Снизу донесся раскатистый мужской смех. Санча с досадой оторвалась от рукоделья:
      – Дженн, захлопни дверь.
      Дженн, которая мыслями была внизу с веселящимися мужчинами, услышав приказание госпожи, медленно и с явной неохотой отложила вышивание и закрыла дверь.
      Этой ночью Хью поднялся в спальню тихий и ласковый, как провинившийся мальчишка. Но Санча не желала его ласк и отворачивалась от поцелуев.
      – Как ты можешь быть таким жестоким? – упрекала она его. – Для тебя это все равно что спорт. Ты спокойно наблюдал, как они убивали друг друга!
      – Я? – изумленно спросил он, недоумевая, почему обычная драка так возмутила его юную жену. – А как бы иначе они решили спор? Да никто и не пострадал, не считая разбитого носа и нескольких синяков. Им лучше было разобраться там, на рынке, не прибегая к оружию. Теперь все закончено.
      – Закончено?! – закричала она. – Все вы, англичане, звери!
      Хью взял ее за плечи.
      – Почему же вдруг я стал зверем? – спросил он с нежной улыбкой. – Потому, что не сделал по-твоему?
      То, что Хью попал в точку, еще больше взбесило Санчу, и она со всей силы оттолкнула его. Никакие доводы Хью не действовали на нее, и, раздеваясь, она не проронила ни слова. При колеблющемся огоньке свечи Санча яростными движениями наскоро расчесала волосы и легла, даже не пожелав мужу спокойной ночи.
 
      Наутро она встала в отвратительном настроении и, одеваясь, почти не разговаривала с Хью. Когда он ушел, появилась Алиса и они вместе спустились в кухню.
      На кухне варили джем и вкусно пахло ежевикой и пекущимися пирожками. Было, как всегда, многолюдно и шумно. Деловитая Мора покрикивала на шмыгавших под ногами ребятишек, у которых пальцы были липкими от джема. Гасти, которую накануне все-таки выпороли, надув губы и не поднимая глаз от таза, помешивала джем. Едва Санча вошла в кухню, ее любимый котенок, спрыгнув с подоконника, подбежал к ней и, урча, стал тереться о ее ноги.
      Делать было решительно нечего, и Санча с Алисой начали помогать Дженн лепить пирожки. Когда из печи вытащили противень с румяными пирожками, Санча с Алисой, взяв по одному, вышли в сад и сели под сливой.
      При упоминании о вчерашней драке Алиса лишь пожала плечами и, слизнув с пальцев джем, заметила с философским спокойствием:
      – Мужчины всегда так поступают.
      Похоже, никого, кроме Санчи да, пожалуй, Гасти, не волновало, что Донел и Джерем так жестоко пострадали в драке. Когда Санча сказала это Алисе, та скорчила смешную гримасу и кивнула в сторону конюшни. Санча поднялась, чтобы увидеть, на что показывает Алиса, и застыла от удивления. Донел и Джерем – у обоих синяки под глазами, распухшие лица и ободранные костяшки пальцев – работали бок о бок, смазывая колеса повозок дегтем, болтая и смеясь, как закадычные друзья.
      Это было уже слишком. Санча, покончив с пирожком, надела соломенную шляпу и отправилась в свой садик. Разросшаяся мята с сине-зелеными резными листьями и мелкими розовыми цветами перекинулась на клумбу с разноцветными колокольчиками, заглушая их. Санча выдирала лишнюю мяту, наслаждаясь ее свежим ароматом.
      Она видела, как муж направился в аббатство. Сидя на корточках возле клумбы с мятой, Санча то и дело поглядывала из-под широких полей шляпы на окно ризницы, чтобы убедиться, что он по-прежнему сидит за столом, проверяя хозяйственные книги. Сильно припекало. Наконец она не выдержала и вернулась в замок, чтобы умыть руки и лицо, поправить прическу и чуть надушить шею розовым маслом.
 
      Брат Френсис подошел к алтарю. Солнечные лучи проникали через разноцветные стекла витражей, окрашивая в рубиновый, синий и желтый цвета плиты храма и руки монаха, зажигавшего свечи для вечерней службы. Дверь храма отворилась, впустив горячий пыльный воздух; вошел высокий крепкий человек в ботфортах и короткой кольчуге под дорогим камзолом. «Аристократ», – отметил про себя брат Френсис, увидев рыцарский меч, висящий у бедра незнакомца, и серебряные шпоры, которые сверкали в солнечных лучах, проникавших в открытую дверь.
      – Чем могу служить, милорд?
      – Где найти твоего господина, Хью Кенби, хозяина Эвистоуна?
      Брат Френсис, с лица которого никогда не сходило выражение испуганного удивления, часто заморгал и ответил:
      – Здесь, сэр, в ризнице, – и показал на дверь справа от алтаря Пресвятой Девы.
      Только теперь брат Френсис заметил трех всадников во дворе, худощавых, с суровыми лицами, хорошо вооруженных, которые слезали с коней. Он было засеменил за незнакомцем, но в этот момент вошел брат Малком с несколькими монахами.
      Громкий стук в дверь заставил Хью оторваться от бумаг.
      – Заходи! – крикнул он, думая, что это пастух, которого он послал отвезти несколько молодых баранов на рынок в Гексхэм. Увидев на пороге Гилберта, он онемел от неожиданности. Отложив перо, Хью встал, не зная, чего ожидать от такого посетителя.
      – Приветствуя тебя, брат! – поздоровался Гилберт со зловещей улыбкой.
      То, что Гилберт назвал его братом, не предвещало ничего хорошего. Это было известно Хью, как и то, что беда не ходит одна.
      – Где Уолтер? – поинтересовался он, внутренне собранный и готовый к любой неожиданности. Он бросил быстрый взгляд на распахнутую дверь, которая выходила в господский сад, ожидая увидеть там Уолтера, врывающегося с мечом в руке.
      – Скорей всего развлекается с какой-нибудь шлюхой, – ответил Гилберт, входя в комнату. – Я приехал без него.
      – Что привело тебя в Эвистоун? – спросил Хью. Нервы его были напряжены до предела.
      – Я приехал с мирными намерениями, – ответил Гилберт, показывая, что в руках у него ничего нет. Он подошел к громоздкому старому буфету, где стояло несколько закрытых кувшинов и чашки; из одной торчали перья. – Вино? – поинтересовался он, взяв один кувшин и внимательно разглядывая его.
      – В другом кувшине, слева, – подсказал Хью. – В этом чернила.
      – Тебе налить?
      Хью перевернул лежавший перед ним лист исписанной стороной вниз и вышел из-за стола.
      – Мне не надо. Но ты не ответил на мой вопрос.
      Вино потекло через край чашки.
      – Сперва пойдем со мной в храм, – сказал Гилберт, ставя кувшин на место. Он выпил вино и громко откашлялся. – Проклятая пыль! Наглотался за дорогу. Пойдем в храм и предстанем перед Богом, чтобы ты знал, что я говорю правду. А потом я скажу тебе, зачем приехал.
      Хью решился и согласно кивнул. Он сомневался, чтобы Гилберт попытался убить его в храме, во всяком случае, не при стольких свидетелях. Тем не менее он был осторожен. Сам открыл дверь Гилберту и пропустил его вперед, а при входе в храм следовал на шаг позади брата.
      Монахи молча и неподвижно стояли в полумраке нефа, устремив благоговейные взоры на алтарь, где брат Малком читал молитву: «О силы небесные, о хлеб нашей жизни…»
 
      В саду Санча остановилась у живой изгороди из цветущей бирючины, распространявшей вокруг сильный медовый запах. Она вдохнула всей грудью дивный аромат и пошла дальше по раскаленным от солнца плитам дорожки, останавливаясь то там, то тут и тщательно подбирая букет примирения, который собиралась вручить мужу. Она сорвала несколько маргариток – белых и самовлюбленных, добавила к ним прелестные синие колокольчики и три алых мака.
      Подходя к аббатству, Санча увидела каких-то людей и чужих лошадей во дворе, но подумала, что это приезжие путники, остановившиеся отдохнуть. По правде говоря, ей было не до них, ее мысли занимало совсем другое.
      Она легонько постучала в дверь ризницы. Приглашения войти не последовало – лишь плыло в застывшем воздухе латинское песнопение вечерней молитвы. Санча вошла и увидела, что в комнате никого нет. «Странно, – подумала она, – ведь еще недавно его голова виднелась в окне ризницы». Гадая, куда мог подеваться Хью, она подошла к столу. Во всяком случае, он наверняка где-то близко. Перо валялось, небрежно брошенное, у края стола. Она переложила его к стопке бумаг, сложенных поверх хозяйственной книги. Только теперь Санча обратила внимание на квадратный лист бумаги, лежавший отдельно и перевернутый исписанной стороной вниз.
      Она сама не смогла бы сказать, зачем перевернула этот лист. Скорее всего из чистого любопытства. Ей показалось, что строки бросились на нее, как стая гадюк, ибо поняла, насколько позволял ее английский, что речь в письме шла о том случае, когда они с Хью увидели в долине шотландцев, ехавших вместе с рыцарями Нортумберленда. Она положила букет на стол; руки у нее дрожали. Слова паломников тоже были упомянуты. Глаза выхватили конец фразы: «…следует посоветовать королю». Санча знала только одного короля – узурпатора Генри Болинброка.
      Она похолодела, сердце ее сжалось от тоски. Человек, которого она любила всей душой, – шпион, изменник и всегда был таким. И сама она, и все, чем он теперь владеет, было наградой ему за предательство. Он ничем не отличался от тех, кто предал Ричарда, посадил Генри на трон и провозгласил королем.
      За дверью послышались голоса, и ее охватила паника. «Нельзя допустить, чтобы он нашел меня здесь», – жгла ее мысль. В сад было никак не попасть без того, чтобы Хью не заметил ее. Она в ловушке! Санча отчаянно обшаривала комнату глазами. И вдруг в трех шагах от себя увидела узкую дверь. До этого момента она не подозревала о ее существовании, как не знала и того, что находится за нею. Санча метнулась к двери, моля Бога, чтобы она не оказалась запертой. «Цветы!» – вспомнила она, рванулась назад, схватила со стола букет и юркнула в таинственную дверь.
      Мгновение спустя она услышала незнакомый голос, произнесший:
      – Ты уверен, что нас никто не услышит?
      – Уверен. Так с чем ты приехал?
      Санча с неприязнью узнала голос мужа. Прямо перед ней светилась щель в неплотно прикрытой двери. Прикрыть ее до конца Санча не осмеливалась, боясь, что находящиеся в комнате мужчины услышат скрип. Когда наконец ей удалось разглядеть в щель, что посетитель – Гилберт, сводный брат Хью, она глазам своим не поверила. Ничего не понимая, стояла она в темноте с колотящимся сердцем и стараясь не дышать, чтобы не выдать своего присутствия.
      Гилберт налил себе вина.
      – Я очень рискую, находясь здесь. Никто не должен знать об этом, – сказал он, садясь на скамью у стены. – Я приехал прямиком из Уоркворта.
      Хью остался стоять, скрестив на груди руки и прислонясь бедром к столу, ожидая, что Гилберт скажет дальше.
      – Моя жена гостит там. Решила у родителей дожидаться рождения нашего второго ребенка. Она предпочитает удобства отцовского замка. – Гилберт медленно отпил из чашки. – Что ты знаешь об Оуэне Гендоуэре?
      – Он называет себя принцем Уэльским, – ответил заинтригованный Хью, – и врагом короля Генри.
      – В этот самый момент он находится в Уоркворте и договаривается о союзе с моим тестем, лордом Нортумберлендским, и его старшим сыном по прозвищу Буйный, – объявил Гилберт и взглянул на Хью, ожидая его реакции.
      Услышав прозвище, Хью улыбнулся. Все мужчины из клана Перси брали себе какое-нибудь прозвище, поскольку людей с такой фамилией было как блох на собаке и большинство носило имя Генри.
      – Ты приехал в такую даль для того, чтобы сказать мне это?
      Гилберт скривил толстые губы.
      – Будь моя воля, я б не поехал. Но ты сам скоро все узнаешь – уже идет об этом молва. Точно так же, как ходит молва о том, что Ричард жив и скрывается здесь, на Севере.
      – Ну да, призрак Ричарда, – усмехнулся Хью. – То, что Ричард жив, это все сказки, которые, несомненно, распространяет твой тесть. Никто ему не верит.
      – Кроме маленькой королевы, вдовы Ричарда. – Гилберт вновь поднес чашку ко рту. – Если у тестя получится, он воспользуется ею, чтобы поднять восстание.
      – Руки у него длинней, чем я думал. Разве королева не в Виндзоре или где-нибудь поблизости от него?
      – Уже нет, – качнул головой Гилберт. – Этот глупец, твой Генри Болинброк, отослал ее в Челфордский монастырь, что находится к северу от Йорка, надеясь заставить ее выйти замуж за своего сына, молодого Гарри. Но легче заставить эту упрямую девчонку вернуть приданое, чем выйти за сына короля Генри.
      Вероятно, план Генри стал известен французскому королю, у которого сейчас наступило просветление – периодически разум, по крайней мере относительный, возвращается к нему, – и он послал эмиссара узнать, что решит дочь: выйти за сына короля Генри или вернуться во Францию.
      Если, конечно, Нортумберленду не удастся внушить ей мысль о побеге с актером, очень похожим на ее мужа, которого он нанял на роль Ричарда. Ты не знал об этом, верно?
      Сомневаться не приходится: Нортумберленду важно выманить ее из монастыря. Он надеялся втереться к ней в доверие. Но теперь, когда послан эмиссар, у него очень мало времени. Если она не согласится бежать добровольно, он увезет ее силой. Хотя сомневаюсь, что это так необходимо. Мне говорили, она ненавидит короля Генри и его сыновей не меньше, чем мой тесть.
      – Почему ты мне рассказываешь об этом? – спросил Хью, хотя ему и без того все было ясно. Гилберту нужно было доказать, что он на стороне Генри, а не Нортумберленда, чтобы навсегда избавиться от тестя и таким способом сохранить Обри.
      – Потому что ты – шпион Суинфорда, – ответил Гилберт. – Потому что ты – человек Генри Болинброка, как наш отец в свое время.
      – Это серьезное обвинение. Я верен Нортумберленду, как и ты, и даже больше, потому что не злоупотреблял его доверием.
      – Надутый петух, этот Нортумберленд! – сплюнул Гилберт, вскочил с лавки и подошел к буфету, чтобы налить еще вина. – Он хочет любым способом захватить власть в Англии. Его мятеж обречен на провал, и, когда это случится, все, кто окажется вовлеченным, потеряют свои земли – если не головы. – Он отпил вина и вернулся к скамье. – Я не намерен терять Редесдейл, слишком долго я ждал, чтобы получить его. Пока отец не умер, все, чем я владел, было получено от тещи. Теперь все изменилось.
      – Тебе только и нужно, что послать письмо с предупреждением на Юг, – предложил Хью. – Не так уж трудно узнать, где сейчас находится король.
      – Как бы не так! – проворчал Гилберт. – Нортумберленд – мой тесть. Моя жизнь у него в руках. Если он узнает об измене…
      – Ну конечно, и поэтому ты предпочитаешь, чтобы слетела моя голова! К тому же и Обри останется у тебя. А Уолтер? Он всегда у тебя на побегушках. Отправь донесение с ним!
      – Уолтер не такой дурак. Он не станет кусать руку, которая кормит его. А кроме того, у него недостанет ловкости, чтобы добраться до короля.
      – Ты заблуждаешься, Гилберт, я ни на кого не шпионю. Если хочешь предупредить Генри Болинброка, придется тебе делать это самому!
      Санча изнемогала в темной комнатке со сводчатым, едва угадывавшимся в полутьме потолком, в которую сама себя заточила. Пошевелиться было нельзя; стены, увешанные алтарными покровами, ризами и прочим монашеским облачением, казалось, давили на нее. Она задыхалась в спертом воздухе, пропахшем потом и ладаном от священнических одежд.
      Муж был так близко – протянув руку, она могла бы коснуться его. Санча видела его профиль: твердую линию подбородка, маленький белый шрам за ухом, заметный под коротко остриженными светлыми волосами.
      Она слушала, о чем он говорит с Гилбертом. Ничего другого ей не оставалось. Каждое слово Хью как игла впивалось ей в сердце. Голос, который клялся ей в любви, шептал бесстыдные нежности, стонал в миг наивысшего блаженства – этот голос принадлежал вероломному лжецу. Слезы жгли ей глаза, текли по лицу. Слушать его было невыносимо, но Санча боялась пошевелиться, боялась всхлипнуть, чтобы не выдать своего присутствия. Она снова глянула в узкую щель, сквозь которую сочился дневной свет из ризницы.
      Гилберт собрался заговорить, но тут воздух сотрясся от громоподобного мрачного удара главного колокола аббатства, вслед за которым покатился перезвон меньших колоколов. Гилберт отставил пустую чашку и, дождавшись паузы между перезвоном меньших, сказал:
      – Предлагаю тебе Обри, если сделаешь, что прошу.
      – Я в любом случае получу Обри, – сказал Хью, подумав, что это приманка. А если ему предлагают приманку, то, значит, его ожидает ловушка.
      Гилберт побелел от ярости.
      – Это еще как сказать! Миром мы не разойдемся, это я тебе обещаю!
      Мгновение братья сверлили друг друга взглядами. Наконец Гилберт, поклявшись еще раз, что просто так не уступит Обри, направился к двери.
      – Ну, поступай как знаешь! – сказал он, взявшись за железную ручку, помедлил, словно собирался добавить напоследок что-нибудь оскорбительное. Но гнев не дал ему заговорить. Распахнув дверь, ведущую в храм, Гилберт Кенби выскочил, сопровождаемый перезвоном колоколов.
      Минутой раньше, перед тем как прозвучал первый оглушительный удар колокола, Санча медленно оторвалась от щели, но рев колокола заставил ее сжаться в комочек и зарыться с головой в шелковые одеяния, прикосновение которых к потному лицу напоминало прикосновение паутины.
      И тут из полумрака перед ней возник маленький белоголовый мальчик. Сначала из-за пушистых белых волос, выделяющихся в темноте, Санча приняла его за собачонку, которая сидит на полу, наполовину скрытая ризами и покрывалами. Она сдавленно вскрикнула. Неужели все это время он был здесь, наблюдал за ней?
      В полумраке раздался его тонкий голосок:
      – Я ждал брата Малкома. – Нервно заерзав, мальчуган показал ей что-то округлое, завернутое в тряпицу. – Я нашел это на холме, – сказал он и в подтверждение своих слов гордо вытащил череп, забелевший в темноте. – Я знаю, это череп римлянина!
      Быстрое движение мальчугана, его триумфальный жест и череп с болтающейся нижней челюстью пробудили в ней страшное воспоминание: пушистый песик, зал, освещенный факелами, люди, грязный мешок и отрубленная голова Ричарда с разинутым ртом и невидящими, полуприкрытыми глазами.
      Санча пронзительно вскрикнула и бросилась вон из ризницы. Солнечный свет ослепил ее; отбросив ставший ненужным букет, ничего не видя перед собой, она бежала к тисовой аллее, потом по пыльной дороге с полосами теней на ней – к кладбищу, путаясь в высокой траве. Она бежала не останавливаясь – в груди кололо от быстрого бега, ноги отяжелели, – пока не упала возле покойницкой, обессиленная, задыхающаяся от рыданий. Она медленно вытянулась в траве; зеленый мир вокруг расплывался и дрожал в глазах, полных слез.
      То, что скрывалось на дне ее памяти, вдруг всплыло с ужасающей четкостью. Окровавленная голова Ричарда со свалявшимися золотистыми волосами, шаги, сопровождаемые звоном колокольчиков, крики и ругань и руки, тянущиеся к ней. Один человек, высокий и страшный, хватает ее и, нещадно тряся, приговаривает:
      – Дайте мне увезти ее в Понтрефект, и там она найдет свой конец на навозной куче, как их красавчик Ричард из Бордо.
      Она скорчилась от отвращения, вспомнив этого человека.
      Его вытянутое лицо было невообразимо отталкивающим, словно совершенные им злодеяния наложили свою печать на его черты. Он хотел убить ее. И он, несомненно, сделал бы это, если бы кто-то, обругав его, не заставил отпустить ее. Был ли то Генри Болинброк? Или кто-то другой, сказавший: «У нас на руках достаточно трупов аристократов, которые приходится прятать от французов».
      Санча вспомнила, как закричала, стала бороться, вырвалась, как потом катилась по ступенькам лестницы, удар и наступивший мрак.
      Долго еще Санча лежала в пыльной траве у стены покойницкой и молча плакала о своей несчастной судьбе.
 
      В это время в аббатстве брат Малком, сменив парадное облачение на повседневную сутану, вошел в ризницу. Молодой лорд был погружен в работу.
      – Да благословит Господь труды твои, милорд, – поздоровался он с господином.
      Хью кивнул в ответ, оторвавшись от бумаг. Старый монах открыл большой сундук, окованный железом. В одной руке он держал нечто, завернутое в тряпицу.
      – Что это у вас, отче? – поинтересовался Хью.
      – Всего лишь еще один римский череп, – ответил монах, повернув голову в венчике белых волос. – А утром брат Эливин его погребет. – Он наклонился и положил череп во вместительный сундук. – Удивительно, – сказал монах, со стуком опуская крышку, – в склепах кости веками лежат в сохранности. Но на земле, под солнцем, ветром и дождем, начинают рассыпаться, превращаясь в прах, как когда-нибудь превратимся в прах все мы.
      – Не слишком радостная мысль, – заметил Хью, сдерживая желание улыбнуться.
      – Увы, милорд. Бедная душа, что когда-то была полна жизни, как ты или я, теперь истлела, обратилась в прах. А в свое время придет и наш черед. – Он отряхнул руки и побрел к двери. – Что поделаешь? В Писании сказано, что дни наши исчислены, как листья на деревьях. Послать ли к тебе Юана? – спросил брат Малком от порога.
      – Да, пошлите, – ответил Хью, и тут на глаза ему попалась белая маргаритка, лежащая на стопке книг, переплетенных в кожу. Она была свежая, лишь немного подвяла. Хью не мог понять, как она попала сюда. Но вошел Юан, и Хью отложил цветок в сторону.
 
      В этот вечер гостеприимством Хью пользовались купцы, побывавшие в Карлайле и возвращавшиеся назад в Уоркворт. Купцы торговали шерстяной тканью и льняным полотном, и Хью с особым интересом ждал, что они расскажут.
      Время от времени Хью поглядывал на жену, любуясь ее точеным профилем: нежным овалом лица и вздернутым носиком. Каждый раз, когда он видел эту бело-розовую кожу, контрастирующую с иссиня-черными волосами, бровями и густыми ресницами, его охватывало волнение. Он накрыл ладонью ее руки, лежащие на столе, и наклонился к ней.
      – Я искал тебя сегодня и нигде не мог найти, – сказал он шепотом, поднося ее руку к губам.
      Почувствовав его прикосновение, Санча вся напряглась, метнула на него ледяной взгляд и отдернула руку. Она не могла смотреть на мужа и не вспоминать отрубленную голову Ричарда, его золотистые волосы в сгустках запекшейся крови и скорбящую маленькую мадам Изабеллу.
      Санча оставила мужчин продолжать беседу, а сама поднялась в спальню. Алиса поднялась за ней, чтобы помочь раздеться.
      – Ничего не случилось, все хорошо! – ответила Санга на обеспокоенный вопрос служанки.
      – Я же вижу! – не отступала Алиса. – Вон глаза какие красные, словно вы месяц просидели у дымного очага. – Она быстро сложила платье лимонного цвета и, припомнив, в каком настроении была госпожа накануне, осторожно предположила: – Может быть, господин сказал что-нибудь неприятное?
      – Нет, Алиса, все хорошо, – повторила Санча и протянула служанке гребень. – Расчеши мне волосы, а то я не могу – очень спутались.
      Алиса, которой так и не удалось узнать, что мучает госпожу, распустила ее дивные вьющиеся волосы, которые упали на спину тяжелой волной. Медленно и бережно Алиса принялась расчесывать волнистые пряди, блестевшие в свете свечей.
      Санча любила, когда ей расчесывают волосы. Блаженствуя, она попросила Алису:
      – Расскажи что-нибудь о малыше.
      Такая у них была теперь игра, ибо Санча с не меньшим нетерпением, чем Алиса, ждала рождения ребенка, и обе выдумывали, кто родится, мальчик или девочка, представляли, каким красивым и замечательным вырастет он или она, и даже в кого влюбится, когда повзрослеет.
      Наконец в спальне появился Хью. Он был в приподнятом настроении, в немалой степени благодаря вину, и, раздеваясь, принялся рассказывать, что ему удалось узнать от купцов. Некоторые из них принадлежали к гильдии торговцев шерстью и возвращались домой в Уоркворт после годичной отлучки.
      – В Уоркворте есть гавань, так что они там занимаются морской торговлей, – рассказывал Хью, стаскивая рубаху и садясь на кровать, чтобы снять башмаки. – Ты увидишь, это не то что Гексхэм. Уоркворт больше похож на Лондон. Каких там только нет товаров, некоторые даже из восточных стран!
      Он поглядывал на Санчу, сидящую на кожаной скамеечке перед маленьким столиком, на котором стояло ее зеркало из полированного серебра. Ее погруженный в себя взгляд тревожил его весь вечер, и теперь, глядя, как она сосредоточенно вертит в пальцах гребень, Хью решил, что она все еще дуется на него из-за вчерашнего. Санча встала и босиком подошла к окну, распахнула ставни и высунулась наружу, вглядываясь в теплую ночь.
      Он подошел, взял ее за плечи и спросил:
      – Что ты там видишь? – Не дожидаясь ответа, отвел ее волосы и принялся целовать в шею, шепча: – Я хочу тебя.
      – Я устала сегодня, – вздохнула она и попыталась увернуться от объятий. Но он крепко держал ее за талию.
      – Ты уже достаточно помучила меня, может быть, хватит? – спросил Хью, щекотно и тепло касаясь губами ее уха; ладони его скользнули выше, к груди.
      – Я устала, – повторила Санча, раздраженная тем, что он не хочет оставить ее в покое. Она выразительно оглянулась через плечо. – Неужели не понимаешь? – Он продолжал настаивать, и тогда она, нахмурив брови, попыталась оторвать его ладони от груди. Это ей не удалось, как не удалось помешать ласковым поглаживаниям его пальцев, от которых соски ее напряглись и затвердели, выпирая сквозь шелк рубашки.
      – Чем я провинился, что ты так бессердечна? – говорил он низким обольстительным голосом, а рука его меж тем гладила сквозь шелк ее бедра.
      Дрожь желания пронзила ее. «Нет», – подумала она, борясь с собственной страстью.
      – Не хочу, – сказала она ему.
      Он ласково засмеялся.
      – Лгунишка, меня не обманешь, я же чувствую.
      Внезапно она дернулась, сделав попытку вырваться, упрямая и разгневанная. Ей удалось повернуться лицом к нему, но разорвать объятий она не смогла.
      – На что тебе жаловаться? – насмешливо бормотал он, все крепче прижимая ее к себе.
      Санча хотела что-то сказать, возразить, заставить его прекратить… сейчас же… Но он зажал ей губы поцелуем, от которого у нее занялось дыхание. Весь вечер она мечтала о руках, которые обнимут ее, приласкают, заставят забыть о том давнем кошмаре. И теперь она не могла устоять перед его поцелуями, бархатным голосом и руками, которые так хорошо знали, как доставить ей наслаждение. Потом она, возможно, будет сожалеть о своей слабости, но в этот миг все в мире перестало для нее существовать.
      Потом они лежали, ослепленные вспышкой неистовой страсти, еще переживающие миг нестерпимого блаженства. Он прижимал ее к себе, не желая отпустить даже на секунду.
      – Знаешь, на земле нет никого прекрасней тебя, – сказал Хью, и она почувствовала на лице его теплое дыхание. – И ты моя.
      Он уже давно уснул, а Санча, слушая его глубокое спокойное дыхание, лежала, глядя в темноту и думая о бедном гордом Ричарде и его несчастной маленькой Мадам. О маленькой Изабелле, которая так много страдала и которую не щадили даже сейчас. Ей будут лгать, внушать напрасные надежды, говорить, что Ричард жив, используют ее до конца, до последней капли крови. Все англичане – звери, бешеные псы, и тот, кто лежит рядом с нею, ничем не лучше остальных. «Чего бы мне это ни стоило, – поклялась себе Санча, – я должна предупредить мадам Изабеллу».

19