Глава двадцать третья

Теперь, когда поэма закончилась, а вместе с нею закончился, если так позволительно выразиться, и поэт, ибо создавалось полное впечатление, что он влачится по пятам чего-то большего, нежели он сам, Титус вдруг осознал странное состояние толпы под собою, своего рода разжижение и беспокойство, извилистое, сплетающее движение — и тут, внезапно, возникло одно из приливных волнений, которые время от времени случаются на многолюдных приемах. Люди ничего с ним поделать не могли. И двигались в его ритме.

Сначала у гостя или гостьи возникало ощущение, что они утратили равновесие. Многие толкали соседей локтями, расплескивали вино. Но напряжение возрастало, и началось что-то вроде неуловимого стихийного перемещения людских потоков. Отовсюду слышались извинения. Стоявших у стен помяли, и довольно крепко, те же, кто застрял в середине залы, прислонялись друг к дружке под разного рода как будто бы свидетельствующими об интимной дружбе углами. Некая бессмысленная, неуправляемая волна пошла кругами по комнате, вынуждая каждого делать крохотные, идиотические шажки. Люди, только что разговорившиеся, через несколько секунд обнаруживали, что собеседников их, увлеченных подводными токами и встречными водокрутиками, простыл и след.

А между тем гости всё прибывали. Они входили в двери, и надушенный воздух окатывал их, и, поколебавшись в нем на манер привидений, гости на миг возносились на его змеевидных парах и погружались в медленный, но неодолимый его водоворот.

Титус, который не мог, конечно, предвидеть того, что вот-вот должно было случиться, сумел наконец задним числом уяснить поведение двух пожилых бонвиванов, которых видел за несколько минут до того сидевшими у стола с закусками.

Давно уж привыкшие к превратностям пышных приемов, они опустили бокалы на стол и, отклонясь назад, отдались, так сказать, на волю потока, и теперь видно было, как их, беседующих, склоняясь один к другому под невероятным углом, больше уже не касающихся ногами пола, обносит вкруг залы.

Когда восстановилось хотя бы подобие равновесия, время уже близилось к полуночи, и почти все внизу поддергивали манжеты, разглаживали платья, поправляли чепцы, парики и галстуки, изучали в зеркальцах губы и брови — в общем, выясняли, что сумели спасти.

Глава двадцать четвертая

Итак, благодаря капризу случая, прямо под Титусом очутилась еще одна компания. Кто-то из гостей уже обессилел, кто-то сбежал. Но еще оставались меж ними и люди громогласные, и люди немногословные.

Эта именно компания не включала в себя ни тех, ни других, что шло лишь на пользу ведомой ею блестящей беседе. Люди в ней подобрались всё высокие, но даже не сознающие, что вследствие роста и худощавости каждого они образуют рощицу — человеческую рощицу. Они обернулись, вся группа, вся роща гостей, обернулись, когда новый гость, бочком подвигавшийся дюйм за дюймом, присоединился к ним. Вот он был низкоросл, дороден, зауряден и совершенно неуместен в этой высокой роще, ибо походил в ней на дерево с обрезанной верхушкой.

Одна из дам, худая, тонкая, как хлыст, вся в черном, с голосами черными, как ее платье, и глазами черными, как ее волосы, повернулась к новому гостю.

— Присоединяйтесь к нам, — сказала она. — Поговорите с нами. Нам необходим ваш уравновешенный ум. Мы столь прискорбно эмоциональны. Такие младенцы.

— Ну, я бы вряд ли...

— Заткнись, Леонард. Ты и так уж достаточно наговорил, — сказала своему четвертому мужу худая, оленеглазая госпожа Дёрн. — Это господин Акрлист, или я совсем уж ничего не понимаю. К нам, дорогой господин Акрлист. Вот... так... вот... так...

Маловыразительный господин Акрлист выпятил челюсть — зрелище, достойное удивления, поскольку подбородок его, даже не будучи натуженным, производил впечатление стенобитного орудия, чего-то, способного проткнуть человека насквозь, — оружия, в сущности говоря.

— Дорогая госпожа Дёрн, — сказал он, — вы всегда так необъяснимо добры.

Изможденный господин Дёрн пытался подманить лакея, но тут вдруг присел, опустив ухо к самому рту Акрлиста. Присаживаясь, он господину Акрлисту в лицо не смотрел, однако теперь выворотил глаза до последней крайности, вглядываясь в его профиль.

— Я несколько глуховат, — сообщил он. — Не могли бы вы повторить? Вы сказали «необъяснимо добры»? Как забавно.

— Не будь занудой, — сказала госпожа Дёрн. Господин Дёрн распрямился в обычный свой рост, который производил бы впечатление еще более внушительное, если бы не обвислые плечи.

— Милая леди, — сказал он, — если я и зануда, то кто меня таким сделал?

— И кто же, дорогой?

— Это история длинная...

— Тогда мы опустим ее, хорошо?

Она стала медленно поворачиваться, скручиваясь в пояснице, пока ее маленькие конические грудки, походившие во всех отношениях на сладчайшую угрозу, не оказались нацеленными на господина Пустельгана. Господин Дёрн, видевший этот маневр сотни раз, страшенным образом зевнул.

— Расскажите мне, — промолвила, направив на господина Пустельгана этот залп неприкрытой эротичности, госпожа Дёрн, — расскажите мне, дорогой господин Акрлист, все о себе.

Господин Акрлист, которому ничуть не понравилось, что госпожа Дёрн обратилась к нему в столь бесцеремонной манере, повернулся к ее мужу:

— Ваша супруга весьма оригинальна. Большая редкость. Это наводит на определенные мысли. Она говорит со мною затылком, глядя при этом на господина Пустельгана.

— Но так тому и следует быть! — воскликнул господин Пустельган, глаза которого светились от возбуждения. — Ибо жизнь обязана быть многоразличной, несообразной, отталкивающей и электризующей. Жизнь обязана быть безжалостной и полной любви, в чем легко убедиться, очутившись в зубах ягуара.

— Мне нравится ваша манера выражаться, молодой человек, — сообщил Дёрн, — жаль только, что я решительно не понимаю, о чем вы толкуете.

— Что это вы там бормочете? — осведомился высоченный Прут, сгибая руку так, что она обрела сходство с древесной веткой, и прикладывая к уху пучок коротких сучьев.

— Вы божественны, — прошептал госпоже Дёрн Пустельган.

— Дорогой, по-моему, я к вам обращалась, — через плечо сказала госпожа Дёрн господину Акрлисту.

— Ваша жена вновь обратилась ко мне, — известил Акрлист господина Дёрна. — Послушаем же, что она имеет сказать.

— Как-то вы странно говорите о моей жене, — сказал Дёрн. — Она вас раздражает?

— Раздражала бы, если б я жил с ней, — ответил Акрлист. — А вас нет?

— О, дорогой мой друг, как вы наивны! Я ведь женат на ней и потому редко ее вижу. Какой смысл вступать в брак, если потом вечно натыкаешься на жену? С равным успехом можно и не вступать. О нет, друг мой, она делает что хочет. То, что оба мы оказались сегодня здесь, — просто совпадение. Понимаете? И нам это нравится — похоже на возврат первой любви, но без боли сердечной — да, собственно, и без сердца. Любовь хладная есть разлюбезнейшая разновидность любви. Такая чистая, такая бодрящая, такая пустая. Короче, такая цивилизованная.

— Вы словно явились сюда из преданий, — сказал Пустельган, но голосом настолько придушенным страстью, что госпожа Дёрн даже не поняла, что это он ей.

— В этой жаре я чувствую себя вареной репой, — сказал господин Прут.

— А как по-вашему, ужасный вы человек, чувствую себя я? — воскликнула, вглядываясь в приближающегося к компании нового гостя, госпожа Дёрн — воскликнула голосом настолько пронзительным, что он едва не сгубил впечатление, создаваемое ее красотой. — Я так хорошо выглядела в последнее время, даже мой муж подтверждал это, а вы ведь знаете, каковы они, мужья.

— Каковы они, я представления не имею, — отозвался только что появившийся пообок от нее, похожий на лиса мужчина, — но вы мне, конечно, скажете. И каковы же они? Я знаю только, какими они становятся... и знаю, возможно... что их до этого доводит.

— О, какой вы умный. Даже противно. Но вы должны сказать мне всю правду. Как я вам, дорогой?

Лисообразный мужчина (узкогрудый, с рыжеватыми волосиками за ушами, очень острым носом и умом слишком большим, чтобы им можно было с удобством распоряжаться) ответил:

— Вам, дорогая моя госпожа Дёрн, необходимо что-нибудь сладенькое. Сахар, плохая музыка — для начала сойдет и это.

Черноглазая дама — губы чуть приоткрыты, зубы поблескивают, как жемчуга, глаза, полные живого воодушевления, не отрываются от лисьего лица перед нею — стиснула нежные ладони у своей клиновидной груди.

— Вы совершенно правы! О, как вы правы! — бездыханно произнесла она. — Абсолютно и сверхъестественно правы, блестящий, блестящий вы человечек, — что-нибудь сладенькое, вот что мне требуется!

Между тем господин Акрлист посторонился, уступая место облаченному в львиную шкуру длиннолицему господину. Голову и плечи его покрывала черная грива.

— Несколько жарковато здесь, не правда ли? — сказал молодой Пустельган.

— Помираю, — ответил ему мужчина в шкуре.

— Тогда зачем же? — спросила госпожа Дёрн.

— Я думал, будет костюмированный бал, — ответил ошкуренный, — впрочем, жаловаться грех. Все здесь очень добры ко мне.

— Что не мешает вам излучать тепло, — заметил господин Акрлист. — Почему бы вам ее просто не снять?

— У меня под ней нет ничего, — ответила львиная шкура.

— Какая прелесть, — вскричала госпожа Дёрн, — я вся трепещу от восторга. Кто вы?

— Но, дорогая моя, — ответил лев, уставясь на госпожу Дёрн, — не могли же вы...

— Что, о Царь Зверей?

— Неужели вы меня не помните?

— Ваш нос навевает мне смутные воспоминания, — подтвердила госпожа Дёрн.

Господин Прут выставил голову из облака дыма. И принялся ее поворачивать, пока она не оказалась щека к щеке с головой господина Пустельгана.

— Что она говорит? — спросил Прут.

— Она стоит миллиона, — сказал Пустельган. — Живая, сладкая, ах, что за дивная игрушка.

— Игрушка? — заинтересовался господин Прут. — Это как же?

— Вы не поймете, — ответил Пустельган.

Лев почесался — не без определенного шарма. После чего обратился к госпоже Дёрн:

— Значит, мой нос навевает вам воспоминания — и только? Вы забыли меня? Меня! Вашего бывшего Гарри?

— Гарри? Как... моего?..

— Да, вашего Второго. Давненько это было. Помните, мы поженились на Тайсон-стрит?

— Ни дня друг без друга! — воскликнула госпожа Дёрн. — Вот какими мы были. Но снимите же вашу дрянную гриву, дайте мне вас разглядеть. Где вы пропадали все эти годы?

— В пустыне, — ответил лев, встряхивая гривой и забрасывая ее за плечо.

— В какой именно, дорогой? Нравственной? Духовной? Ах, расскажите же нам о ней все! — Госпожа Дёрн выпятила груди и притиснула к бокам сжатые кулачки — поза, которую она считала призывной. И не без оснований, — молодой Пустельган тут же отшагнул влево, чтобы оказаться прямо за ее спиной.

— По-моему, вы сказали «в пустыне», — произнес он. — Расскажите, насколько она пуста? Или она не пуста? Мы все так зависим от слов. И не согласитесь ли вы, сударь, с тем, что воспринимаемое как пустыня одним человеком может представляться другому полем пшеницы, оживляемым ручейками и кустиками?

— Какими именно кустиками? — спросил длиннющий господин Прут.

— Так ли уж это важно? — откликнулся Пустельган.

— Все важно, — заявил господин Прут. — Решительно все. Ибо является частью картины. Мир портят именно люди, полагающие, будто одно важно, а другое нет. Все важно в равной степени. У колеса не должно быть конца. Или возьмем звезды. Они выглядят маленькими. Но разве они малы? Нет. Они велики. Некоторые даже очень. Да что там, я помню...

— Господин Пустельган, — сказала госпожа Дёрн.

— Да, моя дорогая?

— У вас отвратительные привычки, любезнейший.

— Ради всего святого, о чем вы? Скажите мне, чтобы я смог избавиться от них.

— Вы слишком близко стоите ко мне, моя лапочка. Слишком, слишком близко. Знаете, у каждого из нас есть личное пространство. Что-то вроде частного пляжа или права на рыбную ловлю. Не посягайте на него, дорогой. Осадите немного назад. Вы поняли, о чем я, не так ли? Неприкосновенность, она так важна.

Молодой Пустельган, покраснев как рак, отступил от госпожи Дёрн, а та, повернув к нему голову, в знак прощения включила на лице своем свет — так, во всяком случае, показалось Пустельгану, — свет, воспламенивший воздух вкруг них похожей на извержение вулкана улыбкой. В результате ослепленного Пустельгана вновь притянуло к ней, и он замер, несколько сбоку, купаясь в ее красоте.

— Вот так нам будет уютно, — прошептала она.

Пустельган кивал и дрожал от волнения, пока господин Дёрн, протиснувшись сквозь стену гостей, не наступил ему, да еще и с размаху, на ногу. Охнув от боли, молодой Пустельган повернулся за сочувствием к стоявшей рядом бесподобной особе, но обнаружил, что сияющая улыбка ее обращена уже к мужу — на него она и была направлена несколько мгновений, а затем эта дама оборотилась к обоим мужчинам спиной и отключила ток. Теперь она оглядывала зал с выражением, утратившим всякую живость.

— С другой стороны, — говорил высокий господин Прут человеку в львиной шкуре, — что-то в вопросе этого юноши есть. Та же ваша пустыня. Вы не расскажете нам о ней подробнее?

— О да! О да! — зазвенел голос безжалостно вцепившейся в львиную шкуру госпожи Дёрн.

— Когда я сказал «пустыня», — ответил лев, — я подразумевал лишь мое сердце. Вам лучше порасспросить господина Акрлиста. Вот его Бросовые Земли — это пустыня так пустыня.

— Да, эти уж мне Бросовые Земли, — произнес, выпячивая подбородок, господин Акрлист. — Все утыканы железистыми горами. Населены термитами, шакалами и — на северо-западе — анахоретами.

— Но что вы там делали? — спросил господин Прут.

— Следил за одним подозрительным человеком. Юношей, в наших местах неизвестным. Его неясные очертания влачились предо мною в песчаной буре. По временам я совсем терял его из виду. По временам обнаруживал, что иду с ним почти бок о бок, и мне приходилось слегка отставать. Иногда я слышал, как он поет — безумные, дикие, бессвязные песни. А иногда он выкрикивал, словно в бреду, что-то вроде «Фуксия», «Флэй», другие имена. Порою же он вскрикивал: «Мама!», а однажды упал на колени и зарыдал: «Горменгаст, Горменгаст, вернись ко мне снова!»... Я не имел приказа арестовать его — только следовать за ним, поскольку начальство известило меня, что документы его не в порядке — если они вообще существуют... Однако на второй вечер поднялась особенно страшная буря, пыль ослепила меня, и я потерял его в облаке красного песка. И больше уже не нашел, так и не смог.

— Дорогой.

— Что такое?

— Посмотри на Гамлеса.

— Зачем?

— Его блестящая лысина отражает пару свечей.

— С моего места их не видать.

— Нет?

— Нет. Однако взгляни — слева от центра виднеется крошечное изображение, я бы даже сказал, лицо юноши, — если б не то обстоятельство, что лица навряд ли растут на потолках.

— Мечты. Мы вечно возвращаемся к своим мечтам.

— Однако серебряный хлыстик РК2053722220 — лунные циклы, рождение новой...

— Да, да, все это я знаю.

— А любви так и нет, и близко не видно.

— Небо задыхалось от самолетов. Некоторые из них, даже беспилотные, кровоточили.

— А, господин Кудель, ну как ваш сын?

— Помер в прошлую среду.

— О, простите, мне очень жаль.

— Правда? А мне — нет. Никогда его не любил. Но заметьте — великолепный пловец. Был капитаном школьной команды.

— Ужасная жара.

— Ах, леди Куросбор, позвольте представить вам герцога Куросбора. Впрочем, вы, возможно, уже встречались?

— Неоднократно. А где сэндвичи с огурцом?

— Позвольте...

— О, прошу прощения. Принял вашу ногу за черепаху. Что тут происходит?

— Нет, право же, мне это не нравится.

— Искусство должно быть безыскусным, а не бессердечным.

— Красота — устарелое слово.

— Вы напрашиваетесь на вопрос, профессор Скрап.

— Ни на что я не напрашиваюсь. Даже на ваше прощение. Даже на ваше несогласие. Я не соглашаюсь с вами без всяких просьб, я скорее обратился бы с просьбой к дряхлому, костлявому, подслеповатому лизоблюду, подпирающему колонну, нежели к вам, сударь.

— Тогда получите... и вот еще, — забормотал оскорбленный собеседник, отдирая от сюртука своего визави пуговицу за пуговицей.

— А недурственно веселимся, — произнес визави, привставая на цыпочки и целуя своего друга в подбородок. — Без перебранок приемы были бы невыносимо скучны, так что не отходите от меня далеко, Гарольд. Меня от вас так тошнит. Это еще что?

— Всего-навсего Струпмрамор щебечет по-птичьи.

— Да, но...

— И всегда почему-то...

— О нет... нет... мне все равно нравится.

— Вот так молодой человек и скрылся от меня, даже не зная о том, — говорил Акрлист. — И если судить по тяготам, которые выпали ему, он непременно должен быть где-то в городе... потому что — где же еще? Не угнал ли он самолет? Не улетел ли в...?

Глава двадцать пятая

Но тут пробило полночь, и несколько мгновений по каждой ноге, забредшей на прием леди Конц-Клык, всползала густая гусиная кожа, взбегая по бедрам, накапливая свои мерзкие силы у основания каждого спинного хребта, рассылая ужасных своих верховых по поясничным ландшафтам. А там и вверх по спине, завиваясь смертоносным плющом и наконец растекаясь веером от шеи, драпируя ледяным муслином груди и животы. Полночь. Последний холодный удар еще отзывался эхом, когда в одиночестве стеклянной крыши Титус, разминая затекшую руку, перенес весь свой вес на локоть и, неожиданно продавив световой люк и не успев отпрянуть, полетел в дожде осколков вниз.

Глава двадцать шестая

По счастью, никого всерьез не поранило. Титус получил несколько порезов, но то были просто царапины, что же до самого падения, то тут юноше сильно повезло, поскольку прямо под ним оказалась женщина с широкими, покатыми плечами, с грудями, подобными снежным шарам.

Повалившись на пол, они с минуту пролежали бок о бок на толстом ковре. Вокруг посверкивали осколки стекла, однако лежащая близ Титуса Юнона испытывала — как и все, кого поразило внезапное появление юноши в воздухе, а после и на полу, — не боль, а потрясение.

Ибо почти библейское пришествие молодого человека в отрепьях содержало в себе нечто, поразительное не в одном только смысле.

Титус поднял прижатое к голому плечу лицо, встал, пошатываясь, и увидел, что дама на полу не сводит с него глаз. Даже лежащая, она казалась грандиозной. Величавость ее нисколько не пострадала. Когда Титус, наклонясь, протянул ей руку, чтобы помочь подняться, она лишь коснулась кончиков его пальцев и мгновенно, без видимого усилия, вскочила на ноги, очень, кстати, красивые. Между крохотными ступнями и благородной головой римлянки растекался, словно между двух полюсов, золотистый простор пряных ароматов.

Кто-то склонился к юноше. Это был Лис.

— Кто ты, черт побери, такой? — спросил он.

— Какая разница, — ответила Юнона. — Отойдите от нас. У него кровь идет... Неужели этого мало?

И с совершенно неописуемым е1ап [Стремительность, порыв (фр.)] она отодрала от своего платья полосу ткани и стала обматывать ею кровоточащую руку Титуса.

— Вы очень добры, — сказал Титус.

Юнона мягко покачала головой, легкая улыбка приподняла уголки ее щедрого рта.

— Я вас, наверное, испугал, — продолжал Титус.

— Знакомство было стремительным, — отозвалась Юнона. Она изогнула бровь. Бровь поднялась, точно вороново крыло.

Глава двадцать седьмая

— Нет, вы слышали, что он сказал? — прорычал озлобленный голос. — «Я вас, наверное, испугал». Да ты, щенок безродный, мог убить эту даму!

Поднялось сердитое гудение голосов, десятки лиц обратились к разбитому люку. Лица же тех, кто стоял ближе к Титусу, — лица, которые несколько мгновений назад выражали поверхностное дружелюбие, стали приобретать выражение совсем противоположное.

— Кто из вас, — осведомился побелевший Титус, — кто из вас назвал меня безродным щенком?

Ладонь его стиснула в кармане драных штанов осколок кремня, выбитого из высокой башни Горменгаста.

— Кто это был? — крикнул Титус, ибо гнев внезапно вскипел в нем, и, рванувшись вперед, юноша схватил ближайшего соседа за горло. Но тут же кто-то отбросил его назад, к Юноне, и Титус увидел перед собою спину здоровенного сухопарого человека с обезьянкой на плече. Человек этот, сложение коего могло принадлежать только Мордлюку, медленно-медленно обходил теперь полукруг рассерженных лиц, улыбаясь при этом улыбкой, в которую никакая любовь и не заглядывала. Широкой такой улыбкой. Безгубой. Состоящей из одних только анатомических признаков.

Мордлюк простер вперед огромную руку: та повисела немного в пространстве, сгребла человека, оскорбившего Титуса, вытащила его из толпы и, подняв в горячий, струистый воздух, подтянула поближе к плечу, с которого горемыку поприветствовала обезьянка, поцеловав его в затылок, отчего несчастный лишился чувств и, поскольку обезьянка уже утратила к нему интерес, замертво сполз на ковер.

Мордлюк повернулся к замершим, разинув рты, гостям и прошептал:

— Дети малые. Выслушайте Оракула. Потому что Оракул вас любит. — Тут он извлек из кармана зловещего вида складной ножик, открыл его и принялся править лезвие о подушечку своего большого пальца.

— Он вами недоволен. Не потому, что вы сделали что-то дурное, но потому, что Душа ваша смердит — коллективная ваша Душа — тот крохотный сухой экскрементик, который от нее еще уцелел. Разве не так? Детки?

Обезьянка начала чесаться — упоенно, неторопливо, — и веки ее затрепетали.

— Так вы, стало быть, грозили ему, не так ли? — поинтересовался Мордлюк. — Вы, с вашими маленькими, чумными умишками, грозили ему, производя неприятный шум. И вы, дамы, с накладными бюстами вашими и невежественными языками. Вы тоже угрожали ему?

Послышалось шарканье множества ног, кашель — каждый, кто мог, не привлекая к себе внимания, отступить подальше в толпу, именно так и сделал.

— Малые дети, — продолжал Мордлюк, водя по пальцу лезвием взад-вперед, — подберите с пола вашего собрата, и пусть он научит вас держаться подальше от этого ничтожного юноши.

— Не такой уж он и ничтожный, — сказал Акрлист. — Это именно тот, кого я выслеживал. Он перешел пустынные земли. У него нет паспорта. Он в розыске. Подойдите ко мне, молодой человек.

В комнате наступила полная тишь.

— Какие глупости, — произнес наконец глубокий голос, голос Юноны. — Он мой друг. Что до пустыни, — святые небеса, — вас ввели в заблуждение его лохмотья. Это всего лишь маскарадный костюм.

— Отойдите в сторонку, мадам. У меня есть приказ арестовать его — как бродягу, чужеземца и лицо подозрительное.

И он шагнул вперед, Акрлист то есть, выступил из толпы гостей, направляясь к безмолвным Титусу, Юноне, Мордлюку и обезьянке.

— Прекраснейший из полицейских, — промолвил Мордлюк, — вы преступаете рамки ваших полномочий. У нас тут прием — вернее, был прием, — а вы обращаете его в нечто отталкивающее.

Мордлюк пошевелил плечами и закрыл глаза.

— Случается ли вам когда-либо забыть о преступлениях? Когда-нибудь походит ваше восприятие мира на детское впечатление от хрустального шара — многоцветного, яркого? Или вы никогда не любили наш смехотворный мир? Со всем его злом и добром? С ворами и ангелами? Со всем, что в нем есть? Трепещущий, мой дорогой полицейский, в вашей руке? Сознавая, что все это суть явления неизбежные, что без темной стороны жизни мир был бы неполноценен? Давайте же посмотрим, как вы к нему относитесь. Паспорта, визы, удостоверения личности — неужели они имеют для вашей служивой души значение настолько большое, что вам совершенно необходимо обратить этот прием в зловонный скандал? Откройте врата вашего разума, дорогой полицейский, и впустите в него этого маленького шкета.

— Он мой друг, — повторила Юнона, голосом глубоким, точно подводный грот, и сочным, как морские донные травы. — На нем маскарадный костюм. К вам он никакого отношения не имеет. Что вы там говорили? «Перешел пустынные земли»? Ха-ха-ха-ха! — И Юнона, приняв подсказку Мордлюка, шагнула вперед и на миг заслонила Титуса от Акрлиста — и тут же увидела слева двоих в шлемах, возвышавшихся над головами толпы, мужчин, которые скорее плыли над полом, чем шли. Для Юноны они были ничего не значащими гостями, но Мордлюк, завидев их, ухватил Титуса чуть выше локтя и рванулся к двери, оставляя за собою в толпе канал, подобный тому, что оставляет на поле пшеницы отряд скаутов, марширующих за своим вожатым.

Инспектор Акрлист пытался, сколько мог, последовать за ними, но, куда бы он ни поворачивался, в каком бы направлении ни делал несколько шагов, путь ему преграждала Юнона, дама столь щедрых и благородных пропорций, что оттолкнуть ее в сторону и на ум бы никому не пришло.

— Прошу пропустить, — объявил Инспектор. — Я обязан незамедлительно последовать за ними.

— Но ваш галстук, нельзя же разгуливать в подобном иде Позвольте, я его завяжу. Нет... нет... не шевелитесь. Вот так... Вот... так...

Глава двадцать восьмая

Между тем Титус с Мордлюком бежали, наобум сворачивая то влево, то вправо, поскольку дворец этот походил на улей из комнат и коридоров.

Мордлюк, бежавший в нескольких футах впереди Титуса, откинув назад голову и выпятив грудь, походил на боевого коня.

Он не оглядывался, дабы удостовериться, что Титус поспевает за его топочущими ножищами. Задрав темно-красный румпель свой в потолок, он валил галопом, а обезьянка, совсем уж проснувшаяся, сидела, вцепившись ему в плечо и уставя топазовые глазки на Титуса, державшегося в нескольких футах сзади. Время от времени она вскрикивала, и тут же, словно испугавшись собственного голоска, потесней припадала к шее хозяина.

При всей его скорости, Мордлюк сохранял монументальную надменность, почти величавость. То был не просто бег. То была вещь в себе — подобие танца, ритуального танца...

— Ты здесь? — неожиданно буркнул он через плечо. — А? Ты здесь? Отрепья да кости! Нагоняй, побежим рядом.

— Я здесь, — пыхтя, отвечал Титус — Далеко нам еще? Мордлюк ничего не ответил, но поворотил, гарцуя, налево, потом еще налево, направо, опять налево, и наконец они, постепенно сбавляя ход, уже трусцой вбежали в тускло освещенный зал, из которого вели наружу семь Дверей. Открыв наугад одну, беглецы оказались в пустом помещении.

Глава двадцать девятая

Мордлюк и Титус простояли несколько минут, ожидая, когда глаза их свыкнутся с темнотой.

Потом они увидели в дальнем конце апартамента тусклый серый прямоугольник, вертикально стоящий во тьме. То была ночь.

Звезды отсутствовали, луна ушла за другую сторону здания. Откуда-то снизу донесся шелест взлетающего самолета. И оба сразу увидели его: узкий, бескрылый, скользящий в ночи с кажущейся неторопливостью — вот только куда он так вдруг подевался?

Титус с Мордлюком простояли у окна немалое время, и ни один не произнес ни слова. В конце концов Титус повернулся к смутно очерченной фигуре своего компаньона.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он. — Ты как-то не подходишь этому месту.

— Гуси Господни! Ты меня напугал, — произнес Мордлюк, поднимая руку, словно в попытке отразить нападение. — Я и забыл, что ты здесь. Задумался, мальчик. А куда мне еще было податься? Тут тебя закутывают в гниющие плюмажи. Оглушают угнетающей музыкой. Тут пахнет домом.

— Домом? — переспросил Титус.

— Домом, — подтвердил Мордлюк. Он вытащил из кармана трубку, умял в нее пригоршню табака, раскурил, затянулся, наполнил легкие едким дымом и выдохнул его, пока трубка горела в темноте, точно рана.