- Тебе бы все погреться, Миша. А я так устала. Что делать будем? За нами идет наблюдение, и что?
      Вдруг она закричала:
      - Добрые люди, помогите! - Она спихнула кота с колен и встала. - Мы ведь тут пропадаем! Ребенка похитили, а это уже не шутки! Я с мешком таскаюсь, а в нем больше пуда! Не ели и не пили ничего! Так и помереть недолго! Интересно будет смотреть, как мы постепенно станем подыхать, а? Они же специально сказали, что ничего с собой не брать! Мы и не взяли! И у меня ничего нету! Они, правда, предлагали гамбургер за драгоценные камни! А откуда у меня они? Ижумруды там, алмажи?..
      Тут бабушка запихнула жемчужину обратно за щеку и замолчала.
      Может, они желали выяснить - есть ли у нее жемчуг? И ей специально предлагали такой обмен - гамбургер и воду за жемчужину.
      Бабушке вдруг захотелось посмотреть, что за бусинка у нее осталась, как она выглядит, может, она волшебная вообще?
      Баба Лена отвернулась, покатала ее во рту, и, нагнувшись, аккуратно спровадила жемчужину в ладонь, и быстро зажала кулак.
      Однако жемчужина как-то выскользнула и упала.
      Тут же, как бритва, сверкнула в полете белая бабочка, несясь наискосок мимо глаз.
      А кот живо выставил лапку крючком, поймал бусинку, прыгнул в кучу елок и тут же уронил жемчужину. Сверкнул тонкий луч, направленный вверх.
      - Куда?! - завопила бабушка. - Мишка!
      Но кот как-то ловко собрался в комок, дал свечу вверх, как за мухой, сиганул далеко в сторону - и пропал.
      - Ай, ой!
      Мотылек сгинул.
      Бабушка бросилась в кучу елок, где пропал Мишка, стала его звать, вся исцарапалась со своим мешком, продираясь сквозь пластмассовые заросли - и никакого результата.
      Тогда она села и стала тяжело думать.
      Кот не пропал, он исчез, подбросив жемчужинку. Значит, она и вправду непростая. Недаром ее хотели выманить. Наверно, кот уже сидит дома.
      Она опустилась на четвереньки и стала искать вокруг себя. Подползала под пыльные, пахнущие химией отрепья, под палки, шарила по земле...
      Хорошо, что почва такая сыпучая - на ней все отпечатывается, как на свежем снегу.
      Бабушка зашагала на четвереньках, ища Мишкины следы.
      На всякий случай она обернулась и сказала в невидимую камеру:
      - Дорогие зрители! Вам смешно? Я как верблюд с горбом? Наверно. Но знаете, я тоже еще посмеюсь! Когда выиграю главный приз! Надо двигаться, надо что-то делать, нельзя сидеть на месте! Это важно! Я всю жизнь двигаюсь и работаю, и хоть я ничего не заработала, но я верю!
      Тут она запыхалась и присела.
      - Я верю в то, что своим трудом можно добиться результата! Никогда не теряйтесь! Никогда не останавливайтесь! Не сидите как пни, подруги! Делайте что-нибудь! Можно...
      Она подумала.
      - Можно много чего! Раньше-то вон... Какие кружева из ниток плели! Вышивали шерстью! Вязали! Из лоскутов иконы лицевые шили! Да пирожки пекли и продавали! И всем помогали! Человек - это тот... ну... который живет для других! И не надо ждать, никто спасибо не скажет! Такая жизнь для других сама по себе, и без спасибо, уже награда! Все домашние хозяйки, все матери и бабушки, работницы, которые живут без спасибо, всем привет и поклон! Среди попреков! Как герои!
      Чтобы произнести эти слова, она даже встала, а потом поклонилась. Поклон удался легко. Бабушка сильно исхудала.
      - Дайте мне вернуться! С моим Кузей увидеться! Я все поняла! Я вернусь, я горы сворочу! Даром времени не потеряю! Язык начну изучать какой-нибудь, вместе с внуком! В кружок пойду! Что это я пропадаю на домашнем уровне!
      И опять она завопила:
      - Все, финал, приз в студию!
      Немного подождала, но ничего не произошло.
      Посмотрела на небо. Дрянь какая висит, надо же.
      Бабушка опустилась на четвереньки и вернулась к куче елок, куда прыгнул Мишка.
      Разгребла пыльные, убогие палки с зелеными колючками. Заглянула вниз.
      На этом месте лежал темный кожаный мешочек, крепко завязанный веревкой.
      Бабушка завыла, присев на колени. Она взяла на руки еще и этот мешочек (килограмма в два с лишним) и обратила свое заплаканное лицо к каким-никаким небесам данного леса. Там, высоко, просматривались темные, криво прибитые доски, висели отрепья, палки, плохо натянутые провода...
      - Дорогие телезрители! - опомнившись и вытерев лицо рукавом, заговорила бабушка. - Вы видите, в какие условия меня поставили режиссеры. Прошу вас, откликнитесь и пришлите свои отзывы на это безобразие. Я есть перед вами человек, у которого отобрали все, но оставили его жить и носить непонятные мешки. Звоните и шлите все, что можно. Татьяна! Идите с Валериком на прием в милицию с заявлением и простите меня, старую идиотку, что я вас не ценила и чего-то от вас требовала. Я все поняла! Чтобы меня освободили и, главное, вернули ребенка! И кота тоже! Ку-зя! - заорала она с визгом. - Где ты-ыы?! Мишка! Ксс-кс-кссс!
      Звук ушел как в ватную подушку. Искусственный лес молчал.
      Мало того. Когда бабушка по собственным следам вернулась на полянку к декорации, то, присев на прежнее место, в пыль и труху, она увидела, что стена дома медленно падает. Поднялся столб как бы дыма. Через небольшое время на месте дворца лежали в беспорядке поломанные и перекошенные куски толстого картона.
      Глава десятая
      НАШЕСТВИЕ
      Вместо того чтобы испугаться, бабушка быстро подошла к куче стройматериалов и одной рукой (другой она придерживала оба мешка, висящие через плечо) стала сволакивать к себе под елку особенно большие обломки картонных стен.
      Вскоре удалось, зацепив за ветку, установить стоймя, хоть и слегка кособоко, два кривых прямоугольника. Вниз бабушка постелила кусочки поменьше. Получился шалаш.
      Затем она подумала и притащила еще один фрагмент бывшего дворца и прислонила его с третьей стороны. Выходил какой-то даже шатер.
      Соорудив все это, бабушка осторожно заползла внутрь и, высунув руку, добыла и поставила стояком еще кусок, теперь уже снаружи.
      В последний раз выглянув из шалаша, бабушка сказала в пространство:
      - Рекламная пауза!
      И на этом она окончательно закрылась куском картона, как дверью, в своем шалаше.
      И там, положив свои драгоценные мешки, она легла на них головой, как пассажирка на вокзале, боящаяся кражи.
      Пахло вонючим клеем и побелкой, но никакие камеры не могли уже наблюдать за ней.
      "Вот интересно, - подумала бабушка, - теперь им нечего делать со мной. А я отсюда не собираюсь выходить. Вот пускай и подумают, что передавать в эфир".
      И она закрыла глаза.
      Ничего не происходило. Стояла полная, оглушительная, звенящая тишина. Только сильно урчало от голода в животе. Пересохло горло. Язык стал жестким и еле ворочался.
      В закрытых глазах плавали какие-то круги и разнообразные квадраты, уплывая во тьму.
      Бабушка погладила оба мешка и шепотом сказала:
      - Все равно они нас должны вернуть, потому что им показывать-то нечего... Все, ребята... Доигрались. Надо только обождать и не торопиться. Тихо лежим. Мы спрятались.
      На этом она заснула, и ей стал сниться какой-то огромный зал, полный народа. На сцене стоял космический корабль, готовый к старту. Вокруг корабля теснились накрытые столы. На них стояли вазы с фруктами, тарелки с едой, большие бутылки. Бабушка в чем-то блестящем спускалась к сцене из задних рядов, и ей все аплодировали. Похоже было, что ее провожают. Она шла, чувствуя большое смущение. Ей никогда в жизни не хлопали. Она добралась к подножию сцены, обернулась, зал поднялся в едином порыве, началась овация, засверкали вспышки фотоаппаратов.
      Теперь надо было подняться на сцену, прихватить побольше еды и воды, войти в аппарат и улететь.
      То есть она даже подумала, что зачем ей ракета, надо нахватать всего с тарелок - и все. Поесть и попить.
      Но было неудобно совершать такие действия на глазах ликующей публики. Поэтому бабушка взяла и свернула вбок, к выходу, бормоча:
      - Ешьте сами. Мне это не нужно. Куда это я одна поеду. Летите вы. А я не желаю.
      И вдруг шум рукоплесканий как-то стал замирать.
      Обернувшись, бабушка увидела, что ракета на сцене как-то вспучилась, приняла форму яйца, и даже по этому яйцу прошла глубокая трещина...
      Люди в зале замерли.
      Послышался треск, трещины зазмеились уже по всей ракете, и вместо ожидаемого гигантского птенца (или хотя бы крокодила) из скорлупы поползла густая черная грязь.
      От ракеты понесло густой вонищей, запахло тухлыми яйцами.
      Люди повскакали с мест, побежали наверх, закричали, завизжали.
      Грязь уже залила всю сцену, упали столы с угощением и потонули, гуща вывалилась в зал и медленно стала подниматься по рядам.
      В жирных потоках грязи извивались какие-то живые черные веревки...
      Бабушка, сама того не замечая, оказалась по колени в холодной, густой болотной жиже и начала изо всех сил стараться выйти наверх, к людям.
      Вдруг ее ноги оплела какая-то холодная, крепкая лента, задергалась, забилась, потянула вниз...
      И тут бабушка увидела, что последним, среди испуганной толпы, могучий зять Валерик несет к выходу Кузю, раздвигая народ, а рядом, оглядываясь в ужасе, пытается не отстать дочь Таня.
      - Валерик! Таня! Помогите! Ну что же это такое! - задыхаясь, закричала бабушка. - Руку хоть подайте! Тут змеи!
      Она пыталась оторвать от себя черные плети.
      Кузя там, наверху, обернулся, молча посмотрел сверху на бабушку и вдруг стал решительно рваться с отцовых плеч. Слабенький, а сползал все ниже. Он почему-то был очень хорошо виден бабушке - как будто его осветил прожектор. Волосики на голове встали дыбом и тоже сияли. Маленький был такой красивый, румяный, со сверкающими глазами, как будто он вдруг заболел. У детей так бывает.
      Бабушка мгновенно завопила:
      - Таня! Не пускай его! У него температура! Держи-и! Ладно-о! Пока! Уходите! Утонете сами! Быстро! Они сейчас всю планету-у! Бегите отсюда-а! Берегите его! Кузю, слышите! Ушки, ушки ему береги, Таня! Не разводитесь! Валера! Не пей! Богом прошу! На дерево лезьте-е!
      Ее тянуло вниз, еще одно живое выхлестнулось и опоясало ее, еле стоящую в грязи, подвижное, крепкое, дрожащее, как тугая веревка. И лезло к горлу. Грязь все поднималась, или это бабушка уже опускалась. Бабушка не смотрела вверх, не хотела знать, как уходят родные, пусть берегутся сами, пусть берегут Кузю. Она зажмурила глаза, чтобы не видеть, как вокруг плещутся живые кнуты, черные, скользкие, крепкие. Их было не оторвать. Какая-то была статуя такая же, два голых человека стягивали с себя прилепившихся змей, вспомнила она, только статуя была белая. Лаокоон, оплетенный змеями... "Я вроде них, но уже почти черная". Очень громко и часто колотилось сердце. "Как прям перед казнью, - все еще упираясь, чтобы не упасть, думала бабушка, - щупальца, их не оторвать, прощайте, неужели все? Ничего в жизни не видала, одна радость - Кузенька. Радость моя! Счастьице. Живи, родненький, и мама с папой твои. Без них тебе нельзя, дорогой мой. Без меня будет вам труднее. Ну ладно. Господи!"
      До нее еще доходил чей-то оглушительный визг:
      - Баба! Баба! Баба Лена!
      Она начала молиться, все еще стоя на ногах, потом ее сильно рвануло, подсекло, она упала на колени. Лицо уже было все в грязи. Что-то завозилось на горле мелкое, жгучее, как колючие волосинки, сильно укусило. Как будто ударило током, проникло внутрь шеи. "За что?" - вдруг обиделась она и попыталась встать.
      Тут же ее зверски ухватило за косичку и поволокло куда-то.
      Бабушка взвыла, стала высвобождать руки, растягивать эти плети, болтала ногами.
      Вдруг она, как пробка, вылетела из грязи на воздух и еще не открыла перемазанные, слипшиеся веки, как руки ее уже впились ногтями во что-то теплое, жилистое, что волокло ее. Бабушка вопила, сама не своя:
      - Ах ты гад!
      Ее поставили ногами на что-то твердое.
      Густой, недовольный голос сказал:
      - Мамаша, вы чо когти-то распускаете? Обалдели совсем, да?
      Перед ней стоял Валера с грязными по локоть лапами, злобный и бледный.
      Рядом находилась вся красная Танюшка, крепко держа Кузю двойным обхватом своих могучих рук. Кузя морщил нос, мордочка у него была заплаканная.
      Наверху уже не было людей, все сбежали.
      Вдруг раздался громкий бесстыжий пук.
      Бабушка обернулась.
      В грязи что-то как будто взорвалось, всплеснулись кривые, мокрые, черные плети, как вопросительные знаки, и все исчезло - зал, черное вонючее болото, родные...
      Запыхавшись, вся в поту, бабушка проснулась. Звенело в голове. Ощупала свои ноги - тут. Надо же, что приснится!
      - А все же их всех повидала, - сказала бабушка, адресуясь к мешкам. Валера мужик хороший, хотя и по жизни мог бы много сделать, чем это предъявите пропуск. Это их Кузя заставил вернуться, наверно. Начал рваться ко мне. Соскочил с рук и побежал.
      И тут она заплакала. Однако спать уже не решалась. Мало ли еще какая гадость приснится!
      Просто так лежать уже не хотелось, даже назло телевизионщикам. Надо было действовать.
      Она поднялась, взвалила на себя оба мешка и вылезла.
      В спертом, несвежем воздухе что-то дополнительно пованивало.
      На поляне, кое-как освещенное, стояло огромное яйцо. Причем безо всякой подставки.
      - Батюшки светы! - охнула бабушка.
      Это что же такое происходит?!
      У нее мгновенно ослабели колени.
      Одна, в этом дурацком каком-то подвале, елки-палки. И эта будущая грязь!
      Бабушка, однако, сосредоточилась, сказала себе: "Спокойно, спокойно!", села, стала крепче перевязывать мешки, то есть основательно соединила их веревочками, опять перевесила через плечо. Кузин мешок за спину, Мишкин на грудь. Встала, поправила их, встряхнулась.
      Руки освободились.
      И она начала таскать елки и сваливать их вокруг яйца. А что еще оставалось делать?
      Работа есть работа, к ней бабушка была привычна, а уж убирать и наводить чистоту она умела как никто.
      Все дальше приходилось ходить за елками, и все выше росла гора синтетической помойки вокруг яйца.
      Разумеется, искусственный лес не кончался, работы было много, и это успокаивало бабушку.
      - Мы вас изолируем, - бормотала она. - Ешьте пластик. Оплетайте. Авось подавитесь, гадюки.
      Бабушка Лена до того дошла, что стала размахиваться, как метальщик копья, и посылать палки повыше.
      Она уже не думала ни про какие съемки, не до того было. Ежели есть у человека работа, то он занят.
      - Работа - это выход из любого положения, - вдруг сказала себе бабушка. - Самое жуткое - это ничего не делать. Человек от этого шалеет. Поэтому и курят, и пьют, и все такое, чтобы заняться чем-нибудь хотя бы. Вот взять нашего Валеру. И на работе свободен, и дома как обалдуй. Про мой сон я ничего не говорю, зять оказался молодец. Спасти он может... когда захочет... - Тут она сосредоточилась, поправила мешки и зафиндилила елку на самый верх. - Вообще горы своротит. Ежели ему дело дать. А так спит или сериалы смотрит. Пьет свое пиво и курит. И все, что он взял от жизни. Помрет, кто про него хорошее слово скажет? Кому он помог в жизни? На даче у брата и то не допросишься крышу протекающую покрыть...
      В этот момент что-то произошло, какое-то дуновение спертого воздуха.
      - Баба, - сказал чей-то густой голос и прокашлялся. - Вообще не понял юмора, это что за компот? Человек приходит после ночи, блин...
      Она обернулась и покраснела. За ней стоял Валера собственной могучей персоной и, может быть, все слышал.
      - Компот? - переспросила она и отправилась за следующей порцией искусственного хвороста. - Где компот? Ты что, Валера? С дуба упал?
      Валера шел следом и гнул свое:
      - Да? С дуба. Ну ничего себе! Ночь не спавши, у человека печет в горле, дают компот, он соленый и с землей, плавает морковка, хрен ее знает... это компот, да? Это компот? А этот вообще... Внук ваш... В глаза плюнулся... Как его воспитали, так он и харкает.
      Глава одиннадцатая
      ГОРОД СВЕТА
      Кузя шел по какой-то дороге, рядом, мешая идти, увивался кот Миша. Путь пролегал среди полей, окрестности были как около дачи другой бабушки, вдали синел лес, пели птички, вспыхивали в воздухе стрекозы (Миша то и дело прыгал), а Кузя не мог понять, что происходит. Не то что он был испуган, но он как будто оцепенел.
      Шел себе и шел.
      Вроде солнышко, ветерок, а плакать хочется. Хочется позвать бабушку и хотя бы прижаться к ее юбке. Взять за ручку. Попроситься, чтобы его понесли, потому что устал. Вздохнуть наконец спокойно.
      Вдруг, как облака, перед ним встали далекие шары, купола, возникли башни, сады, засверкали стеклянные грани домов, заклубились высокие фонтаны.
      Веяли огромные флаги, доносилась веселая, смешная музыка, но очень тихо.
      Там, вдали, вдруг проскакали лошади, на них сидели дамы, и их белые платья развевались на ветру.
      Город приближался, как будто Кузя прыгал большими прыжками, но он плелся еле-еле.
      Город разворачивался перед ним все явственней.
      Красавицы причесывали на башнях других красавиц, шляпы и шали, шлейфы, вуали пролетали как облака, минуя тихо идущего Кузю и его уставшего кота.
      Вдруг они оказались на некоторой улице, и Кузя стеснялся спросить, как добраться до дома.
      Вообще он уже один раз терялся в большом магазине и плакал при всех, было такое дело. И сам ужасно стеснялся, что плачет, и не мог с собой ничего поделать. Оказался вдруг один.
      Поэтому сейчас он даже не глядел на прохожих, а смотрел себе под ноги. Только что были бабушка, какой-то темный лес, а теперь оказалась неизвестная местность, как будто Кузя заснул и пропустил самое главное как он сюда забрался. Вот тебе и на, проснулся неизвестно где.
      Светило солнце. Кузя то шел в тени больших деревьев, то выходил на свет. Хотелось есть.
      - Какой кот! - сказал голос.
      Кузя испугался и подобрал Мишу на руки.
      - Это что за кот? - продолжал женский голос. - Чудо просто!
      Чья-то рука стала гладить Мишу.
      Кузя посмотрел наверх и увидел красавицу в воздушном платье.
      - У нас таких и не видывали! - воскликнула тетя. - Тебя как зовут?
      Кузя потупился и ответил:
      - Его зовут Миша.
      Кот вдруг возразил:
      - Меня звать Мельхиор. А вас?
      - Сирень.
      - Что-то знакомое, - заметил кот Миша.
      - И мне ваше имя нечто напоминает. Пойдемте ко мне в гости?
      - Кузя, - тихо сказал Мельхиор, - я жутко хочу жрать. Пошли? Вдруг покормят?
      Кузя, все так же не поднимая головы, поплелся вслед за сверкающим платьем.
      В тот раз, когда он чуть не потерялся, его тоже окружили тети в магазине, спрашивая адрес, имя и фамилию, а он в ответ орал "ой-ёй-ёй", пока не прибежали папа с мамой...
      Тут никто ничего такого не требовал, не спрашивал: "Где ты живешь, мальчик?", хотя Кузя давно уже знал назубок свой адрес и даже сейчас потихоньку его повторял, частично вслух. Просто так:
      - Дом тридцать четыре, квартира двадцать три.
      Сирень быстро шла впереди, Кузя с Мишей на руках еле поспевал за ней.
      Но уже началась какая-то тихая радость, как будто Кузя мог вот-вот увидеть бабушку, папу и маму, и вдруг там будет родной двор, а там, рядом с песочницей за столиком около качелей, окажутся все знакомые - дядя Юра и дядя Коля, которые всегда любили поговорить с Кузей, узнать у него как дела и не хочет ли бабушка с ними отдохнуть малёк.
      Почему бабушка все время и уводила Кузю гулять в сквер.
      Но ничего такого не оказалось, когда Сирень ввела их в какие-то красивые кудрявые ворота, сплошь увитые розами.
      В ее доме оказались деревянные, но как будто кружевные сквозные двери, а за ними был сад, потом опять цветы, колонны, башня, увитая листьями, потом солнечная поляна и замок: разноцветные стеклянные стены, мраморные ворота, фонтан в центре, заросли цветов, как облака...
      И тут пролетела розовая птичка (Миша на руках насторожился, встопорщился, а птичка сказала: "Как раз!" - и закачалась на ветке цветущего дерева, словно нарочно, очень близко), потом их посадили за стол (Миша сел на отдельное сиденье, довольно высокое, как для маленьких, и со специальным лоточком).
      Вдруг Миша сказал:
      - Я не люблю цветы. Я их не ем.
      - А вы попробуйте, Мельхиор, - засмеялась Сирень.
      Кузе дали на тарелке тоже какие-то цветы. Он сидел, опустив голову, и боялся взглянуть на хозяйку.
      - Ешь, ребенок, тебе надо набраться сил, - прозвучал вдруг нежный голосок.
      На тарелке танцевала маленькая девочка. Еще новости!
      Девочка взяла в руки цветок, белый и блестящий, и поднесла прямо ко рту Кузи.
      - Ам, - сказала вдруг она крикливым голосом бабушки. От неожиданности Кузя открыл рот, а когда закрыл, то пришлось что-то жевать, сладкое и вкусное. Мороженое, вот что! Но не ледяное, а прохладное.
      У Мельхиора на лоточке тоже работал какой-то малюсенький мальчик, и Мельхиор принимал от него на вилке полные охапки мелких цветочков, жевал и облизывался.
      - Ну как тебе жареное мясо? - поинтересовался Мельхиор у Кузи.
      Кузя постеснялся ответить, что у него мороженое.
      - Вкусно.
      - Как баба Лена приготовила, - заметил Мельхиор. - Как дома.
      Они так долго ели, причем мороженое у Кузи все время было разного вкуса, в конце даже с шоколадками, мелкими орешками и чем-то воздушным и хрустящим.
      - Вкусно? - спросил Мельхиор. - Волшебная жареная рыбка!
      - Да.
      - Мм. А курочка! - сладко пропел Мельхиор, принимая последние цветочки. - Я в упоении!
      После обеда над Мишкой заплясали две розовые птички со словами: "Ну Мельхиор, ну пойдем" - и стали манить на диван.
      Мельхиор вздыбился было при виде птичек, закрутил хвостом, но потом быстро смягчился, сказал: "Куда это вы меня", потом сказал, как бы оправдываясь: "Совершенно неохота жрать" - и оказался на низком, мягком диване. Там он потоптался, выделывая круги, и вдруг заговорил:
      - Баба Лена, вы прелесть. Спасибо за обед. Разрешите улечься к вам на ручки.
      Что-то ему все время не то казалось. То рыбка, то баба Лена.
      Что касается Кузи, то он от этого так затосковал по бабушке, что чуть не заплакал.
      - Кузя, - сказала Сирень, - посмотри.
      Он заснул мгновенно и что-то во сне видел, то войны и сражения, а то голод, тьму, казни, когда людей прибивали к столбам с перекладиной и оставляли под палящим солнцем, потом он видел, как львы валят и грызут женщин, детей и стариков в каких-то специальных цирках, на глазах у радостно кричащей толпы, видел шеренги худых мальчиков, босых и в тряпье, идущих колоннами, видел несущиеся высокие наводнения, в которых мелькали кричащие головы и отчаянно бьющие по волнам руки, видел землетрясения, когда целые города проваливались в пекло, а на земле горели неугасимые пожары, при этом он все время спасал кого-то и его спасали, выручали, протягивали ему руку. Он видел горящих на кострах девушек, пролетал над полями, затянутыми пеленой отравляющего газа, и солдаты в окопах сваливались, надсадно кашляя, плюясь кровью... Он видел, как забавлялись, пыхтя, краснорожие смеющиеся мужики, как они распарывали штыками животы, заливали в чужие глотки кислоту, рубили штыками детей, видел, как голые люди толпами смотрели в потолок, откуда шел ядовитый газ, и как они падали и рвали ногтями рты, задыхаясь, и седели прямо на глазах, все - молодые и старые. А эти седые волосы состригали потом у мертвых такие же истощенные людишки в полосатых, истрепанных одеждах и набивали ими матрацы... Он видел такие же тени в кандалах на обледенелых просторах, они рубили деревья или возили тачки с мерзлой землей, где содержался уран, и этих работников, уже мертвых, складывали штабелями до лета, с номерками на ногах... Потом он увидел огромные, как грозовые облака, грибообразные взрывы, людей, которые обращались в тени на камне... Видел больных малышей, они складывали из бумаги журавликов, прежде чем умереть... Видел валящиеся, разорванные у вершины высочайшие дома, видел горящие в самолетах тела, кого-то, кто махал белым листом бумаги из окна на шестнадцатом этаже, надеясь на спасение, а потом прыгнул и летел до самой земли... Видел женщин, худых как скелеты, прижимающих к себе таких же истощенных детей. Видел человека, который, согнувшись под тяжестью наваленного на него мусора в недрах машины-пресса, говорил со своей матерью по телефону, пока его совсем не раздавило... Помощь не пришла, он не знал, где эта машина, а Кузя не успел, хотя мчался на вертолете. Он видел, как рождаются дети, как умирают, как болеют и как тяжело работают люди, как они танцуют и веселятся как ни в чем не бывало, беседуют за длинными столами, заставленными посудой, как они болтают по телефону, убивают по телефону ради денег, как мучают привязанных детей и снимают это на пленку, а потом смотрят и хохочут... Он видел, как курят, как жуют и глотают, всасывают, запускают в себя иглами медленно действующие яды, как торгуют ими, богатеют на этом и что происходит потом с их собственными потомками. Он видел убивающих себя девочек, которые летели с крыши пятиэтажного дома, взявшись за руки... Опять не успел, хотел их подхватить у самой земли, но промахнулся. Он видел, как молятся, оставив обувь на улице, покрыв голову, открыв голову, лежа распростершись, стоя, сидя, плача, в одиночестве, в толпе на площади под окном одного святого человека, или прислонившись к стене, или вокруг огромного черного камня... И потом, обвязав себя взрывчаткой, идут на смерть, молоденькие, почти дети... А их родители смотрят вслед, кивая и не смея плакать.
      Потом он проснулся на диване, рядом с тихо дышащим Мишкой, обнял его, почесал за ушком. (Мишка басом сказал: "Еще и чуть левее".) Вскочил.
      - Господи, нам уже пора, - сказал он.
      Кот Миша открыл глаза и важно сообщил:
      - Я многое понял, простите.
      Он, видимо, адресовался к двум розовым птичкам, которые сидели прямо над ним, на расстоянии полулапы. Птички покивали, и одна ответила:
      - Бывает.
      - Я вернусь, - нежно пропела Сирень, - через некоторое время. Ты меня дождешься. Все, пока.
      Миша важно протянул ей лапку, спрятав свои крючки. Попрощались.
      Потом Сирень хотела погладить Кузю по голове, но Кузя, хмурый, стоял так печально, так одиноко, что Сирень сдержалась.
      Затем Кузя взял Мишу на ручки, и они пошли вон из города как пришли, пешком по улице.
      Мимо проплывали огромные, какие-то прозрачные дома со сверкающими куполами, а вокруг них нежно пахли сады, белые и розовые. Счастье расплывалось в воздухе, сердце у Кузи подпрыгивало от радости, Мишка же произносил длинный монолог о том, что каждое живое существо нуждается в защите, и хватит убивать-то, дураки.
      Глава двенадцатая
      ВАЛЕРА В БОРЬБЕ
      - Оглянись, Валера, - сказала баба Лена, волоча три елки. - Где ты находишься.
      Валера наконец пришел в себя.
      - В больнице?
      Баба Лена засмеялась.
      - Нет, это вас приветствует телепрограмма "Чудо"! Такая как бы передача по телевидению. Нас снимают. Скрытой камерой. Как мы, земляне, можем очистить помещение. И с какой скоростью.
      Она надеялась, что Валера примется ей помогать. Но не тут-то было. Помогал он только посторонним, причем бабам со своей работы. Вешал полки. Приходил домой угостившись.
      - Телевидение? - глупо сказал Валера и стал обтряхиваться. - Я упал же!
      - Как упал? С дуба? - спросила баба Лена.
      - Как упал? Это ты меня послала, а я на твоем компоте подсклизнулся! как можно тише объяснил Валера. - Со всей силы ёкнулся! А я тебя только спросил, почему с землей и соленый компот. И пролил маленько, плеснул, типа того... Ты меня послала, а я ногой так... В лужу попал, типа. Упал, очнулся - я в "Скорой помощи". Спрашиваю, куда меня везут, отвечают: на рентген. Выгрузили и уехали, елки. Вместо рентгена ты сидишь.
      - Во-первых, я не варила никакого компота. Я только бульон успела. А за мной приехали без пятнадцати десять! И сюда привезли! Ты же пришел как всегда в полдвенадцатого с работы. Хотя заканчиваешь в девять.
      - Так пока смену сдашь... - привычно возразил Валера. - А ты же компот сварила... Из моркови... Но по вкусу как морская вода, у! Морковь варила нечищенную... В земле всю... Ты-то мне сказала "не хочешь компотику", я и махнул кружку... Соленой грязи твоей.
      - Я что, с ума бы сошла?
      - Не понимаю, - сказал зять. - Я пришел... В доме все кверху дном. Везде кожура с потолка свисает... Ты на полу сидишь пьяная... Гарью пахнет. Кузя занавеску поджигает... Прям не знаю. Я у него спички отобрал, он в меня плюнулся...
      - Это была не я, Валера! Когда это я пила? Совсем на своей работе глаза залил! Ваш пропуск!
      - Ты! Ты это была!
      - Кузя причем никогда бы в тебя не плюнул, ты что! Он мальчик хороший! Не в отца пошел! И он бы ни за что не поджег занавеску! Это тебе привиделось, Валера! С пьяных глаз и не то может померещиться! Надо, надо тебе закодироваться. У Таньки на работе директор рынка закодировался, а уважаемый человек, не чета другим, которые только могут, что пропуска проверять.
      - Дура, - привычно отвечал Валера.
      - Вот ты себя показываешь во всей своей красоте, ай-яй-яй! значительно сказала баба Лена. - Уймись, Валерий! Нас снимают, - без усилия кидая очередную елку, важно произнесла она, - нас смотрит вся страна и мир. У нас задание - очистить это помещение, собрать в кучку.
      - С какого это переполоха снимают? - вылупившись, произнес Валера.
      - Ти-ше! За нами видеонаблюдение. Носи елки.
      - Сама носи! - приглушенно завопил Валера. - Я же упал! "Скорую" вызвали! Я же больной, елки!
      - На голову? То есть... у тебя сотрясение, что ли?
      Валера подумал:
      - Не помню. Упал, очнулся... До гипса даже не довезли.
      - Ну помогай потихонечку, а то неудобно перед народом.
      Валера понуро поддержал елку, которую несла баба Лена, за тонкую верхушку.
      Как всегда, все его действия вызвали у бабы Лены гнев. Но, как всегда, она постаралась сдержаться.
      - Ты что, вообще, Валерочка, - без выражения сказала она. - Народ смотрит. Твои с работы... Вы же все время телевизор не выключаете там у себя. Круглые сутки ведь. Твои глядят и смеются.