– Что?

Кеша разгладил ладонью свою нечесанную бородищу, сощурил глаза для пущей важности и выдал:

– Надо вернуться в тот день, когда ты был Верховным, когда принимали решение о глубинном ударе. И шарахнуть не половинным, а в два или три заряда! Да на недельку раньше, пока выродки еще не смотались в Систему. Я так думаю.

– Хорошо ты думаешь. А пауки? А лупоглазые, новая раса? А Черное Благо?! А все прочие выродки, которые не подо льдами сидят, а в Форуме, в Исполнительной Комиссии, в Совете Федерации, по планетам… С ними как быть?!

Кеша ударил себя кулаком по колену.

– Тьфу ты, мать их! – выругался он и сплюнул на бетонный пол. – Ежели так, то ни хрена мы с ними вообще не сделаем!

– А ты не спеши, мы теперь дергаться не будем, – очень спокойно сказал Иван, – мы теперь по лесенке пойдем, по ступенечкам.

Кеша не понял.

– Какая еще, к дьяволу, лесенка?! – раздраженно спросил он.

– Лесенка, ведущая по времени вниз. А начнем мы с визита в гости к твоему старому и доброму знакомому. Забыл, небось, адмирала?

Кеша округлил глаза.

– Как можно забыть! – удивился он.

Адмиральская каюта была по-прежнему величава и великолепна. Сам седоусый командующий Вторым Межзвездным утопал в огромном кожаном диване под огромными картинами в золоченых рамах. Адмирал был жив, здоров и бодр. Его еще не распяли. И «Ратник» еще не упал в огнедышащее пекло.

Но Ивана с Иннокентием Булыгиным, выявившихся прямо перед ним из воздуха, адмирал не узнал. Он их и не мог узнать, он их еще и в глаза не видывал. Много всяких гостей бывало в этой каюте «Ратника». Не было только незванных, все-таки боевой флагман, не баржа и не «пассажир».

Однако удивиться адмирал не успел.

Иван пристально уставился на седоусого и румяного старика в белоснежном, вызолоченном мундире. И тот, насупившись, надув важно щеки, спросил:

– Ну, что еще там удумал Верховный? Комиссаров все шлет!

– Так точно, – подтвердил Кеша. – Инспектор Булы-гин лично к вам с особо важным заданием!

Иван тихо вышел из каюты. Кеша теперь сам разберется, что да как. А его дело обеспечить снятие блокировки, потому что «комиссары комиссарами» с их «особо важными заданиями», которые надлежит выполнять четко, расторопно и безо всяких там рассуждений, но если коды не будут сняты с Земли, ни один снаряд, ни одна ракета не выйдет из пусковых шахт боевого корабля в сторону планеты-матушки. Да еще к тому же, коды дублируются тройной блокировкой, на всякий случай. Иван не собирался подыскивать ключи, ему надо было взломать блокировку на несколько секунд. И потом успеть туда, вниз.

И он успел.

На этот раз он не оставлял «серьезным» ни малейшего шанса. Он перешел в самого себя, сидящего перед ними за низеньким длинным столиком, светящимся изнутри. Все было как тогда. И черный огонь играл по сферическому залу, разливался лиловыми бликами, и уходил вниз, глубоко-глубоко, океанариум гидропола. И все они были еще живы, даже круглолицый и старик с ясным взором… как давно это было! вечность прошла с тех пор! Атеперь все по-новой!

– Мы предлагаем вам глубокий поиск. Очень серьезное задание! – сказал круглолицый.

– Я слышал про это, – повторил Иван уже сказанное однажды. – Давайте конкретнее!

Чудовищная рыбина под ногами облизнулась пупырчатым зеленым языком, и в ее кровавых глазах проблеснул огонь потустороннего, нетелесного разума. Иван подмигнул ей, мол, следите, записывайте, пусть эта встреча сохранится в веках. Но вмешиваться – не сметь!

– Хорошо! – круглолицый энергично потер свой перебитый широкий нос. – Координаты: Альфа Циклопа макросозвездия Оборотней…

– …галактика Черный Шар, метагалактика Двойной Ургон, семьсот девяносто семь парсеков плюс переходная разгонная зона, закрытый сектор? – продолжил Иван скороговоркой.

– У вас отличная память.

– У меня, действительно, очень хорошая память, – медленно и четко выговорил Иван, нарушая прежний ход беседы, – и я еще не кончил. Итак, планета Навей, периферийный сегмент Пристанища, Чертоги Избранных…

Глаза круглолицего остекленели. Он подался вперед. Щеголь переглянулся с обрюзгшим, привстал. Оба старика, и тот, что был в мантии и черной шапочке на затылке, и худой с ясным взором, окаменели, уставились на Ивана настороженно и люто. Они пытались понять, откуда этот смертник может знать то, чего ему знать не положено, чего он знать никак не должен.

– …программа: внедриться в Пристанище, – продолжал Иван, – тайная программа, закладываемая в подсознание, программа, о которой я ничего не должен знать. И еще сверхпрограмма: уничтожить Первозурга, единственное слабое звено в замкнутой системе, и тем самым сделать Пристанище несокрушимым и вечным. Так?!

– Убейте его!!! – истошно завопил круглолицый. Но было поздно. Это тогда барьер был для Ивана преградой. Сейчас он пробил незримую стену, отделявшую его от «серьезных», будто мыльную пленку. Пятью короткими, резкими ударами он отправил выродков на тот свет, не канителясь, не затягивая омерзительного действа, лишь после этого, не обращая внимания на бешенную пальбу, открытую охраной, он склонился над каждым, выдрал из загривков и черепов извивающихся гадин, раздавил их, растоптал, превратил в грязное жидкое месиво под каблуками. Он расправился с негодяями в считанные секунды. И повернулся к охране:

– Проваливайте отсюда! – сказал он прямо в огонь, изрыгаемый в него всеми стволами и раструбами. – Через три минуты от этой берлоги не останется и мокрого места!

И исчез.

Разрыв глубинного заряда обратил Антарктический Дворец Синклита в облако раскаленного газа, не оставляя и следа от циклопических строений, уходящих вглубь и в стороны на десятки миль. Четыре красных шарика с невидимой меж ними сетью вобрали газ в свои полости и вышвырнули его вон из Вселенной.

– Красиво экзот работает, – с восхищением выдохнул адмирал и разгладил пышные усы. – Прежде такого не было. Прежде топорно дела делали. Но большие дела, великие. И люди были подстать, богатыри, не мы!

Кеша тоже был доволен ювелирной работой «пушкарей» флагмана. На этот раз воды мирового океана почти не колыхнулись, сколько объема ушло в газ, в пустоту, столько торчавших поверху льдов и расплавили, ухнули их исполинскими водопадами в дыру.

– Главное, надежно! – поддакнул Кеша величавому старику. И одновременно пожалел его, ведь когда все раскроется, несдобровать адмиралу, не было никакого «особо важного задания», погонят его с должности, еще и за решетку загремит, или в действующую армию рядовым, на Аранайю, скажем.

– Ничего не будет, – прочитав тоскливые мысли, отозвался Иван. Он сам только-только возник возле Иннокентия Булыгина. – Некому его наказывать-то! Пока вы здесь любовались своей работенкой, я всю верхушку передавил, с Форума и Комиссии начиная и кончая кремлевским выродком с его мразью вкупе! А мелочь сама передохнет без паханов, со страху передохнет!

Иван взял с длинного резного стола огромную хрустально-граненую бутылку русской водки и на глазах у недоумевающего адмирала поочередно подставил под стекающую струю руки, так всю и вылил, стряхнул капли с пальцев, вытер о белоснежную кружевную скатерть. Работенку пришлось работать грязную. Но именно такая и делает мир чище.

– Мелочь она живучая, – философски заметил Кеша. И успокоил взглядом румяного, доброго старика, мол, все в порядке.

Сегодня Иннокентий Булыгин, ветеран тридцатилетней Аранайской войны и беглый рецидивист, был доволен собою. Он отомстил. И за Гуга Хлодрика, с которым парились на одной зоне, в одной каторге, и за Хара-бедолагу, что пострадал вообще безвинно, за людей-человеков, без которых он бы прожил счастливо еще тыщу лет, и за искалеченного унылого Дила Бронкса, с которым он то был на ножах, то куролесил на пару, и за грустного карлика Цая, перебунтовавшего всю каторгу, вечного беглеца и страдальца… за всех! Они так врезали в самую сердцевину, в самое гнездовище гадюшника, что вовек выродкам не отстроить там нового дворца! И холуям их, вертухаям, поделом! Кеша вспоминал, как его мордовали в лагере на Дартагоне, гиблой планетенке аранайской системы. Он тогда только что выполз из боя, израненный, с отрубленными кистями, обескровленный… а они его в лагерь. Свои! Это теперь он понимал, что никакие они не свои, что за спинами у них, бойцов, мучеников, пушечного мяса, сидели выродки. Это они развязали саму войну, доведя туповато-вспыльчивых туземцев до белого каления, вооружив их, растравив былые раны – и схлестнули несколько кланов-родов, потом бросили землян на усмирение, специально будто, чтобы истребляли самих брошенных. Тридцать лет лютой бойни! Тридцать лет дичайшего истребления самых здоровых, молодых, красивых, верящих во все, чистых… Они хихикали за их спинами, они глумились над «быдлом», они, пославшие их на убой, умудрились сделать из них же, обреченных, самое настоящее пугало для всего мира, особенно для молодых. Кеша начал понимать всю подноготную еще там, он тихо выл от несусветной подлости. И ничего не мог поделать. Он не мог вырваться из кромешного ада аранайской войны. Но он знал, кто во всем виноват. И он мстил все последнее время. А сегодня он отомстил выродкам сполна! Кеша блаженно улыбался. Теперь огонь в груди его погас. Теперь ему некуда рваться. Свершилось! И плевать на все смертные барьеры и на саму смерть. Ради этой минуты стоило жить на проклятом и диком белом свете. Стоило уйти из дому мальчонкой, уйти в неведомое и страшное. Стоило проливать кровь и пот, драться, умирать, кричать от боли, бежать в атаку, спать в мерзлых окопах, сносить пытки в лагерях, махать гидрокайлом на зоне, бузить, снова попадать в каторгу и снова драться, лить кровь. Стоило! Он смотрел на огромный обзорный экран и видел на нем голубую, красивую планету. Землю-матушку. И не было на этой планете язвы, раковой опухоли, черной метастазы. Он, Иннокентий Булыгин, ветеран и каторжник, вырвал к чертовой матери эту опухоль, и никогда не станет Земля черным, омерзительным червивым плодом, висящим в Черной Пропасти. Никогда!

– Нам пора, – Иван вывел Кешу из пелены забытья. Они пожали могучую ладонь старику-адмиралу. Кеша по-уставному застегнув драный комбинезон распорядился, чтобы «флагман возвращался в место прежней дислокации». И чтобы лишний раз не будоражить заслуженного человека, вышли обычным способом, через двери, растворив высоченные створки, белые и золоченые.

Беспощадное и молниеносное лезвие сигма-скальпеля полосануло чуть выше плечей. Ивану ожгло шею. Он отдернулся. И только после этого увидал бледного и растерянного Креженя с еще не остывшей злорадной ухмылкой на губах. Крежень был сообразительный, за миг он понял, что ничего не вышло… Второго мига Иван ему не дал. Он расплющил голову Седому о бронированную переборку. Но не смог остановиться – ударом ноги сломал ребра, потом переломил хребет, ухватил за короткие волосы, заглянул в мертвое лицо, объятое застывшим ужасом. И отбросил тело Говарда Буковски от себя.

– Иван… – тихо пролепетал лежащий на полу Кеша.

Он умирал. Это было видно. Страшная рана рассекала горло, грудь, пах. И ничего не было под рукой.

Иван бросился на колени, приподнял Кешину голову, прижал к груди. Но Иннокентий Булыгин, его последний друг и товарищ, был мертв.

В распахнутых дверях, привлеченный шумом, стоял седоусый адмирал. Он немо открывал рот, будто рыба, выброшенная на берег.

А Иван все прижимал к себе холодеющую голову. И плакал, не стесняясь своих слез. Он знал, ничего не вернешь. Ему не дано вернуться в прошлое, застать Кешу, угрюмого и доброго Кешу, живым, вернуть сюда, или убить заранее подлеца Креженя, работавшего на Синклит… Мелочь сама передохнет, вспомнились ему собственные слова. Нет, не передохнет! Мелочь займет места паханов, заслужит чести от потусторонних гадин, чтобы ей вживили червей в мозги и будет властвовать, упиваться властью над двуногими! Эх, Кеша, Кеша! Иван поцеловал мертвые, плотно сжатые губы. Бессмертный, сигающий через барьеры Кеша! И так влип. Он и сам бы влип, если бы не Старый Мир, если бы не волхвы – острие скальпеля прошло по кадыку, да ведь подлый Крежень не знал, что он в невидимой броне, что его режь не режь, все бестолку. Но и сам Крежень, Седой, он же Говард-Иегуда бен Буковский, никогда уже не восстанет из мертвых. А жаль, его бы следовало еще раз повесить, как это сделал бедолага Цай. Повесить, а прежде вбить осиновый кол в поганое нутро выродка.

Медленно вставая, Иван поднимал, отрывал от пола тяжелое, жилистое и костистое Кешино тело. Бедный русский мужик, он так и не попал в родимый край, в деревеньку свою, брошенную давным-давно. Ничего, зато теперь он вернется на отчину.

– Мне нужен бот, – прохрипел Иван, глядя на адмирала, – самый маленький!

Три дня, не вставая, он просидел над Кешиной могилой, над невзрачным холмиком у самого края сельского кладбища. Сердобольные старушки приносили Ивану поесть и попить. Но он не брал. Он сам глядел на старушек с жалостью, они не ведали, что может случиться. А он ведал. Но в будущее, которое стало для него прошлым, больше не хотел.

Старушки рассказали, что сама Булыгина, мать Кеши, померла годков с восемь назад, так и не дождавшись сына. А может, они путали ее с другой, ведь в местной деревеньке Булыгино каждый третий носил и прозвище такое – текли столетия, летели века, а деревенька жила как и прежде размеренно и степенно, одна из немногих не погубленных русских деревенек.

Нечего человеку делать во Вселенной. Нечего! Уйдешь молодым и здоровым, вернешься в гробу, и может случиться так, что и не вспомнят, кто таков.

Здесь, на кладбище, среди покосившихся и новых крестов, Иван очищался заново, набирал сил. Нельзя долго жить, не касаясь земли, в отрыве от нее. Старая как мир мудрость. К одним она приходит рано, к другим на склоне лет, когда ничего не поправишь, когда остается только слезы лить. А истины бывают просты, да недоходчивы сразу… теперь-то Иван точно знал, что и Кеша был из их Рода, из созданных по Образу и Подобию, но заплутавших по жизни, сбившихся с круга, шалопутных, неприкаянных, блудных сыновей, кои были во все времена на Руси. Последняя опора и надежа. Теперь он остался один. А дело-то не довершено.

Он вытащил на ладони оплавленный крестик, поглядел на него. Странная штуковина время! Оно само избирает – менять ему что-то в пространстве или не менять. Можно разрушить огнедышащую исполинскую гору, срыть ее до основания – и ничего в будущем не изменится, а можно раздавить какую-нибудь мелкую букашку, а через миллион лет динозавры не вымрут, а напротив, выжрут всех своих соперников в экологической нише под названием Земля, и вся История пойдет другой дорогой. Все так. Надо быть предельно осторожным. Но болезнь – она всегда болезнь, ее нужно лечить, безжалостно выжигая из тела заразу, каленым железом!

Иди, и да будь благословен.

Разве можно благословить на убийство… Иван поднял глаза к синему небу. И ему и впрямь показалось, что зашумят сейчас за спиной дубравы Священного леса, зажурчат прозрачные родники, повеет прохладой и тишиной нездешней, дающей могучую, родовую силу. Можно! Можно благословлять на бой – за саму жизнь, за отчину, за свободу свою и ближних своих, за веру и чистоту светлых душ людских. Ему выпало биться не в рядах бойцов, не плечом к плечу, а в одиночку. Он Меч Вседержителя. Карающий и тихий. Праведный и беспощадный. Ибо не за себя и не для себя. Но чтоб было это синее небо, это полузаброшенное кладбище, эти старушки и деревенька Булыгино, про которую никто на всем белом свете и не слыхал. Что ж делать, не он первый… но он может стать последним. Сотни миллионов россов погибли за тысячелетия в битвах и сражениях. А последний удар нанести ему суждено. Пристанище, логово мерзости и нечисти, сокрушено и обращено в ничто, в пустоту. Дворец выродков, обиталище земных чудовищ Синклита, развеяно и никогда не возродится… Никогда? Снова гордыня пучит душу. Покуда корни не обрублены, побеги будут тянуться вверх – к черным лучам Черного Солнца. И верно было задумано при живом-то еще Кеше – вниз по лесенке, по ступенькам, вниз, покуда силенок хватит.

Иван поднялся. Постоял молча, поклонился, и пошел в поле, навстречу

поднимающемуся нешуточному ветру.

Дорога в Старый Мир была закрыта. Но Иван не чувствовал себя изгоем. Поле дало ему просветление. Встреча же должна была состояться на снежных вершинах. Он услышал Глас. И он шел на него.

Путь к подножию был прост, он перенесся туда в мгновение ока. Но наверх нужно было идти пешком, идти, изгоняя лишние и пустые мысли, идти без отдыха и привала. Семь верст по узким крутым тропам, по ледникам, по склонам и отвесным стенам. Он должен был подняться так же, как поднимались его пращуры, герои и полубоги, перворос-сы. И он шел, сняв сапоги, связав их и повесив на плечо, закатав штанины, полоща пропыленную рубаху в стремительных потоках и высушивая ее на собственном теле. Он видел несколько альпинистских групп в полном снаряжении, карабкающихся к вершинам. Каждый сходит с ума по-своему. Ему не нужны были тросы и ледорубы. Он шел не забавы ради. Он шел к самому себе и к Богу. Ибо именно там, на горных вершинах избранные из его племени общались с Всевышним. Оттуда видели они мир земной во всей его полноте, величии и убогости. Иван шел к Небу. Оскальзываясь, падая, обдирая кожу на руках и ногах, взбираясь по ледяным откосам и перепрыгивая ущелья. Он не смотрел вниз, он смотрел вверх.

И он добрался.

Седой волхв сидел на каменистом пике, посреди снежных вершин, торчащих остриями ножей – весь мир был ниже их двоих. Иван присел рядом, как равный, ведь он больше не был учеником.

Солнце село за гряду гор, черная звездная ночь накрыла мир саваном. Волхв молчал, глядя мимо взошедшего к Небу. И Иван молчал. Он уже знал, что пока не исполнит возложенного на него, Вседержитель не согреет его Своим взглядом. И путь в Свет ему будет закрыт. И путь во тьму. Он вглядывался в морщинистое и выдубленное солнцем и ветрами лицо волхва. И начинал понимать, что тот явился не из Старого Мира, и не еще откуда-то, он всегда сидит здесь, ушедший от суеты и дрязг. Ему тысячи лет, но он не стареет, потому что он пересилил старость и смерть, потому что хоть кто-то же должен сидеть вот здесь в вышине и чистоте, над страстями людскими, алчью, злобой, завистью, болями, страхами. Он может уйти в Старый Мир, и он уходит туда, не поднимаясь с этого серого камня. Ему многое доступно. Ибо он просветленный.

Солнце взошло и поднялось в высшую точку свою над их головами. Скорбные тени пали на недвижное лицо волхва.

– Ты видишь эти вершины? – спросил он у Ивана, не разжимая губ.

– Вижу, – ответил Иван.

– Они выше остального мира. Но они ниже тебя. Ты можешь озирать их все разом и каждую в отдельности. Что ты еще видишь?

– Они отражают Свет! – сказал Иван, сам не зная почему.

– Видят ли их смертные, ползающие внизу?

– Нет. Они редко поднимают головы вверх.

– Видеть можно душой, не поднимая головы. Они боятся видеть Свет. Он их страшит. Скажи, что видишь еще?!

Иван усомнился, надо ли ему сейчас об этом, под прямыми лучами солнца, здесь. Но все же сказал:

– Я вижу глубокие, самые глубокие пропасти. Все сразу.

– Что ты видишь в них?

– Змей! Клубки змей, их становится больше, они ползут наверх.

– Они никогда не достигнут вершин. Они ползут к неподнимающим голов своих и не воспаряющим духом в выси горний. Ты видишь все пропасти?!

– Да! Все сразу. Их много. И змей очень много, тьма! Они рождаются на дне этих пропастей. Но они не остаются в них. А мир людей лежит посредине.

Волхв легким, еле осязаемым прикосновением тронул сухой ладонью Иванове чело.

– Теперь ты узришь пропасти во времени. Ты поднимешься над ними, чтобы спуститься в них. И истребить змей. Не созерцателем пришел ты в мир. Но воздающим справедливое. Сожми длань свою.

Иван послушался. И увидел, как из сжатой в кулак ладони вырвалось огненной ослепительной струёй лезвие сверкающего меча. Оно не было ни стальным, ни алмазным, ни плазменным. Оно было лучом всесокрушающего и все-порождающего света – чистого, страшного для нечисти Света.

Иван разжал кулак. И сияние исчезло.

– Теперь ты можешь спускаться по лестнице, ведущей во тьму веков. Теперь ты постиг главное, И рука твоя не подымется на безвинного. И ход времен не нарушится, как не изменится рост древа, с коего отсекают лишнее и пагубное. Ступай!

Волхв исчез, будто его и не было. Иван поднял склоненную голову. Может, его и впрямь не было? А были лишь пики, снежные вершины и синее небо?

Горы растворялись в дымке вместе с лучами заходящего солнца. Весь мир растворялся. Он один висел над временем и пространством.

И он видел.

Видел исполинского змея мрачных глубин черного океана. Многоглавого чудовищно огромного потустороннего змея, пожирающего хлипкое Мироздание!

Страшный, бессмертный змей вырождения, просунувший свои маленькие, бесчисленные змеиные головки во все пространства, во все времена и эпохи, в сердца и в души рожденных на краткий миг телесной жизни… Сатанинская гидра! Так было. И так есть. Они отчуждают созданных по Образу и Подобию друг от друга. Они заворачивают каждого в свой кокон. Они сажают одинокого в утлую лодчонку и под миражи мороков и наваждений пускают в бескрайний океан. И из волн океана этого, самая реальная из всего существующего и сама несуществующая в плотском мире, поднимается на тонкой змеиной шее змеиная голова. Сколько душ, столько змей. Черный яд изливается в еще не отравленных. И нет спасения… Зачарованные, во власти морока, умирающие в своих лодках и не видящие ничего вокруг себя. Он и прежде знал все это. Но он не мог связать воедино отдельные бессвязные картинки, он путался, сбивался, искал ускользающую нить. А надо было искать иное.

Теперь он нашел. И теперь он понял, что и бесконечных сил его не хватит в борьбе с потусторонним змеем, что он лишь отсечет часть голов, если судьба будет благосклонна к нему, но никогда… никогда он не будет решать за всех живущих, живших прежде и тех, кто будет жить, ибо разобщены они, ибо пред каждым мерцающий и чарующий леденящий взгляд узких змеиных зрачков – и трудно оторваться от него, чтобы увидеть иное. Трудно!

Но впереди черная, мертвая Земля. И черные пауки с ненавидящими глазами. И пресыщенные, ищущие все новых игр и наслаждений выродки-мертвецы Системы.

Иван почувствовал, что не он спускается вниз, в глубь времен, но само время поползло под ним и вокруг него, со скрипом, скрежетом, стонами, ревом и визгом. Не перемещаться в годах и столетиях, но быть над ними – парящим и готовым ринуться вниз.

Да, он готов!

Вот она первая пропасть, кишащая гадами!

XXIV-ый век. Марево кроваво-багровое, истерический вой, грохот, безумные, сводящие с ума ритмы. Вниз! Он не помнил, как пронесся над половиной мира, его словно расплющило от удара – крыша, невероятно большая плоская крыша – безумный шабаш, десятки тысяч голых и полуголых, одурманенных и безумных с рождения, бесполых, беснующихся вокруг черного двурогого столба… Обычная сатанинская месса. Вальпургиева ночь! Было, много раз было. Они уже крушили притоны Черного Блага!

Нет! Ниже. Еще ниже!

Иван пронзал телом своим этажи двухмильного небоскреба словно раскаленный нож масло. Везде, всюду тряслись в нечеловеческом экстазе ищущие наслаждений и уставшие от них, терзающие себя в жажде сладости и боли. Он прошел до первых ярусов, до толстенного слоя бронебе-тона, до подвалов… и лишь тогда увидел – это здесь.

Пятеро сухих и бледных людей в полусферических шлемах сидели в черных высоких креслах по остриям лучей пятиконечной светящейся звезды. В центре пентаграммы зиял округлый черный провал метров десяти поперечником. И из этого провала, из этой огромной трубы исходило вверх, пронизывая все этажи исполинского небоскреба, черное, будоражащее, заставляющее метаться неприкаянно излучение. Генератор. Мощнейший пси-генератор! Сухие и бледные корчились, тряслись, запрокидывали головы с оскаленными ртами. Они были больными! Иван увидел все сразу. Безнадежные душевно больные! Они бились в припадках. Генератор вбирал в себя импульсы, выбрасываемые горячечными мозгами, усиливал до невозможности, преображая их и доводя до истерического навязываемого психоза. Эта адская машина держала в своем черном психоделическом поле сотни тысяч двуногих, которые и не подозревали, что это не они сами веселятся и «самовыражаются», что это проделывают с ними вне их воли. Сатанинская звезда, круг – магический знак для вызова из преисподней дьявола! Все продумано до мелочей! Иван вздохнул. Эти ублюдки наверху думают, что они очень крутые, что это они сами слуги Вельзевула и его тени на грешной, слишком грешной Земле. Но они ошибались, они – жертвы, приносимые подлинными сатанистами своему черному кумиру, они хуже марионеток, они полное дерьмо! И эти, корчащиеся в креслах шизоиды, несчастные жертвы… Видеть! Видеть все!

Иван закрыл глаза. И в полном мраке, сам невидимый и неузнанный, узрел творимое. Он увидел сразу всю Землю – шаром, опутанным сетью. На пересечениях паучьих нитей стояли небоскребы, разные, выше и ниже, шире и уже, их было две с половиной тысячи, разбросанных по всему миру, но в каждом изо дня в день творилось одно и то же: сотни тысяч двуногих, думающих, что они сами распоряжаются своей жизнью, последними наркоманами ждали часа, минуты, когда раскроются двери нижнего этажа, когда их впустят в вздымающееся нутро, где они станут свободными, сильными, дерзкими… Быдло! Они были гаже и зависимей самых подневольных рабов. К ним нисходил из адских пентаграмм сам дьявол – не для того, чтобы наделить своим могуществом и приблизить к себе, но для того, чтобы заполнить их души и бросить под свои копыта. Несчастное, жалкое быдло! Это они станут биомассой, это их будут колоть иглами проникновения на черных мессах такие же как они, чтобы стать потом выползнями… Эх, сколько сил было потрачено на черные притоны! Иван скривился, вспоминая свою наивность. Они громили их, думая, что изводят по всему миру Черное Благо. А изводили жалкую и послушную скотину, которую вели на бойни черные козлы.

Ну хватит! Теперь Иван видел тех, кто создал эту сеть, кто управлял ею, кладя в карманы баснословные деньжищи и верша дело преисподней. Они, все семеро, были на другой стороне планеты, в Австралии, за семью заборами, за спинами немыслимой охраны, семеро хилых и полных, благообразных и улыбчивых стариканов с глубокими залысинами, семеро таких непохожих, но совсем одинаковых. Они собрались на дележку и передележку мира, они потягивали молочко на лужайке посреди чистого и тихого леса, они любили себя и берегли. Но у каждого в мозгу сидел червь – желтый, полупрозрачный, с кроваво-красными глазенками. Сидел и смотрел вглубь контролируемого им мозга.

Иван, почти не прилагая усилия, заглушил генератор, взорвал его изнутри. Истерики и истерички не перестали корчиться. Но небоскреб замер, ослеп и оглох на несколько минут, чтобы потом брызнуть по сторонам будто каплями взбаломученной пены десятками кидающихся с разных этажей. Наркотик перестал поступать, и не все смогли это выдержать. Переступившие через себя летели вниз, вопя и визжа, извиваясь словно черви. Их было много. Но Иван не пожалел ни об одном. Они сами стали…. нет, не выродками, не всесильными дегенератами, ведущими закулисную игру, но мразью, червями под стопами выродков. Что ж, и им было предоставлено право выбора, каждый изначально наделен свободой воли. Но не каждый выдерживает крестную ношу свободы. Многим проще быть рабом, ничтожеством, выползнем.

Живительный кислород влился в легкие Ивана. Он стоял посреди лужайки. И глядел на добрых, милых стариканов. Им было хорошо. Очень хорошо! Но Иван уже не сомневался, он просто знал, что еще лучше им будет на том свете… и не только им. Он превратил их в пепел, прежде, чем самый шустрый успел разинуть рот. Хватит болтать, и так говорено много, слишком много. Выродки, что призраки Осевого, чем больше ты обращаешь на них внимания, чем больше смотришь на них, говоришь с ними, слушаешь их, тем цепче они вцепляются в тебя, тем больше завораживают… и завороженного, бессильного губят. Пауки! Алый на фоне изумрудной травы, искрящий клинок ушел радугой в ладонь. Теперь нет нужды давить червей. Дар волхва, помноженный на мощь его пращуров, пропитанный тысячелетиями Белой Силы, способен обращать нечисть в прах. Меч Вседержителя!

Он обязан выдержать это. До конца! И пусть ему не хватит времени метаться по всем черным притонам, взрывать аде кие врата, пусть на смену испепеленным придут другие, все равно – возмездие свершается. Он начал. И им уже не быть!

XXIII-й, ХХП-ой века промелькнули в мельтешений и визгах, сладострастных стонах и алчном кружении. На месте одной отрубленной головы вырастали три, пять, дюжина голов – новых, змеиных. Но Иван рубил, сек беспощадно и истово, зная, что новые – уже не те, не пришедшие из глубин веков, нет в них и никогда не будет той темной зловещей силы, что передавалась из поколения в поколение, что накапливала гены вырождения, гниения и вековечной тлеющей в телах смерти. Гидра! Новые просто наживаются на оставленном – тупо, слепо, жадно копируя, они не пытаются учить, творить… Творить?

Иван сдавил горло тщедушному пучеглазому уроду. Учитель! В XXI-ом веке его так и называли посвященные. Творец! Его можно было превратить в облачко мерзкого вонючего газа. Без разговоров. Под благими вывесками и призывами этот выродок-гуманист растлил, погубил, обрек на адские муки половину мира. Убить? Но прежде Ивану надо было постичь их образ мыслей. Ведь ни один из всей бесчисленной своры этих «гуманистов», рыскающей во времени и пространстве, никогда сам себя не считал душегубом, палачом и растлителем. Никогда! Ни один! Они величали друг дружку просветителями, обличителями, реформаторами, демократами, учителями, прогрессистами, творцами! Во всех веках и столетиях они, выродки, изъедаемые собственными патологическими комплексами, неполноценные, ущербные, обостренно чувствующие свое уродство, пытались выращивать из других «людей нового типа, более совершенных и гармоничных», люди были для них лишь материалом, биомассой для бесконечных, порою чудовищно жестоких, но всегда прикрываемых истерически-гуманными лозунгами экспериментов. Да, эти твари искренне считали себя богами, которые могут создавать, могут учить, могут подправлять создания и творения Бога Истинного. Да что там подправлять! Полностью переделывать, перестраивать! Зло, непомерно-черное зло, рядящееся в белоснежные тога!