Гожан вошел и сел в кресло напротив директора, пристально посмотрел ему в глаза, словно стремясь проникнуть в его душу.
      - Мсье Константин, - сказал он. - Можно с вами поговорить начистоту?
      - Конечно. Только так и надо говорить.
      - Я пять лет работаю в вашем салоне. В вашей студии я и научился мастерству у таких больших художников, как Франсуа Рошан и другие. Пять лет я наблюдаю за вами. Вы извините, что я говорю с вами так...
      - Пожалуйста. Но к чему это?
      - А вот к чему, сударь. Есть важные вещи в жизни, о которых стоит поговорить по душам... Я знаю, что вы в прошлом были лютым врагом Советской России, белогвардейским генералом, повоевали против советского народа. Правду я говорю?
      - Правду, - кивнул Константин. - Но прежде я хочу задать вам один вопрос: что руководит вами - простое любопытство или вы, являясь руководителем подпольной группы Сопротивления в нашей студии, хотите чего-то добиться от меня?
      Робер слегка смутился.
      - Почему вы думаете, что я руководитель подпольной группы?
      Константин улыбнулся:
      - Дорогой мой Робер, я не настолько наивен, чтобы этого не знать. Разве под силу милейшему мэтру Франсуа Рошану быть руководителем боевой организации? Я знаю и то, что вы - коммунист.
      - Разве?.. А я вот не знал об этом...
      - Не шутите, Робер, - серьезно сказал Константин. - Ведь вы хотели со мной поговорить начистоту, по душам... Так давайте же поговорим... Так вот, вы - коммунист, а я - в прошлом белогвардеец... Но разве мы не сможем с вами найти контакт для общего дела? Сможем, уверяю вас. Вы ненавидите немецкий фашизм, боретесь с гитлеровцами. У меня тоже есть основания их ненавидеть. Я симпатизирую вашей борьбе и готов вам помогать.
      - Мерси, патрон, - растроганно сказал молодой художник. - Раз вы обещаете нам помощь, я прямо скажу о нашем замысле. Надо, чтобы два-три наших парня проникли в дом генерала Кунгофа тайно или вполне легально.
      - Надолго?
      - Нет, на очень короткое время, но только нужно это сделать, когда генерал будет находиться дома.
      Константин задумался.
      - Понятно, - сказал он. - Надо проникнуть... Меня не интересует, зачем... Да, собственно, я и предугадываю, зачем. Но меня это не касается... Я сумею вам помочь в этом отношении. Когда госпожа Сфорца была в последний раз у генеральши, та пожаловалась ей, что в гостиной потрескался потолок. Она просила прислать мастеров подновить его. Вот под видом этих мастеров и могут проникнуть в дом генерала ваши парни, Робер. Называйте имена ваших людей, я напишу записку генеральше.
      - Но, патрон, вы представляете себе, чем это может грозить вам?
      - Все отлично представляю, - твердо заявил Константин. - Меня вы не жалейте...
      - Дело не только в том, что можете пострадать вы и ваш салон, откровенно ответил Гожан. - Но салон ваш очень удобен для всех нас. Он является прекрасной ширмой. До сих пор салон еще не навлекал на себя подозрений у гестапо.
      - Это верно, - согласился Константин. - Но другого варианта я не нахожу.
      - Давайте, сударь, подумаем, - сказал Гожан, - и через два дня снова побеседуем об этом.
      ...Но поговорить им не удалось. На следующее утро произошло происшествие, которое изменило весь ход событий.
      Когда в салоне собрались художники и служители, кто-то крикнул:
      - Берегись! Гестапо!..
      Все взглянули в окна. На улице, у салона, остановились несколько машин, с которых торопливо соскакивали эсэсовцы с автоматами.
      - Предательство! - в бешенстве гаркнул Робер Гожан. - Нас предали, товарищи! Я знаю, кто это сделал!
      Выхватив из кармана пистолет, он рванулся в кабинет директора.
      Константин с изумлением взглянул на перекошенное от гнева лицо Гожана.
      - В чем дело, Робер? - спросил он.
      - А в том, - заревел молодой художник, - что ты собака, предатель! Смерть тебе!
      Он Выстрелил. Константин со стоном свалился на стол.
      - За что? - простонал он и потерял сознание.
      Он уже не видел, как вслед за Гожаном в кабинет вбежало несколько солдат. Отстреливаясь от них, молодой художник скрылся в коридорчике, ведущем из кабинета в складские помещения. На ходу, треща из автоматов, немцы ринулись за ним...
      * * *
      Гожан сделал неправильные выводы и зря поторопился. Никто ни его самого, ни его товарищей не предавал. Произошло непоправимое недоразумение.
      В Латинском квартале, близ салона, эсэсовцы решили произвести внезапную облаву, какие обычно они совершали то в одном, то в другом районе Парижа.
      И вот когда впечатлительный, находившийся в постоянном нервном напряжении Робер Гожан увидел в окно эсэсовцев, идущих с автоматами к салону, у него мелькнула мысль, что эта облава немцев вызвана тем, что их подпольную группу выдал Ермаков, с которым, он Гожан, так пооткровенничал вчера.
      Не только немцы, но и сотрудники салона не могли объяснить причин покушения на директора. Решив, что оно произошло по каким-то личным мотивам, эсэсовцы передали это загадочное дело на расследование полиции и уехали.
      XV
      Лежа в спальне на широкой деревянной кровати, Константин смотрел на ярко освещенное августовским солнцем окно. Сквозь проволочную сетку, вставленную в раму от мух, слышатся веселые ликующие голоса народа, смех, пение, заглушенные ружейные выстрелы. Изредка, приглушая все эти звуки, четко, металлически стучат пулеметы.
      - Люся, - шепчет Константин своей подруге, сидящей у окна. - Что ты там видишь?
      - Народ радуется. Слышишь, как кричат?
      - Значит, Париж освобожден? А почему стреляют?
      - Видно, кое-где немцы еще сопротивляются.
      - Какая радость для народа! А что теперь в России делается?
      - Сегодня по радио передавали, что советские войска перешли границу Германии.
      - Возьмут Берлин. Непременно возьмут.
      В передней слышится звонок.
      - Звонят, - говорит слабым голосом Константин.
      - Я слышу, - отвечает хозяйка. Она встает и идет открыть дверь.
      Константин прислушивается к ее шагам. Его желтое, как пергамент, лицо покрылось белой щетиной бороды. Нос заострился, глаза заплыли синевой... Видно, что ему осталось недолго жить.
      В передней послышались голоса.
      Тихо ступая, в спальню вместе с хозяйкой вошли Сазон Меркулов и Робер Гожан. Они в темно-синих беретах со звездочками, в руках у них автоматы.
      Гожан повалился на колени перед кроватью Константина и заплакал.
      - Сударь, простите. Я виноват перед вами... Произошла ошибка. Вот вам автомат, убейте меня.
      - Зачем же вас убивать? - слабо улыбнулся Константин. - Вы еще так молоды, пригодитесь своей родине. А что до меня, мне кажется, что я виноват сам перед собой и давно уже заслужил выстрел в лоб.
      Смешно было смотреть на этого огромного парня с автоматом, стоявшего на коленях перед постелью умирающего и рыдавшего, как ребенок.
      - Вы еще поправитесь, мсье.
      - Нет, Робер, я скоро умру... Сазон Миронович, когда ты едешь в Россию?..
      - Душа рвется, Константин Васильевич, - зажмурившись, потряс головой Меркулов. - Будь у меня крылья, так, кажись, сейчас полетел бы... Да, говорят, будто все мы, партизаны, должны влиться во французскую армию и с ней идти на Берлин на соединение с нашими, советскими.
      - Ну, все равно, - сказал Константин. - Сейчас или позже, но Россию ты увидишь, увидишь и моих родных. России земно поклонись от меня, блудного ее сына. А моим родным, особенно брату Прохору, расскажи о последних днях моей жизни. Скажи, что умер, мол, я примиренный со своей родиной... Примиренный... Было бы легче мне умирать, если б я знал, что умираю и прощенный ею.
      Он закрыл глаза. Казалось, он заснул. Отирая глаза руками, тихо и осторожно ступая, Гожан и Сазон вышли из спальни.
      XVI
      Отгремели громы кровопролитной, ожесточенной войны, отшумели бури битв и сражений. Облегченно вздохнула Европа, освобожденная советскими и союзническими войсками от немецких фашистов. По всему земному шару пронеслась слава великой социалистической державы, на которую выпала огромная, решающая роль в борьбе за освобождение европейских народов.
      Авторитет Советского Союза поднялся высоко. Почти все знали, что, если бы не советские доблестные войска, не их подвиг и героизм, нельзя было бы разгромить гитлеризм, и фашистская паутина опутала бы если не весь мир, то во всяком случае большую часть его.
      Советский народ ликовал, празднуя свою победу, доставшуюся ему очень дорогой ценой. Много было жертв принесено для достижения ее, много сирот и вдов появилось в нашей стране.
      ...В Москве только что отпраздновали День Победы. На Красной площади, у Мавзолея великого Ленина продефилировал парад победителей, повергавших у подножия Мавзолея немецко-фашистские знамена.
      На парад Победы в Москву было вызвано из действующей армии много генералов, офицеров, солдат. Пригласили и генерал-полковника Прохора Васильевича Ермакова. Вместе с ним в столицу приехал и Виктор по заданию редакции газеты, в которой он сотрудничал.
      Находясь в Москве, Прохор и Виктор вызвали туда своих жен и, собравшись у Мушкетовых, решили в семейной кругу отпраздновать победу.
      Скудновато было с продуктами. Но кое-что выкроили из пайков, полученных Аристархом Федоровичем и Надеждой Васильевной. Помог еще Прохор Васильевич. От откуда-то достал пакет с консервами и рыбой, флягу со спиртом и прислал все это с адъютантом.
      ...Пока Надежда Васильевна с Харитоновной сервировали стол, устанавливали закуски и бутылки, Аристарх Федорович, придя из госпиталя пораньше, надел свой новый генеральский китель и торжественно расхаживал вокруг стола.
      У ног его вертелся маленький внучонок, не спуская своих зачарованных глаз с серебряных погонов деда, с его позвякивающих и сверкающих орденов и медалей.
      - Дедуська, - лопотал он, - возьми меня на ручки.
      - Ладно, - согласился дед. Он сел на диван и посадил к себе на колени кудрявого бутуза.
      Внимание мальчика тотчас привлекли ордена. Перебирая их ручонками, он спросил:
      - Дедуська, ты генерал?
      - Генерал.
      - А я?
      - А ты генеральский внук.
      - Нет, - наморщился мальчик. - Я тоже хочу быть генералом.
      - Но это надо заслужить.
      - А как?
      - Во-первых, надо слушаться маму, дедушку, бабушку, Харитоновну.
      - А я слушаюсь. А еще что?
      - Ну, а во-вторых, надо хорошо есть. А ты ешь плохо.
      - Я буду есть.
      - Ну, если обещаешь, посмотрим, может, и будешь генералом...
      Прозвучал звонок.
      - Первый гость, - сказал Аристарх Федорович, вставая с дивана.
      Но это пришла Лида. Несмотря на то что похудевшее лицо ее было очень бледно, она по-прежнему казалась интересной. Когда ее привезли домой в Москву из Германии, она была на волоске от смерти. Аристарх Федорович сам оперировал свою дочь, сам и выходил ее.
      А вслед за Лидой пришли Прохор Васильевич с женой и Виктор с Мариной, спустя несколько минут - Иван Ермаков со своей молоденькой женой, тоненькой, как полевая былинка, блондинкой.
      - Знакомьтесь с моей женой, - представил ее Ваня. - Зовут ее Соней. Тоже художница, причем талантливая. Прошу ее любить и жаловать.
      Молодая женщина была здесь впервые, а поэтому при виде незнакомых людей, причем таких солидных, чувствовала себя немного растерянно, робко. Подавая каждому руку, она смущалась и говорила тихо:
      - Соня... Соня...
      Когда все познакомились с молодой женщиной, Иван весело воскликнул:
      - Дорогие друзья! Я вам хочу преподнести сюрприз. Кто бы вы думали этот человек? - указал он на прихожую и крикнул: - Входите сюда, гражданка!..
      Из прихожей, улыбаясь, нерешительно выступила Сидоровна, как и всегда, пригожая, с полным румянцем.
      - Здравствуйте! - певуче сказала она. - С победой вас!..
      Все в комнате изумленно и радостно вскрикнули.
      - Сама атаманша пожаловала, - сказал Виктор. - Высшая власть станицы Дурновской.
      - Нет, Виктор Георгиевич, - покачала головой Сидоровна. - Теперь я не атаманша и не власть... А просто председатель колхоза.
      - Вот как! И давно?
      - Да вот с той поры, как выгнали гитлеровцев из станицы.
      - В Москве по каким делам?
      - Да кое-кого пригласили на Праздник Победы сюда. И меня вроде того... Зашла я к Ивану Захарьевичу, привезла ему гостинцев от родителей, а он меня сюда притащил...
      - И очень хорошо сделал, - одобрила Надежда Васильевна. - Ну, нам ждать теперь некого. Садитесь, друзья, за стол где и как кому удобно.
      Все начали усаживаться.
      - Где сейчас ваш Незовибатько, мой старый сослуживец по гражданской войне? - спросил Прохор у своей соседки Сидоровны.
      - Ох, Прохор Васильевич, - вздохнула Сидоровна. - Погиб на войне, как и мой муж Сазон Миронович.
      Аристарх Федорович поднялся, оглядел всех строгим взглядом:
      - Прошу, друзья, наполнить свои бокалы вином.
      Профессор взял свою рюмку и сказал:
      - Уж так, видимо, положено хозяину провозгласить тост. Хочу я вас поздравить с великой победой... Победа эта нам досталась очень дорого. Почти в каждой советской семье или кто-нибудь погиб на фронте, или искалечен. В нашей семье тоже есть потеря. Погиб Леня, талантливый певец. Давайте почтим память его, да и других наших близких, погибших на поле брани. Выпьем, так сказать, за помин их души.
      Все выпили и минуту, стоя, помолчали.
      - А теперь выпьем за живых, за тех, кто с честью и славой пронес советские алые знамены от Москвы до рейхстага берлинского, за тех, кто добился победы над врагом!.. Ура-а!..
      - Ура-а!.. - закричали все.
      Едва успели все осушить свои бокалы, как у входной двери зазвенел звонок.
      - Ну, вот на наш огонек идет еще какой-то запоздалый гость, засмеялась Надежда Васильевна и поднялась, чтобы открыть дверь. Но Харитоновна опередила и уже впустила новых гостей.
      Вошли два военных в непонятной иностранной форме.
      - Профессор Мушкетов здесь проживает? - спросил один из них, небольшого роста, плотный.
      Аристарх Федорович вышел в переднюю.
      - Я Мушкетов. Чем могу быть полезен?
      - Разрешите с вами побеседовать, - начал было тот.
      В голосе вновь прибывшего Сидоровна почувствовала что-то близкое, родное. Она сорвалась со стула, бросилась в переднюю.
      - Сазонушка! - вскрикнула она. - Родимец ты мой! Откуда же ты взялся, милушка?..
      - Из самой Франции, дорогая моя женушка, - засмеялся Сазон Миронович, сжимая в своих крепких объятиях Сидоровну.
      Расцеловав жену, Меркулов стал здороваться со всеми присутствующими. И только потом он обернулся к своему товарищу, стоявшему у порога.
      - А это, товарищи, познакомьтесь. Наш военный врач, профессор Шарль Льенар, спасший мне во Франции жизнь... Он командирован в Москву... Он уже бывал у нас, знает немного русский язык. Он мне и говорит: "Вот, в Москве, мол, надо мне посетить моего друга профессора Мушкетова. Да, горе, адрес затерял..." А я ему в ответ: "Профессора этого я знаю... Знаком с ним, потому как моя станичница дорогая Надежда Васильевна за ним замужем..." В Москве мы быстро разыскали ваш адрес через справочное бюро... Ну, вот и пришли.
      Гостей из Франции радушно пригласили к столу.
      - Ну хорошо, Сазон Миронович, - сказал Прохор Васильевич, когда Меркулов уже успел и выпить, и закусить, и любовно поглядывал на свою радостную жену, - теперь расскажи, как ты воскрес из мертвых? Ведь все мы считали тебя погибшим...
      - Да, правильно, Прохор Васильевич, я должен об всем этом поведать вам, - ответил Меркулов, - тем более, что говорить я буду о покойном Константине Васильевиче.
      И Сазон Миронович не спеша рассказывал за этим праздничным столом свою историю пребывания во Франции, о своих встречах и о борьбе в рядах маки, и о смерти Константина...
      Выслушав рассказ Меркулова, Прохор Васильевич грустно вздохнул.
      - Да. В тяжелое время пришлось жить нашему поколению, в очень тяжелое. Империалистическая война, потом - гражданская... Годы разрухи и голода, трудности становления индустрии и первых лет коллективизации. Потом - годы самоотверженного труда, энтузиазма и полнокровной счастливой жизни, которая для некоторых внезапно оборвалась по клеветническому навету... И, наконец, огромная, еще не виданная по своим жертвам и потерям война, отнявшая у всех нас по нескольку лет жизни... Но теперь все это позади. Войну мы выиграли, мы отстояли свою независимость, мы доказали всему миру жизнеспособность нашего нового, еще никогда не бывавшего на земле строя. Мы заставили не только признать нас, но и уважать и во всем считаться с нами. И я очень рад, что мой брат Константин, хоть перед смертью, но примирился со своей Родиной. Это не какое-то вынужденное примирение. Это естественный итог жизни человека, допустившего в самом начале ее роковую ошибку. В таком примирении я тоже вижу знаменательный символ широкого признания наших успехов. И, откровенно говоря, я счастлив, что на долю моего поколения выпала честь строить новую жизнь и отстоять ее от коричневой чумы немецкого фашизма. Я счастлив, что живу в эпоху великих свершений, что, как и вы все, причастен к воплощению самой большой мечты человечества - строительству коммунизма.