— Лично я против тебя ничего не имею, — втолковывал мне Васенька. Вот Сашок — тот да. Ты же его доской чуть не убил. А что? Да, понимаешь, шеф приказал во что бы то ни стало тебя добыть. Он ведь слег, шеф-то, после того, как ты сбежал. Но лютует, так лютует!
      Не очень я себе представлял, как это, заболев, можно лютовать. Машкин должен был лежать, слабо постанывая и проклиная меня тихим голосом. Хотя, от него всего можно было ожидать.
      Тем более теперь, когда я, связанный, находился на заднем сидении красной «четверки», увозившей меня в Новополевку, на расправу к романисту-эпопейщику, и по совместительству — главе тамошнего крыла мафии Машкину. Один раз мне удалось вырваться оттуда. И я сильно сомневался, что этот побег удастся повторить.
      Тот самый Сашок, которого я в прошлый раз огрел доской, сидел за рулем. Он не оборачивался, за всю дорогу не произнес и слова. Видно, в самом деле был зол на меня.
      А Васенька разливался соловьем. Он крутился на сидении, то оборачиваясь ко мне, то приставая к товарищу. Очень он был доволен, что выполнил приказ шефа. Не знаю даже, думал ли он о том, что именно ему вместе с напарником придется откручивать мне голову по велению Машкина. Впрочем, может быть и не голову, а руки и ноги. Хотелось верить, что и на этот раз меня просто посадят в «холодную» и станут уговаривать. Да вот, что-то не верилось. Не такой человек был Машкин, чтобы дважды дать возможность мне бежать из его тюрьмы.
      Лежать на заднем сидении «Жигулей» было не очень удобно. Под головой не было никакой опоры и поэтому, когда машина принималась скакать по очередным колдобинам наших всемирно известных дорог, я достаточно больно стукался о дверцу. Сверху на меня накинули старое пыльное одеяло, только голова оставалась открытой. Время от времени Васенька заботливо накрывал меня одеялом полностью и я догадывался, что сейчас мы будем проезжать мимо милицейского поста. Потом, когда я уже начинал задыхаться, захлебываясь мелкой автомобильной пылью, Васенька, все так же заботливо, откидывал край одеяла, освобождая мое лицо, и я понимал, что опасность миновала. Кем они хотели меня представить, если бы их остановили, можно было только гадать. Может быть, бараном, которого везут на шашлык по случаю свадьбы? Все это было бы достаточно интересно или забавно, если бы не одно обстоятельство. Я сам придумал и Васеньку и Сашка. То есть, не только их и не столько их. Тогда, лежа с Инкой в постели, я сочинял историю моего визита к Машкину, не думая ни о каких последствиях. Просто вдохновение нашло, и хотелось ей доказать, что могу не только редактировать чьи-то сочинения, но и сам писать не хуже, а может быть, и гораздо лучше, чем мои авторы. И тем самым попытаться удержать уже уходившую от меня Инку.
      Все и кончилось бы на этом, понравься Инке мой рассказ. Но рассказ не понравился и, стоя у окна, я с горечью и тоской наблюдал, как уходит моя единственная женщина. Господи, как мне тогда захотелось, чтобы все, что я рассказал, оказалось правдой!
      Стоило только захотеть…
      Мне хотелось выглядеть в глазах Инки настоящим мужчиной. И я героически выстоял в своем рассказе против посулов и угроз главаря мафии, потом, оглушив его подручного доской, бежал из тайной тюрьмы, попадал в засаду, скрывался у своего друга в соседнем городе, получал в подарок револьвер.
      И теперь история продолжилась. Не веря своим глазам, я увидел, как Инка указала очутившимся в нашем городе телохранителям Машкина квартиру, где я только что был с ней. В кармане куртки вдруг обнаружился револьвер, подаренный мне другом. Что оставалось делать? Защищаться…
      Нелепая перестрелка завершилась тем, что у меня кончились патроны, и два здоровенных облома, гораздо более опытных в таких делах, чем я, скрутили меня, как котенка и швырнули на заднее сидение «Жигулей». Порождения моей фантазии…
      Идиотское положение. И как выпутаться из него, я не знал. Оставалось принять правила игры и быть таким, как я и сам нарисовал себя в рассказе. Больше ничего путного разум мой не подсказывал. Да и не известно было, мог ли разум вообще что-то подсказать в этой безумной ситуации.
      Но ведь был же, существовал такой — Машкин. Однако никогда я не ездил к нему в Новополевку, никогда не видел ни его дома, ни его телохранителей. И были ли они у того, реального Машкина? Более того! Я никогда в жизни не пил «Смирновскую» или «Финляндию», которыми по рассказу угощал меня Машкин. Но сейчас я очень отчетливо помнил и запах этих водок, и даже редкий для нашего времени вкус икры на бутербродах, которые так молниеносно приготовил Васенька.
      Бред какой-то! Однако лицо мое болело, ныл выбитый большой палец на левой руке. Хорошо хоть, что этим фантомам не пришло в голову обрабатывать меня ногами…
      Посмотреть в окно не получалось… Как только я пытался приподняться, Васенька ласково и настойчиво нажимал на мое плечо, приговаривая: «Лежи, лежи, паренек. Доставим в лучшем виде!» В конце-концов, устав сопротивляться, с гудящей от мыслей головой, я как-то незаметно для себя задремал.
      Дом Машкина и впрямь оказался таким, каким я его описал. Но как следует рассмотреть все подробности мне не удалось. Сашок и Васенька споро проволокли меня под руки по коридору и зашвырнули все в ту же камеру «холодной».
      Нет, я положительно сошел с ума! Все было, как в рассказе. Даже у нар, покрытых драным одеялом, не хватало одной доски. Именно той доски, с помощью которой выдуманный «я» выбрался на свободу! Я долго лежал, уткнувшись лицом в одеяло, пахнувшее потом многих людей, прошедших до меня через эту камеру. Я пытался понять, где, в какой точке реальное пересеклось с выдуманным и насколько это выдуманное было реальным сейчас, в этой моей безвыходной ситуации?
      Грустно и глупо. Таких совпадений просто не бывает! Если я сам все это придумал и воплотил в жизнь, то в моих же силах и разрушить. Вот сейчас встану и…
      Я поднялся и, взяв разгон, с силой ударился плечом в стальную дверь камеры.
      Дверь не исчезла, даже не шелохнулась. А сам я оказался на полу с почти полностью парализованной от боли рукой.
      Кой черт, фантазии! Самая настоящая, первосортная реальность. Настолько первосортная, что можно было больше не сомневаться — Машкин из меня нарежет мелкую лапшу в отместку за отказ издавать его роман.
      Ну что же, козырь у меня был. Хотя и достаточно мелкий — на уровне шестерки-семерки. В конце концов, я мог согласиться на издание этого распроклятого романа. Мало ли у нас дряни выходит! А потом, мое согласие еще ничего не значит. Издавать или нет, решаю не я. Есть главный редактор, директор. А я человек маленький. Сумеет Машкин их убедить — его везение. Тогда и я кобениться не буду. «Если главный скажет: „Надо!“, то редактор ответит…» Что ответит? Неужели не ясно, что отвечать, идиот?!
      Только вот как быть, если козырь мой не сработает? То есть, Машкину уже не потребуется мое согласие. И очень просто: директора с главным уговорит, найдет редактора не такого хлопотного. Что, нет таких у нас в издательстве? Да за милую душу! А меня, того самого… «Ин дер люфт!», как говаривали немцы. Совершенно свободно. Покажите мне человека, который в этом сомневается. Нет, только не меня. Я не сомневаюсь, я просто уверен, что выберусь и на этот раз. Вот только придумаю нормальное продолжение рассказа. С хорошим концом. Сейчас, дайте сосредоточиться.
      А сосредоточиться не удавалось. В доме явно что-то происходило. Сквозь бетон потолка доносился слабый гул многих голосов, похоже, двигали мебель, чем-то резко стучали. Может быть, милиция нагрянула и меня сейчас обнаружат и освободят? Хотя какая милиция? Я же сам описал, как за мной на милицейском «УАЗе» охотились. Так что спасения с этой стороны ожидать не приходилось.
      Перевернувшись на спину, я продолжал раздумывать над возможностями выхода из этого фантастического мира. Конечно, можно было бы пустить все на самотек, надеясь, что фантомы просто развеятся, расплывутся туманом, и я вновь окажусь в квартире моего знакомого и буду с тоской смотреть, как Инка выходит из подъезда и перебегает улицу, чтобы никогда уже больше не встретиться со мной. Я бы согласился сейчас и на это! Но слишком слаба была надежда…
      Подумать только — созданные силой моего воображения призраки будут держать меня в «холодной», мучить, и, что вполне возможно, убивать. Никогда бы не подумал, что у меня такое сильное воображение. И что бы ему быть послабее?
      Сколько времени прошло в этих бесплодных размышлениях — сказать не берусь. Сигареты у меня не отобрали и пачка успела опустеть наполовину, когда, наконец, загремел засов. Весь подобравшись, ожидая самого худшего, я сел на краю лежанки. Но дверь открылась, и вошел Васенька с небольшой корзинкой в руках. Из корзинки торчала палка колбасы и виднелась бутылка водки. Советской, правда, не импортной.
      Выглядел Васенька совсем невеселым. Был он в тоске и печали. Медленно оставив дверь открытой, он подошел к лежаку, поставил на него корзинку. Достал салфетку, привычно и ловко развернул ее, расстелил. Стал выставлять принесенную провизию. Движения его были неторопливы и скорбны. Несколько раз он тяжело, сокрушенно вздохнул. Я терялся в догадках. Действие явно шло не по предусмотренному сценарию. Количество и качество принесенных продуктов только подтверждало забрезжившую надежду на то, что мои дела не так уж плохи. Того, кого собираются пытать и убивать, ТАК не кормят.
      В завершение импровизированного стола Васенька распечатал бутылку и налил высокую граненую рюмку. Протянул ее мне и сказал:
      — Ну, выпей. Помяни.
      — Кого? — холодея от предчувствия, спросил я.
      — Константина Степаныча, — глухо сказал Васенька и всхлипнул.
      Я с удивлением и непониманием уставился на него. Толстое, широкоскулое лицо его кривилось в плаксивой гримасе и, наконец, из глаз потекли дорожки слез.
      И тут до меня дошло! Я торжественно встал, пробормотал: «Мир праху его!», — и опрокинул в себя рюмку.

* * *

      — И что, я так тебе револьвер и дал? — спросил Сережа, разливая портвейн по стаканам.
      Фантасмагория кончилась. Мы чинно сидели на кухне в квартире Сергея в Буденковске, выпивали и вкусно закусывали. Описанного мною Инке бардака не было и в помине. Нигде не стояли пустые бутылки, стаканы и пепельницы, полные окурков. Не говоря уже о девице в мужских плавках. Сережа недавно женился и был очень благопристоен. Производил впечатление на молодую жену, вероятно. Он и вина-то согласился выпить после долгих уговоров и под угрозой не услышать мою историю. Все на чае настаивал.
      — Так и дал, — подтвердил я, закусывая бутербродом с минтаевой икрой.
      — Где бы я его взял? — задумчиво протянул Сережа.
      — А это у тебя твои проблемы, — криво усмехнулся я. Настроение у меня было препаршивое. И тем не менее, была на душе какая-то легкость. Легкость свободы, что ли?
      — Да ладно, — сказал Сережка. — Если бы действительно понадобилось нашел бы. Ты лучше расскажи, как в этот раз выбрался. Взяли и отпустили?
      — Нет, конечно. Еще двое суток в «холодной» сидел. Пока Машкина не похоронили. — Не хотелось мне рассказывать всех подробностей, но чувствовал я, что без них не обойтись. А кроме того, казалось мне, что поделись я с кем-нибудь тем грузом, что лежал на душе — и успокоюсь, не стану трепать себе нервы.
      Сережка заметил мое состояние. Оглянувшись на прикрытую дверь кухни, он забрал со стола пустую бутылку, сунул ее в шкафчик и откуда-то из-за него выудил другую, полную. Все-таки он был хорошим парнем и настоящим другом.

* * *

      Не сказал бы, что эти двое суток прошли спокойно. Я думал о своей дальнейшей судьбе. Что ни говори, а ведь я стал причиной смерти мафиози. И наследники Машкина могли захотеть отомстить мне за невольное убийство своего «крестного отца».
      Пару раз я пытался пристать с расспросами к Васеньке, приносившему мне еду. А когда однажды корзинку принес Сашок и я задал ему тот же вопрос, то потом минут пятнадцать корчился на полу от короткого злого удара в солнечное сплетение. При этом Сашок не произнес ни слова. После его визита я совсем приуныл. Возможно, удар в живот был просто ответом на мой придуманный удар доской по голове. А возможно, и отражением отношения ко мне всего этого бандитского гнезда. И в этом случае, естественно, ничего хорошего ожидать не приходилось.
      Вот так и прошли два дня — в сомнениях, страхах и тоскливой неопределенности. Самое главное — я не знал, будет ли толк, если я придумаю счастливое или хотя бы нейтральное продолжение моей истории. И даже придуманное продолжение нужно будет кому-то рассказать. А кому расскажешь? Васеньке или Сашку? Да плевать им хотелось на мои выдумки. Они и газеты-то вряд ли читают, не говоря уже о книгах. Так они и будут слушать, что я там дальше с собой и с ними придумаю. Васенька мягко скажет: «Ты, это, паренек, посиди, отдохни!» А Сашок скорее всего все так же молча врежет мне от всей души. Вот и все рассказы.
      А утром третьего дня история моя завершилась самым неожиданным образом. Умывшись, я прогуливался по камере, ожидая завтрака. Питание в этой тюрьме было поставлено образцово. В восемь утра — завтрак, в два часа — обед, и в восемь вечера — ужин. Так вот, было где-то без четверти восемь, когда лязгнул замок. Немного удивленный этой неожиданной непунктуальностью, я обернулся к дверям и обмер…
      На пороге стояла Инка. За ней возвышался Сашок, казавшийся особенно громадным в сравнении с маленькой женской фигуркой. Он шагнул было вслед за Инкой в камеру, но она успокаивающе подняла руку:
      — Оставь нас, Саша. Мне он не опасен.
      Тот нехотя отступил назад, прикрыл дверь. Видно было, как хотелось ему остаться и пообщаться со мной с помощью своих пудовых кулаков.
      Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Инка, стройная, подтянутая, в короткой джинсовой юбочке и зеленой с вышивкой футболке, выглядела совсем девчонкой, если бы… Если бы не глубокие тени под глазами, резко проявившиеся морщины на шее, какой-то усталый, потерянный и в то же время яростный вид. Да, по-своему она была красива. Но как портила эту красоту та ненависть, что кривила ее почему-то вдруг ставшие тонкими губы.
      Я мог бы испугаться этой ненависти. Тем более, помня о телохранителе за дверью. Но своим молчанием она дала мне время прийти в себя, опомниться. Да, я любил эту женщину. Я боготворил ее и готов был молиться за нее. И все же она предавала меня. Предавала даже не в тот раз, после выдуманной мной истории. Теперь я понимал, что предательством была вся эта придуманная мной любовь.
      Я любил ее, но она не любила меня никогда. Она просто использовала меня для того, чтобы что-то сделать или достать. И пока все было так, как она хотела, пока я не совал нос в ее дела, мне милостиво позволялось любить ее. Но теперь я зашел слишком далеко, затронул, очевидно, такое, что лучше и безопаснее для меня было бы не трогать. И снисходительная милость обернулась ненавистью.
      Инка заговорила первой:
      — Ну что, скотина, тебе теперь хорошо? Ты рад?
      Ох, сколько зла звучало в ее голосе! На секунду мне показалось, что материализуйся сейчас эта злоба в физическую силу и меня просто размажет по стенам камеры. Не заслужил я этой злобы. Богом клянусь, не заслужил!
      И я сделал попытку разбудить ее разум. Я заговорил. Я попытался напомнить ей о тех днях, когда нам было так хорошо вдвоем, когда я исполнял ее малейшие желания, когда все это было только в радость ей и мне. Мне было что вспомнить. Но она, похоже, не помнила ничего доброго. Только зло было в ее мыслях и словах. И тут я вспомнил заповедь Роберта Росса из «Теней в раю» Ремарка. В юности отец сказал ему: «Только безнадежные кретины хотят доказать свою правоту женщине и взывают к ее логике». И так же, как Росс, я смирился.
      — Хорошо, — сказал я. — Ты права. Я заслужил твою ненависть и добра тебе никогда не делал. Пусть будет по-твоему. Я не достоин твоей любви.
      Но моя покорность еще больше разъярила ее.
      — Что мне теперь от моей правоты? — буквально взорвалась она. — Его нет! Ты можешь хотя бы понять это — его нет! И ты виноват в его смерти! Ты ничто по сравнению с ним. И ты его убил! Ты, амеба бесхребетная, медуза!
      Может быть, когда-то мне простится то, что я сделал вслед за этим. Многие поступили бы также. И все-таки мне не стоило этого делать.
      Я ударил ее. «Бесхребетная амеба» и «медуза» все-таки достали меня, и я ударил ее ладонью по лицу.
      На губах ее показалась кровь. Может быть, Инку никто никогда не бил до этого. Хотя вряд ли. Существовал ведь в ее жизни и муж, и другие мужчины. Но большего оскорбления я, видимо, нанести ей не мог.
      Как-то неестественно выгибаясь вперед всем своим худым маленьким телом, она взвыла. Взвыла на вдохе, закатив глаза. А потом, выставив вперед скрюченные пальцы, стараясь вцепиться мне в лицо, бросилась вперед.
      Но я уже успокоился и без труда ушел от ее выпада. Вой превратился в рычание, дикое и почти нечленораздельное.
      — Ты! — рычала она. — Ты! Я уничтожу тебя! Уничтожу! Я тебя посажу! Мразь!
      А у меня не было к ней зла! Пелена упала с моих глаз. И видел теперь я не женщину, которую любил и обожествлял. Передо мной была злобная, стареющая обезьяна, в которой не осталось ничего человеческого. Все было больно, грязно и одновременно смешно. Наступило время заканчивать глупый спектакль. И теперь я знал, как это сделать.
      Взяв Инку за плечи, я с силой встряхнул ее, чтобы хоть немного привести в чувства. А потом, глядя в глаза, заговорил медленно, внятно. Очень важно было, чтобы Инка поняла меня.
      — Слушай внимательно! Я создал этот мир. Создал из любви к тебе и для тебя. Теперь я же его и уничтожу. Ты останешься жить и помнить. Сейчас, через несколько минут, сюда спустится новый глава вашей мафии. Назовем его Александр Иванович, и он даст приказ своим людям выпустить меня. Ты пойдешь со мной до автовокзала. Там мы расстанемся навсегда. А здесь, когда мы уйдем, все исчезнет. И все исчезнут. Ты хорошо это усвоила? Я очень этого хочу. И так будет!
      Глаза у Инки все еще не выражали ничего, она тяжело дышала, но я знал, что она слышит и понимает меня. И она знала, что будет так, как я сказал. Ничего против этого она сделать уже не могла. Потому, что была таким же фантомом, порождением моего воображения, как и все остальные…

* * *

      Сергей разлил остатки вина.
      — И ты не знаешь, что там теперь происходит? — спросил он.
      Я вяло пожал плечами, поднял стакан и в три глотка выпил его.
      — Откуда? Скорее всего, ничего не происходит. Я ведь действительно очень этого хотел. Так что, сам понимаешь…
      — А Инка? С ней-то что?
      — Что с ней может быть? Дома, наверное, уже.
      Сергей помолчал, потом, вздохнув, сказал:
      — Ладно, сегодня ты уже никуда не поедешь. Из Буденковска в это время автобусов нет. Сейчас Светке скажу, она тебе на диване постелит. У меня там заначка есть. Сейчас принесу. Еще выпьем. Тебе сегодня это очень нужно.
      Он поднялся и вышел из кухни. Он был все-таки настоящим другом.
      Я стоял у окна. На улице было лето. Нежаркое, зеленое. Я смотрел на кроны деревьев, почти скрывавшие собой соседние дома, но не видел их.
      Перед глазами стояла Инка. Не эта, сегодняшняя, а та, давняя, нежная, любящая и верная. Такая, какой я ее придумал.