Глава сто восемнадцатая

Как же они были красивы, эти грозные аппараты, каждый особого цвета, каждый особой формы. И все-таки в них присутствовало нечто общее — скорость, составлявшая самую их суть.

Хотя Юноне и Титусу казалось, будто они плетутся к своей машине уже целую вечность, прошло не больше восьми, примерно, минут, прежде чем они увидели ее — лимонно-зеленую, похожую формой на чурку, какой играют в чижи.

Уже поднимаясь на борт, они услышали гневные голоса, становившиеся с каждым мигом все громче, и действительно, когда машина оторвалась от земли, на поле выскочил первый из покинутых гостей.

А Мордлюк? Что сталось с огромной руиной? С этим телом? Оно так мирно покоилось под солнцем. Отвернув в последнем успокоении голову. Что могли они сделать с ним? Ничего они не могли.

Машина взвилась в воздух, и они увидели его, уменьшенного расстоянием. Вот он показался им не более птицы; вот — насекомым на яркой земле. И вот исчез. Исчез? Значит, они его бросили? Утратили навсегда? Покинули там, где он лежал, уходя все ниже, ниже, словно в глубины вод: Мордлюк... распростершийся в вечном безмолвии, откинув в сторону руку.

Долгое время, пока самолет поднимался, устремляясь на юг, они не обращали друг на друга никакого внимания, каждый думал о своем, каждый блуждал по своей пустыне.

Анкер, пальцы которого механически скользили по приборной доске, был, возможно, ближе к реальности, нежели Титус с Юноной, — ему приходилось оставаться настороже, однако и он выглядел не таким, как всегда, и на его лице лежала тень, которой Юнона прежде не видела.

По временам, пока они неслись в высоте, пока мир раскрывался под ними, долина за долиной, даль за далью, город за городом, океан за океаном, начинало казаться, будто сама земля бредит в его голове... и космос — в костях, вселенная, озаренная сотнями светил, переполненная тенями и телами; переливающаяся цепочками взаимосвязанных частностей... событий и действий. Бессмысленных, беспорядочных, лишенных конца и начала.

Глава сто девятнадцатая

Юнона оставалось неподвижной. Профиль ее словно был заимствован с древней монеты. Полнота подбородка, прямой, короткий нос — лицо этой женщины летело само по себе, отдельно рисуясь в небе. Планета высветила ее скулу, обнаружив слезу. Слеза тоже не двигалась. Ей некуда было катиться. Плавный изгиб скулы не пропускал ее.

Титус, повернувшийся взглянуть на Юнону, внутренне отшатнулся от ее муки. Не смог ее вынести. Он увидел в ней осуждение своего отступничества. И сразу возненавидел себя за эту мысль и в агонии замешательства наполовину привстал с сиденья. Собственное существование было ему отвратительно. Отвратительна была неестественность, из ладоней которой он так долго кормился. Лицо Мордлюка разрасталось в памяти Титуса, охватывая ее, проникая все глубже. Оно заполнило красочный самолет. Заполонило небо. А после обрело и голос. Был ли то сам Мордлюк, с полузакрытыми глазами над каменными скулами?

Титус, гоня эти мысли, встряхнул головой. Анкер посмотрел на юношу и отбросил с глаз спутанные рыжие волосы. И посмотрел еще раз.

— Куда мы летим? — наконец спросил он.

Но не услышал ответа.

Глава сто двадцатая

Пала ночь, маленький самолет несся, как насекомое, в пустоте. Время казалось лишившимся смысла; но в конце концов встала, вороша на груди буйные перья, заря.

Рыжий пилот словно бы поник на приборную доску — впрочем, время от времени он встряхивался и что-то переключал. Со всех сторон его окружали замысловатые внутренности желтой машины — существа, страшного в своей быстроте, в смертоносности очертаний, — существа, состоящего из таинственных металлических уравнений.

Юнона, приникнув к плечу Титуса, крепко спала. Титус сидел, храня, покамест изящный самолет со свистом рассекал воздух, каменное молчание.

Внезапно юноша выпрямился и стиснул ладони. Лоб его покрылся темным румянцем. Он, похоже, только сейчас услышал вопрос Анкера:

— Тут кто-то спрашивал, куда мы летим? Или мне это послышалось? Или это всего лишь моя фантазия?

— Что ты, Титус? — спросила, поднимая голову, Юнона.

— Что я? Ты это спросила? Так ты ничего не знаешь? Ни ты, ни он? Так? Выходит, у нас нет никакой цели? Мы просто движемся, , вот и все; от одного неба к другому. Значит, вот как ты думаешь? Или я обезумел? Я потопил дом, в котором родился, в пустых словесах, пока смрад его имени не поднялся до небес? Горменгаст! О Горменгаст! Как мне доказать, что ты существуешь?

И Титус стал бить и бить головой о колени.

— О боже! Боже! — бормотал он. — Обереги меня от безумия.

— Ты безумен не больше, чем я, — сказал Анкер. — Или любой другой заблудившийся человек.

Но юноша продолжал биться о колени головой.

— Титус! — воскликнула Юнона. — Мы будем искать твой дом, пока не найдем. Разве я хоть раз усомнилась в тебе?

— Это всего только жалость ко мне. Твоя проклятая жалость, — крикнул Титус. — Ты не веришь. Ты добра, но ты не веришь. О господи, твоя ужасная, бессмысленная жалость! Ты не понимаешь, как мне нужны мои серые башни? Мой Доктор, мой Кличбор. Если я стану кричать, сможет она услышать меня? Выключите двигатель, господин Анкер, я позову ее с высоты.

Юнона с Анкером переглянулись, двигатель смолк. Скользящая тишина обступила их. Титус откинул голову, чтобы закричать, но не издал ни звука. Только в себе расслышал он далекий голос, взывающий:

— Мама... мама... мама... мама... где ты? Где... ты? Где...

Глава сто двадцать первая

У них, не знающих, куда они залетели, поскольку вокруг простирались одни лишь чужие горы и огромное, неслыханное море, не оставалось тем не менее выбора — только лететь, проникая все глубже в неведомое.

Гладкой машиной своей они теперь управляли по очереди, и то, что часть ответственности возлагалась на Титуса, шло ему только на пользу. Работа эта хоть ненадолго отвлекала его от мыслей.

Но и тогда разум Титуса пробуждался лишь наполовину. Детство, бунтарство... ослушание и вызов; странствия, приключения — и вот он уж больше не юноша, но мужчина.

— Прощай, мой друг. Позаботься о ней. Второго такого сердца не сыщешь.

И прежде, чем Анкер с Юноной поняли, что происходит, Титус нажал кнопку и секунду спустя уже одиноко падал сквозь дебри пространства, и парашют раскрывался над ним, как цветок.

Шелковый купол постепенно наполнился воздухом, и Титус закачался, снижаясь во тьме, ибо снова стояла ночь. Он весь отдался ощущению бесконечного, казалось бы, спуска.

На какое-то время он позабыл о своем одиночестве, и это было странно, потому что где же и чувствовать себя одиноким, как не в ночи, в которой Титус падал, свисая со строп? Ногам его не о что было опереться, и юноша, отрешившийся от каких бы то ни было чувств, был этому рад. И потому с хладнокровным спокойствием ощутил и увидел вокруг себя летучих мышей.

Теперь под ним расстилалась земля. Огромный, сделанный углем рисунок гор и лесов. Никаких поселений не было видно на ней, ни одного человека, лишь голая геология и теснящиеся верхушки деревьев, почти похожих на людскую толпу. На ветви одного из них Титус со временем и опал и, невредимый, полежал немного, точно ребенок в люльке.

Когда он выпутался из ремней и отсек от себя уплощившийся шелк, то стал спускаться с ветки на ветку и достиг земли уже облитый пробившимися сквозь листву лучами встающего солнца.

Теперь он был и вправду один — и Титус пошел на восток, выбранный лишь потому, что солнечные лучи проливались оттуда.

Голодный, усталый, он торил одинокий путь, питаясь корешками и ягодами, утоляя жажду водою потоков.

Месяц тянулся за месяцем, пока в некий из дней Титус, бредя в пустыне одиночества, не почувствовал вдруг, как сердце вспрыгнуло ему прямо в горло.

Глава сто двадцать вторая

Почему остановился он, пристально вглядываясь в камень, как будто было в том что-то необычайное? Вот он стоит, совершенно обыкновенный, огромный, поросший лишайником валун, покрытый оспинами времени, и северный бок его отчасти вздувается, подобно парусу корабля. На что же уставился Титус, походивший в эту минуту на человека, ошеломленного внезапным узнаванием?

Глаза Титуса рыскали по истертой, будоражащей память поверхности валуна, но вот юноша отступил на шаг. Он словно бы получил некое предупреждение.

Нет, от этого не уйти. Он видел этот камень прежде. Стоял на его верху — «я в замке король» — давно, еще в детстве. Теперь он вспомнил и длинный шрам, зазубристую бороздку на жестком боку валуна.

Титус знал, что если сейчас снова залезет, как в прежние дни, «королем замка», на камень, то башни Горменгаста раскинутся перед ним.

Потому-то он и дрожал. Длинный неровный силуэт его дома заслоняла от него всего только близость камня. И во всем этом крылся непонятный Титусу вызов.

Поток воспоминаний нахлынул на Титуса, и пока они растекались, набирая все большую глубину, какая-то часть его разума свободно впитывала все, что виднелось вокруг. Существование камня, лежащего перед ним всего в двадцати футах, не больше, его подтвержденность, доказывали столь же реальное существование пещеры, зиявшей справа от Титуса. Той самой пещеры, в которой бесконечное время тому назад он схватился с нимфой.

Сначала Титус не смел обернуться, но вскоре настало мгновение, когда он ощутил, что обязан сделать это, и вот она, за правым плечом, наконец-то, и Титус понял — это и есть истинное доказательство того, что он вернулся в свои владения. Что стоит на склоне Горы Горменгаст.

Пока он поднимался на ноги, из пещеры трусцой выбежал лис. Ворон кашлянул в ближней купе деревьев, и сразу бухнула пушка. И бухнула снова. И отбухала семь раз.

Там-то он и лежит, за валуном; бессмертный ритуал его дома. Это был утренний салют. Пушка бухала для него, для семьдесят седьмого Графа, Титуса Гроана, Властителя Горменгаста, где бы он ни был.

Ритуал горел, как ровное пламя, — все то, что утратил Титус, все то, что искал. Осязаемый факт. Доказательство его душевного здравия и подлинности его любви.

— О господи! Так это правда! Это правда! Я не безумен! Не безумен!

Горменгаст, его дом. Титус чуял его. Он почти его видел. Стоит лишь обогнуть основание валуна или взобраться на жесткую вершину его — и взор Титуса наполнится башнями. Воздух на вкус отдавал железом. Казалось, что самые скалы вокруг, само пустое пространство оживают. Так чего же он ждал?

Он мог, если бы захотел, добраться до входа в пещеру, не увидев ни разу даже проблеска своего Дома. Да он и сделал к ней шаг или два. Но ощущение близкой опасности остановило его, а миг спустя Титус услышал свой голос, произнесший:

— Нет... нет... не сейчас! Сейчас... невозможно. Сердце его забилось быстрее, в нем разрасталось что-то... некое знание. Нервная дрожь разума. Синтез. И в мгновенном промельке воспоминаний Титус понял, что взошел на новую ступень, существование которой сознавал лишь наполовину. То было ощущение собственной зрелости, почти завершенности. Он не нуждался более в доме, потому что носил Горменгаст в себе. И искал он до сей поры лишь одного — внутреннего толчка. Он вырос. Все то, на поиски чего отправляется юноша, находит мужчина — находит просто потому, что живет.

Так он стоял, Титус Гроан, — пока не повернулся кругом, чтобы никогда больше не увидеть огромного валуна. Ни валуна, ни пещеры, ни замка, лежавшего позади, ибо Титус, сбросив с плеч своих, словно тяжелый плащ, прошлое, устремился к дальнему склону Горы — не тем путем, каким поднялся сюда, но другим, ему еще не известным.

С каждым шагом отдалялся он от Горы Горменгаст, от всего, что было его домом.

Титус пробуждается