ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На деревянной табуретке кипел под войлочным колпаком самовар. Мать только что налила мне и сестре чаю, а отец в ожидании своей очереди то и дело подносил к носу блюдечко с сухим жасмином и вдыхал его запах. Мы завтракали. Была пятница. Подходило к концу лето тысяча девятьсот сорок первого года. Было очень жарко, и мы сидели в пижамах.

Неожиданно послышались шаги, приближающиеся к нам из сада. Появление дядюшки Наполеона в нашем доме в такой час было делом необычным. По мрачному нахмуренному лицу дядюшки мы поняли, что он крайне чем-то взволнован. Правой рукой он прижимал к животу распахивавшуюся абу, а левой нервно перебирал четки. Я никогда не видел дядюшку в таком подавленном состоянии. Казалось, его постигла страшная беда. Глухим голосом он попросил отца уделить ему несколько минут. Когда мать пригласила его сесть с нами за стол и выпить чаю, дядюшка отрицательно покачал головой:

— Нет, сестрица, твоему брату теперь уже поздно чаи распивать.

Встревоженный отец пошел вместе с дядюшкой в гостиную.

Господи, что же случилось? Я не припоминал случая, чтобы дядюшка был настолько удручен и взволнован. Почему ему уже «поздно распивать чаи»? Он сказал это так, будто через несколько минут его должны отвести на эшафот. Сколько я ни ломал голову, никакое подходящее объяснение не шло мне на ум.

Миновало уже больше года с того дня, с того тринадцатого мордада, когда я влюбился в дядюшкину дочь Лейли. День ото дня я любил Лейли все сильнее и несколько раз посылал ей любовные письма, а она отвечала мне на них не менее пылко. Мы вели нашу переписку с огромными предосторожностями. Раз в несколько дней Лейли брала у меня почитать какой-нибудь роман, между страницами которого было спрятано мое послание, а потом возвращала мне книгу с ответным письмом. Наша переписка, как и все любовные письма того времени, носила романтический, я бы даже сказал, жгуче—романтический характер. Мы писали друг другу о смерти, о том дне, когда «мое бесчувственное тело поглотит пасть могилы черной». Как нам казалось, никто не догадывался о нашей тайне. Основным препятствием для нашей любви был Шапур, он же Пури, сын дяди Полковника, также желавший заполучить Лейли в жены, но, к счастью, его призвали в армию, и его помолвка с Лейли была отложена. Лейли писала мне, что, если ее заставят выйти замуж за Пури, она покончит жизнь самоубийством, а я в своих письмах вполне искренне обещал, что присоединюсь к ней в ее путешествии в другой мир. Жизнь остальных членов семьи протекала без существенных перемен, если не считать того, что Шамсали-мирза, неопределенно долго ждавший нового назначения на должность следователя, подал в отставку и занялся адвокатской практикой.

Отношения Дустали-хана и Азиз ос-Салтане вошли в обычную колею, но зато жених Гамар, осененный божьей благодатью, раскаялся в своем благом порыве и сбежал.

Что касается дядюшки Наполеона и моего отца, то внешне между ними царили мир и согласие, и дядюшка даже больше прежнего сблизился с отцом и никого так не привечал, как его, но мою душу все сильнее разъедали сомнения в отцовской искренности и в честности его намерений. И в конце концов я почти пришел к выводу, что на самом деле отец всем сердцем стремится погубить дядюшку. Причина этого, насколько я, пятнадцатилетний мальчишка, мог тогда разобраться, объяснялась серьезным ущербом, понесенным отцом в результате известных событий годичной давности. После того, как проповедник Сеид-Абулькасем по наущению дядюшки обвинил в ереси управляющего отцовской аптекой, которая пользовалась заслуженной славой не только в нашем квартале, но и во всем районе, аптека совершенно захирела, и, даже когда отец уволил аптекаря, никто все равно не покупал там лекарства. Дошло до того, что, стремясь как-то поправить положение, отец нанял в ученики фармацевта сына Сеид-Абулькасема, но слова проповедника о том, что лекарства в аптеке делаются на спирте, прочно засели в памяти жителей квартала, и даже тот факт, что в аптеке теперь работал сын самого проповедника, ничего не изменил.

Когда после трех—четырех месяцев бесплодных усилий отца аптека окончательно разорилась и возле нашего дома свалили в кучу пустые шкафчики и пузырьки с глауберовой солью и борной кислотой, я часто слышал, как отец вполголоса посылает проклятья на голову виновников случившегося и бормочет о мести. И мне было абсолютно ясно, что жертвой отцовского гнева должен стать дядюшка Наполеон. Но не в характере отца было открыто проявлять свои страсти. Он держался с дядюшкой необыкновенно дружелюбно. И в течение всего года меня, настораживало лишь одно: день ото дня отец все больше льстил дядюшке и все усерднее превозносил до небес его доблесть, геройство и величие. Я не мог тогда раскусить конечную цель отца, но с удивлением следил за тем, как он, еще год назад подвергавший скептическому осмеянию правдоподобность рассказов о стычках дядюшки в чине младшего жандармского офицера с горсткой бандитов, теперь сознательно воздвигает дядюшке пьедестал великого стратега и военачальника.

А дядюшка, чувствуя благожелательную поддержку, постепенно взбирался все выше по ступенькам лестницы, угодливо подставленной ему отцом. Схватки с бандитами на юге страны, до событий прошлого года разросшиеся лишь до масштабов битвы при Казеруне и битвы при Мамасени и имевшие разительное сходство в деталях со сражениями при Аустерлице и Маренго, теперь в результате отцовских внушений незаметно превратились в грандиозные кровопролитные войны, в которых дядюшка и его солдаты давали отпор несметным силам Британской империи. Конечно, родственники про себя подсмеивались над этими сказками, но ни у кого не находилось смелости вслух усомниться в их достоверности. А если кто-нибудь, набравшись храбрости, напоминал дядюшке, что раньше он описывал Казерунекую битву как всего лишь перестрелку с мятежным Ходадад-ханом, дядюшка возмущенно протестовал и серьезно обижался.

Однажды в гостях у доктора Насера оль-Хокама на ужине по случаю завершения пристройки флигеля к дому вмешательство Шамсали-мирзы в дядюшкино повествование чуть было не вызвало целую драму.

Дядюшка рассказывал о Казерунской кампании:

— У меня тогда было всего около трех тысяч солдат, да и те — усталые, голодные… А против нас выступало четыре вооруженных до зубов английских полка с пехотой, кавалерией и артиллерией. И единственное, что нас спасло, — это знаменитая тактика Наполеона в битве при Маренго. Правый фланг я поручил покойному Солтан Али-хану, левый — покойному Алиголи-хану. На себя взял командование кавалерией… Конечно, какая там кавалерия! Одно название. Четыре покалеченные голодные клячи…

— Но, ага, — немедленно вмешался Маш-Касем, — один ваш гнедой, да будет ему земля пухом, четырех лошадей стоил… Он был, что Рахш 19 у Рустама. Ага только его пришпорит, как он уже, словно орел, над горами несется!

— Да, только этот конь и в самом деле был хорош… Ты не помнишь, Маш-Касем, как его звали?

— Да, ей богу, зачем мне врать?! До могилы-то… Я как помню… коня этого самого… назвали вы… Сохраб! 20

— Правильно!.. Молодец! Память у тебя получше моей. Да, звали его Сохраб.

За прошедший год дядюшка стал гораздо лучше относиться к Маш-Касему. За исключением отца, который, слушая истории дядюшки Наполеона, напускал на себя заинтересованный вид и притворялся, что верит каждому слову, все остальные родственники ничем не проявляли своего доверия, и дядюшка еще больше, чем прежде нуждался в живом свидетеле, который подтверждал бы его россказни. Таким свидетелем, естественно, не мог быть никто, кроме Маш-Касема, и тот был на седьмом небе, наслаждаясь своей новой ролью.

Итак, дядюшка продолжал:

— Солнце уже садилось, когда я увидел, что из-за скалы высунулось дуло ружья с привязанным к нему белым флагом. Я приказал прекратить огонь. К нам подъехал на лошади английский сержант и сказал, что хочет вести переговоры о мире. Первым делом я спросил его, в каком он чине, и, когда он ответил, что он — сержант, я сказал, что он не может вести переговоры со мной, а должен обратиться к кому-то в том же звании. Сейчас уж и не помню, кому я поручил провести переговоры с этим сержантом…

— Как это не помните, ага?! Удивительно! Вы что, совсем уже запамятовали?.. Вы мне и поручили.

— Да нет! Не говори глупости, Касем! По-моему, я…

— Зачем мне врать?! До могилы-то… Как сейчас помню… Вы расхаживали перед своей палаткой. На шее у вас еще бинокль висел. Вы мне сказали: «Касем, я не могу разговаривать с этим сержантом. Узнай, чего он хочет». Потом сержанта привели ко мне. Он как упал в ноги, как начал причитать и просить о пощаде!.. Я-то языка ихнего не понимал, но мальчонка-индиец, что при нем толмачом состоял, сказал мне: «Сержант говорит, чтобы вы сказали вашему аге, мол, армия наша разбита… Проявите великодушие и пощадите нас!» А я мальчонке говорю: «Спроси сержанта, почему его командир к нам не явился? Аге негоже разговаривать с младшим по званию». Сержант чего-то по-иностранному мальчонке ответил, а тот мне и говорит: «Передайте вашему аге, что командир ихний ранен и двигаться не может…»

Дядюшка перебил его:

— Я эти подробности уж и не помню… Разговор был долгий, а когда кончился, я их всех пощадил. Потом сам поехал к раненому английскому полковнику. Войдя в палатку к побежденному военачальнику вражеской армии, я встал по стойке «смирно» и отдал честь. Он, бедняга, еле жив был, ему пулями горло насквозь пробило, но он все равно не удержался и, хоть уже умирал, сказал: «Мусью… вы есть из благородный семья… вы есть знатный род… Вы — большой командир… Мы, англичане, таким вещам придавать большой значе…»

И как раз в этом месте дядюшку прервал Шамсали-мирза, вероятно, выпивший пару лишних стаканов вина:

— Ну у него и глотка, видно, была! Господи помилуй! Чтоб человек, которому горло насквозь пулями пробило, так много говорил?!

Дядюшка вдруг пришел в такое бешенство, что все замерли не дыша.

— В нашей семье стали забывать о воспитанности, приличиях и манерах! Вместо этого я вижу только наглость, бесстыдство и неуважение к старшим!

Сказав это, дядюшка встал, чтобы уйти, но все кинулись ему в ноги, а отец, пользуясь репутацией знатока фармакопеи, произнес яркую речь о том, что наука допускает, что человек с разодранным в клочья горлом может говорить, и этим сумел утихомирить дядюшку.

Отец без размышлений поддакивал дядюшке, что бы тот ни сочинял, и никогда не упускал случая после очередной дядюшкиной истории сказать: «Вряд ли англичане такое вам забудут!»

Постоянная отцовская лесть и его выдумки про страшную месть англичан, которые он внушал дядюшке, делали свое дело: дядюшка стал с большим подозрением относиться ко всем вокруг. На любом шагу ему теперь мерещились притаившиеся англичане. Более того, Маш-Касем рассказывал, что последние два—три месяца дядюшка, ложась спать, клал под подушку пистолет и часто с обреченным видом говорил: «Я знаю, в конце концов они это сделают. Своей смертью мне не умереть!»

С течением времени дядюшкина уверенность заразила и Маш-Касема, и я собственными ушами не раз слышал от него, что он тоже боится мести англичан. «Э—э, милок, зачем мне врать?! До могилы-то… Мне, конечно, далеко до нашего аги, но и я, как мог, англичанам насолил. Они мне этого еще сто лет не забудут!»

Единственное обстоятельство, омрачавшее такую на вид прочную и искреннюю дружбу дядюшки с отцом, было связано с личностью сардара Махарат-хана.

Я думаю, его настоящее имя было Бахарат или Бхарат, но в нашем квартале его величали сардар Махарат-хан. Этот индийский купец несколько месяцев назад снял принадлежавший моему отцу небольшой дом напротив нашего общего сада..

В тот день, когда дядюшке стало известно, что отец сдал дом индийцу, он пришел в великое волнение, но отец поклялся всеми святыми, что понятия не имел о том, что его новый арендатор родом из Индии. Я же, поскольку с самого начала присутствовал при всех переговорах отца с будущим съемщиком, прекрасно знал, что отец сдал дом лишь после того, как выяснил семейное и имущественное положение, а также национальную принадлежность арендатора.

В ответ на бурные протесты дядюшки отец, постоянно старавшийся внушить ему, что англичане следят за ним либо сами, либо с помощью своих индийских пособников, привел тысячу аргументов, доказывавших, что сардар Махарат-хан ни к чему не причастен и подозревать его не следует. Дядюшка внешне успокоился, но было ясно — он твердо убежден, что англичане специально подослали индийца и приказали ему снять дом поблизости, чтобы держать дядюшку под постоянным наблюдением.

Много позже я узнал, что отец сделал все это намеренно и даже значительно понизил индийцу арендную плату. Дядюшка долго настаивал, чтобы отец под любым предлогом отказал индийцу, но на помощь отцу неожиданно пришел Асадолла-мирза, и сардар остался жить напротив нашего сада. Князь вступился за индийского арендатора потому, что сардар Махарат-хан был женат на хорошенькой англичанке, и Асадолла-мирза энергично атаковал ее своими красноречивыми взглядами.

Князь даже умудрился завязать дружбу с индийцем и несколько раз приглашал его с женой, которую именовал не иначе, как «леди Махарат-хан», к себе домой. Дядюшка был крайне этим недоволен и однажды на семейном сборище даже пригрозил Асадолла-мирзе, что, если тот не прекратит дружбу с индийцем, он перестанет пускать его на порог своего дома. Но Асадолла-мирза с невинным видом встал на защиту индийца:

— Моменто, моменто! Мы как—никак иранцы. А иранцы известны своим гостеприимством. Этот бедняга в нашей стране гость. Он одинок… всем чужой. Я как-то раз перевел ему строку из Хафиза: В стране чужой твоя молитва — стон, — так, поверите, у него слезы ручьем потекли! Хотите убейте меня, хотите — .гоните из своего дома, но я не могу не пожалеть человека, оказавшегося на чужбине! Особенно сейчас, когда идет война. У несчастного давно уже нет вестей от семьи, от матери, от отца…

Несмотря на то, что, скрепив сердце, дядюшка примирился с соседством индийца, сомнения и подозрения не покидали его ни на секунду, и порой, когда разговор заходил о мстительности англичан, дядюшка показывал рукой на дом, где поселился сардар Махарат-хан.

В то утро, когда дядюшка и отец пошли совещаться в гостиную и закрыли за собой дверь, меня разобрало любопытство, но в то же время в моей душе зародилось предчувствие, что надвигается какое-то событие, последствия которого лягут на мои плечи тяжким грузом.

Разделавшись с завтраком, я прошел через сад к окну кладовки, примыкавшей к гостиной. Через узкое окошко я влез в кладовку и заглянул в щелку двери, ведущей в гостиную. Закутанный в абу, дядюшка стоял во весь свой немалый рост перед отцом. Под абой у него виднелся подвешенный к поясу пистолет с длинным дулом.

— Я не верю даже ближайшим родственникам. О своем решении я поставил в известность только вас и надеюсь, вы, памятуя о том, что я всегда относился к вам, как к брату, в эти тяжелые минуты не откажете мне в поддержке и помощи.

Отец задумчиво ответил:

— Что ни говори, с одной стороны, вы, конечно, правы… Но, с другой стороны, это дело нелегкое. А что вы решили насчет жены и детей?

— Я выезжаю сегодня вечером, а вы, не привлекая внимания, подготовьте все, чтобы они смогли выехать через несколько дней.

— Но вам надо подумать еще и вот о чем: шофер, .который повезет вас, в конце концов вернется сюда. Где гарантия, что он не выдаст ваше местонахождение?

— Об этом не беспокойтесь. Я поеду на автомобиле бывшего начальника шахской канцелярии. Его шофер много лет сражался под моим началом. Жизнь готов за меня отдать. Относится ко мне почти как Маш-Касем.

— И тем не менее, я уверен, вам следует подождать день—два, чтобы вы могли как следует изучить все обстоятельства.

Дядюшка, стараясь не повышать голоса, воскликнул:

— Но они-то ждать не будут! Английская армия выступила в направлении Тегерана. Вполне возможно, что завтра или послезавтра войска уже войдут в город. Поверьте, я думаю сейчас не о себе. Я всю жизнь подвергался опасностям, и я к этому уже привык. Как говорил Наполеон: «Великие мужи рождены для опасностей». Я забочусь о своих малолетних детях. Будьте уверены, едва войдя в Тегеран, англичане первым делом пожелают свести со мной старые счеты.

Отец кивнул и сказал:

— Конечно, я знаю — англичане не забывают старых обид, но… Вы думаете, вам удастся их обмануть? Вы полагаете, что в Нишапуре будете в безопасности?

В эту минуту мне пришло в голову, что отец боится потерять партнера по нардам.

Дядюшка распахнул абу и положил руку на кобуру пистолета:

— Во-первых, шесть пуль из этого пистолета достанутся им, а седьмая — мне! Им вряд ли удастся взять меня живьем. Во-вторых, я сделаю вид, что еду в Кум. Никто — слышите, никто! — даже мой верный шофер, и тот не знает, куда я еду на самом деле. Даже ему я сказал, что мы отправляемся в Кум. Лишь выехав за городские ворота, я прикажу свернуть в Нишапур.

— Ну, а когда вы туда приедете, то что? Вы думаете у них нет в Нишапуре своего агента?

— Деревня моего друга находится в стороне от самого Нишапура. Кроме того, я приеду туда под вымышленным именем.

Больше я уже ничего не слышал. Все заслонила ужасная мысль о разлуке с Лейли. Англичане приближались к Тегерану, и дядюшка решил спастись бегством. Боже мой, как я смогу жить вдали от Лейли? Кто знает, сколько продлится ее отсутствие? Я впервые ощутил, какие тяготы несет с собой война. Союзные войска 21 вошли в Иран уже двадцать дней назад, но на жизни молодежи это пока никак не отразилось, разве что поговаривали, что школы откроются на несколько дней позже, да несколько подорожали продукты. Но мы питались ничуть не хуже, чем прежде, и так же громко и весело смеялись.

Четвертого шахривара 22 1941 года дядюшка, накинув на плечи абу и привесив к поясу пистолет, вместе с Маш-Касемом, вооруженным дядюшкиной двустволкой, взяли на себя командование нашим садом и несколько дней не позволяли нам выходить из комнат. Тем не менее, даже тогда мы не принимали войну всерьез. Но сейчас война стала для меня серьезнейшей реальностью, и мне хотелось прервать разговор дядюшки с отцом и крикнуть, что вся семья потешается над дядюшкиным страхом перед англичанами, мне хотелось сказать дядюшке, что отец внушил ему этот бред, чтобы превратить его во всеобщее посмешище, и что у англичан хватает дел и без того, чтобы мстить какому-то отставному прапорщику, подстрелившему пару бездомных бродяг во времена Мохаммад Али-шаха. Но я знал, что мои слова не произвели бы никакого впечатления и, более того, отец мог бы обругать меня и даже наградить оплеухой.

Я выбрался из кладовки, забился в какую-то пустую комнату и мучительно думал, пытаясь найти выход из запутанной и неприятной ситуации. Я должен был любой ценой удержать дядюшку от путешествия, но как? Не знаю, сколько времени я ломал себе голову, а решение все не приходило.

Близился полдень, когда, устав и отчаявшись, я вышел в сад. На глаза мне попался Маш-Касем. Поздоровавшись с ним и осведомившись о его здоровье, я спросил, какие слышны новости.

— Э-э, милок. Ага наш вечером уезжает на пару дней в Кум. Дай бог ему хорошо там время провести. Я его сколько ни просил взять меня с собой, позволить на часок заглянуть в Гиясабад, так и не согласился. Что тут поделаешь. Святые-то не меня в паломничество позвали, а его…

— А как он поедет, Маш-Касем? На поезде или на машине?

— Ей—богу, милок, зачем мне врать?! Вроде как на автомобиле. Потому что я слышал, как он начальнику канцелярии звонил, чтоб тот прислал сюда свой автомобиль с шофером Мамад—агой.

Теперь у меня не осталось сомнений — дядюшка вполне серьезно решил отправиться в путешествие.

Господи, укажи мне выход! Если я не сумею сорвать дядюшкины планы, Лейли тоже уедет! А как мне жить без нее? Господи, неужели мне никто не поможет?.. Впрочем… Может быть… Ну конечно! И в мозгу у меня сверкнула искра озарения… Асадолла-мирза! Он — единственный, кому я, по крайней мере, могу рассказать о своем горе. Его ласковые, излучающие тепло глаза вселяют в людей силу!..

Я бегом бросился к дому Асадолла-мирзы. Я еще и сам не знал, что ему скажу, но мне казалось, что уже есть надежда на успех..

Князь жил со старой служанкой в ветхом доме недалеко от нас. Когда я спросил у старушки, где он, она ответила, что еще спит. Но в это время Асадолла-мирза выглянул в окно. Судя по всему, он только что поднялся с постели. Увидев меня во дворе, он удивился:

— Моменто, моменто, а ты, голубчик, что здесь делаешь?

— Здравствуйте, дядя Асадолла. У меня к вам срочное дело. Извините, если…

— Не извиняйся. Заходи.

Накинув расписанный цветами халат, он сел на край кровати.

— Что случилось? Чем ты так расстроен?

Я долго маялся, прежде чем решился сказать ему, что люблю Лейли.

Он звонко расхохотался:

— Поэтому ты ко мне и пришел? Что ж, милый, поздравляю!.. Уже и в Сан-Франциско с ней съездил?

Лицо моё захлестнуло горячей волной, и я догадался, что покраснел до ушей. При всей моей симпатии к Асадолла-мирзе я в ту минуту почувствовал к нему отвращение: как он мог так грубо опошлить нашу неземную любовь?! Но он истолковал мое молчание иначе.

— Небось тебе нужен теперь какой-нибудь врач, чтобы избавить вас от ребеночка? Не волнуйся, я тебе десять таких врачей найду.

Я закричал:

— Да нет же, дядя Асадолла! Дело вовсе не в этом!

— Значит, Сан-Франциско не было?. Отвечай!.. Быстро, немедленно, срочно, точно! Не было?

— Нет, нет, нет!

— Для чего же вы тогда влюбились друг в друга? Чтоб в крестики—нолики играть? Здоровый мужик — и не стыдно?

Опустив глаза, я пробормотал:

— Мы хотим, когда станем постарше, пожениться.