ЮРИЙ ДМИТРИЕВИЧ ПЕТУХОВ
      РЕФЛЕКСОР
      Повесть
      "Рефлексия - 1) размышление, самонаблюдение,
      самопознание; 2) форма теоретической деятельности
      человека, направленная на осмысление своих собс
      твенных действий и их законов".
      Энциклопедический словарь
      Сашка Кондрашов не любил своего начальника. Больше того, временами он его просто ненавидел. А по утрам, когда начальник, обойдя женщин отдела с дежурными комплиментами, пожав каждой ручку, добирался до него и по инерции с приторной улыбочкой вытягивал: "Вы сегодня прекрасно выглядите!" Сашка готов был его убить. И не в каком-то там переносном смысле, нет, просто взять и задушить на глазах у всех. Через пару минут схватывало сердце и кончики пальцев леденели от страшной, к счастью, не осуществившейся мысли. Но это было позже. А в тот миг с затаенным сладострастием он представлял, как сползает на затертый линолеум рыхлое тело, как кривятся синеющие губы и голова громко, затылком, ударяется об пол, а потом его уводят, ну и пусть... Нет, все не то! Видения растворялись в собственном сарказме - стоило начальнику приблизиться, сказать слово, и Сашка терял остатки сил и воли, куда там - ручка выпадала из пальцев! Сколько раз клял он себя за малодушие, топтал не жалеючи... и тут же воспарял, рисовался в собственном воображении отчаянным малым, героем - все попусту. Пытался внушить себе, что безразличен он начальнику, что нет поводов для трепета и, тем более, для страхов, даже самых ничтожных, - ведь кем он был для того, одним из сорока четырех винтиков, и все! Были, правда, винтики, близкие начальственному сердцу, - единицы, были почти не замечаемые, не было вызывающих раздражение и неприязнь, точнее, не стало. А остальные - винтики как винтики. Да и сам начальникмаховик не был ни грубияном, ни зажималой, начальник как начальник, даже демократом сумел прослыть. Но все равно, стоило ему появиться в комнате или в коридоре, когда Сашка курил там в компании таких же отравителей институтской атмосферы, и подгибались ноги, надолго портилось настроение и вообще хотелось убежать, зарыться куда-нибудь с головой и пятками. А чего убегать? Было ли хоть раз, чтоб начальник попрекнул Сашку затяжными перекурами? Не было. Тот и мимо-то проходил, словно по следу шел, в пол уставясь. А внутри что-то срывалось, накатывало раздражение, и разговор уже не клеился, Сашка бросал окурок в огромную мраморную урну, которой место где-нибудь во дворце, и плелся к себе.
      Институт был, как про него нескрываемо говорили, бабий процентов на семьдесят одних женщин, в основном и живших тут же поблизости. Это тоже било в цель: все видят, попробуй заикнись о мужском самолюбии, нет, сиди себе, в тряпочку помалкивай! И работал Сашка в чисто женском секторе под крылышком обаятельной заведующей неопределенных лет. К слову, держала она себя вовсе не по-начальнически - Сашка обращал на нее внимания не больше, чем на остальных сотрудниц. Милашка-завсектором распределяла работу, будто о личном одолжении просила. Но чаще задание выдавал сам Николай Семенович. И вот тут Сашка терялся, мямлил что-то, мысленно обзывая себя тупицей, все старался подсунуть написанное или отпечатанное, лишь бы поменьше говорить, а значит, и путаться поменьше. Но путался и косноязычил так, что дальше некуда. То, что само с языка слетало за порогом, в кабинете Николая Семеновича превращалось в сбивчивые междометия или маловнятные длиннющие монологи, которые тот все одно мимо ушей пропускал. Сашка, сверля себя со стороны начальническим глазом, ничего, кроме законченного дебила, случайно оказавшегося в научной конторе, не видел. А раз не видел он, так, само собой, не видел и сам начальник! Убеждаясь в этом все больше, он сбивался окончательно... Начальник был спокоен и уверен в себе, его можно было брать на роль сверхположительного героя в любой фильм или роман, хотя Сашка точно знал, что из года в год он гонит наверх липу, а в рабочее время занимается исключительно улаживанием личных дел. Сам же Сашка не мог соврать, не покраснев, даже по мелочи, даже для пользы дела, а уж выглядел при этом злостным рецидивистом-махинатором, скрывающимся от правосудия. Во всяком случае, ему так казалось.
      Однако работу Сашке поручали серьезную, да и результатами вроде были довольны. Как-то раз даже премировали сверх обычного за квартал. Сашка не входил в число лиц особо доверенных и потому остро воспринял эту премию, недели две ходил виноватый, будто украл несчастный двадцатник или получил его от Николая Семеновича в момент вспышки барственного великодушия. Торт, конечно, женщинам из сектора купил. Грустно ел свой кусок, поглядывал на сослуживиц, размышлял: рады сверх меры, много ли надо человеку - кусок сладкого теста с кремом - и вот уже глаза сияют небесным огнем, лица горж, эхе-хе... И ощущал себя гдето над миром, сверху, или, на худой конец, сбоку, острым взглядом резал слои бытия.
      Полдня продремал за столом. Немного пришел в себя, хотя голова оставалась прежней, несвежей и тяжелой - казалось, без нее было бы гораздо легче. Потом принял привычное уже решение - пора жизнь устраивать, и гнездо вить пора, а с кем, неважно, лишь бы без заскоков была, таких пока хватает, да хотя бы Светка, чем не пара, к тому же и ухаживать не надо, все налажено и все встречи с цветочками позади. Да, пора, а то эта затянувшаяся беспорядочность угробит его, и так уже нервы ни к черту! На том и успокоился. Попил с женщинами чайку.
      Женщины сочувственно кивали и улыбались деликатно. С ними было легко - они готовы поверить во что угодно, лишь бы собеседник был мил и приятен. А Сашка и был мил и приятен. Кроме того, никогда не портил ни с кем отношений, не забывал похвалить восторженно, если кто являлся в обновке, рассказывал смешные и жуткие истории, с сотрудницами бывал красноречив, но без надобности в женские разговоры не встревал, не забывал интересоваться здоровьем детей и их успехами. За то Сашку и любили, оберегали при случае от нападок - какой-никакой, а все ж таки мужичонка в секторе, единственного и побаловать можно.
      После чая вышел покурить. Толик Синьков из соседнего отдела уже погасил чинарик о край дворцовой урны, оставив на белой в прожилках поверхности грязное пятно. Но, увидев Сашку, опять полез в карман.
      - Чего там у вас? - осведомился заботливо.
      Сашка махнул рукой, прикурил, морщась то ли от едкого дыма, то ли от общего неудовольствия.
      - То же, что и у вас, тоска беспросветная.
      Синьков важно, с пониманием склонил голову.
      - Не говори! И что обидно, еще тридцать лет до пенсии. Во, гляди, такими вот будем!
      По стеночке тихонько пробиралась серая личность, одна из тех, что не запоминались по именам да фамилиям, - институт по своему народонаселению еще два года назад перевалил за тысячу, а теперь уверенно и неостановимо набирал вторую, шел к следующему крупному рубежу.
      - Ведущий инженер, - добавил Толик, прерывисто выпихнув из горла дым. - Слушай, а ты не заметил, что у нас тут всего две категории, два типа мужиков - или вот такие, пыльным мешком огретые, или шустряки лощеные, все крутятся без передыху.
      Сашка отвернулся к окну. Внизу "инженерно-технический состав" отдела информации убирал территорию. После строителей, так ничего толком и не построивших, о загрузке сотрудников-подчиненных руководство могло не беспокоиться - фронт работ был обеспечен лет на десять вперед.
      - ...я к тому, что мы с тобой, пожалуй, только и есть, кто не вписывается в схему.
      - Впишемся со временем.
      - А может, хрен с ним, с институтом. Знаешь ведь, держишься, цепляешься, а непонятно - за что?! Пропадем, что ли?
      Ага! Сашка помнил - лет пять назад, когда Синьков впервые завел эти свои разговоры, их около дворцовой урны собиралось не меньше десятка, кто-то прислушивался, задумывался. Интересно, кому Толик будет лапшу на уши вешать, когда один останется? А ведь останется - и через сколько-то лет тихо-тихо, по стеночке, по стеночке... А если серьезно, Сашка уже обдумывал подобные варианты. Все связанное с уходом грозило страшной возней, суетой, хлопотами, а потому и пугало больше, чем обычные сегодняшние неприятности, вместе взятые. Но Толику в подобном духе отвечать не годилось.
      - Да хоть сейчас, чего ждать, пока выгонят!
      Выгонять ни того, ни другого никто не собирался. Оба были работниками повыше среднего - планов не срывали, задания выполняли, как говорится, на должном уровне, а иногда и выше. И Сашка и Толик прекрасно понимали - будь хоть сокращение очередное, их не тронут, и потому на "выгон" надежд не питали.
      - Везде одно и то же, - успокаивающе сказал Толик. На том и замолчали, временно закрыв бесконечную тему. Только Сашка, снова выглянув в окно, сказал скорее себе самому:
      - Где-то чего-то дует, что-то меняется, а у нас тишь да гладь, несокрушимая контора. - Он опять глядел на мир сбоку, усталым понимающим взглядом.
      Мимо, распутывая невидимую нить на паркете, проскользил Николай Семенович. Головы, само собой, не повернул. Сашка помрачнел. Стоять у урны и далее становилось неловко.
      - Минут через сорок выходи, - бросил в спину Толик.
      В комнате женщины брали на абордаж стол начальницы. Сашкиного прихода не заметили. Он заглянул через головы. Журнал был порядком затрепан, видно, прошел через кучу рук. Сашка нахмурил лоб: "Интересно, засечь бы время, когда он по второму кругу обернется через весь институт к нам?"
      Сашка уселся за стол, вытащил листок бумаги, принялся рисовать чертиков. Те выходили не смешными, а совсем наоборот, угрюмыми и уродливыми. "Надо что-то делать, - подумал он, может, к невропатологу? Нет, не годится, узнают - от вопросов не избавишься, а главное, от сочувственных взглядов за спиной. Нет, надо самому". Он вспомнил, что где-то, у Толика или у Светки, видел тощенькую книжицу с приказующим названием "Учитесь властвовать собой". Хорошо бы! Но Сашка знал, что эта книжка и ее советы - для тех, кто и так умеет властвовать собой, а у него ничего не получится, самое большее, на два-три денька впряжет себя, но дольше не выдюжит.
      - Ну, вижу - работа на износ! - в комнату заглянул начальник.
      Женщины порхнули от стола - абордаж был отложен до лучших времен. Журнала и след простыл.
      - Да вот, ставлю задачи... - заулыбалась завсектором.
      Николай Семенович одобрительно склонил голову, немного постоял, подошел к Сашке. Тот уже листал какую-то инструкцию, а про себя гнал начальство из комнаты куда подальше. Но Николай Семенович не спешил подчиниться мысленному приказу. Лишь убедившись, что аудитория, по-видимому, созрела, он кашлянул пару раз, набрал в грудь побольше воздуха:
      - Ну все, нас, кажется, обошли...
      - Ура, - прошептала из-за своего стола завсектором.
      - ...да, штаты отстояли, я же неоднократно констатировал - только дифференциальный подход во главу угла, вот так!
      Сашка новость принял равнодушно. Да и какая это для него новость, даже если бы и сократили кого-то - не беда. Любое сокращение выливалось в перепихивание сокращенного из отдела в отдел и, как правило, возвращение восвояси. Но и это для многих было жизнью - кипели страсти, все бурлило, институт оживал.
      Палец Николая Семеновича завис в полуметре от Сашкиного носа:
      - Кстати, сколько у тебя сейчас?
      Будто не знает! Сашка ничего, кроме пальца с блестящим холеным ноготком, не видел. Вот дернуть бы сейчас за него! Или нет, лучше линейкой наотмашь, мол, по какому праву в меня пальцем тычешь?! Он опустил глаза, голос задрожал, как обычно:
      - Сто шестьдесят.
      Николай Семенович сделал удивленное лицо. Настолько удивленное, что можно было подумать, он ожидал услышать; триста, четыреста, но уж никак не названную сумму.
      - М-да-а, ничего, к новому году сынтегрируем что-нибудь, - начал он несколько неуверенно, а закончил на мажоре: - Бумагу я подал, а там - как решат, - он мотнул головой в неопределенном направлении.
      Сашке бы радоваться, благодарить. А он сидел как оплеванный, даже над стулом не приподнялся, слова к языку прилипли. Только кивнул. И почувствовал, что кожу у висков начинает жечь. Ну почему он вечно должен быть кому-то благодарен, ну за какие такие грехи?!
      - От радости в зобу дыханье сперло? - Начальник, кроме всего прочего, был шутником и постоянно подчеркивал свой демократизм, не деликатничал - мол, все мы, ребята, из одного котелка кашу хлебаем. Кому-то нравилось.
      - Спасибо, - выдавил Сашка, жалея, что под рукой нет ничего тяжелого. А если б и было? Нет, обмяк и растекся по стулу - хоть плачь, хоть смейся, прямо гипноз какой-то. Ведь не подхалим, не карьерист, чего дрожать! Да и не дрожат те, уж кто-кто, а они себя чувствуют уверенно. И нужна ему эта прибавка, ну повысят, а потом не денешься никуда, на крючке, знай себе вечное спасибо в сердце носи, а лучше на языке. Сашка вскипал. Но кипенье это не придавало сил, а, напротив, лишало их, мутило ум. - Николай Семеныч, а остальным?
      Глупее вопроса он задать не мог. Почувствовал, как напряглись, одеревенели спины у сидящих впереди женщин. Но Николая Семеновича не собьешь.
      - Каждому по заслугам, как и было сказано - дифференцированно, никого не обойдем! - заявил он во всеуслышанье и пошел к двери.
      Провожал начальника восторженно-приглушенный гул. Но только дверь захлопнулась, оживление стихло и тишина, непривычная, тяжелая, повисла в комнате.
      - Как там решат... - вяло проговорила завсектором, вздохнула, добавила: - А я за тебя все равно рада.
      И Сашке стало совсем плохо. Он почувствовал себя полнейшим ничтожеством, втянул голову в плечи.
      - Да чего раньше времени говорить? - Старался, чтоб слова звучали беззаботно. Но сам уловил фальшь.
      Женщины вернулись к столу с журналом.
      "Рада она! Теперь будут языки чесать, тема подходящая, мрачно давил себя мыслями Сашка, - втихаря изведут". Он разорвал в клочья бумажку с чертиками. Швырнул комок в корзину под столом, задел ее рукой - и прессованная пластмассовая пустышка перевернулась, вывалила из себя содержимое, накопленное за неделю. "Вот зараза!" - разозлился на нее Сашка. Стал собирать мусор, перепачкал руки, раскраснелся. На него не смотрели - и то хорошо. Пошел в туалет, отмываться."
      За дверью с сигаретой в зубах стоял Толик. "Этот уже здесь, бездельник, - подумал Сашка о приятеле, - за день пачки три, небось, высаживает!"
      Толик заулыбался, повел рукой:
      - Погляди-ка...
      Сашка уставился на стенку - проплешина в кафеле разрослась: с утра не хватало четырех плиток кофейного цвета, а сейчас и не сосчитать сразу, не меньше десятка. Навряд ли плитки выпали сами.
      - Да не туда, вот же. - Палец Синькова целился в сушилку. - Ну дают! - Голос подрагивал от смеси восторга и возмущения. - Мастера!
      - Кто? - не понял Сашка, глядя на сушилку пустыми глазами.
      - Опять зеркальце сперли. И ручку вон от двери, видишь, отвинтили!
      - Да черт с ними, не сторожей же ставить. - Сашка начинал успокаиваться. Пока мыл руки, долго и тщательно, как хирург. Толика не слушал, бичевал себя: ведь неплохо же к нему относятся, все, без исключения, так нет, мерещится что-то, сам же и выискивает не поймешь чего - ну что начальник, ну что он ему плохого сделал?! Сашка отчаянно ругал себя. Потом обрушился на Толика. - А может, ты и отвернул? - спросил ехидно. - А чтоб выкрутиться, на других валишь?
      Глаза у приятеля застыли.
      - В другом месте я б тебе...
      - Место в самый раз, подходящее, - усмехнулся Сашка и сам сообразил, что сморозил очередную глупость. - Да ладно, я пошутил.
      Толик был отходчивый, простил. Но они сразу же и разошлись.
      В комнате ничего не изменилось - журнал был толстенный, до конца рабочего дня. Оставшиеся полтора часа Сашка просидел в одиноком молчании. Корил себя, сладострастно подергивал за болезненные жилки и упивался самоуничижением. Лишь под конец работы юродствовать надоело. Но тут в дверь просунулась голова:
      - Все на профсоюзное собрание! - и скрылась.
      Этого еще не хватало! Сашка собрал "дипломат", встал. Улизнуть не было никакой возможности. Женщины из сектора не расстраивались - не все ли равно, где досматривать журнал.
      Собрание было отдельским, привычным. Николай Семенович мастерски усыплял публику.
      - Товарищи, за истекший период времени текущего квартала, - с чувством говорил он, - массив проделанной работы перекрыл все номинальные показатели типовых характеристик научно обоснованного планового графика исследовательских тем и опытно-конструкторских разработок, нацеленных на достижение коренного перелома, резкого повышения и качественного скачка... Так в чем же, товарищи, алгоритм успеха?
      Сашка слушал и не понимал - при чем тут профсоюз, его члены и он, Кондрашов, лично!
      - Да-а, - прошептал сидящей рядом машинистке Леночке, глубокомысленно и опять-таки как бы со стороны, - тут дело, конечно, в алгоритме.
      Начальник обладал острым слухом и хорошей реакцией.
      - Кондрашов желает что-нибудь дополнить, уточнить? Прошу!
      Сашка перепугался, сник, замотал головой.
      - А алгоритм успеха вот в чем...
      Выступления он не слышал и не слушал, своих проблем хватало. Выход виделся один - надо менять что-то, иначе вконец изведешься. "Твердость, воля, непреклонность и, главное, абсолютное безразличие ко всему на свете, что бы ни происходило! - решал он, натягивая куртку и заматывая поверху толстый белый шарф. - Строгий, спартанский образ жизни - и за недельку нервишки перестанут трепыхаться".
      - Счастливо, Сашок! - кивнула на прощание Леночка. Она к нему неровно дышала.
      Сашка чуть склонил голову - начинать, так прямо сейчас. И пошел на выход. По дороге забежал в буфет. Хозяйка пищеблока Наташа сидела и читала книжку, спешить ей было некуда.
      - Привет, подруга, - с ходу бросил Сашка, протягивая мятый трояк, - мне парочку.
      Наташа сначала одернула свою белую форменку, пригладила волосы, а уже потом удивилась.
      - Ты что?!
      - Спокуха, я видел, как завозили.
      - Так это для руководящего состава!
      - И для нас парочка найдется, так? - Улыбка довершила дело.
      Быстро запихнул две бутылки пива в "дипломат" и убежал, не попрощавшись. Буфетчица Наташа долго смотрела на оставшуюся открытой дверь.
      В автобус Сашка влез перед самым носом начальника, чего раньше никогда не бывало. И от этого почувствовал себя если не героем, то, по крайней мере, человеком, способным на поступок. "Вот так и держать!" - подбодрил себя, не догадываясь, что начальнику было по большому счету наплевать - впереди ли него какой-то там Сашка Кондрашов или позади. На четвертой остановке выскочил из автобуса, уверенно раздвигая штурмовавших двери.
      - Эй, полегче! - прохрипели в затылок.
      Сашка ответом не удостоил, прошел мимо, к метро. После темной улицы свет казался чересчур нахальным, приходилось щурить глаза.
      В метро Сашка чувствовал себя неуютно, выставленным напоказ. Особенно когда было мало народа: сиди и смотри на целый ряд незнакомых людей, а они на тебя пялятся - кино наоборот. Хорошо, когда читают или спят, хорошо, но всегда найдется тип, а чаще этакая неестественно прямо сидящая дама - и начинают перебирать глазами каждую черточку лица, складку одежды, да при всем при том вовсе не пытаются скрыть своего отношения к увиденному, отношения, как правило, малоприятного. Нет, не любил этого Сашка. В толчее было лучше - уставишься кому-нибудь в затылок или в стенку и стоишь себе.
      Но самое худшее, когда ни то ни се, когда народу средне. Читать Сашка в метро не мог, спать или притворяться, что спишь, тем более. И его обжигало на каждой остановке. Двери разъезжались, люди входили... и хорошо, если это была молодежь - тогда он спокойно сидел - или пожилые, беременные, с детьми на руках - тогда он сразу вскакивал, но было и нечто среднее, не вписывающееся в категории, заставлявшее мучиться сомнениями - то ли уступить, то ли это будет смешно выглядеть. Он клял про себя моложавых старцев и подтянутых загримированных старушек, ругал последними словами эту дурацкую широченную моду в женской одежде, когда самая юная и стройная школьница выглядела будущей мамашей, направляющейся прямехонько в роддом. Но чаще поднимался, лишь бы не сидеть, не мучить себя. Вставал всегда первым, даже если рядом сидели пионеры-всемпримеры, солидные абитуриенты и уже подрастерявшие солидность студенты-старшекурсники. При этом всегда завидовал их выдержке, а себя казнил за слабость характера. Каждая поездка домой превращалась в пытку, не очень страшную, не грозящую лютыми последствиями, но изощренную и затяжную. На работу ехать было приятней - в транспорте, исключая редких ранних пташек пенсионного возраста, толпился лишь здоровый и моложавый служиворабочий люд.
      Но сегодня все должно быть иначе! Сегодня Сашка решил задавить в ,себе уколы и трепыхания совести. Твердость, воля, непреклонность, безразличие... Пускай мелочь, вот с мелочей и начнем. Ведь удается же другим, да почти всем, а он что, хуже?!
      Проскользнул в дверь, не дожидаясь, пока все выйдут, и уверенно плюхнулся на свободное место. В ту же секунду над ним нависла чья-то раскормленная до чудовищных размеров фигура в сером буклястом пальто. Старичок, сидевший рядом, покосился на Сашку, но головы не повернул и ничего не сказал. Не выдержал сосед слева, уступил. "Так и держать, - отозвалось победно в груди, - выигрывает тот, у кого выдержки побольше. Главное, чувствовать себя на своем месте!" Но радовался недолго. Перед ним застыла пожилая женщина с двумя сумками в руках и усталым лицом. "Ну чего, спрашивается, места мало? - Да вон же, оборотись - три девчонки сидят, самое большее семиклассницы, ну что же вы молодежь-то не хотите воспитывать, привыкли, что одни и те же уступают, и когда им по десять было, и по двадцать, и по тридцать пять, привыкли, что они не откажут, а другие поколения как же, как сидели в двенадцать, так и в двадцать пять и в сорок сидеть будут! Ну чего не перед ними встала-то, ведь помоложе, ну до каких же..." Сашке стало не по себе. Угрызения совести терзали его нешуточно. "Ну нет, хоть наводнение, хоть пожар, триста беременных инвалидов - не шелохнусь!" Старичок вновь покосился, вздохнул протяжно, еле слышно. Сашка опустил глаза, чувствуя, как судорогой сковало шею и затылок. Девчонки напротив трещали без умолку, похохатывали, елозили по сиденью. "Ведь вот же, хоть бы что, ну почему им все до фонаря, а я как на сковородке, как на скамье подсудимых?! А паренек в конце сиденья? Уперся в свой детективчик - и трава не расти, а на лице - игра интеллекта, увлеченность. Ведь могут же люди! Эх, неврастеник законченный, ладно, тихо. Спокойствие, безразличие..." Через две остановки женщина вышла. А взамен нее в дверь не вошел, но прямо-таки ввалился и двинул к Сашке, чуть не падая, пошатываясь на трясущихся полусогнутых ногах, еле живой пенсионер, подслеповатый и с палкой в руке. "Чуют они, что ли?! Нет, нет, нет, держаться!" Сашка склонил голову еще ниже. Старик рядом вздохнул протяжнее и встал.
      На душе было слякотно и гадко. Девчонки по-прежнему щебетали, паренек упивался чтивом, а Сашка пылал на костре. И казалось ему, что все в вагоне наслаждаются созерцанием его медленного и мучительного самосожжения. Безразличным и спокойным оставаться не удавалось. Куда там! Он не помнил момента, когда чувствовал себя поганее.
      Вышел на три остановки раньше в наипаскуднейшем настроении, взвинченный до предела. Пробираясь к эскалатору, каждый случайный толчок воспринимал как пощечину. С большим трудом сдерживал себя - еще не хватало вспылить, наделать глупостей. И опять ему казалось, что все смотрят на него, и не только осуждающе и насмешливо, но вообще как на чокнутого. "К черту все! Не к невропатологу надо, а в психушку, сразу, без всяких там консультаций!" Его сильно тянуло наверх, глотнуть чистого холодного воздуха, выбиться из толчеи, постоять где-нибудь в безлюдье, в темноте.
      Милционер, застывший у будки, из которой просвечивала красная метрополитеновская шапочка, покосился на Сашку. И у того вовсе ноги ослабели. "Докатился, за пьяного Принимают. А чего такого, может, так и есть, может, с ходу надо таких в вытрезвитель тащить!"
      При входе на эскалатор он споткнулся и толкнул грудью женщину, стоявшую впереди. Та обернулась, раскрыла было тонкий яркий ротик, но промолчала. А он как застыл с виноватой улыбкой на первой ступеньке, так и выкатился с нею на площадь. "Доэкспериментировался, к черту, надо увольняться и в глушь: в Сибирь лесником, на Камчатку смотрителем маяка, подальше от людей! Или вообще..." Последнее вытащило Сашку из бешеного ритма самобичевания и рассмешило. Он вдруг почувствовал облегчение. Все показалось пустяками нестоящими, семечками. Он сменил виноватую улыбку на бодрую, даже самодовольную, вдохнул поглубже, зажмурил глаза и... полетел на тротуар - поскользнувшийся парень сбил его с ног, но сам удержался, побежал дальше, бросив обычное "извините". Сашка был готов расплакаться. Встал, отошел к барьерчику, присел на него. В глазах зарябило, домой ехать расхотелось.
      Он порылся в карманах, вытащил пригоршю медяков. Двушек было полно. Метнулся к телефонной будке. Но тяжелая заледенелая дверь дрогнула перед самым носом - две студенточки с тубусами под мышками заговорщицки переглядывались за стеклом, на Сашку внимания не обращали. .Через пять минут ожидания он постучал монетой, показал на часы. От него отвернулись. Четыре пушистых разноцветных помпончика, свисающие с шапок, мелко трялись над воротниками. Когда хохот становился столь громок, что вырывался из будки, тряслись и сами шапки, и воротники, и спины. Сашке было совсем не смешно. Бежать к другому автомату? Только отойдешь, эти болтушки выскочат, а какойнибудь шустряк влезет, нет! К Светке, все остальное побоку! Сашка как загипнотизированный вперился в спины. Ветер выдувал слезу, но он не отворачивался, не прятал лица. Лишь на миг его оторвал от созерцания неуемного веселья визг тормоза. И этого хватило.
      - Извиняй, приятель, спешу, - хлопнув Сашку по плечу, в будку влез-таки шустряк в необъятной шубе.
      Выпорхнувшие девчонки будто по команде развернулись, с восхищением глядя на шустряка. Тот одной рукой придерживал дверь - на случай, если "приятель" будет рваться внутрь, другой крутил диск - трубка пропала в зарослях воротника и длинных лохм, свисающих из-под несерьезной, как с детсадовца снятой, пестренькой шапчонки. Когда подруги заметили Сашку, настроение у них явно испортилось.
      - Пошли, - брезгливо сказала одна, повыше, и бросила на Сашку такой взгляд, словно он ей на ногу наступил.
      Сашка повернулся к уходящим студенткам боком - в спину ударила дверь, ручкой промеж лопаток - он чуть не упал, шапка съехала на висок.
      - Спасибо, браток, выручил, - крикнул на ходу шустряк в шубе, - с меня рупь! - и слился с толпой.
      Забыв про боль и обиду, Сашка нырнул в будку. Три двушки автомат слопал. На четвертую и пятую отзывался короткими гудками, но монеты не возвращал. Сашка взмахнул кулаком терпению его подходил конец... но вдруг виновато оглянулся. За стеклом в темноте белело суровое лицо с разлохмаченными бровями и бородавкой на верхней губе. Глаза застывше следили за кулаком, бородавка подрагивала. Сашка обмяк - рука нехотя опустилась, полезла в карман.
      На гривенник автомат отозвался густым, даже каким-то сиропным баритоном:
      - Вас слушают.
      Сашка ударил пальцем по рычажку, черт, не туда попал! В щель полетела еще одна десятикопеечная монета. Набирал номер со всем тщанием. На этот раз сиропа в баритоне было поменьше.
      - Да говорите же! - донеслось из трубки так явственно, будто обладатель баритона в ней и сидел.
      Сашка опешил - ошибиться он не мог; но ведь Светка всегда одна: ни друзей, ни подруг, ни родственников...
      - Ну говорите, наконец! - взвыл баритон совсем без сиропа.
      А потом, уже тише, будто издалека, трубка поинтересовалась Светкиным голосом:
      - Кто там?
      - Молчат, шутники! - баритон оборвался.
      И внутри у Сашки все оборвалось. Нет, он не ошибся - это был Светкин телефон, Светкина квартира, Светкин голос. Но кто же тогда? Голова гудела.
      - Болтают часами! - бородавка запрыгала вместе с губой. Тунеядцы!
      С кем его отождествлял старик, Сашка не понял. Да и не расслышал он толком сердитой фразы. Под ногами "бешено закружилась поземка, задуло под брючины.
      От кого угодно мог ждать чего угодно, но Светка! Он никогда не испытывал чувства ревности, поводов не было, а тут накатило - да такой жгучей обидой, что завыл бы, да неудобно перед людьми. А те спешили с работы по домам так, словно все как один оставили на столах включенные утюги. Вместе с обидой пришла растерянность, вслед за ней острая жалость к себе. "Все они... сговорились будто..." - закружило в мозгу поземкой. "Ну и пусть! Ничего нет и не было, хватит! Твердость, воля безразличие..."
      Вопреки настроению, даже наперекор ему, он решил заглянуть в книжный магазин - благо по дороге. Там в отделе книгообмена у него стоял "прогрессовский" сборник под названием "Английский политический детектив". Сборник пользовался среди детективщиков и менял огромным спросом и на черном рынке стоил четверть Сашкиной зарплаты. А просил он "Пьесы" Булгакова, книгу тоже ценную, но все-таки не такую дорогую - примерно в одну пятую той же зарплаты. Не несли. Вот уже полтора месяца. И через пятнадцать дней срок истечет, придется выкупать ненужный детектив, если, конечно, по странной случайности, он не пропадет под конец срока, как это часто случалось в обменах, и особенно с остродефицитными книгами твердой валютой черных рынков.
      Сашка брел, не замечая прохожих, часто натыкался на них, извинялся, но осмотрительнее не становился - мозг не поддавался волевым командам, перебирал одно и то же. Перед каждым очередным походом в книгообмен настроение у него резко падало, внимание рассеивалось. "Да на таких условиях любому другому в тот же день бы пару Булгаковых принесли!" - думал он. И, в общем-то, был прав - условия сверхльготные.
      - Извините, я нечаянно, - промямлил он на очередной толчок, склонил голову.
      - Смотреть надо под ноги! - проскрипело над ухом.
      Сашка еще раз улыбнулся виновато, ссутулился. "Интересно, почему это под ноги? - подумал вскользь. - Что они, под ногами, что ли, ползают?" Холод пробирался под куртку. Сашка ежился. И одновременно чувствовал, как его начинает потихоньку бросать в жар. До дверей магазина оставалось несколько метров.