— Йаллах, чтоб вам провалиться!.. Всех вас сейчас измолочу!

Награждаемые увесистыми пинками Дустали-хана, барахтавшегося в руках Ширали, Практикан с мамашей и Азиз ос-Салтане обратились в бегство. Когда комната опустела, дядюшка, еще более побледневший, простонал:

— Англичане… англичане… Что ж они медлят?

Асадолла-мирза, испуганно вглядываясь в помертвевшее дядюшкино лицо, крикнул:

— Маш-Касем, беги за доктором Насером оль-Хокама! Скорее, голубчик!

Сам он бросился в переднюю и схватил телефонную трубку. Быстро назвав номер, он сказал:

— Доктор, пришлите на дом то лекарство. Я сам не могу зайти, так что скорей высылайте… Больной в плохом состоянии.

Потом с помощью отца он уложил дядюшку на диван и взял его руку:

— Пульс совсем слабый… Хоть бы этот дурак доктор дома оказался.

Дядюшка был белее полотна. Крупный пот покрывал ему лоб, виски. Асадолла-мирза снял с него дымчатые очки и отложил их в сторону. Отец в волнении бегал по комнате. Не открывая глаз, дядюшка заговорил:

— Ты должен… должен прийти ко мне! Мне так много нужно сказать… Обязательно придут… уже здесь. Господи, дай мне силы встретить их стоя…

Когда во дворе раздались шаги Маш-Касема, дядюшка приоткрыл веки и дрожащим голосом спросил:

— Пришли? Пришли?

Но увидев Маш-Касема, он опять потерял надежду и голова его бессильно упала. Доктора Насера оль-Хокама не оказалось дома. Отец послал Маш-Касема за тем кардиологом, который некоторое время лечил дядюшку.

Асадолла-мирза с явным беспокойством и страхом следил за дядюшкой, растирая ему руки и ноги. Через несколько минут со двора вдруг послышался четкий строевой шаг. Дядюшка, очевидно собрав последние силы, поднял голову и прошептал:

— Пришли? Пришли?.. Подымите меня… Теперь уже точно…

Асадолла-мирза подсунул руку старику под плечи и немного его приподнял. Дверь распахнулась — я так и остолбенел. Английский солдат со знаменем в левой руке шагнул в комнату. Он щелкнул каблуками, поднес правую руку к козырьку и на ломаном персидском языке обратился к дядюшке:

— Икскьюз ми. Прощать прошу. Но я есть командирован… Должен вам арестовать. Прошу не сопротивлять!

Измученные, потухшие глаза дядюшки вновь блеснули. С трудом он поднял руку к виску, как бы отдавая честь, и еле слышным голосом проговорил:

— Я дал указание… приказ… сопротивление прекратить… Великий полководец… великий полководец в вашем распоряжении.

И со счастливым видом лишился чувств. Асадолла-мирза опустил его на диван и сказал:

— Теперь, я думаю, вы можете отдохнуть.

Отец пощупал пульс дядюшки и встревоженно сказал:

— Пульс очень слабый и неровный… Хоть бы скорее врач пришел… Я, пожалуй, еще позвоню доктору Сеид-таги-хану.

Он пошел к телефону, а я, уставившись на английского солдата, вдруг заметил, что Асадолла-мирза знаками просит его выйти из комнаты.

Не в силах разгадать, что происходит, я выглянул в переднюю и сразу наткнулся на Асадолла-мирзу. Князь пытался сунуть солдату деньги, а тот ломался:

— Рад служить вашему высочеству… Я вам очень обязан… Вы же сами за все изволили заплатить, и за рубашку, и за брюки, и за шапку…

— Ну, прошу вас, господин Ардавас! Это так, мелочь — плата за английское знамя. Не отказывайтесь!

— Знамя-то из обыкновенной бязи, я сам его выкрасил. Ну, если и взять, то только чтобы вас не обидеть…

— Вы меня убиваете, барон Ардавас!

— Ну, не дай бог… За такую малость стыдно и деньги брать.

— Пожалуйста, жизнью вас заклинаю! Друг ты мне или нет?

— Помилуйте, я вам очень благодарен. Я ведь ничего особенного не сделал. Надел в саду эту рубашку, брюки, зашел, два слова сказал…

— Ардавас, я рассержусь.

— Ну, как прикажете, как вам угодно, только неудобно мне.

— Вот молодец! Но пусть это дело останется между нами. Переоденься и ступай, а попозже еще увидимся.

— Счастливо оставаться, ваше высочество, до свидания.

— До свидания, Ардавас, счастливо!

На пороге, прислушиваясь к их разговору, показался отец. Армянин, быстро переменив защитную гимнастерку и бриджи на обычную одежду, забрал английскую форму и удалился. Отец покачал головой:

— Ну, князь, виртуозно! Где вы только разыскали такого? Он настолько похож на англичанина, что я уж подумал, будто вы наняли настоящего британца.

— Этот Ардавас — официант в одном кафе на проспекте Лалезар… Его с давних пор прозвали Ардавас-англичанин. И живет он здесь неподалеку. Я со вчерашнего дня готовил подарок аге. Как он?

— Да, кажется, заснул, но все такой же бледный.

— Ну, пусть полежит немного. А что же доктор?

— С доктором Сеид-таги-ханом я договорился, он сейчас приедет.

Через минуту появился кардиолог в сопровождении Маш-Касема, и почти тотчас прибыл доктор Сеид-таги-хан.

Дядюшка лежал неподвижно, во все время осмотра не подавая признаков жизни. Оба врача считали, что его срочно нужно отправить в больницу. Больше всех горячился Маш-Касем:

— Пусть господь покарает их всех! Одно зло ага от них видел…

— Моменто, Маш-Касем, довольно — теперь эту песню не заводи, — строго сказал Асадолла-мирза.

— Нет, ваша милость, зачем врать?! До могилы-то… Меня ежели спросить, так я скажу: собственными ушами слыхал, что они агу отравили.

Доктор Сеид-таги-хан, запиравший саквояж, насторожился и со своим грубым тебризским акцентом произнес:

— Что? Вы сказали «отравили»?

— Ей-богу, зачем врать? До могилы…

— Маш-Касем, почтенный! Что за глупости… — разом закричали Асадолла-мирза и отец.

— Дайте ему сказать! — воскликнул доктор Сеид-таги-хан. — Я тоже наблюдаю у этого больного признаки опиумного отравления.

Кардиолог рассмеялся:

— Дорогой коллега… Я давно уже пользую этого больного… Подобные признаки появляются при каждом сердечном приступе.

Доктор Сеид-таги-хан, человек с дурным характером, резко ответил:

— Больного вы, возможно, знаете лучше меня, но я врач государственной больницы, передо мной каждый день проходит по сто человек с подобным отравлением.

— Да хоть тысяча — говорю вам, это типичные признаки сердечной аритмии.

— Прошу вас не учить меня медицине! Моя обязанность, если у больного обнаружены признаки отравления, сообщить об этом в органы здравоохранения, что я и собираюсь сделать.

Несмотря на громкие протесты Асадолла-мирзы и отца, доктор Сеид-таги-хан не желал отступиться от своих слов. Асадолла-мирза, стараясь не выходить из себя, сказал:

— Господин доктор, вы пришли к такому выводу только после слов этого глупого слуги! Почему же вы раньше не заметили признаков отравления?

Потом он обратился к Маш-Касему:

— Кто же, по-твоему, Маш-Касем, отравил агу?

— Ей-богу, зачем врать? До могилы-то… Я сам-то не видел. Но я так думаю, англичаны это.

— Вы слышите, господин доктор? — повернулся Асадолла-мирза к врачу. — Маш-Касем уверен, что британский король дал аге яд.

— Кто?.. Британский король?.. В любом случае в больнице все выяснится.

Кардиолог фыркнул:

— Надо извлечь опиум из желудка больного и отдать на анализ в государственную больницу. Конечно, если опиум окажется британским, это дело рук англичан. Тогда надо посылать полицейского к Черчиллю!

Доктор Сеид-таги-хан бросил на своего коллегу злобный взгляд и, если бы не вмешательство Асадолла-мирзы, несомненно обрушил бы на него, поток брани.

— Моменто, моменто… Господа, ваш человеческий и профессиональный долг требует, чтобы вы заботились о больном, а не дискутировали по частным вопросам… Маш-Касем! Беги за такси, повезем агу в больницу.

Полчаса спустя дядюшка, несмотря на сделанную ему инъекцию, все еще не пришел в сознание. Его перенесли в машину. Было решено, что Маш-Касем срочно поедет на другом такси за дядей Полковником и попросит, чтобы он, оставив детей на даче, сам вернулся в город. Асадолла-мирза давал Маш-Касему последние наставления:

— Ты только осторожней, чтобы они не очень перепугались. Скажи господину Полковнику, что ага сам просил его вернуться! Ханум, если захочет, тоже пусть приедет, а детям — незачем.

У кардиолога была своя машина, а мы кое-как погрузились в то же такси, куда уложили дядюшку, и отправились в больницу.

Около полудня я сидел на скамейке в больничном коридоре, наблюдая за суетой родственников, число которых все прибывало.

Дядюшке давали кислород, к нему никого не пускали. Конечно, гипотеза об отравлении, которая так увлекла доктора Сеид-таги-хана, была отвергнута при первом же осмотре больного, и доктор покинул нас в самом скверном расположении духа.

Я думал о Лейли, и порой мысли заводили меня так далеко, что я становился гадок сам себе.

«Если дядюшка… а что, если дядюшка не поправится?.. Сколько ему лет? Сам он говорит, что чуть больше шестидесяти, но отец утверждает, что ему все семьдесят! Семьдесят лет — ведь это уже старость!.. Нет, не дай бог, пусть до ста лет проживет! Но… но если он выздоровеет, то непременно отдаст Лейли за Пури… И мы оба будем несчастны, и я, и она… Ох, о чем я думаю?.. Значит, я хочу, чтобы дядюшка не понравился?.. Нет, сохрани бог! Господи, пошли ему исцеление! И вообще, разве можно лезть в дела божьи? Как господь пожелает… Лучше о другом думать. Правда, почему это Асадолла-мирза велел Маш-Касему не привозить детей? А может, Лейли захочет повидать отца в последний раз… Опять я говорю „в последний раз“! Господи, прости меня грешного…»

Родственники собрались в кружок и переговаривались тихими голосами. Моя мать и тетки не находили себе места от волнения, мужчины пытались их успокоить. Я подошел поближе, чтобы послушать, какие новости.

Последнее слово медиков было: если больной протянет до вечера, возможно, удастся его спасти.

Один из врачей с удивлением рассказывал, что, когда дядюшка на несколько минут пришел в себя, он лишь пробормотал что-то про какую-то святую Елену и про инвалидов — больше не удалось разобрать ни слова.

Наконец я увидел Асадолла-мирзу, сидевшего в стороне. Я направился к нему:

— Дядя Асадолла, как вы думаете, что будет? Ну, доктора говорят, что если до вечера…

— Так и есть, — тихо сказал Асадолла-мирза. — Ты прав. Твой диагноз верен.

В этот момент по легкой улыбке и устремленному куда-то поверх моей головы взгляду я понял, что мысли его далеко от меня. Я проследил, куда он смотрит. Молоденькая медсестра раскладывала на передвижном медицинском столике инструменты и лекарства. Кокетливо улыбаясь, она поглядывала на князя и всецело завладела его вниманием.

Я подождал немного, пока девушка вошла в палату. Теперь с Асадолла-мирзой можно было поговорить.

— Дядя Асадолла, как вы считаете, жизнь дядюшки в опасности?

— Все от бога, сынок. Нам теперь только и остается, что молиться.

— А вы не думаете, дядя Асадолла… Я просто спросить хочу…

— Так спрашивай, дружок.

— Я хотел спросить, когда вы говорили Маш-Касему, чтобы он дядю Полковника привез, а детей — нет, это вы из-за меня, да?

— Как это из-за тебя? Не понял…

— Ну, вы, наверно, не хотели, чтобы Лейли и Пури здесь оказались, чтобы дядюшка не мог, если очнется, послать за нотариусом и оформить их брак.

Мгновение Асадолла-мирза смотрел на меня, и в глазах его отражалась какая-то странная тоска. Обняв за плечи, он притянул меня к себе, помолчал, потом сказал:

— Ну, теперь здесь столько народу собралось, что от нас с тобой никакого проку не будет… Поехали лучше ко мне обедать.

— Нет, я не могу… Я должен быть здесь.

— Зачем это, интересно? Ты что — врач или кислород давать умеешь?

Тут взгляд его скользнул вдоль больничного коридора, он вскочил и потянул меня за руку.

— Бежим отсюда… Здесь дурно пахнет. Не видишь, что ли, Фаррохлега-ханум пожаловала.

Он потащил меня за собой и, когда мы проходили мимо отца, сказал ему:

— Я заберу мальчика к себе… Что ему зря торчать в больнице? Пообедаем, потом вернемся.

Отец с матерью были только рады.

По дороге Асадолла-мирза болтал о всякой всячине. Было ясно, что он хочет отвлечь мои мысли от дядюшки и недавних событий.

Когда мы вошли в его гостиную, он сразу направился к шкафу и налил два бокала вина.

— Выпей стаканчик… Мы сегодня так устали и измотались, что заслужили небольшую выпивку.

Потом он настоял, чтобы я выпил еще бокал.

— А больница действительно отличная… Если я заболею, обязательно лягу туда… Видел, какие сестрички там — пальчики оближешь. Знаешь эти стихи Саади: «Был в Мерее врач, словно ангел, хорош. Станом прекрасным на тополь похож». Ты читал?

— Дядя Асадолла, мне как-то не до того.

— Тогда выпей еще. Пей, говорю тебе! Молодец…

Он бросился в кресло и продолжал:

— Я когда-то был вроде тебя… Такой же сентиментальный… меланхоличный. Но время меня изменило. Тело человека куют в маминой кузнице, но душу его выковывает время… Ты слышал историю про мою бывшую жену?

— Нет, дядя Асадолла. То есть я знаю, что вы женились, а потом развелись с ней.

— Так просто? Женился, потом развелся… Тогда садись, я тебе расскажу.

— Не надо сейчас, дядя Асадолла.

— Моменто, значит, тебе надо еще выпить.

— Нет, у меня уже голова кружится… Рассказывайте!

— Мне было лет семнадцать, когда я влюбился… Влюбился в свою дальнюю родственницу… Словом, во внучатую племянницу небезызвестной Фаррохлега-ханум. Девушка тоже увлеклась мною… В сущности, детская или юношеская любовь не возникает самопроизвольно. Это родители толкают на нее детей. С первых дней ребенок слышит шутки старших: «ты мой зятек», «ты моя невестушка». А потом приходит пора влюбиться, вот он и влюбляется в ту самую невестушку. Я влюбился именно так. Но пока наши родители узнали об этом, семья уже разорилась.

Ее отец приискал жениха побогаче, мой отец тоже нашел мне богатую невесту. Не такую уж богатую, впрочем… Ну, к примеру, с земельной рентой в двести туманов. Однако мы не покорились. Мы стойко выносили всю ругань и нападки, пока нас не поженили. В тот день нам представлялось, что начинается райская жизнь… Мне целых два года даже в голову не приходила мысль о другой — казалось, в мире существует только одна женщина, моя жена. Земной и потусторонний .мир, сон и явь, прошлое и будущее — все воплотилось для меня в этой женщине… Очевидно, около года жена испытывала такие же чувства, но понемногу ее отношение ко мне стало меняться. Мне неохота вдаваться в подробности, но на второй год, когда я со всех ног летел домой с работы, она считала это признаком того, что мне больше некуда пойти. Если я не глядел на других женщин, то якобы потому, что был ни на что не способен…

Он подлил себе вина и продолжал:

— Помнишь, ты несколько раз спрашивал меня, чья эта карточка?

Асадолла-мирза ткнул пальцем в фотографию мужчины в арабском головном уборе, годами стоявшую на камине у него в гостиной.

— Помню. Кажется, один из ваших друзей, верно, дядя Асадолла?

— Моменто. Я всегда говорил тебе, что он один из моих старых друзей, но это не так. Это мой спаситель.

— Спаситель?

— Да, потому что однажды утром моя жена сбежала с сим неотесанным арабом. А потом, когда я развелся с ней, стала женой этого самого Абдолькадера Багдади.

— Дядя Асадолла, этот араб увел у вас жену, а вы вставили в рамку его фото и украсили им камин?

— Ты еще наивный ребенок. Если тонешь в океане и в последнюю минуту, когда уж душа с телом расстается, тебя вытащат из воды, то, будь твой спаситель хоть крокодилом, тебе он покажется краше Жаннет Макдональд.

— Все-таки, по-моему, дядя Асадолла, оставлять на камине эту карточку…

— Моменто, — перебил меня Асадолла-мирза, — прибереги пока свои соображения на этот счет, через несколько лет расскажешь. Я только хочу описать тебе Абдолькадера. Его превосходство передо мной было в том, что я разговаривал с ней нежно, а он — грубо и резко, что я мылся каждый день, а он — раз в месяц, что я даже перышко зеленого лука проглотить боялся, а он съедал целые килограммы лука, чеснока, редьки, я читал стихи Саади, а он отрыгивал… При всем том я в глазах жены был тупицей, а он — мудрецом, я был человеком пустым, а он — интересным, я грубым, а он — обходительным. Хотя спутником он, наверно, был хорошим… На это он годился… Одна нога тут, другая — уже в Сан-Франциско.

Я пристально смотрел на фотографию араба, стоявшую в рамке на камине, а Асадолла-мирза все говорил, говорил… Зачем он завел этот разговор? Наконец я остановил его:

— Дядя Асадолла, зачем вы рассказываете мне все это?

— Затем, чтобы немножко вразумить тебя. Объясняю тебе вещи, которые тебе потом волей-неволей придется узнать.

— Значит, вы хотите сказать, что Лейли…

— Нет, я говорил не о ней, — прервал он меня, — но я должен тебе заметить, что, если Лейли и отдадут за Пури, ты не так уж много потеряешь… Если она в один прекрасный день захочет бросить мужа ради какого-нибудь Абдольхалега Мосули, так пусть уж лучше за Пури выходит.

— Дядя Асадолла! Дядя Асадолла! Вы не знаете, как я люблю Лейли. Вы тоже любили, но моя любовь…

— Твоя любовь высшего сорта… Никто и не сомневался.

— Но если этот дядюшкин план действительно существует и, когда он поправится…

— Короче; если брак состоится, ты покончишь счеты с жизнью. Знаю. Похоже, что план действительно существует, так как нотариус приходил.

— Что? К дядюшке приходил нотариус?

— Правда, по другому делу. Вчера вечером, как раз когда тебе было совсем плохо, позвали нотариуса. Нотариуса и муллу Сеид-Абулькасема… У дядюшки, оставались пять тысяч туманов сбережений Маш-Касема. Вместо них он отдал Маш-Касему какой-то забытый богом пустырь, — тут в пригороде, — гектаров пять, не больше, — которому грош цена. Маш-Касем приходил вчера — точно кабан раненый; тут-то я все и понял. Он, бедняга, страшно расстроился, но боялся противоречить дядюшке, как бы тому хуже не стало, потому и согласился. Ну, а затем…

— Дядя Асадолла; раз нотариус приходил, почему же они не оформили брак Лейли и Пури?

Асадолла-мирза некоторое время молчал. Я не сводил с него глаз. Наконец он пробормотал;

— Ну, и с этим тоже все.

И положил свою руку поверх моей.

Не знаю, сколько времени я оставался в оцепенении. Голова моя была в каком-то тумане. Его слова, как звук заевшей граммофонной пластинки, все время отдавались у меня в ушах, хотя я не понимал как следует, что они значат.

Много раз потом я мысленно возвращался к этим минутам, пока не смог восстановить в памяти все подробности.

Асадолла-мирза описал мне, как накануне вечером дядюшка призвал к себе Лейли, Пури и дядю Полковника и сначала произнес перед ними взволнованную и горестную речь, а потом потребовал выполнить его последнюю просьбу. В результате в тот же вечер Лейли и Пури официально стали мужем и женой.

Но сколько я ни собирал разрозненные детали нашего разговора, мне не удавалось воссоздать из них свои собственные ощущения. Единственное, что запечатлелось в моем мозгу, были стрелки часов, старинных фамильных часов, стоявших на камине рядом с фотографией Абдолькадера Багдади. Они показывали без четверти три. Эти часы напомнили мне, что тринадцатого мордада тоже без четверти три началась моя любовь.

В тот же вечер горячка вернулась ко мне, но на этот раз несколько дней температура была такой высокой, что я почти ничего не сознавал. Даже сгоны, слезы и причитания всего семейства по поводу дядюшкиной кончины, последовавшей к концу дня, не оставили ясных воспоминаний о себе.

На третий день болезни меня, по настоянию Асадолла-мирзы, перевезли в больницу. Никто не мог определить, что со мной. Доктор Насер оль-Хокама по-прежнему настаивал, что это тиф, больничные врачи отвергали его диагноз, хотя никакого другого тоже не предлагали. Больше всех обо мне заботился Асадолла-мирза. Потом я узнал, что, когда меня должны были выписать, он уговорил дядюшкину вдову уехать с детьми в Исфахан, к ее брату, а поскольку его самого правительство посылало в Бейрут, то он упросил отца, чтобы мне разрешили отправиться вместе с ним и после выздоровления продолжать там образование. Стояло лето, когда мы с Асадолла-мирзой отбыли в Ливан. Я прожил там до конца войны, а затем перебрался оттуда во Францию. Лишь после долгого отсутствия я вернулся в Тегеран, все еще не избавившись от бремени моей несчастной любви.