— Маш-Касем, дядюшке наверняка все известно. Быть не может, чтобы Пури или дядя Полковник ничего ему не рассказывали.

— Ты что, милок, несмышленыш совсем? Разве господину Полковнику или Пури жизнь не дорога, чтобы они стали аге такие вести доставлять?

В тот день Маш-Касем поведал мне много жутких историй о том, какие беды навлек дядюшка на поклонников уже просватанных девиц из нашей семьи, но я зашел слишком далеко, любовь к Лейли слишком глубоко проникла в мою грудь, чтобы мысль об опасности могла меня удержать. Во всяком случае, мне удалось уговорить Маш-Касема, чтобы он иногда передавал Лейли мои письма. Он согласился при условии, что я не буду писать в них ничего недостойного. Разумеется, каждый раз, когда я .приносил ему письмо, он спрашивал:

— Голубок ты мой, а там ничего такого нет?

— Честное слово, Маш-Касем, ни единого дурного слова.

Долгое время, кроме этих записок — да и те Маш-Касем отказывался передавать чаще, чем раз в неделю — и двух-трех случаев, когда мне неожиданно удалось увидеть Лейли, мы были отрезаны друг от друга, и мне приходилось терпеть неисчислимые муки и горести.

К счастью, последняя ссора между дядюшкой и отцом продолжалась не больше трех-четырех месяцев и под влиянием неусыпных стараний всей семьи закончилась миром. Сегодня мне открылась истинная причина примирения.

С началом этой распри страх дядюшки перед грядущей местью англичан с каждым днем увеличивался, в собственном доме он жил почти как в тюрьме. Даже в постели он не расставался со своим пистолетом. Вооруженный винтовкой, Маш-Касем теперь постоянно дежурил по ночам у его дверей. На окна спальни поставили железную решетку. По настоянию дядюшкиной жены, которая находила такой образ жизни невыносимым для себя и детей, несколько раз собирался семейный совет в самом узком составе: дядя Полковник, Асадолла-мирза, Шамсали-мирза и еще два-три человека. О развитии событий меня информировал Асадолла-мирза. Каждый из членов совета по отдельности имел с дядюшкой Наполеоном беседу. Дядюшка же пришел к новому заключению: англичанам удалось договориться на его счет со сторонниками Гитлера. Договоренность эта сводилась к тому, что англичане обещали предоставить Гитлеру преимущество в какой-то другой сфере при условии, что Гитлер развяжет им руки для расправы с дядюшкой. И по этой причине Гитлер и отозвал своего агента, то бишь чистильщика Хушанга.

Асадолла-мирза по собственной инициативе, не говоря ничего остальным, несколько раз измененным голосом звонил дядюшке и, прибегая к условному языку, пытался убедить его, что переброска чистильщика на другое место основана на уверенности фюрера в том, что опасность миновала, чистильщик же переведен на другой важный пост, — но дядюшка не поверил и передал Гитлеру и Герингу весьма резкий ответ. Он даже назвал Гитлера соглашателем и прислужником англичан и заявил, что обретет спокойствие лишь в том случае, если чистильщика вторично назначат ответственным за его охрану.

В результате Асадолла-мирза сбился с ног, чтобы напасть на след чистильщика. После долгих поисков ему удалось узнать, что чистильщик бежал из нашего квартала, боясь мясника Ширали. Оказалось, что между ними произошла стычка, так как чистильщик позволил себе пошутить с Тахирой, женой мясника, а тут как раз и появился ревнивый муж.

Он ударил чистильщика по голове бараньей ногой и, клокоча от гнева как вулкан, бросился в дом за более действенным оружием. Когда он выскочил оттуда с секачом, чистильщик, спасаясь от гибели, помчался с такой быстротой, на накую только были способны его молодые ноги, ни разу не оглянувшись назад.

Асадолла-мирза с величайшим трудом склонил Ширали отпустить чистильщику его вину. Потом после неустанных розысков нашел чистильщика на проспекте Амирис, довольно далеко от нашего дома.

Итак, через три месяца после своего исчезновения чистильщик вернулся на прежнее рабочее место — напротив нашего сада, и некоторое время дядюшка был относительно спокоен. Но не прошло и двух недель, как он завел старую песню: ведь англичане не забыли его старых грехов!

Теперь я могу проанализировать причины примирения дядюшки с моим отцом. Все члены семьи всячески пытались доказать, что англичане давно не помнят о дядюшке и его «преступлениях». Но он никак не желал принять эту мысль. Окруженный людьми, неспособными оценить всю «опасность» его положения, он нуждался в таком человеке, который, как и сам дядюшка, знал бы наверняка, что англичане никогда никого не прощают. Тем более не простят они противника, за которым числится столь серьезное дело: уничтожение полков и целых армий. Они не успокоятся, пока не упрячут в могилу этого виновника своих поражений. Человеком, который понимал бы все это, мог быть только мой отец.

Подобное состояние духа неизбежно подводило дядюшку к тому, чтобы сделать первый шаг к примирению. Конечно, важную роль сыграли и старания Асадолла-мирзы, действовавшего по моему наущению.

Словом, после нескольких месяцев ссоры они помирились, часть колючей проволоки убрали, и я опять мог видеться с Лейли. Но, разумеется, не так свободно, как прежде: Пури строго следил за нами.

Пури грозил, что если еще раз увидит меня увивающимся вокруг Лейли, то покажет дядюшке Наполеону мое злосчастное любовное письмо. Для отвода глаз и с согласия Лейли я притворился, что между нами все кончено, что я больше и не мечтаю о ней. К счастью, Пури тоже не предпринимал дальнейших шагов к заключению брака, — ясное дело, не из сочувствия ко мне. Позднее я узнал, что в результате нервного шока, который вызвала у него пальба союзной артиллерии, а также в результате усекновения одного из существенных органов, он утратил охоту жениться и все это время под большим секретом ходил лечиться к доктору Насеру оль-Хокама.

Возвращение Маш-Касема прервало мои размышления:

— Подожди, голубчик ты мой, сейчас отнесу на кухню миску с молоком и приду.

Вернувшись в сад, Маш-Касем, закатывая повыше штаны, чтобы залезть в арык и пустить воду для поливки цветов, сказал мне:

— Ты, сердешный мой, свою клятву помни: ничего ты от меня не слыхал.

— Маш-Касем, я готов еще хоть сто раз поклясться. Даю честное слово, даже если меня на куски разорвут, я не признаюсь, что от тебя слышал. Ну, что же ты молчишь? Я умираю от нетерпения! Что случилось? Для чего это испытание?

— Ей-богу, зачем врать? До могилы-то… Вот что я собственными ушами слыхал. — Маш-Касем огляделся и продолжал тихим голосом:

— Вчера пришел к аге господин Полковник, а я, значит, ненароком ухо к замочной скважине приложился и разговор ихний услыхал. Про Пури-агу говорили…

— Да что говорили-то?

— Зачем врать… Знаешь ведь, что с тех пор, как у Пури один из залогов мужества отхватили, он не в себе чуток… Вроде бы ему мужество отказало… Сейчас доктор Насер оль-Хокама его этим током елекстрическим пользует,

— Знаю, Маш-Касем.

— Иди ты! Откуда же ты знаешь-то?

— А мне докторов сын рассказал потихоньку. Он один раз, когда Пури был у доктора, в кабинет зашел, видел, как ему к телу круг прикладывали, блестящий такой.

— Иди ты! Я-то, дурак, думал — кроме полковника, аги и меня, никто об этом не знает… Словом, теперь доктор изо всех сил старается Пури-агу уговорить, что поправился тот, а парень не верит. Твердости, значит, лишился. Вот доктор полковнику-то и скажи, что, мол, единственный выход — сигэ 36 ему взять, чтобы через это проверку его мужеству произвести. Но Пури-ага ни в какую — говорит, вообще не женюсь, или на Лейли-ханум.

Я слушал разинув рот. Маш-Касем, польщенный в! манием, продолжал:

— А теперь господин Полковник средство одно нашел. Договорились с этой Ахтар, сестрой Гиясабади, что заплатят ей деньги хорошие, а она чтоб пришла и Пури-ага испытала.

— Что? С сестрой Практикана Гиясабади?.. Как можно?.. Разве так делают…

— Известно, делают. Да и бабенка эта отказываться не стала.

— И что же дядюшка, Маш-Касем?

— Ага сначала против был, а потом все же дал согласие.

— Ну, а Практикан Гиясабади? Он про это знает?

— Зачем врать? До могилы… Этот мой земляк, с пор как Гамар-ханум родила, а ребеночек, всем на удивление, оказался на его сестру похожим, совсем бога забыл. Все-то у него не по-людски… Ты слыхал, как он бедных Дустали-хана и Азиз ос-Салтане из дому выгнал?.. Ежели он и сообразит что к чему, то как деньжат огребет, так и попридержит язык-то.

— Когда же они хотят это устроить?

— Ей-богу, зачем врать? Тут они совсем тихо заговорили, я толком не разобрал. Вроде бы сегодня-завтра. Договорились, значит, что полковник с супругою уйдут, Пури дома оставят. Ну, отыщут предлог какой, чтоб его не брать. Потому как сам он ничего знать не должен. Тогда эта Ахтар чего-нибудь придумает, придет туда и свое дело сделает.

— Маш-Касем, а ты считаешь… Как по-твоему… получится эта проверка?

— Ей-богу, родимый ты мой, с такой шустрой бабенкой что угодно получится. Она, ежели захочет, покойно старого агу из могилы подымет да расшевелит! Что там агу — она и меня самого, кабы случай представился, в грех ввела бы…

Я, не подумав толком, предложил:

— Маш-Касем, а может, мы подстережем ее и не дадим наедине с Пури остаться?

— Ну так она в другой раз придет, когда тебя не будет. Надо что-то другое сообразить. Да еще — как бы не вышло наружу, что тебе все известно… Ведь, кроме аги, полковника и Ахтар-вертихвостки, никто и не слыхал об этом. Ежели толки пойдут, ага мне башку расшибет… А вообще ага говорит, коли англичаны проведают — ославят его на весь город… Так оно и есть. Они ведь о-го-го…

— Маш-Касем, я прямо не знаю, что предпринять… Надо что-то делать! Ради бога, если узнаешь, когда они назначили эту встречу, извести меня.

— Ты давай успокойся. Натворишь чего-нибудь, меня подведешь… Я, может, больше твоего хочу это дело расстроить. Для меня честь всякой девушки из Гиясабада, может, собственной чести дороже… Ты хоть всю округу обойди, никого не найдешь, кто бы так честью дорожил, как гиясабадцы.

Маш-Касем еще раз взял с меня клятву, чтобы я держал секрет про себя, никому не выдавал бы его и, главное, остерегался козней англичан.

Расстроенный и несчастный, я вернулся в свою комнату. Сколько я ни ломал голову, ничего на ум не шло. Вернее, каждая новая идея, которая у меня появлялась, наталкивалась на непреодолимые трудности.

В отчаянии я отправился прогуляться к дому Асадолла-мирзы, который, как мне было известно, уехал. Но, когда я подошел ближе, господь будто приоткрыл передо мной райские врата: из дома слышались звуки граммофона.

— Слава богу, что вы здесь, дядя Асадолла! Когда вы вернулись?

— Вчера вечером, дружок. Ну, что еще случилось, отчего ты такой бледный? Опять дядюшка и отец твой поссорились? Или генерал Вихроу напал на дядюшкин дом?

— Хуже, дядя Асадолла, гораздо хуже.

— Моменто, моменто, хочешь, я догадаюсь? Вы с Лейли-джан немножко того… в Сан-Франциско съездили… И ты оставил Лейли один гостинчик!

— Нет, дядя Асадолла, не шутите, все гораздо серьезнее.

— Ох, молчи уж, дурачок! Значит, это вообще не про Сан-Франциско? Там еще подальше Лос-Анджелес есть. Если о нем речь, тоже неплохо.

— Нет, дядя Асадолла. Но вы, пожалуйста, поклянитесь, что все это останется между нами.

— Моменто, так что же: это не имеет никакого отношения к Сан-Франциско?

— Почему же, .имеет, — неохотно ответил я, — но только это связано с Пури.

— Не дай бог! Ты так долго откладывал, что Пури свозил ее в Сан-Франциско?

— Нет, нет! Вы совсем не слушаете меня… Пури с другой в Сан-Франциско…

— Да тебе-то что? Неужели ты хочешь ему все пути Сан-Франциско закрыть? Вообще запретить въезд туда

Асадолла-мирза так разошелся, что с ним невозможно было разговаривать. От нетерпения я даже закричал:

— Да послушайте вы меня хоть минутку!

— Виноват, ваша милость, слушаю, я весь внимание! Извольте рассказывать!

Заставив Асадолла-мирзу поклясться всем святым, что тайна останется между нами, я описал ему, что произошло. Тут на него напал такой хохот, что он свалился с дивана, а когда немного успокоился, вытер, выступившие на глазах слезы и проговорил, все еще прерывая сам себя смехом:

— Значит, наш доктор для проверки эффекта своего лечения прописал больному Сан-Франциско… До чего хороший доктор! Я давно говорю, что этот Насер оль-Хокама — гений. Вот у кого лечиться надо! Впрочем, я бы предпочел лекарство из другой аптеки.

Хоть мне было и не до веселья, меня тоже разобрал смех:

— Потому что это лекарство вы уже принимали, да?

— Нет; бог свидетель, к Ахтар, сестрице Практикана я и не притрагивался.

Он божился с таким пылом, что я сразу решил — лжет! Немного помолчав, я опять спросил:

— Как по-вашему, что мне теперь делать? Если они будут довольны результатами проверки, то на следующей неделе обязательно состоится сватовство, а еще через неделю — свадьба. Я любой ценой должен добиться, чтобы Пури не прошел этого испытания…

— Моменто, а откуда ты знаешь, что он пройдет? Ученик настолько тупой…

— Зато Ахтар, как я слышал, очень…

— Да, это верно, — перебил он меня. — У такого экзаменатора провалов не бывает… Я-то болван — надо мне было догадаться, пусть бы сначала она тебе экзамен устроила, а то у тебя в географии большие пробелы: ни Сан-Франциско не знаешь, ни Лос-Анджелеса!

— Дядя Асадолла, пожалуйста, не шутите. Я вас умоляю, придумайте что-нибудь!

— В два счета. Ударь-ка его еще разок… Как это Маш-Касем выражается? Один «залог чести» ты ему уже загубил, теперь дай пинка по другому «залогу» и выведи его из строя тоже. Вот и получится у нас достопочтенная Пури-ханум с тонким голосочком… Уж тогда твоя душа успокоится!

— Дядя Асадолла!

— Да, но ведь завтра появится другой претендент. А послезавтра — третий… Придется тебе расширить свою практику — с утра до вечера надо будет осыпать пинками мужскую честь наших сограждан…

— Дядя Асадолла, я подумал, может быть, Асгар-Трактор, этот друг Ахтар…

— Ну-ну, браво — блестящая идея! Только тебе и остается притащить сюда этого пьяного хулигана — пустить его любовнице, кровь… Но можно обойтись и без кровопролития: возьми Лейли за руку и приведи ее в экзаменационный зал в соответствующий момент.

— Этого я сделать не могу. Я дал честное слово, что не выдам того, кто открыл мне эту затею. А тогда как же я Лейли объясню…

— Но ты ведь уже нарушил свое честное слово.

—. Почему, я же вам не назвал того, кто мне это сообщил.

— А то я не знаю, кто! Издалека видно, чьих рук дело.

— А на кого вы думаете, дядя Асадолла?

Асадолла-мирза, растопырив пальцы правой руки, забубнил:

— Зачем врать? До могилы-то — ать! ать! — четыре шага всего.

— Нет, дядя Асадолла, уверяю вас, Маш-Касем ничего об этом не знает.

— Ну, ладно, ладно, нечего зря клясться и божиться… По-моему, тебе надо либо обо всем рассказать Лейли и устроить скандал, либо призвать на помощь Асгара-Трактора, который произведет кровопускание ученику и экзаменаторше, либо немедленно установить слежку за Ахтар, чтобы, как только они приступят к экзамену, завопить «караул».

Мы еще долго разговаривали с Асадолла-мирзой, и он то в шутку, то всерьез искал для меня выход из положения. Мы пришли к заключению, что, если и удастся избавиться от Ахтар, все равно вместо нее найдут другую, наконец Асадолла-мирза, закуривая сигарету, сказал:

— По-моему, тебе не следует препятствовать этому экзамену. А во время его проведения устроить какой-нибудь переполох, чтобы ученику это надолго запомнилось, чтобы он еще месяцев шесть-семь ходил лечиться к доктору Насеру оль-Хокама, ну, а дальше — бог милостив. Может, за это время англичане дядюшку… или даже Пури в отместку за дядюшкины злодеяния на тот свет спровадят!

Вдруг меня осенило, и я торжествующе закричал:

— Дядя Асадолла, нашел! Если мне удастся узнать время экзамена, я в этот самый момент выстрелю из ружья или взорву петарду, чтобы Пури испугался… Вы ведь знаете, доктор Насер оль-Хокама сказал дядюшке, что причина недомогания Пури — не только мой удар, но еще и нервный шок, который у него случился во время выступления союзников. Ну, он услышал выстрелы и перепугался.

— Только будь осторожен, чтобы твоя петарда глаза ему не выжгла… Равновесие одной половины его тела ты уже нарушил, берегись, как бы не нарушить координацию другой половины! Он ведь гений, надежда всей нации. Особенно теперь, когда получил должность в налоговом управлении.

— Не волнуйтесь, я знаю, что делаю.

— И, пожалуйста, не лезь напролом! Как только твой осведомитель сообщит, когда назначен экзамен, сейчас же извести меня.

— Есть, дядя Асадолла!

— И еще одна просьба: не причиняй вреда экзаменаторше, — добавил Асадолла-мирза, смеясь, — я хочу, чтобы она и тебе устроила выпускные экзамены, научила бы тебя, паршивца, что Сан-Франциско — распрекрасное местечко, а Лос-Анджелес — еще лучше.

— До свидания, дядя Асадолла.

— До свидания, противник Сан-Франциско!

— Разрешите? Йаллах! 37 Салам алейкум.

Дверь класса распахнулась, и вошел Маш-Касем. Я и прочие ученики, опешив, переводили взгляд с него на учителя. У нашего математика был на редкость дурной, злобный характер. Даже школьному инспектору не разрешалось во время урока входить в класс. Прищурившись, учитель через очки в черной оправе уставился на вошедшего. Ребята, которые его ужасно боялись, замерли от страха. О моем состоянии нечего и говорить.

Маш-Касем, невозмутимо оглядев учеников, опять обратился к учителю:

— Я поздоровался… С давних пор говорили, что по шариату 38 привет — желателен, ответ обязателен! В этой комнате человек пятьдесят сидят… Я вхожу, здороваюсь — никто не отвечает.

Учитель хрипло спросил:

— Кто вы такой?

— Маш-Касем, с вашего позволения. Я «салам» сказал.

— Кто вам разрешил входить в класс во время урока?

— Ей-богу, зачем врать? До могилы-то… Я спросил «Разрешите?» — а вы не сказали, что не разрешаете. Вот я и вошел. А еще я поздоровался. Может, с божьей помощью, вы соберетесь с духом хоть как-нибудь мне ответить.

— Алейкум салам! — проговорил учитель, явно рассерженный. — Ну, кто тебе нужен? Зачем ты сюда явился?

Маш-Касем показал на меня пальцем — я, сидя за своей партой во втором ряду, прямо помертвел от страха — и произнес:

— Я слуга дяди вон того барчука. Отцу его вдруг худо стало, меня послали забрать барчука домой.

С этими словами Маш-Касем подмигнул мне, да так, что все ребята видели, только учитель, к счастью, ничего не заметил.

Учитель перестал морщиться. Знаком приказав мне встать, он спросил:

— Разве твой отец чем-то болен?

— Мой отец… то есть, нет… я…

— С чего же он вдруг заболел? — повернулся учитель к Маш-Касему.

— Я и сам не понимаю, ей-богу. Сидел вот так, курил свой кальян, а потом вроде бы подавился чем… Завертелся на месте, вскрикнул и упал…

Маш-Касем опять весьма неосторожно подмигнул, но учитель и на этот раз ничего не заметил.

— Ладно, отправляйся домой. А вы, пожалуйста, в другой раз так не врывайтесь в класс!

Я поспешно собрал свои книжки, но, когда с портфелем в руке направился к дверям, учитель окликнул меня:

— Постой-ка! В среду у другого ученика мать вдруг захворала — тоже приходили за ним… А может, ты просто урок не выучил, провести меня вздумал? Ну-ка, ступай к доске!

Маш-Касем хотел возразить, но я сделал ему знак молчать. Учитель велел мне решить у доски задачку. Но мне в голову не лезла никакая математика: я был уверен, что у Маш-Касема появились новые сведения насчет экзамена Пури. Ведь я сам умолял его прийти за мной в школу, если ему в мое отсутствие, что-нибудь станет известно. Естественно, задачка у меня не получилась.

— Я так и знал! — заорал учитель. — Ну-ка, дуралей, пиши: (а + b)2 = аb+в-2аb. Вот и вся задача!

— Извините, господин учитель;.. Я… я совсем растерялся… Очень за отца волнуюсь, не могу ничего сообразить.

— Удивительное дело! Подойди сюда. Ближе, ближе! Я тебя выведу на чистую воду!

Дрожа от страха, я подошел к нему, и он влепил мне такую пощечину, что у меня в ушах зазвенело. Я прижал руку к лицу, опустил голову, но тут вдруг Маш-Касем выступил вперед и закричал:

— Вы почему чужих детей бьете? Видать, только про уроки свои помните, а про отца родного забыли?

— Не лезь не в свое дело, пошел отсюда!

— Как это не в свое? Я знать желаю, это что — школа или лавка мясника Ширали? Вы еще секач сюда принесите, вылитый Ширали будете…

Я хотел крикнуть, остановить Маш-Касема, но слова застряли у меня в горле. Учитель побледнел от злости, у него задрожал подбородок, когда он прорычал:

— Эй, кто-нибудь, сходите за Хадж-Исмаилом, чтобы: он выкинул вон этого грубияна!

— Да я и сам уйду, — сердито сказал Маш-Касем, — будьте спокойны, здесь не останусь… Мы, слава богу, в школах не обучались, к таким делам не привыкли… У меня, господи прости, был один земляк в Гиясабаде…

— Вон!! — взревел учитель, так что стекла зазвенели.

Я схватил Маш-Касема за руку и изо всех сил потащил его из класса. Минуту спустя, усадив его на багажник моего велосипеда, я уже катил по направлению к дому.

— Ну, Маш-Касем, подвел ты меня… Теперь, этот учитель с меня три шкуры спустит! Давай говори, что случилось?

Маш-Касем, хорошенько ухватившись за велосипедное седло, изрек:

— От таких вот учителей и бегут ученики к сброду всякому, отребью безродному, слоняются с ними по улицам с утра до ночи.

— Да говори же, что случилось?

— Ей-богу, милок… После обеда, гляжу я, Полковник шушукается с этой Ахтар возле дома ихнего… Ну, а через час, как увидел я, что Полковник с женой ушли и людей всех отослали, сразу почуял, к чему дело идет… А полчаса назад, гляжу — идет эта бесстыжая, разнарядилась в пух и прах! Ну, думаю, сегодня что-то будет. Не стал канителиться, побежал за тобой. Обещал ведь тебе… Но уж смотри: ты жизнью отца клялся, жизнью Лейли-ханум, так что ежели кому проговоришься…

— Частное слово, Маш-Касем! Что бы ни случилось, я всегда могу сказать, что ничего от тебя не слышал…

— Только уж, голубчик, теперь ногами-то его не бей. Ведь они тебе в этот раз спуску не дадут.

— Не волнуйся. Слово даю, я вообще к Пури не притронусь. Маш-Касем, а почему они в такое время?..

— Потому что в это время дома никого нет. Дети в школе, кто служит — на службу ушли.

— Пури тоже служит.

— Ей-богу, не знаю, как это вышло, только сегодня господин Полковник велел ему в контору не ходить. Тут я и сообразил, чем дело пахнет.

К счастью, от школы до дома было близко, так что мы добрались очень быстро. Я так жал на педали велосипеда, что совсем запыхался. В начале нашего переулка я ссадил Маш-Касема:

— Маш-Касем, прежде всего надо проверить, пришла Ахтар в дом дяди Полковника или нет.

— Нет, милок, ты сперва скажи, что делать собрался. Беспокойно мне что-то.

— Слово даю, никакого вреда Пури не будет. Я только, как увижу, что до крайности доходит, подниму шум, чтобы он не мог совершить такого бесчестья.

— Ай, молодец! Сильно мне нравится, когда честью дорожат. Ничего-то важнее чести нет. Вот один мой земляк…

— Маш-Касем, после расскажешь… Ты сейчас пойди посмотри, как там? А я — полезу на крышу, оттуда загляну в дом дяди Полковника.