Светлана Петрова
      Слушайте птиц на рассвете
      Рассказ
      Моей крестной
      кавалеру ордена Славы
      Южное лето нехотя уступало осени свои права. Полноценные жаркие деньки изредка возвращались, радуя запоздалых курортников, но все чаще на рассвете горы окутывал вязкий молочный туман. Он медленно сползал в лукоморье, превращаясь к полудню в мелкую морось, а к вечеру - в нудный тоскливый дождь. На листьях каштанов, что росли вдоль всей улицы, появилась ржавая кайма. Улица когда-то так и называлась - Каштановая, хотя за последние десять лет ее неоднократно переименовывали - из "Октябрьской революции" в "им. ХХ партсъезда", потом в "проспект Свободной России", - напрасно надеясь стереть из терпеливой памяти людей трагическую историю отечества.
      От новых табличек улица не стала ни лучше, ни чище. Когда-то, после войны, поселок обустроили: горный поток уложили в каменные берега, чтобы по весне не подтапливал поселок, тротуары вымостили узорной плиткой, между деревьями посадили розы и гортензии. В сушь кусты поливали всем миром носили воду из дома. Нынче на месте цветников - стыдный бурьян, веерные пальмы местами обуглены - вандалы суют в волосатые стволы окурки, ломают скамейки на набережной, урны сбрасывают в воду. И хоть бы приезжие, а то свои. Бессмысленно, как всякая жестокость. Молоденькие девочки по поселку ходят полуголые, с кольцами в пупках, а по пляжу - так и вовсе без насисьников, свежие соблазнительные ягодички разделяет только узенький шнурок - исключительно для самоощущения.
      Анна Васильевна ханжеством сроду не маялась, но, видя общее безобразие, вздыхала, смутно представляя себе будущее любимого края. Она родилась и выросла в Москве, но здесь прошла большая часть ее жизни, здесь она встретила любовь, создала семью и, как ни печально, уже обзавелась дорогими могилами. Значит, эта узкая полоска земли между горами и морем и есть ее родина.
      Жила она в двенадцатиэтажной панельной башне с неаккуратными швами, с шелушащейся грязно-серой штукатуркой и вечно застревающим лифтом. Мусоропровод заканчивался прямехонько возле подъезда, и в жару запах гнили становился нестерпимым, а когда мусорка запаздывала или за неимением бензина по нескольку дней вообще не приезжала, приходилось закрывать окна. Но если не слишком капризничать, то надо признать, что жить в доме удобно, квартиры спланированы хорошо, кухни большие, не то что в соседней хрущобе, где холодильник приходится ставить в комнату или коридор.
      Больших домов в поселке - одна улица, набережная реки и два переулка. На Платановой, что идет параллельно берегу моря, одни рестораны, харчевни и магазины. На ближних склонах гор ютятся малепусенькие разномастные строения, не портящие своим игрушечным видом пейзажа, потому что за густой зеленью их с близкого расстояния не видать. Только по вечерам сквозь заросли залетными светлячками мелькают огоньки - это лампочки освещают внутренние дворики, где летом перед глазами соседей и случайных прохожих течет чужая жизнь. Никуда не денешься - жарко, во-первых, и в доме из-за курортников места нет, во-вторых.
      Когда в пятидесятых началось капитальное строительство, Анны Васильевна страдала - так не вписывались безликие стандартные дома в окружающую природу. Но жить по-человечески тоже хотелось, а алупкинских дворцов для простого люда никто возводить не собирался. Пришлось смириться. Теперь глаз привык к сочетанию несочетаемого, к облезлым башням, к разномастным балконам, которые стеклили собственными малыми силами - кто во что горазд. На юге для тех, кто не имеет своего домика и куска земли, балкон становится местом особой значимости, он незаменим, и относятся к нему с пиететом, называя лоджией. Летом на лоджии едят, спят, зимой хранят банки самодельных варений-солений и другие овощные запасы. Нынче по балконам да окнам легко определить достаток семьи: если металлопластиковые пакеты, да еще с тонированными стеклами, значит, люди состоятельные, а если еще и кондиционер да тарелка телевизионная, то и вовсе богачи. Ну, может, и не настоящие миллионеры, настоящие-то живут в местах попрестижнее, однако у местных бизнесменов денег тоже, как говорится, куры не клюют.
      Сенечка, покойный муж, пока болезнь еще не совсем его скрутила, лоджию не только застеклил, даже утеплил, но из-за влажности субтропического климата ночевать здесь с приходом осени становится сыро. На зиму Анна Васильевна, страдающая радикулитом, скрепя сердце перебиралась в комнату. Почему скрепя? Ну, прежде всего потому, что спать в комнате скучно. В старости - какой сон? Долго ворочаешься, непрестанно взбивая подушку, но, как бы поздно ни заснул, все равно просыпаешься спозаранку. На лоджии одиночество не чувствовалось, поскольку выходила она во двор - обжитое людьми пространство между домом и утопающей в зелени крутизной, середину которой, как лентой, опоясывало верхнее шоссе, теперь почти забытое.
      Теплыми летними ночами мало кто сидит дома, разве что отдыхающие, которые спозаранку устремляются на пляж - топчаны занимать. А местные жители даже в воскресенье купаться не ходят - море, оно всегда тут, никуда не убежит, поэтому свои ночью долго колобродят. Сначала парочки сменяют одна другую на скамейках, что обязательно стоят возле всех подъездов, и каждое словечко, сказанное хоть и шепотом, можно понять, а что не поймешь додумать. Потом возвращаются на автомобилях люди побогаче - кто с работы, кто с гулянки. Многие - совсем молодые шалопаи, и где только денег на заграничные машины взяли? Эти не стесняются, сигналят в ночной тишине, возвещая о своем прибытии, в салонах у них гремит музыка, дверцами хлопают так, что стекла в доме дребезжат, разговаривают и смеются во весь голос чувствуют себя хозяевами жизни. Еще позже подтягиваются отправленные в отставку мужики и, высоко задирая головы, кричат снизу пьяными голосами: "Люська, сука, выгляни в окно, я тебе объясню, кто ты есть", "Верка, опять армяна кудлатого пустила, когда уймешься, блядища?" - "А когда у тебя рога распрямятся", - охотно откликается Верка.
      Видимо, другие слова говорили шепотом в другой жизни другие мужчины другим женщинам в тишине своих спален. Анна Васильевна вздохнула: жаль ушедших времен. Хоть и были они обманные и бедные, но чистые помыслами. В душе простых, не слишком грамотных и не обремененных информацией людей жила надежда, над которой никто не смеялся. А теперь тех, кто надеется на светлое будущее, называют дураками. Может, и правда, мы дураки, только во всякую пору - свои кумиры, и тоскливо глядеть, как низвергают твоих богов, пусть и отживших. Подумайте: мы тоже когда-то были молодыми, а вы будете старыми. Живите, как хотите, но дайте и нам умереть достойно.
      К грубому стилю ночных перепалок Анна Васильевна старалась относиться, как к фольклору. Но вообще-то грубость ей претила. Сама она за всю жизнь никому плохого слова не сказала, не обругала - ни на фронте, ни потом. Только когда Сенечка уже совсем обезножел, оглох и стал похож на состарившегося мальчика (а ведь ему и сорока не было) и она никак не могла поверить, что другой судьбы не будет, злая
      обида - сама по себе, безо всякого на то хозяйского согласия - начала закипать у нее глубоко внутри. Чувство Анне Васильевне прежде незнакомое, потому она его сразу и не распознала. Хорошо, сын помог: в кои-то веки приехал навестить родителей, да так кстати - мать вовремя образумил.
      - Ты чего на него так орешь, будто съесть хочешь? - спросил сын.
      - Я? - искренне удивилась Анна Васильевна. - Не замечала. Устала, наверное.
      - Может, мне забрать его в Нижний?
      - Что за бред! Ты думаешь, он поедет?
      - Папа, - сказал сын отцу в самое ухо, - поедем ко мне, поживешь, отдохнешь от мамы.
      - Как же я могу ее оставить одну? Она без меня пропадет, - убежденно ответил старый мальчик.
      Анна Васильевна проглотила комок в горле: ведь желала только одного чтобы муж, какой ни есть, подольше оставался рядом. С того случая голоса она больше ни на кого старалась не повышать, а люди разные попадались: вредные, больные, замученные жизнью, несчастные, бывало, и кричали, и ругались, и спасибо говорить забывали. Когда на пенсию вышла - уколы делала соседям, если врач назначит, чтобы им медсестру за деньги не нанимать. Благодарности особой не ждала, хотя иногда думала, что могли бы коробку конфет подарить для душевного удовольствия, иные летом на курортниках хорошо зарабатывают. Но намекать никогда бы себе не позволила и о людской черствости не печалилась: каждый живет по собственному разумению. Находились и такие, которые уже теперь ей, старой одинокой вдове, завидовали. Как-то донесли в милицию, что пускает отдыхающих, а налогов не платит. Явился участковый, пришлось ему объяснять, что никогда она этим не занималась, так обходится. Поверил, долго извинялся, оказывается, женщина из соседнего дома, которую Анна Васильевна еще девчонкой знала, настучала. И зачем ей, бедняжке, такой грех на душу было брать? Теперь, встречая ее на улице, Анна Васильевна от неловкости опускала глаза.
      Самым прекрасным временем на лоджии были ранние утра. Часа в четыре, когда только-только начинает развидняться и небо, стремительно светлея, из густо-черного становится жидко-серым, открывали свой концерт птицы. Какие Анна Васильевна не очень разбиралась. Она знала стрижей, которые перед дождем носились низко над рекой, как-то на камне у самой воды видела пестрого короткохвостого зимородка, под деревьями, не очень пугаясь людей, привычно сновали желтоклювые скворцы, и, конечно же, повсюду прыгали на тонких ножках-пружинках южные крохотули воробьи. Но, кто пел в горах, так густо заросших деревьями, пальмами и кустарником, Анна Васильевна не знала. Птиц ее орнитологическое невежество никак не задевало, и на рассвете они все разом, каждая на свой лад, начинали от души и с большим воодушевлением громко кричать ли, петь ли, переговариваться, браниться или славить новый восход солнца. Позже, в течение дня, ничего подобного не наблюдалось, и, сколько бессонных ночей ни проводила Анна Васильевна на лоджии, оглушительные звуки пернатых продолжали ее удивлять, вызывая нежную улыбку.
      Вместе с птичьим гомоном приходил рассвет, а с ним - дворничиха Валентина. Шаркала метла, бегали и кричали дети, переговаривались соседки, развешивая простыни на специально протянутой для этих целей нержавеющей проволоке. И радио не надо, все местные новости узнаешь в пять минут: когда воду горячую дадут, а электричество, наоборот, отключат, кого "скорая" увезла, какой муж дома не ночевал, почем сегодня на рынке огурцы - не прозевать бы, когда цена упадет, чтобы сделать "закрутки" на зиму.
      Переходить с балконного диванчика в комнату Анна Васильевна не любила еще по одной причине - из-за двуспальной кровати с пружинным матрацем, купленной за хорошие деньги еще при жизни незабвенного Сенечки. Вообще-то матрац прекрасный, обитый плотной драпировочной тканью с мелким рисунком, не матрац, а загляденье. Со временем он даже не потерся и промялся совсем немного, но приобрел подлое свойство: стоило лечь чуть правее или левее горбатой середины, как начинало казаться, что катишься вниз. Конечно, не в полном смысле слова, но замученное старческой бессонницей тело чувствительно отзывалось на уклон, и тогда приходила глупая мысль, что именно он-то и мешает заснуть.
      Анна Васильевна - человек, можно сказать, интеллектуальный, во всяком случае, образованный, еще до войны окончила в Москве десять классов, после Отечественной - медицинский техникум в Сочи, поэтому умела отличать причину от следствия. Но разве от этого легче? В таких делах, как бессонница, мозги еще никому не помогали, только мешали. Соседки по дому так говорили: ты, Васильевна, шибко умная, оттого тебе и не спится, была бы дурой - не лезли бы тебе в голову разные мысли, дрыхла бы без задних ног.
      Но какие такие особенные думы могут обременять одинокую женщину далеко за семьдесят с хорошей, по российским меркам, пенсией? Это в молодости спать мешают мечты. Анна Васильевна, тогда еще просто Анечка, мечтала достать курицу или мясца не слишком костлявого, которого не только на супец, но и на макароны по-флотски хватит, мечтала, переехать из барака в хороший дом, мечтала, чтобы муж перестал болеть, а сын не отбился от рук. Как ни странно, почти все ее мечты осуществились. Любые продукты теперь можно купить без очереди, квартира однокомнатная имеется, сын еще подростком поступил в военное училище, стал офицером, женился, сам уже дед, правда, живет далеко, не вспомнить, когда виделись в последний раз, ну и пускай, лишь бы у него все ладилось. Только вот муж Сенечка так и не выздоровел, уже тридцать лет, как помер. Так что забот у нее не осталось, можно сказать, никаких. Здоровье? Так его никому, даже молодым, не хватает, а в старости уж так полагается, и тут ничего не поделаешь. Лечись - не лечись, больше отпущенного не проживешь.
      Будучи по натуре оптимисткой, Анна Васильевна и в своем нынешнем положении находила приятное. Разве плохо быть хозяйкой своего времени, просыпаться на рассвете и ощущать себя живой? Несмотря на ночные мытарства, каждое утро она радовалась тому, что проснулась, и не строила никаких планов. Все, чего она
      хотела, - умереть не от болезни, а просто от старости и желательно во сне. Нет, умирать она, конечно, не спешила, жить ей нравилось. Но раз смерть неизбежна, то пусть без боли и унижений. Таково было ее единственное нескромное желание.
      Случались дни, когда Анна Васильевна неожиданно засыпала без всяких усилий, но опять толку чуть: во сне ей отчетливо представлялось, что она летит прямо на пол, но почему-то не падает, а наклонно парит в воздухе до тех пор, пока не очнется от своего кособокого наваждения.
      И ведь все из-за матраца. Менять матрац накладно и хлопотно. Надо попробовать перевернуть. Только самой ей не справиться. Соседа Юрочку звать неудобно, он всегда такой серьезный, здоровается, будто делает одолжение. Да и действительно, кто она ему? Ну, помнит, как мальчишечка без трусов по двору бегал. Теперь Юрочка институт закончил, на работу в собственном, хоть и перекрашенном, "Жигуленке" ездит, дворовых приятелей сторонится, не чета они ему нынче: кто на рынке дешевыми товарами втридорога торгует, кто в барах летом на коктейлях деньгу зашибает, а кто целый день по пляжам да забегаловкам болтается, неизвестно чем зарабатывает, но без денег никто не ходит, молодежь нынче ушлая. Так что, может, и прав Юрочка.
      Остальные мужики в подъезде не моложе самой Анны Васильевны и уже ни на что не способны, даже мусор на помойку жены выносят, когда мусоропровод засоряется. Позвать кого с улицы, помочь за деньги, так кто там шастает по
      улицам - одна пьянь, неприятно в дом пускать. "Нет уж, обойдусь!"- раз и навсегда решила Анна Васильевна и продолжала "летать" по ночам.
      Снотворное пить она не любила - как медработник, хотя и среднего звена, знала наверняка, что всякое лекарство - яд, так за него еще и деньги заплати, да немалые! Раньше лекарства врач выписывал, а теперь только название скажет, а если снизойдет, то на бумажке накорябает - и иди, покупай, выбирай, словно колбасу. Ей, "участнику ВОВ", полагался раз в месяц бесплатный рецепт, но по нему в районных аптеках ничего не выдавали, надо час ехать в битком набитом автобусе в центр, потом еще час отстоять очередь в одной-единственной аптеке, обслуживающей льготников, а нужного лекарства чаще всего не оказывалось. Да пропади оно пропадом, это снотворное! Может, и правильно, что с каждым годом, сезоном, даже месяцем сон ее становился все короче, потому что время жизни убывало стремительно и обидно было бы тратить его попусту. В молодости мы все уверены, что впереди - вечность, а будущее неконкретно, будущее - это то, что будет, и не жалко дрыхнуть сутками. Теперь каждый денек на счету, а будущее представляется отчетливо и имеет вид утра, когда не хватит сил встать с постели.
      Анна Васильевна прожила простую и слишком трудную жизнь, чтобы задумываться - какой в ней смысл. Если есть жизнь, значит, есть и смысл. В Бога она, скорее, не верила, чем верила, но, как большинство, крестилась, целовала бумажную иконку и просила у Матери Божьей защиты, когда кто-нибудь болел. И тем более не размышляла Анна Васильевна о жизни после смерти, хотя рассчитывала на рай, если таковой все-таки имеется, потому что много страдала и не совершала зла.
      Не знала она и интеллигентского сожаления о том, что после нее ничего не останется, кроме памяти сына и внуков. Разве плохо? "Дети" - так она обобщенно их называла - присылали весточку к каждому празднику, кроме пожеланий здоровья и светлого неба над головой, коротко сообщали семейные новости. Перемены происходили так редко и были такими незначительными, что вместо писем Анна Васильевна давно уже получала затейливые цветные открытки с несколькими дежурными фразами. Но и их набралась целая кипа, пришлось освободить от Сенечкиного белья верхний ящик комода и сложить туда всю корреспонденцию - почтовые карточки вместе с конвертами, на которых есть год и число, что очень важно, когда перечитываешь.
      Было, правда, одно письмо - от невестки, в прошлом году пришло. Анна Васильевна хранить его не стала, выбросила, но помнила наизусть, хотя предпочла бы забыть. "Ваш старший внук, - сообщала невестка, - встречается с девушкой и собирается жениться. Я - против, потому что нам и так тесно в нашей маленькой квартирке со смежными комнатами, а еще и младенец появится невеста вроде бы уже беременна, такие нынче нравы. Поэтому в доме все время ругань. Рассчитывать на увеличение жилплощади мы не можем, эту-то с трудом выцарапали. Вот я и подумала: вы живете одна, в курортном городе, там недвижимость в большой цене. Продали бы свою квартиру, а мы тут на эти деньги для молодых купим. Вам же место всегда найдется, летом можете на даче жить - есть у нас за городом шесть соток и домик. Много ли вам надо, чтобы век дотянуть, и какая разница где. От одиночества страдать не будете и правнуков еще понянчите. Пишу вам в тайне от мужа, он никогда практичностью не отличался. Только я заикнулась, рявкнул - дай матери умереть спокойно. Но время-то идет, всем сегодня жить хочется. Так что если любите своих мальчиков, то, надеюсь, примете здравое решение".
      Анна Васильевна много ночей сочиняла в уме ответ, но написать - так и не написала: глупо объяснять невестке то, чего она не поймет. Хотелось бы, конечно, помочь детям, но они люди взрослые, сами должны найти выход, а квартира все равно когда-нибудь им достанется. Она же - сын прав - никуда не поедет, до последнего останется там, где Сенечка дни свои закончил, и рядом с ним, под одну плиту на вечный отдых ляжет.
      Других ценностей, кроме квартиры и сыновнего понимания, Анна Васильевна не нажила. Не считать же ценными хрустальные бокалы или телевизор? Смешно. Возможность покалякать на скамейке с соседками? Еще смешнее. Ни родителей, ни сестер-братьев. Была близкая подруга - недавно проводили в последний путь. Впрочем, и с нею особо откровенных разговоров Анна Васильевна не вела - не любила, стеснялась. Еще она имела пристрастие к книгам. Без чтения - какая жизнь? Особенно теперь. Скучная и убогая. Однако ценность все-таки что-то другое. Кружка с незабудками, из которой мама до войны по утрам пила кофе, - Аня пронесла ее в рюкзаке через всю Европу. Или, например, пение птиц по утрам.
      Бесспорной и самой большой ценностью, которая уже иссякла, был муж Арсений Михайлович. По отчеству, как тут принято, его никто не величал лицо слишком детское, оно так и не успело состариться. Особенно трогательно выглядела улыбка ребенка, которого обидели, а он не обижается. Потому так и остался муж до смерти для всех Сенечкой.
      Познакомилась Аня с ним здесь, на юге, где он долечивался после контузии. Призвали его на исходе войны, в январе сорок пятого, когда до восемнадцати ему оставалось еще семь месяцев, а в марте грузовик, в котором везли пополнение на передовую, по ошибке отбомбили свои же летчики. Сенечку в тяжелом состоянии прямиком отправили обратно в тыл. Однако выходило, что в действующих частях он не пробыл ни одного дня, а потому после войны не получил удостоверения участника и причитающихся льгот. Кочуя из госпиталя в госпиталь - так как лучше ему не становилось, - он добрался наконец до Кавказского побережья: врачи решили, что, возможно, южное солнце и морские купания позволят худосочному юноше, страдающему мучительными приступами головных болей, восстановить силы. Он, и правда, вроде бы пошел на поправку, но, скорее, даже не от теплого климата, а от любви.
      Сенечка влюбился. Да как! Можно сказать, без памяти. Теперь голова у него болела только о том, как бы не пропустить время от завтрака до обеда, когда сквозь редкие доски госпитального забора можно увидеть девушку ежедневно, в одно и то же время, она приходила купаться на соседний пляж.
      Так совпало, что после победы Ане, как и многим фронтовикам-орденоносцам, выдали путевку в военный санаторий, расположенный в том самом поселке, где лечился Сеня. Когда отдыхающие, главным образом мужчины - существа мало любопытные, но тотчас изменяющие своей природе, если дело касается молодых женщин, - узнали, что тоненькая, похожая на школьницу Анечка три года провела на передовой, удивились - вот это патриотизм!
      На самом деле идейные соображения здесь были ни при чем. На фронт она попала, можно сказать, случайно. Родители - врачи, не успели с передовой даже треугольничка прислать - в первый же день немецкая бомба угодила прямиком в походный лазарет. Аня тогда училась в школе и ухаживала за бабушкой, которая не вставала с постели. Через год бабушка умерла, и кто-то из знакомых пристроил девочку в небольшую контору по учету. Что учитывали, Анна Васильевна теперь уже не помнила - тогда учитывали все. Получала карточку служащей - пятьсот граммов хлеба. Голодно, холодно и одиноко. Очень боялась, что придут и выселят из родительской квартиры. Кто? Она не знала. Кто-нибудь. Все вокруг были старше и сильнее, у кого-то еще и власть была, а у нее совсем ничего, только квартира, где стояла привычная мебель, папин письменный стол, за которым в той жизни она делала школьные уроки. В шкафу висели мамины платья, Аня их трогала и нюхала, чувствуя себя защищенной довоенным прошлым.
      В конторе работали с десяток женщин, немолодых и хмурых. Во всяком случае, Аня не слышала, чтобы кто-то из них смеялся. В сорок втором ей исполнилось семнадцать лет, и начальница велела сходить в военкомат, там интересовались добровольцами, а у всех конторских - семьи. В военкомате комиссар предложил Ане выучиться на телефонистку - и на фронт. Фронт - это, конечно, страшно, но и Москву каждый день бомбили, а зенитки на крышах долбили с такой силой, что сердце уходило в пятки. Аня подумала: хуже, чем эта стылая контора, не будет, а за фронтовиками квартиры закрепляют. И согласилась. Вот и весь патриотизм.
      Короткий карантин она прошла в уже отвоеванной у немцев Смоленской области, под Вязьмой. Жили в бывшем немецком бункере, впроголодь, боролись с невесть откуда взявшимися вшами. Кроме специальных знаний по связному делу, требовалась строевая подготовка. Ребят и девчат с утра до вечера гоняли по полю, учили стрелять, бросать гранаты и рыть окопы. У военрука отсутствовали правый глаз и левая нога. Поскрипывая дешевым протезом и морщась от боли в растертой до крови культе, он ходил вдоль строя новобранцев и изо дня в день надсадно кричал:
      - Отечество защищать - большая честь! И я вас готовлю положить за Родину жизнь, если понадобится.
      К счастью, кровожадного бога Марса Анечка, возможно, по причине своей тщедушности не заинтересовала. Она получила назначение в штаб Первой отдельной кавалерийской дивизии в составе Второго Белорусского фронта и оказалась самой молодой из четырех штабных телефонисток. Была она по-детски серьезной и исполнительной, к тому же такой маленькой и хрупкой, что начштаба, мужчина в возрасте, опекал ее особо. Ругаться в присутствии девочки он, конечно, запретить подчиненным не мог, тем более что и сам грешил крепким словцом, но обижать сироту не дозволял и хлыщей штабных отгонял от нее беспощадно.
      В помощь Ане дали коня по кличке Дракон. Воевал конь в строю с самого начала фашистского нашествия и когда-то, видимо, соответствовал своему грозному имени, но от всего пережитого что-то случилось у него с нервами. Он не просто сделался смирнейшим из смирных, но в самый ответственный момент вообще переставал слышать команды, шел, куда вздумается, или застывал в оцепенении. Начальник штаба говорил "спеклась скотинка" и давно хотел пустить Дракона на колбасу, но жалел, уважая прошлые лошадиные заслуги, а тут представился удобный случай - пристроить коня к девчушке. Аня выросла в городе и лошадей боялась, хотя еще видела пролетки на московских улицах, но с теми лошадьми управлялись извозчики. Если бы не обстоятельства, так высоко она бы никогда не полезла. Но дивизия-то кавалерийская, пешком тут не ходят, поэтому смиренность Дракона пришлась как нельзя кстати. Юной телефонистке помощь, а коню - жизнь. Хотя без курьезов не обошлось.
      Однажды был получен очередной приказ - выйти из райцентра Ярцево и двигаться вместе с наступающими частями нашей армии, даже чуть впереди, как это и положено кавалерии. Аня, в ватных штанах и телогрейке, с автоматом за спиной и двумя лимонками у пояса, водрузила на Дракона вещмешок, снаряжение связистки и взгромоздилась сама - не без помощи начальника связи, лейтенанта, который безуспешно пытался за нею ухаживать. Аня большой храбростью не отличалась, а потому крепко держалась не только за поводья, но - для надежности - и за конскую гриву, тем более что валенки не лезли в стремена. Несмотря на рыхлый весенний снег, она не спешила их менять: самые маленькие сапоги, которые нашли снабженцы, были 37-го размера, а она носила 34-й и потому растирала ноги в кровь. Так и прохромала от Вязьмы до Берлина в окровавленных портянках.
      Дивизия вышла к речушке со страшноватым названием Вопь. Мостик, узкий, деревянный, оказался цел. На противоположной стороне высился занятый немцами холм, облепленный сельскими домишками. Наша пехота переправилась на левом фланге, но все еще лежала в снегу под горой, время от времени безуспешно поднимаясь в атаку. С правой стороны, откуда зашла кавалерия, находилось несколько разрушенных хатенок и стояла подозрительная тишина. Кони под бойцами всхрапывали и топтались между деревьями негустого леска. Командир дивизии, бравый генерал, как и положено - с усами, благоразумно велел всем спешиться и до выяснения обстановки на рожон не лезть.
      Легко сказать - трудно сделать. Сколько Аня ни натягивала поводья, ни кричала "тпру, лошадка", ни била Дракона валенками по бокам, он, как ни в чем не бывало, бодро продолжал трусить вперед, перешел мостик и только тогда остановился в недоумении, когда из подвала разрушенной хаты начал бить станковый пулемет. К счастью, Дракон успел продвинуться так далеко, что оказался вместе с Аней вне зоны обстрела. Она кубарем слетела с коня, плохо соображая от страха, сорвала с пояса лимонку, размахнулась, как учил хромой военрук, и бросила в темную дыру подвала. Взрыва не последовало, и, враз взмокнув спиной, она поняла, что забыла выдернуть чеку. Дрожащими руками схватила последнюю гранату и зашвырнула ее туда же, но уже по всем правилам. Грохнуло будь здоров! Поскольку гранат больше не было, Аня стала безостановочно стрелять из автомата в сторону подвала на случай, если немцы остались живы и начнут вылезать. При этом она бегала вокруг, шлепая раскисшими валенками, и кричала, как оглашенная. Что кричала? Конечно, "ура!".
      Аня не помнила, как появилась подмога, как закончилось так странно начатое телефонисткой сражение. Ночевали уже в деревне, отбитой у немцев совместными усилиями дивизии и двух пехотных батальонов. Утром бойцов выстроили, как для парада, - приехал сам командующий фронтом маршал Константин Константинович Рокоссовский, человек красивый и справедливый, а потому всеми солдатами любимый. Прошел слух, что речь пойдет об участии Первой отдельной кавалерийской дивизии в важной общевойсковой операции.
      Вдруг Аня услышала свою фамилию - ее назвали первой - и похолодела: два дня назад она потеряла противогаз и теперь была уверена, что получит выговор. Но, делать нечего, вышла вперед, отдала честь, как положено, и замерла - ни жива ни мертва.
      - Так это и есть тот самый воин, который первым ворвался в расположение противника и подавил вражескую огневую точку? - весело спросил Рокоссовский, глядя на тощенькую черноглазую девочку в валенках не по размеру. - И как это тебе удалось?
      У Ани от души отлегло.
      - Не знаю, товарищ маршал, - честно ответила она. - Это все Дракон, мой конь, а я просто испугалась.
      Комдив от такой глупости даже скривился и быстро сказал:
      - Скромничает, за такой подвиг можно героя получить.
      - Ну, героя - не героя, а орден Славы третьей степени этот боец заслужил. - Рокоссовский поманил пальцем адъютанта, взял у него красную коробочку и вручил Ане. - За личную трусость! - тихо сказал маршал, улыбнулся и громко добавил: - Спасибо, товарищ ефрейтор!
      Аня, пораженная, молчала. Командир сделал страшные глаза, и она опомнилась:
      - Служу Советскому Союзу!
      В другой раз Дракон остановился ночью на опушке, которую кавалеристы намеревались проскочить быстрым алюром под носом у противника. Громко кричать Аня не могла, спешиться - тоже, потом, без посторонней помощи, не взобралась бы в седло, поэтому она стала нежно гладить и целовать упрямцу шею, шептать в уши ласковые слова. И Дракон внял, смилостивился да так припустил крупной рысью, что обогнал передовой отряд, а Аня чуть не свалилась.
      После Победы девушка и лошадь расставались тяжело. Как-никак прожили вместе, в полном смысле бок о бок, три года, да не простых, а таких, когда костлявая в запале мела всех без разбора - молодых и старых, храбрых и трусливых, посланных своими командирами на верную смерть и убитых шальной пулей. Аня считала Дракона другом и защитником, и Дракон, вероятно, чувствовал что-то похожее. Души их давно сблизились и теперь изнемогали от любви и жалости. Девушка плакала навзрыд, и в глазах лошади тоже стояли непролившиеся слезы.
      Москва встретила неласково - в их дом в сорок третьем попала бомба, теперь на его месте была ровная площадка, заросшая подорожником и конским щавелем. Ане дали жилье где-то в районе Мещанской, в деревянном доме, густо заселенном людьми незнакомыми и неясными, погруженными в семейные заботы, вечно стремящимися что-то "достать". Комната, которая заменила Ане квартиру, была небольшой, с чужими пыльными вещами, как ей сказали - хозяева погибли. Все это навевало тоску. Аню охватила усталость и апатия. Она отвыкла заботиться о быте, напрягалась от мелочных споров на коммунальной кухне, никак не могла решить - поступать в вуз или идти работать. Путевка в санаторий пришлась как нельзя кстати.