- Думаешь, я пьяный? - спросил Силантий, раскачиваясь на ногах. Пьяный, братуня, проспится, а вот дурак никогда... Совести у тебя нет, Конон. Ей-ей, нету! Ведь ты ж, проклятый, вместе со мной кровь проливал за Советскую власть, а ныне ты и Сазон хочете меня в тартарары загнать... Гляди, - показал он свою бугристую заскорузную ладонь. - Мозоли... Это от труда. А ну-ка, покажи свою руку... Небось ни одного мозоля нет, а тож мне шахтер. У-у! - дурашливо замахнулся он на Незовибатько. - Расшибу!..
      Распахнулась дверь. В ярко освещенную столовую в сопровождении представителя комиссариата иностранных дел Крапивина вошли иностранные корреспонденты.
      Хотя все здесь, в столовой, и давно уже ждали прихода гостей, но при входе их растерялись.
      Шиллер, шедший впереди, оглядывая Дубровина, усмехнулся.
      - Боксом занимаетесь, господа! - сказал он. - Продолжайте, пожалуйста. Мы не будем мешать. В молодости я тоже увлекался этим видом спорта...
      Дубровин как-то сразу же смяк, потускнел. Куда только и девалась прыть его.
      - Пойду я... пойду, - проговорил он тихо и заплакал.
      - Что с вами? - участливо спросил его Шиллер. - Чем вы обижены? Уж не я ли вас обидел?..
      - Да нет, - покачал головой Дубровин. - Вы тут ни при чем. А вот они меня, наши начальники, дюже обидели, - указал он на Незовибатько и Сазона. - Зараз мы о том погутарили и, видать, ни о чем не договорились...
      Доктор Шиллер был весьма любопытен. По смущенным лицам присутствующих, по тому неуловимому ощущению, которым иногда угадываются интимные разговоры, происходившие до твоего прихода, он почувствовал во всей этой истории что-то интригующее.
      - Посидите с нами, уважаемый, - подставил он стул Дубровину. - Мне хочется с вами побеседовать.
      Как мешок, набитый чем-то грузным, Дубровин покорно шлепнулся на подставленный стул.
      XXXIV
      Иностранные гости перезнакомились со всеми находившимися в столовой и расселись за стол.
      - Слово для приветствия предоставляется, так сказать, мэру станицы товарищу Меркуловой, - сказал Крапивин.
      - Но почему же мэр? - усмехаясь, пожал плечами Шиллер. - Я по литературе знаю, что в казачьих станицах были атаманы. Следовательно, мадам Меркулова является атаманшей. Вот мы сейчас и выпьем за здоровье атаманши Меркуловой.
      Он сказал об этом по-английски корреспондентам. Те захлопали в ладоши.
      - Браво! Браво, атаманша!..
      Все встали, взяв в руки бокалы с водкой или вином. Сидоровна сказала несколько приветственных слов. Крапивин перевел. Все снова зааплодировали, потом выпили.
      Опустив голову, Дубровин сидел у окна, всеми забытый, одинокий. Вспомнив о нем, Шиллер шепнул Крапивину:
      - Можно его пригласить к столу?
      - Да ведь он очень пьян, - ответил тот. - Еще сдуру кого-нибудь оскорбит.
      Но как ни пьян был Дубровин, он услышал, что сказал представитель комиссариата иностранных дел профессору.
      - Оскорбить? - вскочил он на ноги. - Да вы что? Да разве ж я непонимающий? Знаю, что к нам приехали иностранные гости. Я их тоже хочу приветствовать как бывший красногвардеец, как советский гражданин. Понятно?
      - Пусть посидит с нами, - снова сказал Шиллер. - Он не помешает. Садитесь со мной, господин...
      - Я извиняюсь, - замотал кудлатой головой Дубровин. - Я не господин, а попросту гражданин али товарищ... Господ, я извиняюсь, ежели не по нраву будет вам сказано, мы наладили по шеям еще в семнадцатом году. Они теперича у вас, там, за границами, живут... Ежели не побрезгуете, то сяду с вами за стол, - сказал Дубровин. - Кушать-то я не хочу и пить не буду... Так посижу, побеседую. Вы, видать, человек ученый...
      Константин сидел напротив Сазона, которого он, конечно, сразу же узнал, хотя не видел уже лет пятнадцать. Сидя за столом, Сазон частенько прикладывался к рюмочке и пристально поглядывал на Константина.
      "Уж не узнает ли он меня?" - беспокойно подумывал Константин. Ему не терпелось услышать про отца и мать, но как об этом спросишь? И он молчал, прислушиваясь к тому, что говорилось вокруг.
      - Дозвольте с вами выпить, господин, - дружелюбно обратился к нему Сазон, протягивая стаканчик, чтобы чокнуться. - Не ведаю, понимаете ли вы по-русски?
      - Ол райт! - заулыбался Константин, чокаясь с ним. - Я немного говорю по-русски.
      - О! - радостно воскликнул Сазон. - Это хорошо. Значит, можно с вами побеседовать. Гляжу я на вас, господин хороший, да и думаю: до чего ж, мол, вы на моего дружка Прохора Васильевича Ермакова всхожи. Как все едино братья. Конешное дело, вы только постарше его...
      Константин встревожился. "Что это он меня прощупывает?" - думал он встревоженно.
      Но Сазон бесхитростно, добродушно болтал:
      - Дружок-то этот Ермаков большой человек стал - красный генерал. А были ребятишками - дружили. Вместе в училище бегали...
      - Где ж он живет, этот ваш друг?
      - Да в Ростове, там он работает... А тут-то у него старики оставались. - Вспомнив, что стариков Ермаковых теперь уже в станице нету Василий Петрович арестован, а старуху забрал к себе Прохор, - Сазон замолк и вздохнул.
      "Может, спросить его еще о семье что-нибудь? - подумал Константин, но сейчас же отверг эту мысль. - Нет, не стоит вызывать подозрения. Ночью схожу к родным, повидаюсь", - решил он.
      Он хотел было спросить Сазона о чем-то постороннем, но его внимание вдруг привлек разговор Шиллера с Дубровиным, которого, кстати сказать, Константин не помнил. Он прислушался.
      - Я, господин, Советскую власть люблю и уважаю, - пьяно рассказывал Дубровин. - Я за нее дрался и кровь проливал. Два раза был ранен. Дрался до самого конца, покель все генералья да офицерья не драпали за Черное море... Готов за Советскую власть и сейчас драться, ежели, к тому говоря, придется... Завоевал я себе свободу али нет?.. Конешное дело, завоевал... Так должон я вольготно жить али нет, как по-вашему?..
      - Несомненно.
      - Я труд люблю, господин, - продолжал, увлекаясь, Дубровин. - Дюже люблю. Не лодырь, как иные прочие. Хозяйство у меня было доброе. Дом, что твоя картинка. На базу и лошадки, и бычки, и коровки. Не говорю уж о птице. Жил настоящим хозяином, ни в чем нужды не знал. Так вот навроде не было беды, так сам напросился. Кое-кому, навроде вот этих, - кивнул он с пренебрежением на Незовибатько и Сазона, - завидно стало. Кулаком, дескать, Дубровин стал. А какой я кулак, рассудите сами, господин иностранный, ежели я своего благополучия своим собственным трудом достигал? Ведь батраков-то, наемного труда я не имел... Всего сам, своими руками добивался.
      Дубровин всхлипнул и потянулся к стаканчику, стоявшему на столе. Но он был пуст.
      - Сидоровна, - мутно взглянул он на нее. - Налей-ка...
      - Пьян будешь, Дубровин, - сказала она строго.
      - Не буду. Горе на душе, потому хочу немного залить.
      Анна налила ему полстаканчика водки.
      Все они - местные руководители - и Незовибатько, и Сазон Меркулов, и Сидоровна испытывали большое смущение от присутствия здесь пьяного Дубровина, от его болтовни с иностранцами. Но как они могли избавиться от него?
      - Вот зараз организовался у нас, в станице, колхоз, - выпив водку, обтерев рукавом губы, продолжал Дубровин. - Казаки ринулись в него огулом, потому как деваться некуда, к такой ведь жизни идем, к социализму. Ну, подумал так я это своей дурной головой: что делать? Вступать мне али обождать?.. А чего ж ждать, ведь рано или поздно, а надобно это делать. Хочь и дюже не нравится мне колхозная жизнь...
      - Не нравится? - оживляясь, переспросил Шиллер и что-то сказал своим коллегам. Те заскрипели перьями в блокнотах.
      - Прямо скажу, не нравится, - повторил Дубровин. - Не по душе мне. Но говорю уж, все едино надобно это. Пришел я вот к этому рыжему олуху, указал он на Сазона, - говорю: примите в колхоз. А он начал кочеврыжиться. Говорит, не примем...
      - Не приняли вас в колхоз? - снова спросил Шиллер, многозначительно переглянувшись с немецким корреспондентом. - А почему?
      - А потому, видно, что считают меня кулаком.
      Незовибатько, кашлянув, сказал:
      - Разрешите мне объяснить вам...
      - Один момент, - поднял руку Шиллер. - Поговорю сначала с ним, указал он на Дубровина, - а затем с вами.
      - Не приняли, - мотнул головой Дубровин. - Обида у меня на них страшная... Потому и стал пить. - И он потянулся к стаканчику. - Налей, Сидоровна...
      Анна люто посмотрела на Дубровина, ей хотелось сказать о том, что Дубровин во время хлебозаготовок вместо того, чтобы сдать хлеб государству, высыпал его в колодец. Но зачем сор выносить из своей избы на люди? Скажи об этом иностранцам, так они ж этого не поймут. И рассудят по-своему.
      Дубровин, выпив водку, налитую Сидоровной, посидел немного задумавшись, потом встал.
      - Вы меня извиняйте, господа иностранные. За ради бога, извиняйте. Я вам наговорил тут такого много поганого, что и самому стыдно стало. Брехал я все. По злобе своей брехал. Простите и вы, товарищи, - посмотрел он на Сазона и Незовибатько. - Не судите зазря... Прощевайте!
      XXXV
      Константин не спал всю ночь. Дождавшись, когда на взъезжей квартире все угомонились, он под утро встал, оделся и вышел на улицу.
      На улице было тихо и пустынно. Луна, как помятая дыня, висела над станицей, рассеивая повсюду тусклый призрачный свет. На окраине станицы хрипло и яростно лаяли собаки.
      Константин направился к дому отца. Вот он, старый белостенный дом, в котором Константин родился, провел свое милое детство, забурунное отрочество, да и большую часть юности.
      С сердечным замиранием коснулся от щеколды калитки.
      "Блудный сын переступает порог отчего дома после долгих лет скитаний на чужбине", - горестно усмехнулся он.
      Он открыл калитку и вошел во двор, залитый лунным светом. Из-под сарая, загремев цепью, остервенело глухим басом залаял пес. Убедившись, что собака на привязи, Константин прикрыл калитку. Перейдя через двор, поднялся на крыльцо и постучал в дверь.
      В сенях послышались шаги.
      - Кто это? - спросил глуховатый мужской голос.
      "Кажется, брат Захар?" - подумал Константин и спросил:
      - Ты, Захар?
      - Я. А ты кто?
      - А вот откроешь - увидишь...
      - Ну, а все-таки?
      - Да открывай, Захар, открывай, дорогой. Чего боишься?.. Свой я.
      - Голос что-то знакомый, а не пойму кто, - пробормотал Захар и, откинув засов, открыл дверь. - Кто это? - всматривался он в Константина. Не угадаю. О! - вдруг вскрикнул он с испугом. - Да неужто ты, Костя?
      - Я, родной, я, - срывающимся от волнения голосом промолвил Константин.
      Они бросились друг к другу в объятия.
      - Откель же ты, братец, заявился? - спросил Захар, утирая глаза рукавом рубахи.
      - Тихо! - предупредил его Константин:
      - Ну что же мы стали тут-то? - прошептал Захар. - Входи, Костя, в хату...
      - Нет, не надо. Посидим здесь, поговорим на крылечке.
      Они стали на ступеньках крыльца. Захар удивленными глазами оглядывая Константина с ног до головы.
      - Братец, стало быть, ты жив-здоров? - спросил он.
      - Как видишь.
      - А письмо-то мы от тебя осенью получили. Мать панихиду за упокой души твоей отслужила...
      - Намеревался, Захарушка, руки на себя наложить, да вовремя одумался. Захотелось еще немного пожить, повидать родину, родных...
      - Ну и правильно сделал, братец, - сказал Захар. - Успеем еще належаться в сырой земле. Как бы ни было иной раз плохо, а на свете белом жить хочется...
      - Отец дома? - спросил Константин.
      - Эх, отец, отец! - печально проговорил Захар и заплакал. - Нету теперича у нас бати.
      - Как нет? Умер, что ли?
      - Нет, не умер, - замотал головой Захар. - Зарестовали его.
      - За что?..
      Захар тихо и неторопливо стал рассказывать брату, какие события произошли в их доме.
      - А мать где? - спросил Константин, подавленный рассказом брата.
      - Маманю забрал к себе Проша.
      - Значит, ты один живешь с Лушей?
      - С женой да с ребятами. У меня ж двое сынов - Леня да Ванятка. Хорошие ребята, хочу учению им надлежащую дать...
      Константин задумался. Вынув из кармана бумажник, он отсчитал довольно крупную сумму и передал брату.
      - Купи ребятам что-нибудь на них.
      - Спасибо, братец.
      - А Прохор как живет?
      - Да кто ж его знает? - как-то уклончиво ответил Захар. - Я у него ни разу в Ростове не был. Служит он в штабе военного округа, навроде в больших чинах. Но маманя писала, что зараз у него неприятности пошли из-за нашего бати... На партийной собрании навроде проработка была. Как бы еще со службы не уволили...
      - Да при чем же Прохор? - пожал плечами Константин. - Разве он отвечает за поступки отца?
      Хотя у Константина уже давно были порваны всякие отношения с семьей, но все то, что он услышал сейчас от Захара, его огорчило.
      - Так, - вздохнул он. - Значит, дела неважные...
      Улучив момент, Захар робко спросил:
      - Костя, а как же ты все-таки попал сюда, а?
      - Попал я, брат, в Советский Союз вполне законно... С иностранной делегацией. Слышал, наверно, вчера к вам в станицу приехали иностранные корреспонденты?..
      - Слышал.
      - Так вот я с ними вместе приехал. Не под своей фамилией, конечно. Ты, Захар, обо мне никому не говори. Скажешь под строгим секретом только одной маме. Передай вот ей от меня, - снова вынул он из кармана бумажник. - Пусть себе купит на платье в память обо мне... Мама... Сердце ее, наверное, изболелось по своему непутевому сыну... Ну, прощай, Захар, прощай, брат, - сказал Константин, вставая. - Теперь мы с тобой больше уже никогда не увидимся. - Он поцеловал брата и ушел.
      Стоя на крыльце, Захар влажными глазами смотрел ему вслед до тех пор, пока он не исчез за воротами.
      Выйдя на улицу, Константин направился не на взъезжую квартиру, а в степь, к кургану, где, как было условлено, он должен был встретиться с Воробьевым.
      XXXVI
      Что может быть краше и милее родной земли в ее весеннем уборе для истосковавшегося русского сердца?
      Давно уже отгремели битвы, не клубятся дымы сражений на твоих полях, не слышно в степи воинственных криков. Бескрайней синевой повисло над цветущей землей покойное низкое небо. И кажется, что только у нас оно такое ласковое, такое нежное. Медлительно плывут по нему легкие облачка. Все вокруг искрится в сиянии утреннего часа. Напоенный ароматами степных трав, воздух чист и прозрачен.
      Дыши глубже, сильней! Дыши, - это воздух твоей родной страны. Он вольет в тебя силы, ты будет крепок духом и телом.
      Высоко в небе вьются веселые жаворонки, и их голосистая песня звенит и там, и здесь. Кружит не спеша над степью дерзкий степной бродяга-ястреб, зорким оком высматривая добычу, и черная тень его скользит по молодой траве.
      Сидя на кургане, на котором было условлено встретиться, Воробьев поджидал Константина и широко открытыми глазами, словно видел он все это впервые, смотрел на возникшую перед его взором прекрасную картину родного края.
      По прохладному утреннему небу медлительно всплывает солнце, от него по степи струится благодатная теплынь...
      Внезапно, как чарующее видение, из-за пригорка выскочил, словно отлитый из золотистого металла, красивый, тонконогий жеребец: Распушив свой пышный хвост по ветру и гордо подняв голову, конь резво бежал, пружинисто перебирая своими мускулистыми ногами... Недалеко от кургана жеребец остановился и застыл на мгновение, как бронзовое изваяние, к чему-то прислушиваясь. И вдруг он, задрав голову, властно заржал, потрясая своим трубным криком все вокруг... И столько в этом крике было страсти, неудовлетворенной любви. Несколько мгновений умное животное прислушивалось и, не получив ответа, грустно посмотрело синеватыми глазами на Воробьева, прикоснулось розовыми трепетными губами к какому-то растению, начало его жевать...
      Неслышно подойдя к Воробьеву, Константин насмешливо сказал:
      - Ну и конспиратор. Ай-яй-яй!.. Вас тут не только чекисты, но и деревенская баба поймает, как курочку на насесте...
      Воробьев вздрогнул и ухватился за карман, где у него лежал револьвер.
      - Замечтался, - сказал он сконфуженно.
      Они поздоровались, после чего Константин сказал:
      - Рад, что вам удалось благополучно перебраться через границу. Видались с нашими здешними агентами?
      - Кое-кого видел, - неохотно отвечал Воробьев. - Откровенно говоря, Константин Васильевич, все они сволочи, продажные души...
      - Что же они говорят насчет предполагаемого восстания?
      - Все это чепуха! - фыркнул Воробьев. - Никакого восстания не может быть... Даже и похожего нет ничего. Есть, правда, кое-где на Дону малочисленные подпольные группы. Да они беспомощны, так как никакой поддержки у казачества не имеют... Там, за границей, наши подлецы плели нам черт знает что. Дескать, в Советском Союзе и восстания назрели, и что-де Советскую власть не любят и она держится на волоске. Черта с два!.. Все это вранье!
      Жуя травинку, Константин спокойно слушал Воробьева, осматривая с кургана открывавшийся перед его взором чудесный ландшафт.
      - Да, Константин Васильевич, - продолжал грустно Воробьев, - во многих хуторах и станицах я побывал за это время, немало беседовал с казаками. Не теми они живут настроениями, какими представляют их в Париже. Никто из казаков, уверяю вас, не поднимет руки на Советскую власть... Советская власть стоит, как гранитная скала, ее не сдвинешь... Казаки стали уже не теми, какими были раньше. Они примирились с Советской властью. Понимаете, примирились... Не пойдут они против нее, я в этом убежден...
      Константин по-прежнему молчал.
      Собственно, все то, что говорил ему сейчас Воробьев, для него не ново. Хотя он и разжигал в себе тщеславные мысли, взвинчивал себя мечтами о широком восстании в стране, которое он собирался возглавить, но сомнения вкрадывались в его душу. Ведь, как проницательный человек, Константин не мог не заметить разительной перемены, происшедшей в казаках.
      - Да, Воробьев, - вздохнул он, - вы правы. Очень правы... Я с нетерпением ждал встречи с вами, чтоб проверить свои сомнения... Я еще лелеял надежду, что ошибаюсь... Но к сожалению, нет. Я не ошибся... Да, казаки примирились с Советской властью. И это ужасно... Ужасно! И напрасно вся эта сволочь вроде околоточного Яковлева и ему подобные ждет - не дождется, что вот-де такие дураки, как мы с вами, свергнем для нее Советскую власть, а они - эта стая шакалов - бросятся сюда, чтобы захватить тепленькие местечки. Ничего они не дождутся...
      На минуту оба замолкли.
      - Что же теперь делать? - растерянно спросил Воробьев.
      Константин пожал плечами.
      - Откуда я знаю, что делать.
      - Вернетесь в Париж?
      - Конечно.
      - А мне куда деваться?
      - А это вы уж о себе подумайте.
      - Помогите мне уехать отсюда, - проронил умоляюще Воробьев. - Я границу не могу перейти. Ох, как это трудно! Это почти невозможно. Я каким-то чудом проскочил еще сюда, а отсюда, если попытаюсь переходить границу, не смогу, убьют или поймают. Я убежден в этом.
      - Воробьев, вы взрослый человек. Вы же понимаете, что я ничем не могу вам помочь... Я сам здесь нахожусь на волоске... Куда я вас дену?.. Вы ходили за графскими драгоценностями?..
      - Будь они прокляты! На черта они мне сдались.
      - А Люси?
      - К черту и ее!.. Все это глупости. Я влип в это дело и теперь не знаю, как из него и вывернуться... Моя жизнь поставлена на карту...
      - Я вам ничем не могу помочь, - снова сказал Константин. - Ничем!.. Сам я не в лучшем положении нахожусь. Я рискую страшно, каждую минуту меня могут узнать и арестовать. Черт меня дернул ехать в Россию... Я надеялся, что моя поездка даст мне другой результат...
      Воробьев, глубоко задумавшись, сидел на кургане, глядя на дрожащее марево.
      - А что, если... - сказал он и запнулся.
      - Что "если"? - переспросил Константин.
      - Да так это, - уклончиво ответил Воробьев. - Одна мысль возникла.
      - Какая же именно?
      - Да пустяк один.
      - Нет, не пустяк, - усмехнулся Константин. - Я знаю, о чем вы подумали.
      - Интересно, о чем же?
      - Вы подумали: не остаться ли вам здесь, в России.
      Воробьев с изумлением посмотрел на Ермакова.
      - У вас прекрасная интуиция... Я действительно подумал об этом. Как вы посоветуете?
      - Что можно сказать на это, - проговорил Константин. - Поступайте так, как велит ваше сердце. Хотите оставаться - оставайтесь. Нет пробирайтесь обратно в Париж.
      Он помолчал немного, а потом, подсев к Воробьеву, заговорил тихо:
      - Когда я ехал сюда, то я загорелся мыслью, что, действительно, быть может, я принесу какую-то пользу России, русскому народу, если возглавлю народное восстание... Я, как мальчишка, начал строить воздушные замки... А потом, когда поездил по Донской области да посмотрел на казаков, таких спокойных, озабоченных только своими колхозными делами, то, по правде вам скажу, в мое сердце стало вкрадываться сомнение. А когда встретился с вами и вы подтвердили, что никакие восстания не состоятся, то я убедился, что я дурак преогромный... Дал себя околпачить парижским прожектерам и фантазерам. Но я не раскаиваюсь, что поехал в Россию. Вы помните, Воробьев, когда мы встретились на Елисейских полях в Париже? Мы с вами сидели тогда в бистро, и я вам сказал, что отправился бы в Россию не из-за каких-то ваших драгоценностей, а так просто, чтобы лишь еще раз взглянуть на родную сторонушку, на нашу русскую природу... Так вот, я свое желание выполнил... Теперь можно и умирать, как говорят. Конечно, умирать рано еще, но все возможно. Поймают чекисты и расстреляют. Что поделаешь? развел он руками.
      Он остро взглянул на Воробьева.
      - Не верите? Я вам правду говорю. Конечно, я разочарован, что никакого восстания не предвидится. Но не так, чтоб об этом плакать. Не будет и не надо. Черт с ним!.. Раньше я зверь был, а сейчас размяк. Видно, стареть стал. Все под луной меняется. Изменился и я. Прежний Ермаков, услышав из ваших уст признание о том, что вы хотите остаться в России, пристрелил бы вас... А вот этот Ермаков, что сидит сейчас рядом с вами, уже не может этого сделать. Не может. Да даже, мало этого, он немного завидует вашему решению... Я не знаю, как вы здесь будете жить: под своей или чужой фамилией, но решение ваше правильное. Оставайтесь на своей родине, живите. Дай вам бог счастья здесь.
      - Константин Васильевич, - воскликнул Воробьев, - а может быть...
      - Вы хотели сказать, - усмехнулся Константин, - что, быть может, и я составил бы с вами компанию и пошел бы вместе с вами просить прощения у Советской власти?.. Нет, дорогой, до этого я еще не дошел...
      Он встал.
      - Мне, Воробьев, пора идти, - сказал Ермаков. - Меня ждут. Прощайте! У меня к вам одна просьба: что бы с вами ни случилось, обо мне никому ни звука. Хорошо?
      - Будьте спокойны, Константин Васильевич, - пообещал Воробьев.
      - Прощайте, - крепко пожал руку Воробьеву Константин, потом, подумав, поцеловал. - Не вспоминайте лихом. Надеялись мы с вами на многое, да не повезло нам... А может быть, это все и к лучшему. Прощайте! - выкрикнул он еще раз и, сбежав с кургана, торопливо направился в станицу.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      I
      И вдруг Виктору повезло. На свой роман "Казачья новь", который он снова посылал в московское издательство, вдруг получил хорошие отзывы двух рецензентов. Издательство приглашало Виктора приехать в Москву заключить договор на издание этого романа.
      Окрыленный таким успехом, он тотчас же отправился в столицу. Не желая беспокоить Мушкетовых, остановился в гостинице.
      В издательстве, куда он явился на следующий день, его познакомили с редактором Александром Павловичем Яновским. Это был высокий, немного сутулый мужчина лет тридцати с приятным женственным лицом. Был бы он совсем красивый, если бы не протез вместо ампутированной еще в детстве левой ноги, который скрипел при каждом шаге Яновского.
      Яновский предложил Виктору не уезжать из Москвы, пока он не отредактирует книгу, так как автор каждое мгновение мог понадобиться редактору для совместного исправления того или другого места в книге.
      Редактировали роман долго, месяца два с лишним. Виктору пришлось некоторые главы дописывать и переделывать. Редактор оказался со вкусом, и Виктор чувствовал, что рукопись в процессе редактирования заметно улучшается.
      Наконец, все было сделано, и Виктору выписали шестьдесят процентов гонорара. Сумма настолько оказалась значительной, что Виктор даже растерялся. Никогда в своей жизни он не имел таких денег...
      К вечеру следующего дня поезд подошел к перрону ростовского вокзала. Виктор вышел из вагона, стал выискивать взглядом Марину. О своем приезде он дал ей телеграмму. Но ее не было.
      "Что-то случилось", - встревоженно подумал он.
      Наняв автомашину, он помчался домой. Когда вошел в переднюю своей квартиры, почувствовал острый запах камфоры. В квартире стояла чуткая, настороженная тишина. У Виктора оборвалось сердце. Ему открыла дверь Зина, жена Прохора.
      - Что случилось?..
      - Марина, - прошептала та. - Тише, Витя. Сейчас у нее консилиум.
      Виктор поставил чемодан, разделся и тихо вошел в столовую. Дети сидели на диване присмиревшие, с серьезными лицами. За столом с хмурым лицом просматривал газету Прохор. При входе Виктора он положил газету, взглянул на него. "Здравствуй!" - мысленно сказал он глазами, кивнув.
      Виктор тоже молча поклонился ему.
      - Как дела? - выдохнул Прохор.
      - Хорошо... Да вот как она? - махнул Виктор головой в сторону спальни, где были врачи у постели его жены. - Что с ней?..
      - Да вроде тифа, что ли, - прошептал Прохор, оглядываясь на детей... - Но это не совсем точно... Сейчас врачи скажут. Я пригласил профессора Максимова...
      Вскоре из спальни с значительными, таинственными лицами вышли врачи. Их было трое. Они молчали поздоровались с Виктором. Прохор подошел к седовласому профессору, о чем-то зашептался с ним.
      Когда врачи ушли, Прохор отозвал Виктора и Зину в прихожую.
      - Профессор сказал, что у Марины милиарный туберкулез... Это... это... такая штука... - Он запнулся и сказал жене: - Зина, вот рецепт, пойди в аптеку, закажи... Возьми и ребят с собой... Пусть прогуляются...
      Когда Зина с ребятами ушла в аптеку, Прохор, как тайну открыл, прошептал на ухо Виктору:
      - Это такая болезнь, от которой почти никто не выздоравливает...
      Виктор горестно поник головой.
      Всю ночь он просидел в столовой, прислушиваясь к тихим стонам жены, доносившимся из спальни. Иногда он вставал с дивана и, осторожно ступая, подходил к кровати больной, смотрел на нее. Марина, глубоко дыша, лежала с закрытыми глазами. Изредка она поднимала дрожащие веки, мутно взглядывала на мужа.
      Виктор, удрученно вздыхая, шел в столовую, садился на диван и снова предавался горестным размышлениям.
      II
      Марина болела трудно и долго. Врачи утверждали, что при милиарном туберкулезе выздоровление почти исключено. Из тысячи выздоравливал только один. Подобные высказывания медиков угнетали Виктора, и какие он меры только не принимал к тому, чтобы спасти свою жену. Он ничего не жалел, приглашал самых лучших врачей, выписывал их даже из столицы... По бешеным ценам покупал у спекулянтов редкие лекарства. Но все тщетно. Ничто Марине не помогало. Ей становилось все хуже. Она теперь лежала в постели, как тень, тихая и покорная ко всему. Сильно похудевшее восковое лицо ее было величаво спокойно... Марина все понимала и ждала смерти...
      И это-то ее покорное ожидание неизбежного, грядущего конца особенно волновало Виктора.
      "Зачем такая тихая покорность? - думал он. - Зачем?.. Нужна упорная борьба за жизнь... нужно бороться... Надо напрячь все мускулы своего организма, все клеточки на борьбу за жизнь..."
      Обессилевший от переживаний, он выходил ночами на улицу и бродил около дома, как лунатик... Слезы лились по его щекам... Ему думалось иногда, что, может быть, сила страстной его любви поможет ей подняться с постели.
      ...Жизнь вокруг Марины проходила своей чередой. Дети утром уходили в школу, в обед возвращались домой, обедали, делали уроки, уходили на улицу...
      Иногда и Виктор уходил из дома. Неотложные дела заставляли отлучаться.
      За Мариной, ухаживала приглашенная Виктором старушка, в прошлом медицинская сестра. Она не отходила от больной...
      Виктор теперь не работал в газете. Литературный заработок позволял ему посвятить себя исключительно творческой деятельности.
      Но сейчас, когда жена была при смерти, разве он мог думать о работе?
      Недавно его приняли в Союз писателей. Придя домой, он показал жене маленькую коричневую книжечку.
      - Посмотри, Мариночка. Это писательский билет... Теперь я вроде признанный писатель... Поправляйся скорей, родная. Как мы еще заживем с тобой хорошо... Правда ведь?
      Исхудавшая, с прозрачной кожей, обтянувшей ее выдававшиеся скулы, Марина как-то отчужденно, даже, казалось, зло, смотрела своими когда-то такими дивными глазами.
      Виктор пугался ее взгляда.
      - Марина, тебя не радует это?
      - Радует, - равнодушным голосом говорила она. - Но... только мне все равно... я умру...
      - Да что ты говоришь! - с досадой восклицал он. - Это же глупости... Мы еще увидим с тобой счастливые дни.
      Но они оба ошиблись. Марина не умерла. И счастливых дней они не увидели...
      Наступила весна 1936 года. Была она дружная, теплая, солнечная. Вместе с весной, поправляясь, расцветала и Марина. Она опять становилась красивой женщиной, еще краше, чем была до болезни.
      - Марина, милая, - лаская ее, влюбленно говорил Виктор, - ты просто чудо!
      На его ласки Марина не отвечала. По-прежнему была она равнодушная, флегматичная. Каждый раз в такие минуты на лице ее блуждала растерянная улыбка.
      - Марина, - как-то после проявления своих бурных ласк с огорчением сказал Виктор, - я тебя не узнаю... Ты стала совсем другой.
      III
      Да, профессор Карташов был уже давно влюблен в Марину. И, для того чтобы чаще ее видеть, быть ближе к ней, он притворился страстным поклонником творчества Виктора, постарался сдружиться с ним.