Он наклонил голову и стал целовать ее ушко, легонько покусывая мочку.
      – Я тогда мог овладеть тобой, – прошептал он. – Во всяком случае, хочется думать, что мог. Сколько я выпил – лошадь бы свалилась. Ты лежала в моих объятиях, безвольная, безжизненная. Ты была в моей власти, но я не мог заставить себя воспользоваться твоей слабостью. Не мог причинить тебе боль. И сейчас не сделаю тебе больно, клянусь. – Он целовал ее, мешая поцелуи с ласковыми словами, половину которых она не понимала, но отзывалась на них всем своим существом.
      Его губы скользили по ее подбородку, шее. Крепкая ладонь, лаская, приподняла рубашку. Но, когда его пальцы нежно проникли ей меж бедер, смелость оставила ее. Его легкие прикосновения заставили ее содрогнуться от глубокой, горячей – и алчущей – боли, и Санча испугалась. Рубашка отлетела в сторону, отброшенная его рукой. Она только успела вскрикнуть, беспомощно, беззвучно.
      – Пожалуйста! – жалобно просила она, уклоняясь от его поцелуев. – Мне нужно что-то сказать тебе. – Санча не могла придумать, как заставить его слушать себя, и пыталась увернуться, отодвинуться от него хоть немного. – Я не знаю, как… это де… – умоляла она, упираясь руками ему в грудь. – Я не умею… – смущенно признавалась она, не решаясь договорить, и потому все повторяла: – Я не могу, не знаю…
      Хью вытянулся под простыней, привлек ее к себе. Обнаженным телом она ощущала, как вздымается его горячая, повлажневшая грудь.
      – Тебе ничего не нужно знать, – мягко сказал он. – Ничего, кроме того, что я тебя люблю. – Он продолжал говорить что-то невыразимо нежное, но она уже не слышала его, не думала ни о чем, растворившись в ощущениях его горячих губ, блуждающих по ее телу, ладоней, ласкающих бедра.
      Она протяжно застонала, бессознательно выгибаясь навстречу его прикосновениям, зная теперь, что ей нужно делать…
      После, покоясь в его объятиях и принимая его благодарные поцелуи и слова восхищения, она забыла о боли, которую он все-таки причинил ей, и вспоминала лишь испытанное наслаждение, невыносимое, безумное. Оставшиеся до рассвета часы они провели без сна, сжимая друг друга в объятиях. Едва солнечные лучи проникли в амбразуру окна, они поднялись с постели, смятой и отмеченной алыми знаками свершившегося. Невинная фрейлина осталась в прошлом. Как и пугающая таинственность неведомого действа любви после того, как Санча познала молодое сильное тело мужа.
 
      Хью, Мартин, Донел и отец Антонио с сопровождавшим его монахом собрались во дворе храма, готовясь отправиться в обратный путь. Деревня Обри, отошедшая Хью по отцовскому завещанию, была больше подаренного Эвистоунского поместья, но не доходней. Посреди нее проходила широкая грязная дорога, служившая одновременно главной улицей. В деревне стоял каменный храм саксонской постройки, вокруг которого лепились бревенчатые домишки, крытые соломой.
      По двору бродило несколько слуг. Хью обратил внимание, что ливреи на них – дома Гилберта Кенби. Не ускользнуло от его внимательных глаз и то, что у коновязи стояло несколько прекрасных чистокровных скакунов под роскошными седлами.
      Войдя под сумрачные своды храма, Хью ожидал увидеть Гилберта, а может быть, и Уолтера. Однако ошибся. Гилберт предпочел не появляться, прислав вместо себя своего духовника и оруженосца.
      – Как я смогу убедить его святейшество, что Гилберт готов содействовать нам в исполнении завещания, если он не удосужился приехать сам? – резко спросил духовника отец Антонио.
      Священник оправдывался, бормоча что-то невразумительное. Очевидно, он не был способен на ловкую ложь и выглядел весьма жалко в отведенной ему роли.
      – Лорд Кенби не отказывается подчиняться законам святой церкви. Вовсе нет, – торопливо говорил священник. – Дело просто в том, что скорбь по отцу не позволяет ему…
      – Не позволяет ему расстаться с тем, что по праву принадлежит мне! – раздраженно перебил его Хью.
      – Что вы, конечно, нет. Ваши слова далеки от истины, – заговорил священник, повысив голос. – Как доверенное лицо лорда Кенби, я могу подтвердить, что он намерен честно выполнить свой долг. Как слуга Господа…
      – Как легко вы пользуетесь именем Бога! Вы, духовное лицо, – обыкновенный лжец в сутане.
      – Как вы смеете! Оскорбляя меня, вы оскорбляете святую церковь! – возмутился священник.
      Хью и духовник Гилберта продолжали громко обмениваться обвинениями.
      Наконец отец Антонио не выдержал и с такой силой швырнул на стол переплетенные в кожу документы, что подпрыгнули чернильница и подставка для перьев.
      – Вы отнимаете у меня время! – рявкнул он. – Но, что еще хуже, отнимаете время у епископа, не говоря уже о том, что испытываете его терпение. А это, обещаю, не принесет пользы ни вам, ни вашему господину! Скажите своему хозяину, чтобы он был здесь через два месяца, на день святого Симеона. Или он будет здесь, или его лишат причастия!
      Хью сомневался, чтобы Гилберт очень рьяно заботился о своей душе. «Видимо, все же не миновать драки за Обри», – подумал Хью. Другого пути разрешить спор для них с братом не существовало. Кому-то из них придется умереть.
      Обратная дорога в Эвистоун проходила под непрерывным дождем. То и дело в тяжелом, насыщенном влагой воздухе разносились глухие раскаты грома, словно звучал отсыревший барабан. Когда пошли холмы, чередующиеся с долинами, уже начали опускаться сумерки. Перед закатом они достигли аббатства; заходящее солнце золотило поднимавшийся из низин туман.
      В этот вечер стол привычно ломился от еды, но едоков было непривычно мало – немногие решились опять выслушивать бесконечные рассуждения отца Антонио.
      Однако присоединившийся в этот раз к обширной трапезе брат Малком, который избегал мясной пищи и довольствовался овсянкой, одержал своеобразную победу над отцом Антонио. Без всякого намерения и особых усилий с его стороны он сумел завладеть общим вниманием достаточно надолго, чтобы отец Антонио проговорился, что епископ удовлетворил его просьбу и разрешил захоронить останки римских легионеров, которые валялись под открытым небом на холме позади кладбища.
      Одной из излюбленных тем отца Антонио была жизнь святого Ансельма, и он способен был рассуждать о ней бесконечно. Но Хью не слушал священника. Все его мысли были о молодой жене.
      Санча, прекрасно сознававшая силу своей красоты, наслаждалась пылкими взглядами, которые бросал на нее Хью. Она впитывала льющуюся из его глаз любовь кожей, глазами, сердцем. Они сидели, переплетя под столом пальцы, и не отрываясь смотрели друг на друга.
      Весь вечер, нет, весь день ждавшие этого момента, они, едва захлопнулась дверь спальни, бросились в объятия друг другу. Не прерывая долгих, исступленных поцелуев, они начали торопливо сбрасывать с себя одежду.
      Хью на руках отнес Санчу в постель и лег рядом, не выпуская из объятий. Он целовал ее маленькую прохладную грудь, молочно-белый живот, крохотные родинки, следовал губами по изгибам ее тела.
      Санча словно растворялась в его ласках, жадно впитывая его любовь. Охрипший голос Хью вывел ее из сладостного забвения:
      – Скажи, что хочешь меня.
      – Нет… – отказывалась она, еще не привычная к любви мужчины, желая его и стыдясь выразить это словами.
      – Да, – шептали ей на ухо его губы. Он продолжал уговаривать задыхающимся шепотом, ласково, настойчиво: – Скажи, что ты моя, всем сердцем моя. Скажи, чтобы я это услышал.
      Санча тихо застонала и неистово прижалась к нему, стремясь еще теснее слиться с мужем. Он со свистом дышал сквозь стиснутые зубы. Ладони его сжали ее бедра.
      – Скажи.
      – Да! – с мукой в голосе выкрикнула она. – Я твоя, твоя, всем сердцем твоя! – словно рыдания, срывались с ее губ слова, и бедра поднялись навстречу ему…
 
      Они лежали, разговаривая о множестве вещей, о надеждах, мечтах, о жизни, которая начнется теперь. Наконец они уснули, чтобы вскоре вновь проснуться и вновь броситься друг другу в объятия, и вновь любить, любить до изнеможения.

* * *

      Наутро Хью спустился в столовую, чтобы пожелать отцу Антонио безопасного пути назад в Гексхэм.
      – Не волнуйся из-за Обри, спи спокойно, – посоветовал Антонио. – Епископ займется твоим братом. Нортумберленд не может позволить себе вызвать недовольство святой церкви. – В дверях Антонио повернулся к Хью и, взяв молодого человека за мускулистое плечо, сказал: – У тебя усталый вид, сын мой. – И, кашлянув, добавил: – Боюсь, я своей болтовней не дал тебе толком выспаться.
      – Ну что вы, отче, – ответил Хью, – я получил огромное удовольствие от наших бесед.
      Новый дом все больше интересовал Санчу. От брата Малкома она узнала о далеком прошлом этих мест и о римских легионерах, которые некогда завладели не только Севером, но большей частью Англии.
      – На этом самом месте, – сообщил ей брат Малком, – стоял дом, построенный римлянами. Каменные строения аббатства и замок почти такие же старые, как древняя стена, сложенная завоевателями.
      Брат Малком с удовольствием рассказывал о славном прошлом, живописуя деяния великих героев старины. Но больше всего ее восхитил рассказ о древней стене. Она решила, что обязательно увидит ее. Хью уговорить ничего не стоило, ибо стояло благодатное лето, и он был влюблен в нее; для него не было прекрасней и соблазнительней картины, чем его молодая жена, скачущая верхом по вересковым пустошам или собирающая цветы на лугу.
      Они выехали рано утром, когда было еще свежо и мерцающая даль манила обещанием приключения. Через несколько часов они наконец приблизились к цели путешествия и, переведя лошадей на шаг, стали подниматься по склону высохшего луга. Луг перешел в пустошь, сплошь заросшую коровяком, высоким и прямым, словно свечи, с широкими сине-зелеными листьями и золотистыми цветами.
      Было тепло и солнечно. Поля колышущейся под ветерком пшеницы и фермы под соломенными крышами напоминали миниатюру из рукописной Библии. Они миновали зеленую поляну и выехали к пустоши, покрытой зарослями вереска, утесника и цветущего ракитника. Через несколько минут всадники спешились и повели лошадей в поводу.
      До этого момента Санча с Хью разговаривали мало и лишь о том, что видели по дороге: зайце, выскочившем прямо из-под копыт лошади, птичьем гнезде в зарослях утесника и куманики, в котором лежало четыре яйца, о бабочках, порхавших как облако, над ракитником, усыпанном желтыми цветами.
      Последнее время Санча редко думала о прошлом и своей маленькой Мадам. Но тем утром она натолкнулась на рослую рыжеволосую девушку, работающую на кухне, одну из внучек Моры. Девушка громко жаловалась, что Донел бросил ее ради другой, ее кузины. Девушка изливала свое горе всем, кто желал ее слушать, сетуя, что у нее больше не будет мужчины, как сказала святая Агнесса.
      При упоминании святой Агнессы прошлое вновь живо встало перед Санчей, и она не могла не думать о нем.
      – Ты знаешь историю святой Агнессы? – спросила она Хью, когда они шли через заросли ракитника. Солнце золотило его волосы, и голова мужа была того же цвета, что и цветущий кустарник.
      – Признаюсь тебе, не знаю.
      – Она была красавицей, происходила из аристократической семьи и предпочла умереть, когда ее хотели выдать замуж против желания.
      Он улыбнулся ей. Тень неуверенности мелькнула в его глазах, но голос не выдал его.
      – К счастью, ты не придерживалась столь крайних убеждений.
      – Чего нельзя было сказать о Мадам, – проговорила Санча, шагая с опущенной головой.
      Бабочка пролетела перед ней, едва не коснувшись лица крыльями с оранжевой каймой. Нахмурив черные брови, Санча взглянула на Хью.
      – Год назад, в канун дня святой Агнессы, мы были в Соннинг-хилле. Король Ричард редко приезжал туда, а Мадам, ну, она уже была в том возрасте, когда… – Санча запнулась, подыскивая подходящие слова.
      – Когда начинают понимать, что значит быть замужней женщиной, – пришел на помощь Хью.
      – Думаю, да. Она жаждала быть все время с Ричардом. Но он появлялся лишь изредка. Когда я видела их вместе, мне иногда казалось, что он тяготится ее полудетской любовью. В те несколько раз, когда он приезжал в Соннинг-хилл, он привозил с собой столько фавориток, актеров и музыкантов, что всем становилось неловко. Устраивалось что-то вроде карнавала. О, конечно, было весело от дурачеств лицедеев, от музыки. Но подобные празднества не радовали Мадам. Она хотела, чтобы Ричард принадлежал ей одной.
      Санча минуту помолчала, шагая рядом со своей лошадкой.
      – Мне думается, она боялась за себя и за Ричарда. А в канун дня святой Агнессы мы постились, даже ни разу не пригубили вина. Потом в ту ночь ночей мы отправились в часовню молиться. И там Мадам дала обет, что у нее не будет другого мужа, кроме Ричарда. Что она, как святая Агнесса, предпочтет могилу новому замужеству. И после этого она поклялась нам, мне, Мари и Алине, что ни одну из нас не выдадут замуж против нашей воли. Вот почему я не могла поверить, что она дала согласие на наш брак.
      – Может быть, она думала, что так тебе будет лучше? Ты была очень больна, когда твои подруги фрейлины пришли навестить тебя.
      – Мари и Алина? – удивилась Санча. – Они навещали меня, когда я была больна?
      – Разве ты не помнишь этого?
      – Нет, совершенно не помню.
      – Они приходили, разговаривали с тобой, пытались добиться хоть слова в ответ, – нехотя сказал он, не желая портить эти мгновения неприятными воспоминаниями. – Похоже, ты не узнавала их.
      – А ты, ты был там тогда?
      – Был.
      – Ты считаешь, что я по-прежнему больна? – испытующе взглянула на него Санча.
      – На мой взгляд, ты так же прекрасна и свежа, как этот летний день.
      – Но ты не можешь видеть, что творится у меня в голове, – возразила она.
      – А если б мог? – шутливо спросил он. – Что бы я там увидел, разноцветные перья или имбирные пряники?
      Она улыбнулась, и на щеках у нее заиграли ямочки.
      – Радуйся, что не латинские стихи, не то тебе пришлось бы туго.
      – Вижу, я пред тобой в вечном долгу, – рассмеялся Хью.
      Вскоре они поднялись на вершину холма.
      – Смотри! Видишь! Вон там! – Хью показал на неровную линию серых камней, пересекавшую вересковую пустошь. – Это и есть римская стена.
      Он подсадил ее на лошадь, потом, взяв поводья своего коня, вдел ногу в стремя. Они галопом поскакали к древнему укреплению.
      Санча направила свою маленькую лошадку вдоль огромных замшелых камней, потом повернула и поскакала обратно. Хью уже спешился. Он поймал ее лошадь за уздечку и, обняв Санчу за талию, помог спуститься на землю.
      Санча, прищурясь, посмотрела на извилистую линию стены, теряющуюся вдали, потом медленно перевела критический взгляд на камни перед ней.
      – Не слишком впечатляет, – заключила она.
      – Что ж, – не стал спорить Хью, – наверно, это не самая высокая стена на свете и не самая крепкая. Но как подумаешь, что она простирается на многие десятки лиг – мне говорили, на семьдесят, – и что стоит она со времен Цезаря, то начинаешь думать иначе.
      – Но она совсем не такая, как я ожидала. Я думала, она огромная. – Санча широко развела руки, показывая, какой она представляла себе стену. Когда она оглянулась, Хью беззвучно смеялся. – Что я сказала такого смешного? – капризно спросила она и тоже улыбнулась.
      Он нагнулся и сорвал одуванчик.
      – Держи, – протянул он цветок. – Загадай желание. Поднеси цветок к губам и дунь что есть силы. Если все семена улетят, желание сбудется.
      Санча, ожидая подвоха, с неохотой взяла одуванчик, но потом набрала в грудь воздуху и сложила губы трубочкой.
      – Учти, – предупредил Хью. – Если не сдуешь все, с тебя выкуп.
      Она снова набрала воздуху и дунула изо всех сил. Увидев, что несколько семян осталось, она засмеялась и стала просить:
      – Можно попробовать еще разок? Я просто не знала, как надо дуть. Второй раз у меня получится!
      Он быстро поймал ее за руку.
      – Разрешается дунуть только один раз!
      – Фу, это неправильно!
      – Все равно, плати выкуп.
      Оказавшись в кольце его сильных рук, Санча посмотрела на него смеющимися глазами:
      – Увы, у меня нет денег. Сжальтесь надо мной, месье…
      – Но у тебя есть уста, чья сладость губительна для моего сердца, – ответил он, касаясь губами ее щеки.
      – Губительна! Так я погубила тебя?
      – Чем еще объяснить то, что я потерял интерес ко всем хорошеньким девушкам? Перестал спать по ночам.
      Она засмеялась:
      – Я тут ни при чем!
      – При чем, – возразил Хью и прильнул к ее губам. Его ладонь легла ей на грудь. Смеясь, она стала отталкивать его.
      – Разве это уста?
      – Но они так божественны, – шепнул он в ее ушко. – Честное слово, не будь земля такой жесткой, я бы взял с тебя выкуп прямо здесь.

17