Грейс Пейли
      Интерес в этой жизни
      На Рождество муж преподнес мне половую щетку. Так не делают. Никто мне не докажет, что это он из лучших побуждений.
      - Не оставаться же тебе без рождественского подарка, когда я буду в армии, - сказал он. - Взгляни, пожалуйста, Вирджиния. Идет в комплекте с совком оригинальной модели. Подвешен на палке. Брось взгляд, трудно тебе? Ты что, слепая, косоглазая?
      - Спасибочки, родимый, - сказала я.
      Я и сама мечтала о таком совке, ковшиком. Удобная вещь. Мой муж не станет покупать в подвальном отделе для дешевки или на январской распродаже.
      И все же при всем при том, пускай вещь качественная, - свинство дарить такой подарок человеку, если надумал распрощаться с ним навсегда, - женщине, с которой нарожал детей, залазил на нее то и знай, хоть в пьяном виде, хоть трезвый, даже когда всем завтра рано вставать.
      Я спросила, нельзя ли полчасика повременить с армией, я бы пока сходила за продуктами. Не люблю оставлять ребят одних в трехкомнатной квартире, сплошь нашпигованной газом и электричеством. Одна подначка - и вот, вполне возможно, пожар. А не то старшему придет на ум сводить счеты с младшими.
      - Так уж и быть, в последний раз, - сказал он. - Но вообще тебе бы стоило поразмыслить, как будешь обходиться без меня.
      - Что толковать с убогим, - сказала я. - По тебе же давным-давно плачет психбольница.
      Я хлопнула дверью. Не хотелось смотреть, как он будет укладывать свое исподнее и свои глаженые рубашки.
      Правда, дальше парадного я не ушла, поскольку там, заламывая руки, рыдала миссис Рафтери - так, словно бы подрядилась навеки расстраиваться одна за всех.
      - Миссис Рафтери! - сказала я, приобнимая ее одной рукой. - Не надо плакать. - Она оперлась на меня, что понятно, учитывая мое нехилое сложение. Не плачьте, миссис Рафтери, прошу вас.
      - Твои дела, Вирджиния. Прямо-таки тянет тебя туда, где неладно. <Убирайте белье. Дождик!> Вся ты в этом. Лифт вышел из строя - ты знаешь первая.
      - Ну зачем вы так, неправда. Чистая неправда, - сказала я. - Совсем наоборот.
      - Ты уже видела миссис Каллен? - спросила она, не обращая внимания.
      - Где?
      - Вирджиния! - сказала она с возмущением. - Она скончалась. Весь дом об этом знает. Обрядили ее в белое, как невесту, то есть это красота - одно загляденье. Ей, наверное, добрых восемьдесят. Мужу есть чем гордиться.
      - Мы с ней едва знакомы, она ведь была бездетная.
      - При чем тут это. Нет, Вирджиния, ты сделай, как я тебе скажу, пойдешь сейчас вниз и скажешь - вот слушай, - скажешь так: <Мистер Каллен, я слышала, у вас скончалась жена. Я разделяю ваше горе>. Потом спросишь у него, как он сам. Потом положено сходить в похоронное бюро, где лежит покойница. Здесь, за углом, у <Уитсона и Уэйда>. И после, когда ее перенесут в церковь, полагается пойти туда.
      - А я не этой веры, - сказала я.
      - Ничего не значит, Вирджиния. Взойдешь вот эдак... - она отделилась от меня и горделиво прошлась, как бы в танце, - взойдешь на большое переднее крыльцо - и в храм. А там - благолепие. И не хочешь, а преклонишь хоть на минутку колени. Потом ты сворачиваешь направо. Опять поднимаешься по лестнице. Доходишь до высокой дубовой двери в сводчатом проеме и... - здесь ей зачем-то понадобилось сделать глубокий-глубокий вдох, - и пла-авненько поворачиваешь ручку, дверь отворяется, и у тебя перед глазами Святая Матерь Божья, Царица Небесная. Такая чудная красота. Такая прелесть.
      Я вздохнула и со стоном выдохнула, унимая боль, которая сдавила мне сердце. Стиснула стальным обручем наподобие артрита, и это в мои-то годы.
      - Любительница ты поохать, - сказала миссис Рафтери, пялясь мне прямо в рот.
      - Я? Ничуть.
      От нее дохнуло перегаром, жутким запахом дешевого вина.
      Мой муж запустил в дверь изнутри монеткой, отвлекая меня от миссис Рафтери. Погромыхал для верности застекленной дверью, чтобы я оглянулась. На плечах у него было по туго набитому вещевому мешку. И где только разжился таким количеством добра? Что у него там? Гусиный пух, который моя бабка приволокла с собой из-за океана? Или детских пеленок напихал, которые я беру напрокат? Истина по сей день скрыта мраком.
      - Ты что ж это творишь, Вирджиния? - сказал он, сваливая мешки у моих ног. - Торчит здесь, лясы точит с каждым всяким! В армии, знаешь, на все дела дается жесткий срок, там шутки шутить не любят. Я извиняюсь, - прибавил он, обращаясь к миссис Рафтери.
      Сгреб меня в охапку, разыгрывая пылкую любовь, и крепко прижал всем телом к себе, чтобы я ощутила его напоследок и посильнее мучилась из-за своей утраты. Потом влепил мне поцелуй - по-хамски, чуть было губу не прокусил, подмигнул, сказал:
      - Ну все покамест, - и отвалил легким шагом в будущее; барахло, навьюченное барахлом.
      Бросил меня в неловком положении, в полуобмороке, перед вдовой особой преклонных лет, которая и думать давно забыла про такие вещи.
      - Ишь петух, - сказала миссис Рафтери. - Он как, Вирджиния, насовсем уходит или всего лишь на время?
      - Он, видимо, бросает меня, - сказала я и села на ступеньку, подтянув к подбородку свои мосластые колени.
      - Раз так, безотлагательно обращайся в социальное обеспечение, - сказала она. - Паршивец он, между прочим, что бросает тебя в самый канун Рождества. В полицию сообщи, - сказала она. - Там с дорогой душой раздают игрушки для самых маленьких. И не забудь, пусть все дойдет до бакалейщика. Меньше будет наседать насчет уплаты долга.
      Она видела, как по карте моего лица расползается вселенская печаль. Миссис Рафтери не вредная тетка, бывают хуже. Она сказала:
      - Открой глаза, милая, глядишь, и отыщется неподалеку утешенье. - Она показала нетвердым пальцем на ту сторону улицы, где, привалясь на корточках к погрузочному помосту, поглощали свой обед водители грузовиков. Повела рукой, включая в искомое число мужчин, снующих взад-вперед в поисках приличной закусочной. Не обошла и шестерку портовых грузчиков, прохлаждающихся под шатром рыбного рынка. - Если не надорвали себе пупок, работая дни и ночи, значит, жди, что скроются за горизонт. Не горюй, Вирджиния. Я еще не встречала мужчины, чтобы его хватило на весь век.
      Через десять дней Джирард задал вопрос:
      - А где папа?
      - Много будешь знать, скоро состаришься.
      Я не хотела посвящать детей в подробности. Нынешний муж или бывший, но у ребенка должен быть отец.
      - Ну где же папа? - спросил Джирард еще через неделю.
      - Ушел в армию, - сказала я.
      - А мне он застилал постель на верхнем ярусе, - сказал Филип.
      - Истина сделает вас свободными, - сказала я.
      И села с блокнотом и карандашом составлять себе четкое представление о своих ресурсах. Факты, после произведенных с ними действий арифметики, сводились к тому, что муженек оставил меня в критическом положении: денег на все про все четырнадцать долларов, за квартиру не плачено. Он говорил, что ему будто бы жаль так поступать, но поступал-то, я считаю, по присловью <с глаз долой - из сердца вон>.
      - Город не даст тебе умереть с голоду, - говорил он. - В конце концов, ты составляешь половину населения. Ты побуждаешь творить благие дела. Без тебя нация пришла бы в полный упадок. Кто стал бы платить налоги? Поддерживать чистоту на улицах? И армии не было бы никакой. Мужчине, такому, как я, податься было бы некуда.
      Я срочно послала Джирарда к миссис Рафтери спросить, где помещается Отдел социального обеспечения. Она с готовностью отозвалась, не забыв нацарапать от себя приписку почерком, по которому сразу узнаешь левшу. <Бедный Джирард... никакого сравнения с моим Джоном в его возрасте!>
      Интересно, кто-нибудь спрашивал ее мнение?
      В Отдел социального обеспечения я обратилась сразу после Нового года. Очень быстро выяснилось, что там приучены иметь дело с теми, кто привирает, и, если говорить правду, это их сильно расхолаживает. Вплоть до того, что могут даже, если переборщишь с правдой, отказать заниматься твоим делом.
      Вначале мне задавали резонные вопросы. Спросили, куда конкретно мой муж пошел служить. Я не знала. Разослали ему вдогонку письма, пустили своих сотрудников по его следу.
      - В армии Соединенных Штатов такой не значится, - сказали мне.
      - А вы запросите бразильскую, - надоумила их я.
      С чувством юмора у них напряженно. Воспринимают все на полном серьезе.
      - Представьте, нет, - сказали мне. - У вас неточные сведения. В бразильской армии нет такого.
      - Ну да? - сказала я. - Вот странно! Должно быть, завербовался в мексиканский флот.
      Дальше закон предписывал им взяться за его братьев. Написали брату, который первое лицо в профсоюзе водителей грузового транспорта и плюс к тому владелец многоквартирного дома в Калифорнии. Двум братьям из Джерси направили просьбу оказать мне помощь. А те - люди многосемейные. Посмеялись, и правильно сделали. Тогда написали Томасу, старшему, самому способному в семье (ради которого все остальные годами вкалывали в поте лица, платя за его обучение в колледже, покуда эти самые способности не начнут окупаться). Он единственный немедленно прислал десять долларов со словами: <Каков мерзавец! Буду время от времени подкидывать тебе кое-что, Джинни, только ты, упаси боже, не заикнись об этом властям>. Я, понятное дело, не заикнулась. Власти же начали в скором времени догадываться, что в человеческом плане они лучше, чем такая, как я, и что невзгоды выпали мне по заслугам - после чего ко мне заметно подобрели.
      Но чтобы починить мне холодильник - это никак. Каждый раз я терпеливо объясняла по телефону.
      - Молоко скисло, - говорила я. - Мясо протухло! - Как минимум, шесть раз (а это шестьдесят центов), сидя в провонявшей пивом телефонной будке ближайшего бара - младшую держу на коленях, Барби барабанит в стеклянную дверь американским флажком, - слезно талдычила в бессердечное ухо секретарши: Купила к празднику натуральное масло, так оно прогоркло.
      Мне отвечали:
      - Придется вам попытать счастья с другим мастером.
      Пока я томилась дома в ожидании этого счастья, Джирард, наперекор моим запретам, пристрастился на нервной почве кататься туда-сюда на двери в ванную комнату, мечтательно объедая с потолка известку. Миссис Рафтери, едва глянув, сказала:
      - Всыпать надо этой обезьяне, от мышьяка и то меньше вреда.
      Но Джирард мой сын, и мне его судить. Это чревато страшными последствиями в будущем, хоть я и не знаю им названия.
      От этих-то назойливых мыслей о том и сем, что можно предвидеть заранее, от наблюдений, когда я крашу губы, как день ото дня напрочь скукоживается моя физиономия, избавить меня явился из Джерси Джон Рафтери.
      По четвергам Джон Рафтери так и так садился на электричку и ехал навещать свою маму. Об этом знал весь дом. Уже до завтрака в ней наблюдалось оживленье. С девическим задором распевались в полный голос ирландские песенки, звучавшие лишь по особо торжественным дням. Развешивая белье, она, зардевшись, вспоминала, каким необыкновенным ребенком был когда-то ее Джон.
      - Спросите у сестер в воскресной школе, - говорила она, обращаясь к открытым кухонным окнам. - С тех самых пор не могут его забыть.
      В тот вечер после ужина миссис Рафтери сказала сыну:
      - Джон, что ты никогда словечком не перемолвишься со своей давней подружкой Вирджинией? Ей пришлось несладко, и она приуныла.
      - Что ты говоришь? - сказал Джон и моментально, перемахнув два лестничных пролета, постучался ко мне в дверь.
      - О-о, Джон, - сказала я при виде его со шляпой в руках, в белой рубашечке, при галстуке в синюю полоску - весь такой прилизанный, пай-мальчик из воскресной школы. - Здравствуй! Будь гостем, Джон, - сказала я. Присаживайся. Да ты проходи! Ну как ты? Замечательно выглядишь. Нет, правда. Ну рассказывай, как жил все это время, Джон.
      - Как жил? - переспросил он задумчиво.
      И дал обстоятельный ответ, описав всю свою жизнь с Маргарет, включая женитьбу, детей, работу, вплоть до сегодняшнего дня.
      Мне же похвастаться было нечем. Теперь, когда он у меня на глазах подверг предмет всестороннему рассмотрению, оказалось, что дни моей попусту спаленной жизни оставили по себе только позорный дымок, за которым как следует не разглядишь даже короткие, на полчаса, удачи.
      - С другой стороны, - сказал он, - у тебя прелестные дети, что есть, то есть. Видные дети, Вирджиния. Красивая внешность - не пустяк, за такое всегда стоит сказать спасибо.
      - Спасибо? - сказала я. - Дурости надо моей сказать спасибо, что завела четырех детей и вот сижу, брошенная мужем и в бедности, невзирая ни на какую внешность. С мужчины спрос невелик, но я-то могла бы вести себя поумней?
      - Не будь так сурова к себе, Джинни, - сказал он. - Дети даются нам от Бога.
      - Ты, вижу, по-прежнему большой дока по божественной части. Не даются берутся, и ты отлично знаешь откуда.
      Он знал, а как же. Его лицо, и без того румяное, гуще залилось краской. Эта способность краснеть у Джона Рафтери с детских лет, из-за привычки прятать в себе так глубоко приступы злости.
      Все-таки после этого он заговорил по-человечески, и я, разливая свежий чай, рассказала, что в свое время, как женщина страстная, нравилась мужу. Так было до тех пор, пока он не огляделся вокруг и не увидел, что эта жизнь в конечном счете сводится лишь к повторенью одного и того же. Придя к такому заключению, он постарался отстраниться от меня, оттолкнуть меня подальше. У него изменилось выражение лица. Он перешел на другие сигареты, до сих пор мы курили одни и те же. Выкинул две пары носков, которые я связала вручную. <Больше всего на свете ненавижу темно-синий цвет>, - сказал он. Господи, да я бы их перекрасила! Я что угодно сделала бы для него, если б он только не погнушался попросить.
      - Славная ты была девочка в ту пору, - сказал Джон, имея в виду некие памятные вечера по субботам. - Славная девочка, отчаянная.
      - Брось, - сказала я с досадой. - Какая я была тогда, как раз и привело к тому, что я имею теперь. Распущенная была. Будь у меня такая дочечка, я бы все руки об нее отбила.
      В следующий же четверг Джон подарил мне прекрасную радиолу.
      - Имей удовольствие, - сказал он.
      Социальное обеспечение буквально лишилось речи. У нас, правда, не было пластинок, но проверяющий все равно посчитал, что мое жизненное бремя полегчало, о чем должным образом сделал запись страниц на двенадцать в своем блокноте.
      В третий четверг он принес для Линды и Барби ходячую куклу (рост двадцать четыре дюйма); на карточке значилось: <Кукла для двух куколок>. Он к тому же хорошо хлебнул у своей мамы, вследствие чего порывался танцевать.
      - Тра-ля-ля, - напевал он, чинный и правильный, раскачиваясь на кухонном стуле. - Тра-ля-ля, убежим в поля... Любви отдай чуточек, - пел он, - оттай, дружочек... Вирджиния, - сказал он, - вы не подарите мне этот танец?
      - Тс-с, наконец-то они у нас уснули. Прикрути радио, будь добр. Тихо. Мертвая тишина, Джон Рафтери.
      - Дай я вымою тебе посуду, Вирджиния.
      - Не говори глупости, ты же в гостях, - сказала я. - Я пока еще держу тебя за гостя.
      - Мне хочется что-нибудь сделать для тебя.
      - Ну скажи, что в жизни не встречал такой роскошной женщины, - сказала я, погружая руки до локтя в жидкость для мытья посуды.
      На это он не отозвался. Сказал только:
      - У меня на работе большие неприятности.
      Потом я услышала, как он отодвигает стул. Он подошел ко мне сзади, обнял за талию и поцеловал в щеку. Повернул лицом к себе и взял за руки.
      - Старый друг лучше новых двух, - сказал он.
      Он поглядел мне прямо в глаза. Удерживая прямым и честным взглядом мое внимание. Легонько, ласково поцеловал меня в губы.
      - Сядь, пожалуйста, Вирджиния.
      Он стал передо мной на колени и положил мне на колени голову. Такое количество бурной деятельности не оставило меня равнодушной. Он поднял на меня глаза, словно собираясь навеки предложить мне руку и сердце, а предложил потому что был пьян - рискнуть своей бессмертной душой и утешить меня.
      Сперва я сказала:
      - Спасибо тебе.
      Потом:
      - Нет.
      Мне было жалко его, но он - человек набожный, возглавляет родительский клуб в своем приходе, участвует в разного рода общественных группах помощи бедным, детям-сиротам и так далее. Я знала, что, засидись он у меня, чтобы предаться со мной любви, он не сможет отнестись к этому легко и кончит муками раскаяния, испортит себе всю оставшуюся жизнь. А вина будет за это на мне.
      Так что я сказала - нет.
      К тому же у Барбары такой чуткий сон. Проснется, чего доброго, думала я, забредет сюда и увидит, как по кухонному столу елозят мама и ее новый друг Джон со спущенными до колен штанами. Подобное зрелище может сказаться на ребенке пожизненно.
      Словом, я сказала - нет.
      Притом жильцы в нашем доме все поголовно обожают совать нос не в свои дела. И мне в тот вечер ничего не оставалось, как сказать - нет.
      Но Джон, несмотря на это, пришел и в четвертый четверг. На этот раз - с платьицами, из которых выросли дочки Маргарет: нарядными, из органди, и сатиновыми, на каждый день. Умилялся, глядя, как Барбара с Линдой примеряют их, исправно охал и ахал, закатывая кверху голубые глаза.
      Даже Филип, убежденный, что человеку отпущено ограниченное число <здрасьте> и их имеет смысл приберечь, не расходуя, до Судного дня, даже он сказал, припав к Джонову плечу:
      - Ты почему не привезешь своего сына поиграть со мной? Мне никогда не с кем играть.
      Это вранье. В доме, наверно, как минимум, семьдесят пять мальчишек, от бледно-розовых до умеренно коричневых, - как англоязычных, так и трещоток на испанском, крутых и кровожадных дружков Одинокого Ковбоя и тихонь, двойников Супермышонка. Нужен товарищ - выбирай любого из соседей.
      Опять же Джирард тоже фрукт. Душа, тоскующая в одиночестве. Посмотрит на себя в зеркало и скажет:
      - Почему я такой урод? И нос какой-то чудной. Никому я не нравлюсь.
      И это вранье. Джирард пошел лицом в отца. Глаза такого цвета, как, знаете, мелкая слива бывает в августе. Мальчик с рекламной картинки. Свободно мог бы стать фотомоделью и зарабатывать хорошие деньги. Он мой первенец, и уж если он урод, то, значит, я подавно уродина.
      Джон сказал:
      - Не могу спокойно видеть, когда ребенок так мается... Что сестры-то говорят в школе?
      - Невнимательный, говорят, больше ничего. Из них много не вытянешь.
      - У меня средний был такой же, - сказал Джон. - Ни к чему никакого интереса. Ох, кабы не эта головная боль на работе... Ухватил бы я Джирарда за шиворот - очнись, погляди на белый свет! Жаль, нельзя свозить его в Джерси, порезвился бы там на воле.
      - Почему нельзя? - сказала я.
      - Как почему? Ты меня удивляешь, Вирджиния. А то ты не знаешь, что я не могу взять и повезти твоих детей знакомиться со своими.
      Я почувствовала, что у меня в межреберье разыгрывается жестокий артрит.
      - Интересный человек моя мать. - Счел нужным, стало быть, развивать затронутую тему. - Не знаю, Вирджиния. Похоже, она бывает совсем не прочь насолить Маргарет. <Идешь наверх, Джон?> - говорит она мне. <Да, мама>, говорю. <Веди себя прилично, - говорит. - Не ровен час вернется муж и шею свернет, угодишь в ад без покаяния. Ты ведь католик, Джон>, - говорит она. Но я раскусил, в чем тут дело. Ей приятно знать, что я рядом, в том же доме. Клянусь, Вирджиния, она всем сердцем желает мне добра.
      - Я тоже, Джон, - сказала я.
      Мы выпили на сон грядущий по последнему стакану пива.
      - Спокойной ночи, Вирджиния, - сказал он, аккуратно повязывая шарф под подбородком. - Не волнуйся. Я подумаю, что можно предпринять насчет Джирарда.
      Я легла на широкую кровать, где мы с девочками спим в маленькой комнате. В кои-то веки можно было уснуть с легкой душой. Причин для волнений не оставалось - кроме разве что Линды, Барбары и Филипа. Истинное облегчение, что заботу думать о Джирарде взял на себя Джон.
      Но Джон говорил искренне. Что правда, то правда. Он уделял Джирарду много внимания, выкуривая из его нутра ползучую хандру. Записал в лихой отряд волчат-бойскаутов, которых раз в неделю возили в Бронкс спускать пары. Купил ему детский конструктор. И изредка, когда никто из домашних не слышал, подолгу молился за него.
      Раз в воскресенье сестра Вероника сказала своим ангельским, нездешним голоском:
      - Хуже не стал. Пожалуй, даже наметился некоторый сдвиг в лучшую сторону. А ты как, Вирджиния? - накрывая мне руку ладонью.
      У нас тут никогда не упустят случая показать, что им все известно.
      - Я нормально, - сказала я.
      - Если с Джирардом положение выправляется, - сказал Джон, - надо браться за Филипа.
      - Соцработник в тебе пропадает, Джон.
      - Это ты замечаешь не первая, - сказал Джон.
      - Твоя мать всегда так обмирала по тебе - что же не напряглась слегка в свое время, чтобы ты мог пойти учиться в колледж? Как мы для Томаса?
      - Слушай, Вирджиния, будь справедлива. Что можно требовать от бедной старушки? Отец у меня добытчик был никакой. Без моих заработков ей было не прожить, и скажу тебе, Вирджиния, я не жалею. Ты посмотри на Томаса. До сих пор все учится. Пусти-ка его в наши джунгли - слопают живьем. Он не хлебнул реальной жизни. А теперь возьмем меня - семья, как у людей, свой дом, имя в строительном бизнесе. В одном, должен сказать тебе, она действительно, бедная, кается. Я брякнул когда-то - так, между прочим, сто лет назад, - что думаю на тебе жениться. И она всадила в себя нож. Это факт. От силы на восьмушку дюйма. Такое вышло кровавое воскресенье - ты не поверишь. Так вот, ясно одно - ты была бы ей лучшей невесткой, чем Маргарет.
      - Жениться? На мне?
      - Да, а что... Чего там - ты всегда мне нравилась, и потом... С какой бы я радости, по-твоему, сидел здесь целый вечер и мерз на кухне каждый битый четверг? Это же надо, один-единственный источник тепла - чашка чая в руках! Так точно, Вирджиния, я хотел на тебе жениться.
      - Ты шутишь. Серьезно, Джон?
      Приятно было слышать. Узнать - пускай поздновато, но все же лучше, чем никогда, - что о тебе кто-то мечтал в молодые годы.
      Я не сказала Джону, но если откровенно, я никогда не вышла бы за него. Стоило мне встретить первый раз моего мужа с его готовым подмигнуть веселым глазом, и больше уже никто не представлял для меня интереса. Как бы отчаянно я ни крутила с Джоном и остальными, отныне все, что было во мне отчаянного, предназначалось ему, и никаких сомнений с той поры не существовало.
      Однако, что греха таить, если мой муж недалеко пошел в жизни, это моя вина. Пусть падет это на меня, как говорится. Я встречала зарю песней. Каждого, исключая нашего домохозяина, привечала добрым словом. Спросите хоть кого в нашем квартале, любого встречного-поперечного - тех же испаноязычных хотя бы, с печатью скорби на смуглых лицах, - каждый невольно улыбнется при моем появлении.
      Но ему для душевного комфорта требовалось достичь большего - и в жизни, и в части денег. Я-то была тогда счастлива, но теперь твердо знаю, что напрасно. Для женщины быть счастливой совсем неплохо. Толстеет себе, потихоньку стареет, может валяться в постели, голубить целый полк мужиков и малых деток, может прямо-таки умирать от такого блаженства. Но с мужчинами обстоит иначе. Им нужно, чтобы у них были деньги, или же им необходима слава, а нет - так пусть всяк по соседству взирает на них, задрав голову.
      Женщина пересчитывает своих детишек и ходит павой, будто сама жизнь - ее изобретение, но мужчина должен во что бы то ни стало добиться успеха в этом мире. На счастье мужчину не возьмешь, уж я-то знаю.
      - Чудак-человек, - сказал Джон, угадав, какое направление приняли мои мысли. - Что ему мешало? Казалось бы, не глупей других. Водилась за ним одна особенность - ты уж меня извини, Вирджиния. Невысоко он взлетел, но на нас, всех прочих, упорно смотрел сверху вниз.
      - Он был потрясающе сообразительный, Джон. Ты представления не имеешь. Кроссворды щелкал как семечки, я тысячу раз ему говорила - не я одна, другие тоже, - пусть попытает свои силы в телевикторине, тех же <Ценных вопросах>. Почему бы нет? Он только посмеивался на это. Хочешь знать, что он сказал мне? Сказал: <Это доказывает, до чего ты тупая, если думаешь, что я умный>.
      - Чудак, - сказал Джон. - Не держи это все в себе, Вирджиния. Выговорись, другого способа излечиться нету.
      Я, в общем и целом, не возражала. Но какие-то жестокие слова повторять было выше сил. Кинуться добровольно в разинутый зев уже знакомого кошмара, вспоминая, что последний счастливый денек выпал мне в мартовскую среду, когда я сказала мужу, что у меня родится Линда. Барбаре было ровно пять месяцев. Мальчикам - одному три, другому четыре года. Мне не терпелось ему сказать. И это был последний мало-мальски счастливый день.
      Потом он говорил:
      - Тьфу, с души от тебя воротит. Раздобрела черт-те как, здоровенная, словно дом с пузатым фасадом.
      - Хорошо, куда ты собрался на ночь глядя?
      - Почем я знаю? - сказал он. - Всю кровать заняла своими телесами. Мне не осталось места.
      Пошел, купил спальный мешок и лег спать на полу.
      Мне никак не верилось. Каждое утро я пыталась начать все сызнова. Не верила, что он может до такой степени ожесточиться против меня, когда я еще молодая, еще нравлюсь даже его приятелям.
      Но вот, оказывается, мог - ожесточился против меня железно и перестал быть мне другом.
      - У тебя одно на уме - как бы плодить детей. В доме вонь хуже, чем в мужской уборной в метро. Писсуар в доме развела, чтоб тебя.
      Весь тот год он усиленно налегал на правду-матку.
      - Малец лопает, сколько нам слабо впятером, - говорил он, глядя на Филипа. - Хватит обжираться, недоумок раскормленный.
      Затем переключился на соседей.
      - Чтобы я эту пройду старую здесь не видел, - говорил он. - Сунется еще раз с вечной своей песней про сынка со строительным уклоном - на кошачий корм пущу.
      Потом он взъелся на Спилфогела, кассира из супермаркета и своего стариннейшего друга, который и бывал-то у нас лишь по праздникам, а со мной вообще не разговаривал (из застенчивости, как бывает с холостяками).
      - Тот еще сукин кот - и не вкручивай мне насчет дружбы, когда он спит и видит, как бы забраться к тебе под юбку. Очень мне надо, чтобы какой-то пердунчик ошивался в квартире, портил воздух.
      А потом наступил день, когда избавляться уже стало не от кого. Мы остались одни-одинешеньки в своей компании - он да я.
      - Вот что, Вирджиния, - сказал он. - Я дошел до последней точки. Впереди глухая стена. Что теперь мне прикажешь делать? У человека всего одна жизнь. Что же, значит, ложись и помирай? Я больше не соображаю, как мне быть. Скажу тебе напрямик, Вирджиния, если я здесь застряну, ты волей-неволей возненавидишь меня...
      - Я тебя уже и так ненавижу, - сказала я. - Так что поступай как знаешь.
      - С ума здесь сойдешь, - бормотал он. - Нет, здесь мне делать нечего. Надо бы только подарить тебе что-нибудь. Что-нибудь эдакое.
      - Я сказала, делай как знаешь. Можешь купить мне крысоловку, крыс ловить.
      Тогда-то он и наведался в хозяйственный магазин и вернулся с новой половой щеткой и классным совком.
      - Новая метла чисто метет, - сказал он. - Надо мне выметаться отсюда, сказал. - Иначе спятишь.
      И стал набивать вещевые мешки, а я пошла за продуктами, но наткнулась на миссис Рафтери, которой необходимо было сообщить мне о том, в чем, по ее понятиям, столько красоты: о смерти, - тут он подоспел со своим поцелуем и потопал невесть куда вступать в неведомо какую армию.
      Ни о чем этом я не стала рассказывать Джону, потому что, считаю, женщине совсем не к лицу плакаться, как с ней безобразно обращался другой мужчина. Ее тогда и начинают видеть глазами этого другого - мокрой курицей, ходячим несчастьем. Что ни говори, я приучилась рассчитывать на Джона. Все мужчины-друзья сделались к этому времени чужими людьми, даром что я всегда встречала их словами: <Заходите, очень рада>.
      Семейные мужчины в нашем доме поглядывали на меня с таким, знаете ли, прозрачным намеком, словно бы это каждый из них персонально бросил меня. Встретимся на лестнице - поднесут до дверей самые тяжелые пакеты с продуктами, спустят вниз Линдину прогулочную коляску, но - ни единого вопроса ни о чем существенном.
      К тому же Джирард с Филипом научили девочек называть дни недели: понедельник, вторник, среда, джондень и пятница. Раз в неделю, полусонные, точно жуки на солнцепеке, дети рассаживались под фонарем в прихожей по своим стульчикам, на которых значилось золотыми буквами имя каждого - подарок от моей свекрови ко дню их рождения на свет, - и ждали. Ровно в четверть девятого он появлялся, читал им сказку, целовал поочередно и укладывал спать, подоткнув под бочок одеяло.
      Но однажды, когда весь долгий джондень у меня лопались от их визга барабанные перепонки, когда с полудня зарядил дождь и брат поминутно поднимал руку на брата, а девочкам оставалось уже лишь по суду определить, кому принадлежит на законном основании Мелинда Ли, ходячая кукла двадцатичетырехдюймового роста, в дверь к нам вечером звонили три раза. И все три раза за дверью стоял не Джон.
      Мне было неудобно позвонить миссис Рафтери, а ей - из ехидства - трудно постучаться ко мне и объяснить.
      Не показался он и в следующий четверг. Джирард горестно произнес:
      - Он сбежал, наверное, Джон.
      Две недели ни слуху ни духу - считай, что кончено, выбрось из головы. Неизвестно, как сказать детям - что-нибудь про добро и зло, благородство и низость, про мужчин и женщин. Я - хоть сейчас, пожалуйста. Но мне казалось, нельзя лишать их права на собственные ошибки, свое понимание общих истин. Кто знает, может быть, где-нибудь в этом мире найдут себе более верных друзей, чем когда-либо удавалось мне. И потому я просто отправила их спать, а сама села на кухне и заплакала.
      Допивая третий стакан пива и ломая голову над тем, что мне теперь предпринять, я нашла решение: подать заявку на участие в передаче <Золотая жила>. Позаимствовала без спроса бумагу и карандаш из ящика с детскими игрушками и начала, как и требовалось, составлять список всех своих несчастий. В готовом виде списочек выжал бы слезу из глаз самого Господа Бога, найдись у него свободная минутка. У меня же при взгляде на этот перечень, наоборот, поднялось настроение. Как видно, для выживания в процессе естественного отбора главное - чтобы был какой-то интерес в этой жизни, не важно, полезный он, вредный или же с отклонением от нормы.