все мы горим неуемным желанием увидеть виновника сегодняшнего торжества, хотя слово «виновник» я не считаю словом подходящим, поскольку младенец всегда считается невинной душой. Мы – само ожидание, и я, чтобы не томить присутствующих, действуя по поручению их сиятельств, объявляю вход нового человека, будущего Гроуна и славного продолжателя добрых дел его могущественных предков...

Тут Саурдаст закашлялся и схватился рукой за грудь – по-видимому, у него запершило в горле или он просто сильно разволновался. Однако секретарь герцога был опытным человеком – он быстро взял себя в руки. Тем более что положенные слова он все-таки успел произнести без запинки. Быстро взглянув в книгу, Саурдаст лишний раз убедился, что все идет как надо. Затем, качая надушенной и напомаженной головой, книжник торжественно подвел пятерых – лорда, его супругу, Фуксию и сестер отца ребенка – к низкому столу посреди помещения. Родные мальчика были выстроены полукругом. Удивительно, что все они безропотно позволили секретарю помыкать собой. Впрочем, ученый был известным знатоком обычаев и традиций, настоящим ходячим катехизисом, так что обычно никто не отваживался спорить с ним на сей счет. В полукруг же был поставлен и доктор Прунскваллер, помогавший герцогине при родах, однако, повинуясь все тем же условностям, он стоял на полшага дальше, чем остальные. А еще чуть позади стояли Флей и Свелтер – все правила разработаны до тонкостей еще в стародавние времена, так что не было необходимости фантазировать, как и что устраивать. Лорд Сепулкрейв часто говорил, что наличие грамотного помощника – залог успеха. А ошибался он очень редко.

Саурдаст тем временем снова вернулся к своему пюпитру. Он был спокоен и величественен, словно олицетворял собой могущество Горменгаста и его властителей. Секретарь герцога заговорил снова, хотя по слезам, стоявшим в его глазах, и то и дело охватывавшим его горло спазмам было видно, что говорить старику удается ценой огромного напряжения сил. Саурдаст знал, что он прежде всего – залог успешного проведения процедуры крещения. Если все пройдет без сучка и задоринки – это хороший признак. А если – впрочем, нет – о плохом просто не хотелось думать.

– Солнце и луна сменяют поочередно друг друга, листья опадают с ветвей деревьев и гниют, чтобы дать жизнь другим листьям, рыба идет на нерест и, отметав икру, погибает. Но одно суть вечно – это жизнь, – вещал Саурдаст, и все слушатели невольно затаили дыхание, как-то разом позабыв о земных трудностях и тяжбах.

Сложив руки на груди, словно молясь, секретарь то говорил громко, то переходил на трагический шепот:

– Камни – свидетели всему – голосам людей, крикам птиц, плеску волн и шелесту листьев. Но даже камни не вечны. Все превращается в прах и из праха же воскресает. Жизнь – вот единственно вечное явление.

Переведя дух, Саурдаст вытер вспотевший лоб шелковым платком, однако не сбил ритма в чтении:

– Ночью мы можем слышать странные звуки, похожие на стоны. Где бы вы ни оказались, звуки преследуют человеческое ухо. То говорит сама мать-Земля, она свидетельствует, что жизнь течет, продолжается, но в то же время остается неизменной, как и сама вечность, как само бытие. Всем нам придет время умирать. Один хозяин Горменгаста передает бразды правления наследнику, его тело относят в Башню Башен, так повторяется до бесконечности, но жизнь – имя которой просто «Гроуны» – всегда неизменна. Люди, теперь вы должны верить мне: человек – вечен! Вечен, как сама жизнь!

– Ну сколько же можно еще болтать? – с легким раздражением в голосе прошептала герцогиня. Несмотря на торжественную обстановку, госпожа Гертруда так и не изменила себе – она кормила крошками небольшую серую птичку, что устроилась на ее плече.

Саурдаст бросил на герцогиню пронзительный взгляд. В глазах старого книжника мелькнула искра обиды, но он не подал виду и быстро проговорил:

– Сударыня, я закончил приветствие из прошлого, приветствие, составленное двенадцатым хозяином Горменгаста.

– Ну и хорошо, – воскликнула женщина с облегчением. – А теперь-то что?

– Кора, – прошептала Кларисса сестре, – посмотри на сад. Хорошо, что нас поставили напротив окна. Помнишь, когда Фуксию крестили, мы тоже смотрели в окно? Я не ошибаюсь?

– И чем вы с тех пор занимались? – неожиданно обратилась к золовкам леди Гертруда. Кажется, супруга герцога была возбуждена с самого утра, и теперь ее волнение передалось и сидевшей на ее плече пташке – та испуганно нахохлилась.

– Ну как же, Гертруда, – отчеканила Кора, – с того времени мы безвылазно сидим в южном крыле.

– Именно так, – подтвердила леди Кларисса.

Герцогиня с нежностью посмотрела в сторону – на птичку, и та перебралась на три коротеньких шажка к лицу хозяйки. После чего, леди Гертруда перевела взгляд на сестер мужа, и лицо ее вновь посуровело:

– Что вы делали все это время?

– Размышляли, – в один голос воскликнули женщины.

Мать новорожденного только открыла рот, желая что-то сказать, как вдруг позади нее раздался грубый смех, в котором не было и намека на тактичность:

– Ха-ха, хе-хе, да.

Конечно, доктор Прунскваллер постарался лишний раз напомнить о своем присутствии – врач не любил оставаться вне пределов всеобщего внимания.

Скандал был неминуем – но все разрешилось благополучно, так как Саурдаст поспешил возобновить прерванную церемонию.

– Ваше сиятельство, – сказал хранитель библиотеки торжественно, – вы, как отец ребенка и как теперешний повелитель Горменгаста, должны, согласно древней традиции, поднести младенца к крестильной купели и произнести его христианское имя.

Лорд Сепулкрейв, который дотоле стоял рядом с Фуксией и уже начал закрывать глаза – настолько утомил его размеренный голос секретаря – неловко дернулся и откашлялся.

Госпожа Гертруда скосила глаза на мужа, но ее лицо по-прежнему оставалось непроницаемым, так что невозможно было понять, о чем же она сейчас думает. Герцог Гроун медленно тронулся с места – сестры буквально пожирали его глазами. Кажется, только Фуксия была абсолютна безразлична ко всему этому торжеству – она рассматривала узоры на ковре и мечтала об одном – как бы поскорее вырваться на милый сердцу чердак. Флей и Свелтер ловили каждый шаг хозяина – каждый из них чувствовал себя частью Горменгаста, такой же частью, как крестильная комната, или, скажем, конюшни. Тем не менее оба испытывали волнение – ведь эмоции от предшествовавшего крестинам столкновения были еще свежи в памяти.

Саурдаст, довольный тем, что ритуал идет в точности, как положено, решительно не хотел замечать ничего вокруг. В такт взволнованным шагам герцога он легонько постукивал кончиком пальцев по краям крестильной купели.

Рядом с выходом – это место тоже предписывалось вездесущим ритуалом – стояли Кида и нянюшка Слэгг с виновником торжества на руках.

– Госпожа Слэгг, не волнуйтесь, все хорошо, – шепотом успокаивала Кида старую няньку, из глаз которой катились крупные слезы. – Ну не плачьте, прошу вас.

– Да, да, – кивала старуха, всхлипывая, – но только знала бы ты, милая, что значит для меня такая честь – крестить его сиятельство! Ах, не надо меня успокаивать. Как хорошо, что мальчик спит. Боже, ну почему его сиятельство идут так медленно. Боже, Кида, посмотри, кажется, у меня бант на рукаве ослаб...

Кида послушно затянула бант, хотя он нисколько не ослаб – просто ей не хотелось лишний раз раздражать нянюшку, которая буквально извелась за утро. Госпоже Слэгг то и дело казалось, что на ее черное парадное платье садятся ворсинки, и она настояла на том, чтобы Кида положила в карман крохотную щеточку из конского волоса на случай обнаружения новых ворсинок.

Неожиданно ребенок открыл свои фиолетовые глаза – кажется, он все-таки ощутил всеобщее внимание. Глядя на малыша, нянюшка принялась вспоминать выражения из прочитанных когда-то книг, в которых рассказывалось о детях. Лицо младенцев авторы называли началом книги о развитии человека, тело – осколком человечества. А само дитя – листком с дерева человеческой страсти, смесью знания и боли. Что ж – может, несколько напыщенно, но все-таки верно...

Нянюшка вдруг подумала – если лицо Титуса представляет собой начало книги о развитии человека, то ее собственное – уже окончание. Все должно когда-то закончиться... Кида же стояла пока на полпути, она была, без сомнения, серединой книги...

Так и ждали все трое – шестидесятидевятилетняя нянюшка Слэгг, двадцатидвухлетняя Кида и младенец Титус – двенадцати дней от роду – самого торжественного момента. И момент настал.

Лорд Сепулкрейв снова откашлялся и напряженно сказал, простирая руки вперед:

– Сын мой!

ТИТУС ОКРЕЩЕН

Повелитель Горменгаста уже закрыл рот, но его голос продолжал звенеть в ушах присутствующих. Наконец, выдержав положенную обрядом паузу, лорд Сепулкрейв продолжил:

– Наследник рода нашего, воплощение крови и духа Гроунов, новое, блестящее звено в династической цепи. Тебе пора окунуться в купель, подтвердить данное тебе при рождении имя и получить благословение Господа Бога нашего! Сын, добро пожаловать в мир! Да будет он к тебе добр, и ты благословен будь во веки веков!

К сожалению, нянюшка заслушалась и опомнилась только три секунды спустя после окончания приветственной речи отца ребенка. Все это время – короткое, но заметное – лорд Сепулкрейв принужден был стоять с протянутыми руками. Опомнившись, нянюшка сдавленно охнула и торопливыми шажками засеменила вперед. Герцог твердо, но нежно принял малыша в руки. Послышался вздох – то Саурдаст не смог сдержать чувств. После чего архивариус медленно подошел к отцу ребенка и торжественно провозгласил:

– Как гласит сия книга, что покоится в моих руках, всякий мужчина, появившийся на свет в семье Гроунов, должен быть опущен на раскрытые страницы ее, чтобы ощутить мудрость веков. Высшая благодать опустится на голову мальчика. Да сбудется воля всевышнего.

Лорд Сепулкрейв медленно опустил сына на полураскрытые страницы громадной книги, так что снаружи можно было видеть лишь ножки ребенка и крохотную корону, надетую на его голову. Саурдаст, величественно развернувшись, понес книгу с ребенком к столу, на котором стояла купель. Лорд Гроун последовал за ним.

Старому секретарю было особенно трудно – слезы умиления текли из его глаз, но смахнуть он их не мог – руки-то были заняты драгоценной ношей. К тому же библиотекарь чувствовал на себе всеобщее внимание... Даже сестры герцога затихли, скрестив взгляды на ребенке...

Никто не обратил внимания на Фуксию, хотя она совершила чудовищную дерзость – отошла к нянюшке, поскольку ей не хотелось стоять рядом с теткой Клариссой, которая то и дело шипела ей: