Глава пятьдесят первая

И именно в этот миг, когда Рактелок почти уже принялся разглагольствовать... когда Шуллер исчез... когда Швырок собрался завести повесть о соляных копях, а Фу-Фу почти уже вытащил из-за пояса длинный столовый нож, и друг его почти уже начал размешивать то, что осталось в котелке от вялых сероватых волокон... именно в этот миг наступила пауза, повисло молчание, и в веской сердцевине его послышался новый звук — быстрый, глухой, летящий издалека топоток гончих псов.

Он исходил из темных, пустых просторов, лежавших к югу от каменных ульев Подречья, и он нарастал.

— Вот они снова, — сказал Рактелок. — Молодцы первый сорт, тут и сомневаться нечего.

Никто ему не ответил, никто даже не шелохнулся, ожидая гончих.

— Я думал, они явятся раньше, — сказал Фу-Фу, — но смотрите, смотрите...

Впрочем, смотреть было не на что. Разве только на долгую тень и тусклый свет, ползущие по пропитанным водой кирпичам. Гончие оставались еще в лиге отсюда, если не дальше.

Почему эти люди, склонив головы набок, с таким нетерпением ждали появления их? Почему так напряглись?

Да просто так оно всегда и было в Подречье, где дни и ночи казались настолько однообразными, настолько долгими и безликими, что любое событие, пусть и давно ожидаемое, мгновенно пронзало тьму, подобно мысли, пролетающей сквозь мертвый череп, и даже самое пустяковое происшествие обретало пропорции сверхъестественные.

Но вот, пока новые люди выступали из полутьмы, на юге завиделись тени семи бегущих вприпрыжку гончих.

Были они чрезвычайно тощи, все ребра наружу, но больными их никто не назвал бы. Головы псы держали воздетыми кверху, словно напоминая о высокой своей родословной, зубы же — оскаленными, в виде намека на что-то куда как менее благородное. Языки свисали из пастей набок. Черепа казались чеканными. Часто и тяжко дышали они на бегу: ноздри их раздувались, глаза сверкали. Псов было семеро, и скоро они исчезли, исчез даже дробот их бега, и все вокруг вновь затопила ночь.

Где они теперь, эти жарко дышащие бегуны? Они поворотили и пронеслись под колоннадой капели. Они достигли озера глубиною в четыре дюйма и с милю в поперечнике, и лапы их расплескали мелкую, тусклую воду. Веер брызг, обложивший их на бегу, был до того плотен, что выглядел единым с ним существом.

На дальнем краю широко разлегшейся водной глади пол подземелья чуть поднимался, и земля оставалась здесь отчасти сухой. На этом залитом светом склоне располагались небольшие сообщества, подобные тому, лежачим центром коего был прикованный к постели Рактелок. Подобные, но иные, ибо в голове каждого, кто их составлял, крылись свои, в корне отличные от прочих мечтания.

Итак, пронизывая группы людей, там и тут выхватываемые светом из темноты, псиная свора без видимой на то причины вдвое прибавила ходу и достигла участка земли, освещенного намного ярче, чем то было принято под рекой. Лампы десятками свисали с гвоздей, вколоченных в огромные крепи, или стояли на выступах и полках, и в круге их света гончие остановились, подняли морды к мокрому потолку и все разом испустили единогласный вой. Едва он отзвучал, как испятнанный лампами мрак изверг из себя высокого, тощего человека с крохотной, обтянутой кожей головой, похожей на птичью, и с пятнами крови на белом переднике, ибо в руках он нес семь ломтей алой конины. Псов, пока он к ним приближался, била дрожь.

Но не сразу отдал он мясо псам. Он поднял сочащиеся кровью куски над головой, и те засияли жуткой, почти светозарной краснотой. Затем, соорудив губами совершенный круг, человек этот гикнул, и в безмолвии эхо пошло вторить ему — и при четвертом повторе эха он подбросил багровые ломти в воздух. Псы поочередно, один за другим, взлетали навстречу падающим кускам, впивались в мясо зубами, а сожрав его, развернулись и галопом помчали, высоко поднимая головы, по простору воды и скрылись из глаз.

Человек с птичьей головкой отер о передник ладони и по локоть окунул длинные руки в лохань с едва тепловатой водой. За лоханью, в двух десятках футах к западу, возвышалась поросшая пышными папоротниками стена, в стене различался арочный проход. За проходом лежала освещенная шестью лампами комната.

Глава пятьдесят вторая

Здесь, в этом осененном папоротниками покое с расставленными по нему отражающими свет ламп потрескавшимися, побитыми зеркалами, обосновалось целое общество. Одни его члены лежат, развалясь, на заплесневелых кушетках, другие, выпрямившись, сидят на плетеных стульях, третьи толпятся вокруг стоящего в середине покоя стола.

Они ведут бессвязные разговоры, но, заслышав гиканье птицеголового, примолкают. Гиканье это они слышали уже тысячи раз, непривычность его давно притупилась, и все же они вслушиваются, словно впервые.

На краю прогнившей кушетки сидит, подперев костлявыми кулаками большое, осененное бородой лицо, древний старик. На другом краю горбится, подобрав под кушетку ноги, его столь же древняя супруга. Все трое (старик, жена, кушетка) являют собой картину благородного одряхления.

Старик сидит очень спокойно, лишь время от времени поднимая руку и вглядываясь во что-то, ползущее по его запястью.

Жена старика более деятельна — здесь, там, повсюду вокруг нее свисают разноцветные нити пряжи, отчего она выглядит увешанной целыми гирляндами их. Старуха, чьи глаза воспалены и красны, давно забросила всякую мысль о вязании и теперь коротает время в попытках распутать завязавшиеся в пряже узлы. Было время, совсем уж давнее, когда она понимала, что делает, были и времена еще более далекие, когда всякий узнавал ее по стрепету спиц. Он составлял часть, пусть и крошечную, Подречья.

Теперь уж не то. Теперь она вся ушла в распутывание пряжи. Время от времени старуха поднимает глаза и встречается взглядом с мужем, и они обмениваются улыбками, трогательно нежными. Маленький ротик ее копошится, словно она хочет что-то сказать, но это лишь шевеленье морщинистых губ, к словам оно отношения не имеет. У старика же ничего нельзя разглядеть за длинной волосяной вуалью бороды; где там у него рот, непонятно... вся его любовь изливается лишь через глаза. В занятиях жены он не участвует, зная, что оно — единственная ее радость и что узлы и перевивы нитей наверняка ее переживут.

Впрочем, на этот раз старушка, услышав гиканье, поднимает голову от работы.

— Иона, милый, — произносит она, — ты здесь?

— Конечно, здесь, любовь моя. Что такое? — откликается старик.

— Мысли мои убрели в прошлое... в те времена... почти еще до того, как я... почти как если бы... чем же я тогда занималась? Не могу припомнить... никак не могу...

— Конечно, белочка моя; все было так давно.

— Но одно я помню, Иона, милый, хотя были ль мы вместе... ох, конечно же были. Мы ведь убежали, правда, упорхнули, как два перышка, от наших врагов. Какие мы были красивые, Иона, я и ты, скакавший рядом со мной по лесу... ты слушаешь, дорогой?

— Конечно, конечно...

— Ты был моим принцем.

— Да, белочка моя, так и было.

— Я устала, Иона... так устала.

— А ты откинься назад, дорогая.

Он попытался выпрямиться, чтобы коснуться ее, но не смог, поскольку первое же движение отозвалось в нем приступом боли.

Один из четверых, играющих за мраморным столом в карты, оборачивается на негромкий стон, но, так и не сумев понять, откуда тот взялся, снова возвращается к изучению своих карт. Другим, кто услышал стон, оказывается практически голый младенец, ползущий к дряхлой чете, волоча за собой левую ногу, как если бы та была мертвым, никчемным придатком.

Добравшись до кушетки, на которой сидит, вновь погрузившись в молчание, чета стариков, младенец принимается разглядывать их с сосредоточенностью, которая, будь он взрослым, могла бы смутить обоих. Затем младенец встает, вцепившись, чтобы удержать равновесие, в край кушетки. В глазах оборвыша светится невинность, слишком трогательная, чтобы в них можно было смотреть подолгу. Предельная невинность, выжившая вопреки всему мировому злу.

Или это, как мог бы подумать кто-то, попросту пустота? Лазурная бездонность? Слишком ли циничным было бы счесть, что у ребенка нет в голове ни единой мысли и ни единого проблеска света в душе? Но почему же тогда он в самый что ни на есть чувствительный миг вдруг облился слезами и прорезал сумрак по золотистой дуге?

Напустив, с несосветимой смесью равнодушия и торжественности, маленькую лужу, младенец замечает чайную ложку, поблескивающую в тенях под кушеткой, плюхается на голую попку, выпрямляется и уползает к сокровищу. Младенец выглядит истинным воплощением целеустремленности. О крохотном привеске своем он забыл, и тот болтается в воздухе, будто слизень. Всякий интерес к нему младенец утратил. Ложка — вот его все.

Но привесок уже успел совершить дело самое злое... при всей невинности его, при всем неведении, ибо подверг массированному удару фалангу боевых муравьев, которые, ничуть не догадываясь, какой на них надвигается ливень, переходили сильно пересеченную местность.

Малыш, а с ним отец и мать, беженцы с Железного Берега, сидят друг против друга за столом. Отец разыгрывает свои карты, используя для этого лишь малую часть мозга. Все остальное — орудие острое, как коса, — пребывает далече отсюда, в чистом царстве уравнений.

Его супруга, женщина с массивными челюстями, бросает на него привычно гневные взгляды. Как и всегда, она уже выиграла столько условных денег, что хватило бы на дюжину состояний. Но насколько она способна судить, здесь, в Подречье, да и где бы то ни было, денег для них нет. Все пошло вкривь и вкось. Дядя ее был некогда генералом, а брата и вовсе однажды представили герцогу. И что теперь от этого толку? Те были настоящими мужчинами. А у мужа только и есть что голова. Не следовало им покидать Железный Берег. И жениться тоже не следовало, а что касается сына... лучше б ему было и не рождаться. Женщина обращает к мужу костлявое лицо. Каким холодным он выглядит, каким бесполым!

Она поднимается на ноги.

— Мужчина ты или нет? — кричит она.

— Прелестный вопрос! — отзывается голос, похожий на звук треснувшего колокола. — «Мужчина ты или нет?» — спрашивает она. Как забавно! Как шаловливо! Ну-с, господин Зет? Мужчина ли вы?

Блестящий, умеющий отчетливо выражать свои мысли, господин Зет обращает опушенные белыми ресницами глаза к жене, но видит лишь Тх1/4 рЗ/4 = 1/2 — рrх1/4 (инвертированное). Следом он обращает их же к стройному, гибкому человеку с надтреснутым голосом и вдруг понимает, что последние три года конструктивного мышления он потратил впустую. Исходные посылки его были неверны. С какой это стати решил он, будто Вселенной присуще внутреннее устроение?

Сообразив, что достучаться до этого господина не проще, чем добраться до горизонта, Треск-Курант отбрасывает со лба волосы, смеется, как карильон, и не обинуясь машет рукой партнерам по картам, словно бы говоря: «Ну разве не чудо?»

Однако партнер его, трезвый и рассудительный Возник, никакого тут чуда не видит и потому откидывается, полузакрыв глаза, на спинку кресла. Человек он плотный, вдумчивый, не склонный к экстравагантности ни в мыслях, ни в поступках. Он внимательно следит за Треск-Курантом, поскольку тот имеет склонность выходить за рамки приличия.

Да, Треск-Курант счастлив. Жизнь для него состоит из «сейчас» и ничего кроме «сейчас». Прошлое забывается им, едва миновав, а концепция будущего ему и вовсе безразлична. Зато мимолетный миг заполняет его целиком. Есть у него привычка трясти головой — не по причине несогласия с чем бы то ни было, но из-за пикантности самого бытия. Он мотает головой туда и сюда, так что кудри его выделывают курбеты.

— Тот еще типчик, ваш муж, — восклицает Треск-Курант, перегибаясь через стол и хлопая госпожу Зет по весноватому запястью. — Он безупречен, а? А? А? Но такой угрюмый... Почему он не играет, не веселится?

— Ненавижу мужчин, — отвечает госпожа Зет. — И вас в том числе.

Глава пятьдесят четвертая

— Иона, милый, ты хорошо себя чувствуешь? — спрашивает старая-старая женщина.

— Конечно. А что такое, белочка? — старик разглаживает бороду.

— Я, похоже, задремала.

— А я все гадал... Все гадал...

— И мне приснился сон, — говорит старуха.

— О чем?

— Не помню... что-то такое про солнце.

— Солнце?

— Огромное круглое солнце, которое грело нас когда-то давно.

— Да, я тоже его помню.

— А лучи помнишь? Длинные, ласковые лучи...

— Где же мы тогда были?..

— Где-то на юге.

Старушка поджимает губы. Глаза ее так устали. Руки движутся, движутся, распутывая пряжу, и старик глядит на нее с таким выражением, словно в мире нет существа милее.

Глава пятьдесят пятая

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! — откинув голову, трескливо, как фаянсовая посуда, зареготал Треск-Курант.

— Угомонитесь, — сказал Трезвозник, человек плотного сложения. — Вам же будет лучше, если утихомиритесь. Возможно, жизнь представляется вам уморительной, но. Они всё еще идут по вашему следу.

— Так я никаких следов не оставил, — ответил Треск-Курант. — А если и был какой, то давно уже выветрился. Давайте не будем думать о них. Я счастлив в этом полусвете. Всегда обожал сырость. Ну, что тут поделаешь. Она меня устраивает. Ха-ха!

— Этот ваш смех, — сказал Возник, — рано или поздно погубит вас.

— Только не он, — возразил Треск-Курант. — Я здесь в такой же безопасности, как томаты в тумане. И к черту четвертое измерение. Настоящее — только оно и имеет значение!

Он тряхнул головой, отбрасывая упавшие на глаза волосы и развернувшись на беззаботных каблуках, ткнул пальцем в некую фигуру, маячившую в тенях.

— Взгляните на нее, — воскликнул он, — почему она стоит без движения? Почему не смеется и не поет?

В тенях стояла женщина. Неподвижно. Огромные черные глаза ее наводили на мысль о болезни. Мужчина вошел в дверь. Не глядя ни вправо, ни влево, он направился к застывшей в сумраке темной женщине.

Без всякого выражения смотрела она через плечо на человека, приближавшегося к ней на длинных тонких ногах. Казалось, его черты, эти высокие, твердые скулы, бледная кожа, блестящие глаза, раздвоенный подбородок, знакомы ей так хорошо, что она не видит причин вглядываться в него. Подойдя к женщине, он угрожающе замер, как богомол, чуть присогнув колени, сплетя длинные пальцы в пучок костей.

— Долго еще? — спросила она.

— Скоро. Скоро.

— Скоро? Что это за слово? Скоро! Десять часов? Десять дней? Десять лет? Ты отыскал Тоннель?

Вуал отвел от нее взгляд, смерив им поочередно каждого из бывших вблизи.

— Так что ты нашел? — повторила женщина, по-прежнему глядя через плечо.

— Тише, черт тебя подери! — сказал, поднимая руку, Вуал.

Черная Роза стояла выпрямившись, не шевелясь, тело ее разучилось напрягаться и обмякать. Слишком многое пережила она и оттого лишилась умения радоваться жизни. Три революции прокатились над ее головой. Она слышала пронзительные вопли людей. И временами не знала, чьи это вопли — ее или чьи-то еще. Вопли ребенка, лишившегося матери.

Однажды ночью ее взяли голой, прямо из постели, любовника ее расстреляли. И оставили валяться в луже крови. А саму Черную Розу бросили в концентрационный лагерь, где красота ее помутнела, начала выцветать.

Там она и встретилась с ним: с Вуалом, одним из охранников. Высоким и тощим, с безгубым ртом, с глазами, похожими на стеклянные бусины. Он уговаривал ее бежать вместе с ним. Сначала она решила, что это ловушка, но время шло, и Черная Роза поняла: у него свои планы на дальнейшую жизнь, — и согласилась бежать из лагеря. Часть его планов как раз и состояла в том, чтобы иметь рядом с собою приманку.

Они бежали — он от ограничений, навязываемых ему официальной безжалостностью, она от страданий, которые причиняли ей кнут и гасимые о кожу окурки.

Так начались их странствия. Началось время жестокости худшей, чем та, что царила за колючей проволокой. Время ее распада. Семь раз пыталась она уйти от Вуала. Но он неизменно ее находил. Вуал. Мужчина с маленькой головой.

Глава пятьдесят шестая

Однажды он зарезал нищего побродяжку — зарезал просто, будто свинью, и нашел в его сочащемся кровью кармане тайный знак Подречья. Полицейские рыскали по соседней улице. Скорчившись, он сидел с Черной Розой у подветренной стороны статуи, и когда луна занырнула за облако, отволок женщину к реке. Там, в глухих тенях, он нашел наконец то, что искал, — вход в потаенный тоннель: сочетанье коварства и хитрости позволило ему получить в лагере обширные сведения.

Но все это было год назад. Год полумрака. Теперь же Черная Роза молча стояла посреди маленькой комнатки, выпрямившись, глядя в пустое пространство.

И наконец она повернула лицо к застывшему рядом мужчине.

— Я, пожалуй, предпочла бы новое рабство, — прошептала Черная Роза, — такой вот свободе. Зачем ты ходишь за мной? Жизнь покидает меня. Что ты нашел?

И снова он, прежде чем взглянуть на нее, обвел глазами примолкшее собрание. Ей же виден был лишь его силуэт.

— Говори, — прошептала Черная Роза. Голос ее, как всегда, оставался почти бессмысленно ровным. — Ты отыскал его? Тоннель?

Костлявый мужчина потер с наждачным скрипом ладонь о ладонь. И кивнул маленькой головой.

— В миле отсюда. Не больше. Вход зарос папоротником. Из него появился юноша. Прошел совсем близко. Мог и услышать меня, да наплевать. Ты помнишь кнут?

— Кнут? Почему ты спрашиваешь?

Прежде чем ответить, силуэт вцепился Черной Розе в плечо, и через несколько секунд оба оказались вне освещенного лампами покоя. Свернув налево и снова налево, они подошли к каменному углу, напоминавшему уличный. Полоска света падала на мокрый пол. Рука Черной Розы отвердела в пальцах, сжимающих ее, точно тисками.

— Вот тут и поговорим, — произнес Вуал.

— Отпусти мою руку, или я закричу, помоги мне боже.

— Он ни разу тебе не помог. Ты забыла?

— Что я забыла, мертвая твоя голова? Грязная кочерыжка! Я ничего не забыла. Я помню все твои гнусные приемчики. И вонь твоих пальцев.

— А кнут в Каре и голод ты помнишь? Помнишь, как я приносил тебе хлеб? Да, и кормил тебя через прутья решетки! И как ты выла, прося добавки?

— Ты слизь, слизь из отстойника!

— При всех твоих случках, при всем беспутстве, я знал — ты лучшая. Я понимал, почему ты получила такое имя. Черная Роза. Ты была знаменита. Желанна. Но когда началась революция, имя тебя не спасло. Тебя били кнутом и сломили твою гордость. Ты тощала, тощала. Руки и ноги твои стали как трубки. Голову обрили. Ты вообще не походила на женщину. Скорее на...

— Я не хочу вспоминать об этом... оставь меня.

— Помнишь, что ты мне обещала?

— Нет.

— А как я спас тебя, как помог бежать?

— Нет! Нет! Нет!

— Помнишь, как ты молила меня о жалости? На коленях. Опустив, как перед казнью, обритую голову? И я пожалел тебя, так?

— Да, о да!

— И за это ты пообещала мне твое тело.

— Нет!

— Так беги же со мной или догнивай под ламповым светом!

Он снова стиснул ее плечо, так, что она закричала от боли. И в это же время раздался звук, не услышанный ими... звук легких шагов.

— Подними голову! Не привередничай. Ты — шалава.

— Я не шалава, ты, полусгнивший, скелет. Я скорее притронусь к гнойному нарыву, чем к тебе.

Тогда мужчина с мелкой, похожей на череп головой поднял кулак и ударил ее по губам. Губам, некогда мягким и алым, желанным, взывающим к поцелую. Но теперь они, казалось, лишились очертаний, потому что кровь залила их, и глаза женщины сразу закрылись от дурноты — глаза с райками черными, как сами зеницы, которые сливались с райками, образуя колодцы, до того огромные, что в них утопал любой обращенный к ее глазам взгляд. Но прежде чем веки ее сомкнулись, в глазах словно замаячил какой-то призрак. Не отражение — нечто жуткое, скорбное... призрак нестерпимого разочарования.

При крике ее шаги замерли, но когда она начала опадать на колени, кто-то неясно различимый припустился бежать, и топот его становился с каждым мигом все громче.

Мужчина с длинными худыми конечностями склонил крохотную голову набок и прошелся по бесплотным губам языком — туда-сюда — словно правя бритву. Язык походил на язычок башмака — длинный, широкий и тонкий.

Затем, словно приняв решение, он поднял Черную Розу на руки и, сделав десяток шагов туда, где темнота была гуще всего, бросил ее, как мешок, на землю. И повернувшись назад, увидел человека, стоявшего, поджидая его.

Глава пятьдесят седьмая

Ни звука, ни единого звука не издали они так долго, как может человек сдерживать дыхание. Они не отрывали взглядов один от другого, пока наконец молчания не нарушил голос Вуала.

— Кто ты? — спросил он. — И что тебе нужно?

Заговорив, он оскалился, подбирая кожистые губы, однако незнакомец шагнул вместо ответа вперед и оглядел мрак по сторонам от себя, словно отыскивая что-то.

— По-моему, я задал тебе вопрос! Кто ты? Ты не из здешних. Не из этих мест. Ты нарушил границу. Убирайся на север, иначе я...

— Я слышал крик, — сказал Титус. — Что это было?

— Крик? Тут вечно кто-нибудь да кричит.

— А что делаешь ты здесь, в темноте? Что прячешь?

— Прячу, щенок? Я прячу? Кто ты такой, чтобы учинять мне допрос? Господи, да кто ты такой, наконец? Откуда взялся?

— А что?

Человек-богомол вдруг оказался совсем рядом, и хотя он к Титусу не прикоснулся, а все же казалось, будто Вуал окружил юношу со всех сторон, грозя ему ногтями, зубами, мослами, мерзким, кислым дыханием.

— Спрашиваю еще раз, — сказал он. — Откуда ты взялся? Титус стоял, сузив глаза и сжав кулаки, чувствуя, как у него вдруг пересохло во рту.

— Ты все равно не поймешь, — прошептал он.

Услышав это, господин Вуал откинул костлявую голову и расхохотался. Звук получился нестерпимо холодный и жестокий.

И без хохота своего человек этот был достаточно страшен, хохот же делал его устрашающим уже на иной манер. Ибо веселость в его смехе отсутствовала. То был просто шум, исходивший из дырки на лице и не оставивший в Титусе ни малейших иллюзий относительно присущей Вуалу злобности. Тело Вуала, его конечности, органы, даже голову вряд ли можно было поставить ему в вину, ибо таким уж он уродился, но смех — смех был его собственной выделки.

Кровь бросилась Титусу в лицо, но тут что-то зашевелилось во мраке, и юноша сразу обернулся в ту сторону.

— Кто здесь? — крикнул он, и в этот же миг тощий Вуал сделал к нему еще один паучий шажок.

— Убирайся, щенок!

Угроза, прозвучавшая в его голосе, была настолько страшна, что Титус отпрыгнул в темноту и сразу ударился ногой обо что-то, подавшееся от удара, и в темноте прямо под ним послышался всхлип.

Опустившись на колени, он различил неясные очертания человеческого лица. Глаза были открыты.

— Кто ты? — прошептал Титус. — Что с тобой?

— Нет... нет, — ответил голос.

— Подними голову, — сказал Титус, но едва он начал приподымать смутное тело, в плечо ему впилась, точно клещами, рука и в один рывок не просто вздернула Титуса на ноги, но и отшвырнула к стене, где на лицо его упал косой луч бледного, влажного света.

В молодых чертах Титуса читалось нечто далеко не молодое, древнее, как камни его дома. Нечто непреклонное. Выражение учтивости было сорвано с этого лица, как срывают, случается, с голой кости оболочку плоти. Исконная любовь к месту, в котором он появился на свет, пережившая все и лишь разросшаяся, любовь к тому, что оставил он дома, что предал, вспыхнула в нем с не-истовством, которого и сам он понять не мог. Глядя на человека-паука, юноша знал лишь одно: он, Титус, с каждой секундой стареет. Темное облако обволокло его сердце. Он пребывал не столько в гуще нового приключения, сколько один на один с существом, смердевшим смертью.

Там, где Титус прижался к стене, по холодному кирпичу стекала вода. Она струилась по голове юноши, заливая брови и скулы, скапливаясь у губ и на подбородке, и спадала с них наземь, точно низка мокрых жемчужин.

Сердце его стучало. Колени и руки дрожали, но вот из мрака выступила Черная Роза:

— Нет, нет, нет! Держись темноты, кто бы ты ни был!

Выкрикнув это, она пошатнулась и снова осела на землю, но, с великим усилием приподнявшись на локте, прошептала:

— Убей этого зверя.

Паук поворотил в ее сторону костлявую головку, и в то же мгновение Титус (лишенный оружия, способного колоть или сечь, но также лишившийся и колебаний, ибо он понял, что в следующую секунду ему придется сражаться за свою жизнь), со всей силой, на какую был способен, ударил врага снизу вверх коленом. Паук в этот миг наклонялся вперед, так что вся сила удара пришлась ему прямо в поддых, однако единственным звуком, какой он издал, было шипение, с которым воздух прорвался сквозь его сжатые зубы. То был единственный звук. Вуал не испустил даже стона; лишь стиснул ладони, переплел подобьем решетки пальцы, чтобы защитить ими солнечное сплетение, и согнулся вдвое.

Это мгновение принадлежало Титусу. Он кинулся, споткнувшись, к Черной Розе, поднял ее с земли и побежал, отдуваясь, к пятну света, казалось, висевшему в некотором отдалении в воздухе — на западе, где мокрый пол, стены и потолок заливало нереальное, схожее цветом со слизнем свечение.

На бегу он увидел (хотя едва ли осознал это) семейство, что проходило мимо, но остановилось, сбилось потеснее и уставилось на него; затем появилась еще одна группа людей, затем еще одна, как будто сами стены исторгали их из себя. Люди всех обликов, подходившие отовсюду. Увидев юношу, шатко бегущего с ношей на руках, они замирали на месте.

Между тем Вуал, почти оправившийся от удара, с безжалостной размеренностью устремился за Титусом. Но при всей быстроте его паучьих ног, он запозднился и не заметил, как Титус, опустившись на колени, уложил Черную Розу на землю, в укрывшую ее от взглядов тень, которую отбрасывала пирамида покрытых плесенью, разлагающихся книг.

И сразу за тем он встал, развернулся на каблуках и увидел своего врага. Увидел он и то, какая огромная собралась вокруг них толпа. Сигнал тревоги привлек ее сюда. Сигнал, не нуждающийся ни в голосах, ни в словах. Нечто, перелетавшее из одного места в другое, пока сам воздух не наполнился как бы безмолвным звучанием, похожим на вой великана за не пропускающей звуков стеклянной стеной или на вопль безгласой глотки.

Глава пятьдесят восьмая

Итак, пока капли сочились со сводчатого потолка этого темного места, в нем образовалась тусклая арена и сошлась толпа зрителей — одни заново наполняли свои лампы, другие держали в руках свечи, третьи — факелы, некоторые же притащили с собой зеркала, чтобы те отражали свет, и скоро уже все вокруг поплыло в подобье миазмов.

Если б не боль в плече, за которое сцапал его Вуал, Титус вполне мог бы задуматься, не снится ль ему все это.

Вокруг ярус за ярусом (ибо середина арены находилась заметно ниже ее окоема, отчего это место приобретало сходство с темным цирком) стояли или сидели неудачники земли. Попрошайки, проститутки, шулера, беглецы, побродяжки, моты, бездельники, шалопаи, отщепенцы, отребье, поэты, подонки, мелкая сошка, никчемники, пустомели, молчуны, дармоеды, простофили, снобы и просто пустые люди, парии, изгнанники, ветошники, мошенники, распутники, падшие ангелы, повесы, нечестивцы, транжиры, банкроты, мечтатели и прочая мелкая сволочь.

Никто в этом колоссальном конклаве перемещенных лиц Титуса прежде не видел. И каждый почитал таковое неведение личным и только личным своим недочетом — уж больно обширно и скученно было местное население.

Что до Вуала, его многие знали в лицо, многие признали эту паучью походку, пулевидную головенку, безгубый рот. В нем чуялось нечто несокрушимое, как будто тело его состояло из вещества, которое не ведает боли.

Он приближался, и тишина, такая же осязаемая, как любой из звуков, пала на арену, уплотнив самый воздух вокруг. Происходящее проняло даже самых пустопорожних и невосприимчивых из собравшихся здесь персон. Ничего не ведая о причинах схватки, они тем не менее трепетали, наблюдая, как сокращается расстояние между противниками.

Каким образом новость о предстоящем поединке достигла самых отдаленных окраин и принесла сюда, едва ли не на крыльях возвратного эхо, такое скопище людей, сказать затруднительно. Но к этой минуте в Подречье не было уголка, в котором не знали бы о происходящем.

Голова за головой, выстроившиеся в длинные вереницы, — скученные, многочисленные и уплотнившиеся, точно россыпь рыжеватых крупинок сахара с физиономией на каждой, — сидели и стояли, не шевелясь, зрители.