- Самуил Абрамович! Как я пел?
      Тогда Самосуд с присущим ему юмором неожиданно отвечает:
      - Слушайте, дорогой мой, да вы меня чуть не сбили!
      Другой забавный случай произошел с артистом Дровянниковым. Он пел партии Спарафучилле, Гремина, Гудала, а в "Тихом Доне" исполнял роль войскового атамана. Постановщикам оперы казалось, что если он просто выйдет на сцену, то это будет неэффектно. Большой театр имел возможность сделать так, чтобы певец выезжал на лошади, о чем ему и объявили. Дровянников не испугался. "Вы знаете, я донской казак и умею обращаться с лошадьми. Не беспокойтесь, все будет в порядке",- заверил он.
      Ему показали лошадь, он ее долго кормил сахаром и пряниками и вроде бы подружился. Когда же на спектакле войсковой атаман должен был выехать на площадь, чтобы произнести небольшой монолог, возвестив, что объявлена война с Германией и все должны встать за Отечество, лошадь заволновалась. Она ни за что не хотела идти на сцену. Тогда Дровянников ее пришпорил, и она неожиданно сорвалась с места и галопом пронесла его через всю площадь. Так что донской казак успел только крикнуть. "Казаки, за мной!"
      В "Аиде", которой дирижировал Вячеслав Иванович Сук, пели хорошие певцы. Но Вячеслава Ивановича уговаривали, чтобы он взял еще одного исполнителя - тенора Викторова, который обладал феноменальным по силе и мощи голосом. Сук отказывался, говорил, что Викторов не музыкален, его подведет, долго отнекивался, но в конце концов его уговорили. Провели репетицию, и все прозвучало слаженно. Когда же Викторов вышел в первом действии и начал свой романс "Милая Аида", очень трудный, он заволновался, и хотя голос его звучал сильно, все пошло "поперек" с оркестром. Особенная же путаница началась во время сцены с хором и ансамблем. Когда кончился первый акт, многие артисты прибежали к Вячеславу Ивановичу в его директорскую комнату.
      - Вячеслав Иванович, ну как? Ведь это же героический тенор!
      На что Сук иронически заметил:
      - Да, тенор-то он героический, но ведь ему и дирижер нужен героический.
      Пикантный случай произошел на опере "Саломея" Рихарда Штрауса. Согласно либретто на сцене поет хор евреев, и Сук долгое время бился над стройностью его звучания. Когда же этот хор был отрепетирован, Сук объявил: "Все евреи свободны". И вдруг оркестр поднялся и собрался уходить. "Да нет, нет! - закричал Сук.- Не эти евреи, а те, которые на сцене!"
      ...В "Русалке" партию Княгини исполняла Фаина Сергеевна Петрова, очень музыкальная певица, которая хорошо владела фортепиано. Фаина Сергеевна рассказывала мне, что когда она учила партии, то играла подряд весь клавир и пела за всех певцов, поэтому знала оперу наизусть. И вот в самом последнем акте, на берегу Днепра, когда Княгиня появляется, чтобы уличить Князя в измене, он должен спеть ей фразу "Зачем вы здесь?". А она вдруг, зная весь клавир, по инерции прямо в лицо Лапину спела: "Зачем вы здесь?" Князь - Лапин оторопел от изумления, но быстро нашелся и пропел в ответ: "А вы зачем?" Артисты и публика, несмотря на трагическую по либретто ситуацию, расхохотались.
      У нас в оркестре работали несколько чешских евреев. Среди них очень хороший тромбонист Яков Штейман - замечательный музыкант. И вот случилось так, что, когда артисты оркестра пришли и сели на свои места, он увидел, что второй тромбонист одет в новую крахмальную манишку со сверкающим бантиком. Однако когда этот второй тромбонист начал играть свою сольную фразу, то неожиданно сделал несколько киксов. Тогда в паузе Штейман выдает ставшую у нас поговоркой фразу: "Крахмальные манишки ноты не берут".
      Печально закончилась одна ситуация в утреннем спектакле "Лоэнгрина", которым дирижировал Сук. В перерыве пришел в театр виолончелист Козолупов, который в этот день был свободен. Он поговорил с оркестрантами, сел около арфы и задремал. Этого никто не заметил, но когда начался следующий акт, то на пианиссимо скрипок Козолупов вдруг проснулся, схватил с испугу арфу и начал брать на ней какие-то немыслимые аккорды. Сук схватился за голову и чуть не упал в оркестровую яму. После спектакля разразился такой скандал, что Козолупова уволили из театра.
      Шел как-то балет "Ромео и Джульетта". В антракте скрипач Непомнящий выскочил и побежал в ЦУМ. Возвращается обратно и говорит: "Ребята, посмотрите, какая интересная новинка!" И показывает небольшой плоский будильничек, и все восхищаются его мощным звонком. Потом оркестранты сели на свои места, спектакль продолжался. Вдруг в паузе будильник со всей силой зазвонил. Ю. Файер, дирижировавший балетом, открыл глаза шире своих очков. Непомнящий схватил будильник, прижал его к себе, но тот еще долго "под сурдинку" подавал голос.
      Очень интересно ставил "Фауста" режиссер Смолич. У Фауста в кабинете стоял большой глобус, метра полтора в диаметре, сделанный из металлических прутьев, обтянутых материей. Перед появлением Мефистофеля внутри глобуса загорались лампочки и получалось, будто шар начинал гореть. Мефистофель представал перед Фаустом, держа этот шар над головой со словами: "Вот и я, чему ты дивишься?"
      Но на самом деле Мефистофель не держал шар - он поднимался на тонком невидимом тросе. И вот Евгений Васильевич Иванов мне рассказывает: "Ты знаешь, жду вчера своего выхода, приготовился. "Ко мне, злой дух, ко мне!" - призывает Фауст, а шар ни с места. Из люка его крутят, а он не поднимается. Ну, я его на своем горбу поднял, а он такой тяжелый, да еще вокруг меня на стальном тросе вращается. Публика была довольна, а я еле довел сцену до конца".
      Когда мы репетировали Фауста, то была придумана такая мизансцена: Мефистофель подходит к бочонку с вином и приказывает: "Эй ты, божок, вина дай!" Он делает жест в сторону бочки, и оттуда начинает струиться вино. Технически это было сделано так: все участники сцены сидят за столом, а Мефистофель проводит шпагой по столу, где были сделаны соответствующие контакты, и в этот момент вылетали сильные искры и начинал бить фонтанчик с вином. Мефистофель произносил: "Идите все и пейте на здоровье, господа". Но однажды Пирогов - Мефистофель выхватил шпагу, резко провел ею по столу и, видимо, согнул сосочек, из которого должен был бить фонтан с вином. Мощная струя ударила ему прямо в рот. Он стал кашлять и отплевываться, потому что попало в рот не вино, а вода и, может быть, не очень чистая. Пирогов не выдержал, начал хохотать, и присутствующие тоже развеселились.
      А как-то после сцены в темнице мы с Фаустом появляемся на том месте, где происходит вакханалия, и я пою: "Взгляни, одно лишь мановение и тотчас все приходит в движенье".
      Тут вырубается на несколько секунд свет, чтобы со сцены убирать все лишнее и начать сцену Вальпургиевой ночи, очень красиво оформленную. Однажды, произнеся свою фразу, я сделал два шага назад (но уже во тьме) и почувствовал, что еду прямо в суфлерскую будку. Она тогда в филиале Большого театра была покрыта плетеным материалом, из которого обычно плетут корзины. Я приземлился на эту крышку, она страшно заскрипела, слегка оглушив суфлера, который, в испуге, закричав "Ой, боже мой!", мгновенно исчез - его как ветром сдуло. Он даже не понял, что произошло. Все же я успел вовремя выскочить из будки и встать в позу, за мгновение до света. Однако участники Вальпургиевой ночи не могли сдержать смех.
      В балете "Барышня-крестьянка" главного героя танцевал Владимир Преображенский, очень красивый артист. В этом балете есть такая сцена, где он с девушками играет в жмурки. Но они перестарались и завязали ему глаза так, что он, как ни старался приподнять повязку, не смог этого сделать. Ничего не видя, он побежал за ними и рыбкой полетел в оркестр. Оркестранты даже уронили из рук инструменты. Но не успели еще прийти в себя от испуга, как Преображенский вскочил обратно на сцену и продолжал танцевать как ни в чем не бывало. Публика оценила его выдержку и акробатическую находчивость.
      В Большом театре был замечательный певец, высокий бас Анатолий Садомов. Правда, при мне он уже не пел, но до войны я слушал его в спектаклях. Он сильно заикался, однако в пении это совсем не проявлялось. Однажды Самосуд решил попробовать Садомова в "Севильском цирюльнике" в партии Дона Базилио. Ему пришла идея попросить Садомова заикаться в речитативах, а арию петь без заикания. Попробовали - все получилось замечательно. На всех речитативах Садомов здорово заикался, это было очень смешно. И вот на премьере Садомов вышел и в волнении все речитативы воспроизвел без единого заикания. Никакого комического эффекта не получилось. Самосуд пришел к нему огорченный и спрашивает:
      - Слушайте, дорогой мой, что вы сделали?
      - Са-са-муил А-а-брамович, ну н-ни-никак н-не мог! - отвечает Садомов.
      А вот какой разговор произошел у Садомова и Голованова. Обычно в "Пиковой даме" Томского пели такие певцы, как Григорий Пирогов, Савранский, Политковский. Но случилось так, что все они заболели, и Голованову предложили: "Возьмите Садомова, он может спеть. И баллада "Три карты" звучит у него замечательно".
      Голованов согласился.
      Попробовали - все нормально. Но попробовали под рояль. На сцене Садомов стал, не торопясь, все проникновенно выпевать, а Голованов взял свой темп и начал его подгонять. Садомов же за ним не успевал. Так он пел в своем темпе, а Голованов дирижировал в своем. После этого Голованов прибежал, разъяренный, за кулисы и набросился на Садомова:
      - Анатолий, черт бы тебя побрал, что ты спел?!
      Садомов посмотрел на Голованова и серьезно ответил:
      - Что успел, то и спел.
      Голованов был прекрасный дирижер и очень серьезный музыкант. Настоящий труженик. Ведь он приходил на репетицию минимум за полчаса. Садился за пульт. Просматривал все ноты, все штрихи, все сверял. И когда минут за десять до репетиции видел, что кто-то с прохладцей идет к своему месту, то не мог вытерпеть и иногда набрасывался:
      - Почему опаздываете?
      Объект внимания оправдывался:
      - Николай Семенович, еще шесть минут до репетиции.
      - Что шесть минут? Вам дойти до места надо? Достать инструмент надо? Сесть вам нужно? Канифолью направить смычок нужно? Разыграться хоть немного нужно? Ноты раскрыть нужно? И вы все хотите за шесть минут?!
      Был у нас бас Сердюков, обладавший зычным голосом. Он пел такие характерные партии, как Малюту в "Царской невесте". Но часто путал слова, и путал так, что все актеры и публика не могли сдержать смех. Однажды он вышел и спел: "Григорий, где же крестница тво... моя?" Потом, обращаясь к опричникам, объяснял: "Любовница Грязного. Мы из Каширы увезли ее. Коса, как искры, и глаза до пяток"
      Я думаю, что артисты, участники этих забавных историй, а также их друзья, родственники и поклонники не обидятся на меня. Со мной тоже случались курьезы.
      Вспоминаю концерт солистов Большого театра в санатории "Архангельское". Когда я закончил первый куплет романса Глинки "Сомнение" словами "Я стражду, я плачу, не выплакать горя в слезах", то понял, к своему ужасу, что забыл слова второго куплета. И так как из-за беспрерывного течения музыки я не мог остановиться, чтобы вспомнить, то стал варьировать предыдущую фразу: "Я стражду, я плачу, я плачу, я стражду" и т. д. В конце концов не без помощи концертмейстера я кое-как вспомнил текст и довел романс до конца. За кулисами меня встретили дружным хохотом мои коллеги, а заместитель директора Большого театра Сергей Владимирович Шашкин спросил меня, лукаво улыбнувшись: "Иван Иванович! Кто это для вас написал такой текст "Сомнения"?"
      Прекрасный исполнитель всех теноровых партий Соломон Маркович Хромченко, бывало, тоже забывал слова. Тогда он начинал по ходу действия сочинять свой текст. В "Травиате", во время ссоры Альфреда с Виолеттой, после слов Жермона "Кто мог решиться на оскорбленье несчастной, бедной? Позор! Презренье!" Альфред должен был спеть: "О, что я сделал? Верх преступленья! Не смог сдержать я души волненье, зажглася ревность как пламень ада. О, тут пощада уж далека". Но так как певец забыл слова, то дальнейший текст выглядел так: "О, что я сделал! Зачем приехал? Зачем приехал? Зачем уехал!? Зачем приехал? Зачем уехал? О, тут пощада уж далека".
      Другой случай произошел с Хромченко, когда он пел графа Альмавиву в "Севильском цирюльнике". Переодетый в монаха, ученик Дона Базилио, граф Альмавива проникает в дом Бартоло. Он объявляет, что послан своим заболевшим учителем, чтобы провести урок с Розиной. И вдруг появляется сам Дон Базилио. В этой сцене "мнимый ученик" старается не дать вставить слово своему больному учителю и должен спеть такую фразу: "Дон Базилио, извините. Миг один, я объясню! Миг один, я, миг один, я, миг один - все объясню!" Но и здесь, забыв нужный текст, артист предложил свой вариант: "Дон Базилио, должен, должен, должен, должен, должен, должен..." и так далее Тогда артист Стефан Сократович Николау, исполнявший роль Дона Базилио, сначала с удивлением на него посмотрел, а затем в паузу довольно громко сказал: "Ну, если должен, так давай!"
      Но на этом злоключения Хромченко не кончились. В "Евгении Онегине", в сцене дуэли, когда Ленский поет свою популярную и любимую слушателями арию "Куда, куда вы удалились", вдруг в середине арии артист вместо фразы "Паду ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?" спел: "Ах, Ольга, я тебя любил, иль мимо пролетит она?" Нетрудно представить себе реакцию зрительного зала.
      В конце тридцатых годов в Большом театре начинал свой творческий путь очень хороший тенор Петр Белинник, который затем стал солистом киевской оперы. В Москве молодому певцу предложили партию Овлура в опере "Князь Игорь". Эта партия небольшая и не очень сложная в музыкальном отношении, и Белинник, быстро выучив ее и прорепетировав с режиссером, стал петь в опере. Крещеный половчанин Овлур тайно пробирается в шатер к пленному Игорю и уговаривает его бежать на родину. Однако Белинник от волнения позабыл весь текст, и вместо фразы "Дозволь мне, княже, слово молвить. Давно хотелось мне сказать тебе..." - пропел "Ля, ля, ля, ля, ля, ля". Изумленный Игорь, которого пел замечательный артист Л. Ф. Савранский, ответил своей фразой: "Что тебе?" Но, несмотря на зычный шепот суфлера "Дозволь мне, княже", который уже слышал весь театр, Овлур-Белинник продолжал: "Ля-а-а-а, ля-а-а". Еле сдерживая смех, Игорь спрашивает: "Что?! Мне, князю, бежать из плена потайно? Мне? Мне? Подумай, что ты говоришь?" Но Белинник не мог выйти из колеи своего "ля" (самое смешное, что после такого убедительного диалога Игорь должен был произнести следующую заключительную фразу: "Овлур, быть может, прав. Спасти свой край я должен").
      Однако были и случаи находчивости наших певцов. Например, в опере "Риголетто" заглавную партию исполнял Д. Н. Головин, а его выступления всегда вызывали большой интерес не только у публики, но и у самих артистов. Многие из тех, кто даже не участвовал в спектакле, устраивались где-нибудь в зрительном зале или за кулисами, чтобы послушать его пение. Один из ведущих басов театра Б. Н. Бугайский тоже пришел однажды послушать Головина и перед вторым действием оперы спокойно стоял в кулисе, ожидая дуэта Спарафучилле и Риголетто. Но, когда открылся занавес и зазвучало виолончельное вступление к дуэту, на плечи Бугайскому вдруг кто-то накинул широченный плащ, а на голову - черную широкополую шляпу и со словами: "Иди! Иди! Ради бога иди!", вытолкнул на сцену. Сначала Бугайский ничего не понял, но, оказавшись на сцене и услышав музыку, не растерялся и запел. А так как он был в обыкновенном гражданском костюме, без грима, парика, бороды и усов, то завернулся в плащ по самые глаза, закончил дуэт с Риголетто и ушел за кулисы. И ни публика, ни актеры, присутствовавшие в зале, ничего не заметили. Потом выяснилось, что исполнитель партии Спарафучилле не пришел на свой выход. Ведущий режиссер спектакля, обнаружив это, выхватил плащ и шляпу у стоящего рядом артиста хора, накинул их на Бугайского, а затем вытолкнул его на сцену. Можно себе представить, с каким замиранием сердца он следил за исполнением дуэта!
      Когда я спел весь ведущий басовый репертуар в Большом театре, мне как-то захотелось спеть еще что-то новое. Побывав на спектакле "Царская невеста", который шел у нас в филиале, я решил, что мог бы исполнить партию Собакина. Она очень певучая, довольно большая, а в конце оперы даже есть выразительная красивая ария. Вскоре я вошел в спектакль. И вот однажды в сцене помолвки Марфы и Лыкова я должен был выйти в кафтане, поверх которого накинута еще легкая шубка без рукавов, отороченная мехом. Но, когда режиссер пригласил меня на сцену, я забыл эту шубку надеть. Во время действия я заметил какое-то оживление в зале, а затем и в директорской ложе, и за кулисами, откуда мне непрерывно делали какие-то знаки. Наконец, в паузе я вышел за кулису, тут меня уже ждал костюмер, который быстро накинул недостающую шубку. Оказывается, передняя часть моего кафтана была сделана из настоящего дорогого материала и расшита парчой, а заднюю (ведь ее из-за шубки не видно) сшили просто из дерюги. Да еще жирным шрифтом, словно углем написали: "Царская невеста". Собакин. Петров" - что я и демонстрировал публике.
      Чреватый серьезными последствиями инцидент произошел со мной перед "Фаустом", который шел в филиале Большого театра. Одетый и загримированный, я вышел из гримировальной комнаты и должен был спуститься по двум лестничным маршам, чтобы попасть на сцену. Ступени лестницы были хотя и гранитные, но, видимо, уже от времени сильно потертые, и, когда я ступил на первую ступеньку, моя нога скользнула вперед, я упал на спину и стремглав полетел вниз. Я понимал, что если не уцеплюсь за что-нибудь, то вылечу со второго этажа через окно прямо на улицу. Уже будучи на площадке, я успел схватиться за перила лестницы и затормозил. Придя в себя, я подумал, какой бы я произвел эффект на прохожих, если бы в костюме и гриме Мефистофеля под треск разбитого стекла приземлился со второго этажа на землю.
      Этот полет вывел меня из равновесия, и когда я вышел на сцену и запел, то стал чуть ли не в каждой фразе ошибаться. Из-за пульта я увидел удивленный взгляд Мелик-Пашаева, который ничего не мог понять. Правда, после пролога я, видимо, успокоился, и все пошло нормально. Когда же в антракте ко мне за кулисы подошел Мелик-Пашаев, я ему все рассказал. Он очень мне сочувствовал, даже расстроился, но в конце концов лукаво, дружески улыбаясь, произнес: "Ваня, вы теперь по совместительству можете работать в цирке".
      Вот такие были маленькие курьезы в Большом театре.
      Конкурсы и фестивали
      Важную роль в моей жизни сыграло участие в конкурсах певцов. Впервые я выступил на Всесоюзном конкурсе вокалистов в конце сороковых годов. Председателем жюри была Барсова, а членами - Катульская, Литвиненко-Вольгемут, Паторжинский, Александровская, Лемешев, Пирогов и многие другие певцы. На второй тур, который состоялся в зале Дома актера, я прошел легко. Публика на этом втором этапе соревнования принимала меня очень тепло, после каждой вещи долго аплодировала, и по окончании выступления ко мне подходили "болельщики" и говорили: "Вы, конечно, лауреат, у вас даже нет конкурентов".
      Я ушел, довольный, появляюсь на следующий день в театре и встречаю Александра Степановича Пирогова. Он возмущается:
      - Иван Иванович! Это разве жюри?! Я с ними переругался и больше туда не пойду. На черное говорят - белое, на белое - красное. Когда вы спели, мне говорят: "У него нет верхов". Я им отвечаю: "Как же он может без верхов петь Руслана?" - "У него нет низов".- "Но он поет в театре партию Рене, где нужно брать фа! Партию Гремина, где нужно брать соль-бемоль!" В общем, я с ними переругался и ушел,- опять повторил Александр Степанович.
      И то же самое я потом услышал от Лемешева:
      - Вы знаете, Ванечка, это было настолько возмутительно, что я подошел к Барсовой и сказал: "Валерия Владимировна, ну для чего же вы так делаете? Ведь певца нужно поддерживать за то, что он так спел". А на это она и Катульская ответили: "Он еще молод. Придет на следующий конкурс и будет лауреатом". На что Лемешев заметил: "Да плевал он на ваш конкурс и больше ни на какие конкурсы не пойдет".
      Действительно, я дал себе зарок, и больше в наших Всесоюзных конкурсах не участвовал. Но случилось так, что через несколько месяцев состоялся конкурс вокалистов в Праге. Здесь я стал лауреатом без всяких обсуждений, в то время как все остальные кандидатуры вызывали большие споры. Когда я вернулся в Москву и увидел Барсову, то не удержался и сказал ей: "Валерия Владимировна, вот там жюри было более честное, чем у нас здесь".
      Позднее меня приглашали на многие конкурсы уже в качестве члена жюри. Нужно сказать правду, некоторые их участники относятся к своим обязанностям недобросовестно. Они стараются протащить своих протеже, а то и просто исходят из такого правила: я помогу твоему ученику, а ты - моему. Но ведь это же нечестно! Некрасиво! И я потому об этом рассказываю, что считаю,такие вещи не должны допускаться!
      В 1961 году я был приглашен и как член жюри, и как почетный гость (я должен был спеть в спектакле "Борис Годунов") на Второй международный фестиваль имени Джордже Энеску, основоположника румынской классической музыки.
      Конкурс в Румынии был весьма престижным. Обычно на нем выступали одаренные певцы, которые в дальнейшем становились ведущими артистами оперных театров. В тот год, о котором я пишу, коллектив состязавшихся был очень сильный. Несмотря на это, наши певицы Эмма Саркисян, солистка Музыкального театра имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко, и Людмила Симонова, тогда солистка Радиокомитета, заняли первое и второе места и стали лауреатами конкурса. Это было их большой удачей, так как наряду с ними выступало много талантливых певиц.
      Юрий Мазурок занял третье место среди мужчин, а Сергей Яковенко четвертое. И это оказалось не случайным. Ведь в Румынии очень сильна именно баритоновая группа. Большой известностью пользовались тогда Николай Херля, Михаил Арнеуте, Штефан Гонга. А молодыми, впервые заявившими о себе певцами были Ладислав Кония и Дан Ярдохеску, поделившие первое место. Они являлись опасными соперниками для наших певцов, но и Мазурок, и Яковенко очень хорошо показали себя на этом конкурсе.
      В дальнейшем Эмма Саркисян прекрасно спела Кармен в Музыкальном театре имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко, а Людмила Симонова получила признание как тонкая и вдумчивая камерная певица. Сергей Яковенко также добился известности как камерный певец, а Юрий Мазурок стал ведущим солистом Большого театра.
      Каждый из участников жюри фестиваля должен был продемонстрировать свое личное мастерство и выступал перед публикой, так что я получил огромное удовлетворение. Ведь среди членов жюри были замечательные скрипачи: Леонид Коган, Генрик Шеринг, Штефан Руха, а среди пианистов - наш потрясающий Рихтер, Анни Фишер, Альдо Чекаллини из Италии. Мне надолго запомнился и сэр Джон Барбиролли - дирижер из Великобритании. Он был уже немолод, выходил в мягких туфлях, напоминающих тапочки, но, правда, во фраке, крахмальной рубашке и с бабочкой, и около пульта ему ставили загородочку, чтобы он не упал со своего возвышения. Дирижировал он прекрасно, и оркестр под его управлением играл так, что можно было заслушаться.
      Выступали там также дирижеры Александр Васильевич Гаук, Джордже Джорджеску, Лорин Маазель, тогда совсем молодой.
      Первый раз мы встретились с Маазелем в Дании, и он несколько слов произнес по-русски. Он сказал, что только изучает русский язык, а по приезде в Россию будет говорить по-русски свободно. И действительно, когда он приехал на гастроли в Москву, мы изъяснялись с ним на моем родном языке. Маазель знал шесть или семь языков. Вообще, его феноменальная память поражала. Ведь он все дирижировал наизусть, без партитуры. И не только на концерте, но и на репетиции.
      Оркестр радио и телевидения Румынии, которым Маазель дирижировал, встретил его вначале в штыки. И, как это часто бывает, музыканты стали фальшивить. Но он тут же останавливал оркестр и говорил, что на такой-то странице в такой-то цифре была взята другая нота. Все, конечно, были поражены его памятью и в конце концов покорены его талантом.
      Мне очень понравился и прелестный пианист Альдо Чекаллини. Он играл все необыкновенно ажурно, и пассажи под его пальцами рассыпались, как серебро.
      Мое выступление в роли Бориса Годунова прошло удачно. Эта опера очень хорошо поставлена в Румынии, как и вообще все спектакли, которые идут там на высоком профессиональном уровне. Декорации, режиссура, костюмы - все выдержано в прекрасном стиле. И дирижер Эжицио Массини (главный дирижер оперы в Бухаресте) провел спектакль с подъемом и в традициях русских опер. Замечательны были и все исполнители этой оперы, певшие с большим вдохновением. Роль Шуйского с мастерством провел Михал Штербей, обладающий хорошим голосом с прекрасным верхним регистром. Лжедмитрия - Константин Илиеску. Роль Марины Мнишек была поручена Елене Черней, много раз приезжавшей в Советский Союз, где ее с восторгом принимала наша публика. Высокая, красивая брюнетка, с большими выразительными глазами и очень красивым голосом, она завораживала слушателей.
      В конце фестиваля состоялся большой гала-концерт. В его программе были оперные арии в сопровождении оркестра, которым управлял опытный оперный дирижер Эммануил Эленеску. В концерте выступили Арта Флореску, Николай Херля, Ладислав Мраз - ведущий баритон из Чехословакии, Зинаида Палли - прекрасная певица, много раз выступавшая в Советском Союзе и покорившая нас всех своим мощным голосом и необыкновенным темпераментом. Бурными аплодисментами были встречены и обладавший столь же красивым голосом и захватывающим темпераментом Дмитрий Узунов из Болгарии и прелестная нежная певица Теодора Лукачи. Я заканчивал первое отделение арией Варяжского гостя, но публика так аплодировала, что пришлось спеть на "бис" песню Галицкого. И хотя по программе все исполнители должны были выступить только с одной арией, все пели на "бис" по второй.
      Во втором отделении ажиотаж публики еще больше возрос. Я спел две арии: Дона Базилио и Серенаду Мефистофеля, а на "бис" - куплеты Мефистофеля.
      Этот фестиваль и яркие выступления замечательных музыкантов остались у меня в памяти на всю жизнь.
      Второй международный конкурс, где я был членом жюри - конкурс имени П. И. Чайковского в Москве, состоявшийся в 1974 году. Он выявил молодых одаренных певцов. Среди мужчин -обладателя прекрасного лирико-драматического баритона, сильного и сочного, Ивана Пономаренко. Он спел много арий, и члены жюри единодушно отдали ему предпочтение. Пономаренко занял первое место. После конкурса певец возглавил баритональную группу в Киевском оперном театре.
      Второе место занял Колаш Ковач из Венгрии, третье - Анатолий Пономаренко - солист Куйбышевского оперного театра, обладатель мягкого лирико-драматического баритона. Он выказал и хорошие драматические способности. Удачно выступили Владимир Мальченко и Юрий Статник из Кишинева, который со временем занял ведущее положение в Большом театре.
      ...Среди женщин яркое впечатление произвели Сильвия Шаш из Венгрии и наша Людмила Сергиенко. Обе они заняли второе место. Пели мягко, выразительно, обладали большим темпераментом. Прекрасными голосами владели Стефка Евстафьева из Болгарии и наша Галина Калинина. Хорошо себя показала Татьяна Ерастова, обладательница редкого тембра меццо-сопрано. Сейчас она одна из лучших певиц Большого театра.
      Все певцы, ставшие лауреатами конкурса, и сейчас выступают с большим успехом, что свидетельствует о правильности оценок жюри и о талантливости соревновавшейся молодежи. Всем участникам конкурса - в том числе и его болельщикам и слушателям - он запомнился как яркое, праздничное событие.
      В семидесятых годах я был членом жюри международных конкурсов в Афинах и в Женеве. Однако, мне кажется, они оказались низкими по уровню. Гораздо большее удовольствие доставил мне конкурс вокалистов, который проходил с 19 по 26 июня 1980 года в "Опера Комик". В проспекте его было объявлено, что конкурс проводится при поддержке видных деятелей республики: Жискара д'Эстена, Жака Ширака и многих других.
      В этом конкурсе принимали участие два наших певца: Владимир Панкратов из ленинградского Малого оперного театра и Виктор Скоробогатов из оперного театра Минска.
      Зал Фавар, в котором проходил конкурс, славится хорошей акустикой, красотой и торжественностью, и наши певцы, вдохновившись, на первом туре спели хорошо. Всем особенно понравился Панкратов, а к Скоробогатову стали придираться. Христов негодовал. Я снова услышал знакомые слова: "Вы подумайте, какая гадость, на черное сказать, что это белое и наоборот! Ведь Скоробогатов, который пел Фигаро, может поспорить с лучшими исполнителями!"
      На втором туре Скоробогатов пел арию Роберта из "Иоланты". Когда обсуждали каждого певца, то комиссия отозвалась о нем хорошо, а при тайном голосовании неожиданно поставили ему низкие баллы, и Христов опять негодовал.
      В третьем туре Панкратов пел немного хуже, чем в полуфинале и занял второе место.
      Прогуливаясь между концертами, я, к своему удовольствию, увидел в маленьком магааинчике недалеко от гостиницы свои пластинки, тогда как в Москве их почти никогда не бывает. Говорят: "Раскупают быстро. Вы должны радоваться". А что мне радоваться, когда я не могу купить свою пластинку! И друзья тоже мне на это жалуются. Мои пластинки ("Борис Годунов", романсы и русские песни) продавались и в фойе театра "Гранд-Опера", куда нас пригласили на оперу "Свадьба Фигаро".
      Опера была поставлена хорошо, но меня поразила публика. Той торжественной атмосферы, какая создавалась в прежние годы, уже не было. Мужчины ходили в лысых с заплатками джинсах и в кедах, и это на меня произвело удручающее впечатление. Когда я вижу такую публику у нас в Москве, то тоже очень огорчаюсь. В Италии, в "Ла Скала", этого нет.
      В один из свободных дней комитет конкурса пригласил членов жюри на прогулку по Сене на теплоходе. Палуба теплохода была закрыта прозрачным колпаком из пластика, так что никакая погода не могла помешать отдыхающим и в то же время создавалась полная иллюзия открытой палубы. На возвышении стояла арфа, и арфистка в длинном красивом платье играла нежные пьесы. Мы любовались видами Парижа, как вдруг, когда река сузилась, мы услышали, что нас окликает группа мальчишек лет тринадцати-пятнадцати. Теплоход приблизился, и они вдруг встали в шеренгу вдоль берега, повернулись, сняли брюки и показали голые зады всем путешественникам. Мы хохотали очень долго. Это было чисто по-парижски, с его легкостью взаимоотношений между людьми, массой всевозможных развлечений.