В описываемое время Татьяна Вольфганговна по субботам и воскресеньям вела в клубе фабрики занятия по так называемой "пластике". Бабушка Вава в детстве ходила на какие-то курсы по методе Айседоры Дункан и сохранила выправку, методику и ноты, и сама долго преподавала это дело, пока не слегла. Тане оно досталось по наследству. Девочки, босые, в белых туниках, изображали какие-то вакхические танцы, и Татьяна носилась вместе с ними, воздевая к потолку свои гибкие руки. Дети не могли выговорить ее отчества никаким образом, у них получалось что-то вроде лая и не совсем прилично. Она звалась просто тетя Таня.
      Теперь второй персонаж этой истории, маленький крепыш, похожий на безрогого телка, Сергей Иванович. А он, в свою очередь, преподавал в данном клубе рисование. Он был фронтовик и художник без места, закончил училище, картины писал, складывая их под кровать, а зарабатывал свои гроши именно по клубам. Дети его любили и боялись. Буквально трепетали. Единственно, что он почти не имел времени рисовать сам и потому вечно таскал при себе альбом. В любую свободную минуту он присаживался и делал наброски. У него была идея написать большое полотно на выставку. Но тема была совершенно неподходявая (по его собственному выражению) для тех времен: он обожал Борисова-Мусатова, Павла Кузнецова, объединение "Голубая роза" и вообще другую эпоху. У него был любимый учитель, который окончил ВХУТЕМАС и втайне внушал своим ученикам дореволюционные идеи. Правда, Сергей Иванович скрывал такие свои вкусы, живо бы погнали вон изо всех клубов.
      Его картина должна была изображать пруд и нежных девушек в венках на берегу. И старую усадьбу вдали на горке: колонны, сирень, бирюзовые закатные небеса, розовый отблеск вечерней зари, эх.
      Сам Сергей Иванович, даром что небольшого роста, был из старого дворянского рода, разве что папаша его явился из голодной Николаевской области в двадцатые годы учиться и женился на мамаше, которая была дочь лишенцев, ее семью к тому времени сильно уплотнили, выселив в комнату на Пречистенке в бывший собственный шестиэтажный доходный дом. Этот приехавший папаша Сергея Ивановича, Иван, утверждал повсеместно, что чист в смысле происхождения, т.е. что он из сельской бедноты, и под это дело вошел в партию и занял еще одну комнату для семьи. Однако дальнейшее показало, что после развода с мамашей папаша быстро покатился вверх по служебной лестнице, поменял комнату на большую и съехал вон, стал профессором марксизма-ленинизма, парторгом и т.д., то есть или оказался самородком, или все-таки был иного происхождения. Мамаша однажды сказала Сереже, что Иван (она называла мужа "Иван") не тот, за кого себя выдавал. Там были какие-то темные дела, чуть ли не сбежавший на юг белый офицер с беременной женой. Офицера этого красные шлепнули на дороге, жену взяли в обоз, где она вскоре родила. Вот так на самом деле и появился Иван, по отчеству Фомич, поскольку отрядом командовал некто Фома, позднейший муж подобранной. По легенде, Фома воспитывал Ивана революционной рукой.
      А Сережа, сын столь разных родителей, так и вырос в собственном дедовом доходном доме, в комнатке 12 метров в коммуналке на двадцать пять персон, где его соседом после войны оказался скрипач из консерваторской школы, находчивый еврейский мальчик: он оборудовал свою койку железными мисками с водой. В них он засунул ножки кровати, чтобы клопы не лезли к нему наверх и тонули бы все как один в мисках. Свое изобретение он охотно демонстрировал. Клопы же в дальнейшем, как оказалось, обнаружив миски с водой, пошли на таран, полезли по потолку и сваливались на умного маленького скрипача сверху, с высоты четырех с половиной метров, и затем дневали в матрасе. Додя впоследствии стал звездой берлинской филармонии, солистом и дирижером, но это произошло нескоро.
      Сережа, таким образом, жил под звуки скрипочки из-за стены. Из года в год звук становился все качественней. Но Сережа никогда так и не сказал маленькому Додику, что он играет лучше, чем Ойстрах по радио. Сережа был молчаливым пришедшим с войны парнишкой. Мать его тоже говорила мало - то ли по природе, то ли их ко всему приучила советская власть, в частности, в лице майора КГБ Калиновского, который, вселившись в папашину комнату по обмену, всегда чистил сапоги, задирая ногу на столик у их с Сережей двери, и вслух произносил только две фразы: "В нашей деревне все спят" и "Горячо сыро не бывает".
      Мама Сережи горбатилась машинисткой, родных не осталось.
      Сережа перед войной, лет в тринадцать, пошел в районный дом пионеров в кружок рисования, где и встретил титана Серебряного века, своего учителя.
      Для будущей картины Сергей Иванович все собирал и собирал материал, пока однажды, в декабре, его не вызвал папа Савва, директор клуба.
      - Поможешь там девочкам из кружка пластики, они требуют какую-то декорацию к своему концерту на Новый год. Достали мы им бязи двадцать метров. Так уже прямо нету моей мочи! - вдруг воскликнул этот темпераментный толстяк. - Сделал доброе дело - седлай коня! Как говорится. Провертели башку! Ковер им другой сразу амором подавай! Пианино настройщика! Все под Новый год! Эта вобла сушеная!
      - Какая вобла?
      - Татьяна Вольфганговна, - запнувшись, пролаял Савва. - Эта, длинная.
      - А, - ответил Сергей Иванович и пошел в зальчик, где занимались пластикой.
      Уже издали, сквозь музыку, был слышен легкий топот множества ног. Настолько легкий и невесомый, как будто бы это были вереницы танцующих кошек. Пианист играл что-то знакомое, из детства - "В лесу родилась елочка". У Сережи защемило сердце. Додик уехал за границу в апреле. Мама умерла полгода назад. Новый год будет без них... Мама так любила испечь пирог с капустой, он у нее получался легкий-легкий. Додик обожал мамины пироги.
      Сергей Иванович вошел. Навстречу ему по полуистертому красному ковру, приплясывая на цыпочках и при этом обернувшись к пианино, летела с поднятыми вверх худыми руками девушка в белом.
      - Вы к кому? - вдруг увидев его и остановившись, сказала девушка. - Вам кого? Сюда нельзя!
      У пианино толпились тощенькие, как цыплята, девочки, все до единой в белом и тоже босые.
      Да. И пруд с отражением кустов, и лиловая сирень, и розовеющие колонны на закате, и зеленое вечернее небо...
      - Будьте добры, покиньте нас, - говорила тем временем чудесная девушка, подходя. У нее были бледные щеки и слегка растрепанная кудрявая головка. Босые ноги идеальной формы выделялись на темно-красном ковре, сияя как мраморные слепки. Она стояла перед ним, возвышаясь, словно бы богиня.
      - Савва Ильич, - после паузы вымолвил Сергей Иванович.
      - Это дирекция, второй этаж.
      - Савва декорации, - произнес Сергей Иванович с трудом.
      - Что Савва декорации?
      - Велел.
      Она оглянулась на пианиста. Молодой человек с шапкой кудрявых волос (вылитый Додик) махнул рукой.
      - Ну мы Савве говорили, что нужен настройщик, ковер и художник. Так вы кто?
      - Это, - сказал Сережа.
      - А, - выдохнула, вдруг неизвестно почему заволновавшись, девушка. - Вы декорации?
      Сережа кивнул.
      Ему велели снять сапоги. С войны Сергей Иванович ходил только в сапогах. Хорошо, что носки были целые и чистые.
      Ему объяснили, что нужно.
      Ему показали двадцать метров солдатской бязи, сшитые по размерам сцены.
      Всю ночь он ворочался на своем топчане.
      Затем директор Савва вынужден был выписать Сергею Ивановичу краску. На складе была желтая, грубо-зеленая и ярко-синяя, в которую красили обычно кухни, с добавлением белил. Вот белил-то как раз и не было.
      Сергей Иванович на свои последние купил недостающее.
      Пять ночей, вплоть до субботы, Сергей Иванович малевал декорацию.
      Ночь она сохла.
      К утру он ее повесил и никуда не пошел - все равно сегодня занятия по рисунку и вечером должен быть концерт.
      ОНА пришла в три часа дня. Открылась дверь, и вместе с боем часов на Спасской башне (так ему показалось, а на самом деле это билось его сердце) появился тонкий силуэт, бледное лицо. Серые глаза вдруг вспыхнули:
      - Боже! Какое чудо! Усадьба! Пруд! Сирень!
      Она снимала варежки, пальто, а сама все смотрела на декорацию Сережи, не в силах оторвать от нее своих небольших сияющих глаз. Она была похожа теперь на какой-то из портретов Тернера - нежное продолговатое лицо, нос с небольшой горбинкой, туманный взгляд...
      - Я вас буду писать, - вдруг произнес он те самые слова, которые приходят на ум каждому художнику, которому надо приударить за девушкой.
      Она ему что-то радостно ответила.
      Тем же вечером он привел на концерт свой выводок - десяток детей с папками. Найдя Татьяну за кулисами, он ей коряво объяснил, что его ученикам необходимо рисовать живую натуру в движении. Потом спустился в зал, к мамам и бабушкам выступающих, и сел в первом ряду, держа на коленях заветный толстый альбом. Сергей Иванович буквально следовал глазами за танцующей Татьяной Вольфганговной. Глаза у него бегали, как шарики пинг-понга, туда-сюда: в альбом - на сцену. Зарисовал почти всю бумагу.
      Дома, ночью, Сергей Иванович наконец натянул холст на подрамник и начал писать портрет Татьяны Вольфганговны.
      Кстати, после концерта он дождался Татьяну и проводил до самого ее подъезда. Они оба всю дорогу молчали. У дверей Сергей Иванович взял ее за варежку и прижал эту варежку к своей груди обеими руками.
      В Новый год дело было уже сделано, Сергей Иванович сидел у своей любимой в маленькой комнате и кургузо беседовал с ее бабушкой Верой Антоновной. Вдруг выяснилось, что эта бабушка знавала семью его бабушки, нашлись даже какие-то (в пятом колене) общие родственнички Синцовы, ничего хорошего, кстати.
      - Москва такой маленький город, - удовлетворенно говорила неходячая бабушка, сидя в кровати. - У нас была мануфактура и пароходы, эфто у дедовой родни в Нижнем, а у бабушки тверское поместье, таврические земли. Дача в Крыму сгорела. Дед был товарищ министра, адвокат... А у вас был генерал-губернатор со стороны прадеда... Киевский, кажется... Вы скрывали, конечно, но мы-то знали! А с вашей бабушкиной стороны ее бабка из города Нассау какая-то мелкая баронесса... Да половина все немцы у вас в роду, горделиво произнесла бабушка. - Но мы вас не осуждали. Я сама преподавала немецкий.
      Неожиданно для себя Сергей Иванович произнес на этом языке некоторую фразу, которая вдруг всплыла в его памяти. Май сорок пятого года, Потсдам. Сергею Ивановичу как раз исполнилось накануне девятнадцать лет...
      Из соседней комнаты вдруг так чудесно запахло, что у Сергея Ивановича заболело под щеками и выступила слеза.
      - Опять у них пирог с капустой перестоял! - покачала головой бабушка.
      - Доннер веттер, - откликнулся Сергей Иванович.
      - Я-я, - подтвердила бабушка и помолчала. - Вы знаете, - вдруг заговорила она, - у нас был такой смешной случай. Мой папа Дмитрий Николаевич шел как-то из своей адвокатской конторы... Дело было как сейчас, под Новый год... Под девятнадцатый, кажется. При новом уже прижиме. Папа Митя потом умер в Бутыгичаге, царство ему небесное...
      И бабушка рассказала Сергею Ивановичу всю историю про прадедушкину доху, но мы уже с вами ее знаем.
      Затем бабушка велела ему достать из комода шкатулку, открыла ее ключиком, вынутым из недр халата, ключик же был привязан на грязноватом белом шнурке (явно из-под довоенных парусиновых туфель) к булавке, приколотой с изнанки кармана.
      Сергею Ивановичу живо припомнилась старушка мама, которая все карманы закалывала булавками, свято хранила старые ключи и благоговейно относилась к картонным коробкам из-под макарон...
      Затем на свет Божий явились две сероватые тускло-голубенькие сережки с золочеными дужками.
      - Это вам с Таней на квартиру. Я берегла. Кто ей поможет в эфтом деле, кроме меня? Кооператив построите. Я скоро уйду, комната освободится, эфти поживут хоть не на кухне.
      Сергей Иванович отвел глаза. Сережки стоили ровно три копейки в базарный день. В училище им преподавали ювелирку.
      Бабушка говорила:
      - Я тороплюсь, неровен час. Это тесто с масляной краской ты смоешь керосином. Там внутри бриллианты. Понял? Только ты будешь знать этот секрет. Таня немедленно все раздаст. Ты уже сделал ей предложение?
      - Да, вчера.
      - Она мне призналась. Я же вижу, что с ней происходит. Не спит. Так что это ее приданое.
      Глаза бабушки сияли. Она вдруг громко заорала:
      - Кушать подано?! Сколько можно! Хочу шампанского и дьявольски хочу винегрета!
      И она вложила в руки Сережи коробочку своими холодными лапками. И пожала.
      P.S. Недавно я надписывала книги двум внукам Татьяны Вольфганговны и Сергея Ивановича. Внуки, Вава и Митя, носились как бешеные с игрушками: из дома только что уехала шумная французская родня...
      * Из новой книги прозы "Богиня Парка". Печатается с разрешения издательства "Эксмо".