- Вам понравилось в Москве?
      - Я ведь не впервые в России, мадам, - мягко ответил Константин. - Я очень люблю Россию. Особенно люблю Дон с его прекрасными степями, душистыми лугами.
      - А вы... вы бывали на Дону?
      - Как же! Я много лет прожил на Дону.
      - Вот как. А я... тоже люблю Дон. Ведь я донская казачка... У меня и муж - донской казак... Летом мы были с ним в станице у моего отца.
      - Ваш отец еще жив? - взволнованно спросил Константин.
      - Да-а, - недоумевающе протянула Надя. - Он еще довольно крепкий старик. Да и мамочка еще бодрая...
      При воспоминании о матери глаза Константина повлажнели. "Слава богу! - подумал он радостно. - Жива еще старушка".
      - Вы единственная дочка у родителей? Или у вас есть братья и сестры?
      "Что это за допрос?" - изумлялась в душе Надя, но, не подавая вида, что это ее удивляет, ответила:
      - У меня было три брата. Одного уже нет в живых...
      "Интересно, кого она считает умершим, - размышлял Константин. - Меня? Или еще кто из братьев умер за это время?"
      Ему хотелось выведать у сестры получила ли семья его предсмертное письмо, которое он писал из Парижа.
      - Простите, пожалуйста. Надежда Васильевна, за нескромность, - уже без всякого акцента говорил Константин. - А кто же из ваших братьев умер?
      - Вы так любопытствуете, словно их знаете...
      - Знал.
      - Да? - поразилась молодая женщина. - Знали?
      - Так который же умер?
      - Средний брат Костя, - тихо сказала Надя. - Он покончил самоубийством...
      - Нет, Наденька, - снимая очки, сказал Константин. - Он не умер...
      Надя мертвенно побледнела.
      - Боже мой! - вскрикнула она. - Костя! Брат!
      - Да, твой брат, Надюша, дорогая моя девочка! Обними меня.
      Надя обняла и расцеловала Константина.
      - Костя, а зачем эта... эта...
      - Ложь? - подсказал он. - Нет, это не ложь. Я действительно хотел покончить с собой, но в последнюю минуту нашелся добрый человек, который подал мне руку помощи... Я ожил... А вот письмо-то было уже отправлено. И мне уже стыдно было посылать вслед второе с извещением, что я воскрес из мертвых...
      - Каким ты образом попал в Москву, Костя? - озабоченно спросила Надя.
      Константин желчно усмехнулся:
      - Практическая ты особа! Нет, чтобы приласкать, приголубить своего несчастного многострадального брата, ты озабочена мыслью: а как попал к тебе брат, легально или нет... Так ведь?
      - Костя, - со слезами на глазах сказала Надя, - зачем ты все это говоришь? Я рада тебе. Очень! Я люблю тебя... Но, пойми, я и ты - люди разных лагерей, мы воевали друг против друга... И, несмотря на все это, я люблю тебя, как брата. Но у меня семья, муж. Он прекрасный человек. Репутация его мне дорога. И вот сейчас приходишь ты ко мне, в прошлом белогвардейский генерал, ярый враг советского народа... Вполне понятно, у меня в душе смятение: как ты вошел в мой дом - как враг или как друг?
      - Вот ты о чем, дорогая сестрица, - холодно усмехнулся Константин. Враг... друг... Ну при чем тут политика? Мы с тобой родные брат и сестра. У нас одна кровь. Неужели тебе интересно знать, как я попал в Россию? Сел на поезд и приехал...
      - Ну все-таки как ты попал сюда: легально или нелегально? допрашивала Надя.
      - Ну и практическая же ты, - покачал головой Константин. - Ну, предположим, дорогая сестрица, я приехал в Советский Союз нелегально. Так что из этого? Ты хочешь донести на меня в ГПУ? Пожалуйста, вон телефон. Звони! Скажи, что у тебя сидит заядлый контрреволюционер, ярый враг Советской власти, диверсант, шпион, террорист Константин Ермаков, твой родной брат. Звони! Заявляй... Я тебе препятствовать не буду... Честное слово, не буду!..
      Константин нервно достал сигарету и закурил.
      - Но ты можешь и промолчать и не сказать никому, что был у тебя. Никто не видел, как я приходил к тебе. Выбирай любое решение...
      - Костя! - зарыдала Надя. - Как это все, по-твоему, просто: выбирай. Ты - мой брат. А в то же время я - бывший боец Первой Конной армии, награждена за свои боевые дела орденом Красного Знамени... Научный работник советского института... Жена известного, уважаемого советского профессора... Разве я могу скрывать брата белогвардейца...
      Константин вскочил со стула, схватил руку сестры:
      - Так иди же, звони! Иди!..
      - Нет, Костя, - мотая головой и заливаясь слезами, проговорила Надя. - Я этого не могу сделать. Не могу... Ты мог бы не открываться мне, и я не знала бы, что ты здесь... Но ты не по велению своего сердца пришел ко мне, доверился... - Она говорила, как в бреду, умоляла: - Уходи от меня. Уходи скорей, пока еще никто не пришел сюда. Я тебя не видела... Возьми эту книгу, не передавай ее мужу... А то ему будет плохо... Я так люблю его... Пусть он ни о чем не знает... Я ему ничего не скажу...
      Константин скорбно смотрел на сестру.
      - Хорошо, сестра. Я все понимаю. Уйду сейчас... Я не хочу принести несчастье. Книгу я выброшу в мусорный ящик... Черт с ней!.. Прощай! Больше я тебя никогда не увижу. Никто не узнает, что я был у тебя.
      Он прижал к своей груди Надю и крепко поцеловал.
      - Прощай!
      - Прощай, Костя!
      Накинув пальто и надев шляпу, он схватил под мышку книгу, рванулся к двери, на мгновение остановился.
      - Надя, ты не подумай, что я приехал сюда, чтобы сделать что-нибудь плохое... Нет! Я стосковался по родине... Посмотрю и уеду, понимаешь?
      - Я верю тебе, Костя.
      Он вышел. На лестнице он чуть не столкнулся с пожилой женщиной, несшей кошелку с продуктами.
      Женщина обернулась ему вслед и внимательно осмотрела его с ног до головы.
      - Гм... - многозначительно гмыкнула она, покачав головой.
      Потом она подошла к двери и постучала.
      - Вы, Харитоновна? - спросила Надя.
      - Я, откройте.
      Надя впустила ее. Харитоновна потянула носом - пахнет табаком. Профессор не курил. Кто мог курить? Она внимательно посмотрела на хозяйку. Та ей ничего не сказала, а может быть, даже и не заметила ее взгляда.
      XXXI
      В станице Дурновской было решено созвать съезд колхозников. На повестке стоял вопрос об организации колхоза-гиганта. С окрестных хуторов и поселений в станицу съехалось много казаков и калмыков, принятых в артель.
      Съезд проходил спокойно. Не было таких бурных споров, какие случались раньше на станичных сборах при атамане, сопровождавшихся частенько дракой.
      Говорили мирно, иногда, правда, и с некоторым запалом, а потом, учредив гигантский колхоз, объединивший всю станицу со всеми ее тринадцатью хуторами и калмыцкими улусами, выбрали правление колхоза во главе с председателем колхоза Сазоном Меркуловым, рекомендованным на этот пост партийной ячейкой.
      Колхоз получился огромный. Более четырех тысяч казачьих и калмыцких дворов вошло в него. На съезде колхозу было присвоено наименование "Заветы Ленина".
      С первых же дней создания такого гигантского колхоза Сазон не имел ни минуты свободной. Неутомимо разъезжал он по экономиям, организованным на каждом поселении и хуторе. В экономиях шла кипучая работа - строили конюшни, воловни, базы для обобществленного скота.
      В каждом поселении и хуторе создавали новые избы-читальни, библиотеки, общественные столовые, детские сады, ясли...
      В Сазоне открылись необычайные хозяйственные способности, таланты крупного организатора.
      К его наблюдательному, всевидящему глазу все так привыкли, что ни единого мало-мальски заслуживающего внимания вопроса без согласия или совета его не решали.
      Ежедневно с утра у правления колхоза толпился народ. Люди эти приходили на прием к председателю колхоза для того, чтобы разрешить какой-нибудь наболевший вопрос, удовлетворить ту или другую насущную нужду.
      С видом человека, знающего себе цену, принимал Сазон посетителей, внимательно выслушивал их и с мудростью Соломона разрешал те вопросы, которые входили в его компетенцию, и отсылал в стансовет тех граждан, дела которых требовали разрешения.
      Приходил домой Сазон обычно уже поздно вечером, утомленный, но радостно взволнованный от сознания того, что он выполняет большую и нужную для страны работу.
      В такой поздний час супруга его Анна Сидоровна обычно уже сладко спала. Поужинав, Сазон, чтоб не разбудить жену, тихо раздевался и ложился под ее горячий бок. Тепло, исходящее от спящей жены, его умиляло. Он крепко обнимал ее молодое упругое тело, прижимался.
      - Милая моя Сидоровна, - бормотал он блаженно и засыпал.
      ...Сегодня воскресный день, а поэтому Сазон и Анна позволили себе поспать подольше обычного.
      Лежали они на кровати примиренные, ласковые и нежные друг к другу.
      На кухне старуха гремела сковородами, готовила завтрак. Проснулись ребята, спавшие на кухне. Начались крики, возня. Старуха шикала на них:
      - Тише!.. Тише!.. Разбудите отца с матерью. Нехай еще трошки поспят.
      Но Сазон и Анна уже не спали. Они некоторое время лежали молча, прислушиваясь к тому, что делалось на кухне.
      - Ну что, Сазонушка, - мягко спросила Анна у мужа, - все у тебя в колхозе в порядке?..
      - А что может, Анюта, случиться?.. - усмехнулся Сазон. - Конешное дело, все в порядке. Работы вот только дюже много. Вовек, должно, ее не переделаешь. Дело новое. Ко всему надобно умеючи подойти. Так все бы ничего, да вот только одно у меня зараз беспокойствие есть... И не знаю, что и делать и как быть. Ажно за сердце хватает...
      - Что ж это такое?
      - Да вот, понимаешь, Анюта, какое дело, - раздумчиво проговорил Сазон. - Дошел до меня слух, что дюже на меня рассерчал Прохор Васильевич Ермаков. Думает, что это я засадил его отца в тюрьму.
      - При чем же ты тут. Ведь это дело Концова.
      - Так вот поди ж ты, докажи, - сокрушенно проговорил Сазон и, помолчав, продолжал: - Надысь повстречал я Захара Ермакова. Рассказал ему, как все дело было, и просил его написать Прохору Васильевичу об этом.
      - Ну, и что же он?
      - Обещал.
      На кухне заплакал ребенок. Старуха стала утешать его:
      - Помолчи, дитятко, помолчи. Я те зараз пампушку с маком дам.
      - Ты понимаешь, какое дело-то, Нюра, - повернулся Сазон к жене. Захар просил посоветовать, что ему делать, дескать, вступить в колхоз ай нет.
      - Ну, и что ж ты ему ответил?
      - Да что ж я ему скажу. Говорю, дело, мол, твое... Боязно мне его в колхоз принимать, по правде сказать.
      - Это почему же? - даже приподнялась от изумления Сидоровна. - Не рыпи. Ты ж помнишь небось как уполномоченный Концов мне правый уклон за старика Ермакова пришивал?
      - Ну так что? - насупилась Анна. - Мало ли дураков на свете. А ты испугался.
      - Эге, брат ты мой! - причмокнул языком Сазон. - Как приклеют ярлык правого уклониста, так попробуй тогда его отклеить.
      - Дурак!
      - Чего? - опешил Сазон.
      - Дурак, говорю, - строго сказала Сидоровна. - Ежели волка бояться, так и в лес не ходить... Что Захар Ермаков кулак, что ли?
      - Знамо, не кулак, но отец...
      - Отец тоже не кулак. Он пострадал за свою горячность...
      - Во! - поднял палец Сазон. - В том-то и дело, дорогая...
      - Примите Захара в колхоз, - посоветовала Анна. - Не обижайте человека... Как члены правления на это посмотрят, а?
      - Да вряд ли возражать будут.
      - Может быть, поехать бы тебе в райком посоветоваться?
      - Не стоит, - махнул, рукой Сазон. - Не люблю с ними о таких делах говорить... Есть там умные люди, а есть такие, что их ничем не пробьешь... Затвердят себе что-нибудь одно, как попугаи, ну и не туды и не сюды...
      - А Незовибатько говорил об этом?
      - Да сказал на всякий случай.
      - Ну, и что он?
      - Сказал: делай, как тебе твоя совесть подсказывает...
      - Вот умница! - восторженно воскликнула Анна. - Правильно говорит.
      - Ну, уж и умница, - недовольно проворчал Сазон. - Чего ж тут умного?..
      - А то, - заключила Анна, - что работай больше своей башкой.
      Некоторое время супружеская чета снова лежала недвижимо и молча, погруженная каждый в свои размышления. Потом, о чем-то вспомнив, Сазон вдруг обиженно нахмурился.
      Сидоровна сразу же заметила это.
      - Ты что это надулся как мыльный пузырь? - спросила она.
      - Ничего, - буркнул Сазон.
      - Ха-ха-ха! - рассмеялась Анна. - Опять заревновал? Вообще-то, он мне по нраву. Человек дюже обходительный, - насмехалась над ревностью мужа Сидоровна.
      - Брось мне тут заливать, - как обваренный кипятком вскочил Сазон с кровати. - Ежели замечу, что ты с ним фигли-мигли затеваешь, ноги обоим переломаю.
      Давясь от смеха, Анна поднялась с кровати, стала одеваться.
      XXXII
      Константин чуть было не попал в неприятнейшую историю. На автомашине американского посольства он поехал в городок Серпухов, расположенный в полутора часах езды от Москвы. На окраине городка он разыскал замшелый флигелек старого бухгалтера Чернышева.
      Старик был дряхл, глух и полуслеп. Дома он был один. И сколько ему ни втолковывал Константин о цели своего приезда, показывая сверток с деньгами и золотом, присланный сыном, старик не понимал.
      - Вы кто же такой будете? - дребезжал его голос. - Ась? - подставлял он ухо к Константину.
      - Я - американец, - кричал в его ухо Константин. - Из Америки! Понимаете, из Америки! Привез от вашего сына подарок вам, - указывал он на сверток. - Пересчитайте и дайте мне расписку в получении. Я должен вашему сыну показать ее. Понимаете меня?..
      - Ага, значит, из Москвы? - понимающе кивал старик. - А по какому делу? Не насчет ли пенсии? Я писал Калинину. Прослужил я более пятидесяти лет...
      Константин снова орал во все горло, разъясняя старику, что он из Америки и привез ему от сына подарок. Но это не помогало.
      - Вы погодите немножко, - извиняющимся голосом проскрипел старик. Вот сейчас должна прийти дочка Шура. Вы с ней поговорите. Я, видите, не понимаю вас. Простите меня, пожалуйста, старика...
      Пришлось ждать.
      Примерно через полчаса пришла черноволосая красивая женщина лет тридцати, очень похожая на своего нью-йоркского брата.
      - Я уже догадываюсь, - приподнялся со стула Константин, - что вы сестра моего друга Ивана Прокофьевича. Очень похожи на брата...
      - Вашего друга? - растерялась женщина. - Откуда вы его знаете?..
      Константин представился как американский журналист, коротко рассказал ей о брате и о цели своего прихода в их дом.
      - Вот сверток, - протянул он ей. - Там, возможно, есть и письмо. Пересчитайте деньги и дайте мне расписку в получении или письмо, что хотите. Только, пожалуйста, быстрее. Я очень тороплюсь. И так задержался...
      Женщина, побледневшая, растерянная, несколько мгновений в нерешительности держала в руках сверток, потом вдруг лицо ее налилось багрянцем, глаза гневно засверкали.
      - Какая наглость! - взвизгнула она, бросая на стол перед Константином сверток. - Мне - труженице, советской женщине, советскому педагогу, предлагать эту подачку? Да как вы смели?.. Хотите поймать меня на свою удочку? Завербовать как шпионку? Вон! Или я сейчас позову милицию.
      - Вы не хотите взять это? - изумился Константин, беря сверток. - Ведь это подарок от Ивана Прокофьевича вам с отцом и матерью. Хватит на всю жизнь прожить...
      - Вон! - истерически кричала женщина, указывая на дверь. - Никаких мне братьев предателей не нужно.
      Не понимая, что делается вокруг него, старик недоумевающе смотрел то на дочь, то на Константина.
      - Послушайте меня, дорогая... Александра Прокофьевна, кажется, умоляюще проговорил Константин, - но если вы не хотите принять это, то прошу вас ради бога - черкните хоть пару слов, что вы возвращаете этот подарок обратно...
      - А-а, - злорадно проговорила женщина, - я вас понимаю. Хотите от меня что-нибудь получить, чтобы завлечь меня в это грязное дело. Нет!.. Нет!.. Уходите! Иначе я буду кричать.
      - Но поймите же меня, - в отчаянии говорил Константин. - Ваш брат не поверит мне, что я был у вас. Я должен отчитаться перед Иваном Прокофьевичем.
      - Уходите!
      - Шура, - продребезжал старик. - Чего он хочет от тебя? Спроси его, пенсия-то будет мне или нет?
      - Уходите немедленно.
      Удрученный, обескураженный, повернулся Константин и вышел ни с чем.
      "Да хорошо, что еще так все обошлось, - думал он, сидя в машине. Могли б быть неприятности куда хуже... Вот только как объяснить это Чернышеву?.. Еще не поверит, что я был у его родных".
      * * *
      Когда группа иностранных корреспондентов в сопровождении представителя комиссариата иностранных дел Крапивина, хорошо владевшего английским языком, выехала в Хоперский округ, на Донщину, где начался опыт сплошной коллективизации и откуда эта искра затем пламенем озарила всю советскую землю, Константин испытывал большое волнение.
      Он ехал на Дон - родимый край, где он родился, где провел свое золотое детство, отрочество и юность, где он научился любить и ненавидеть, где познал первые радости... Он знал по иностранным источникам и как его убедили в американском посольстве, что на Дону происходят сейчас большие волнения среди казачества в связи с насильственной коллективизацией, готовые вот-вот вылиться в широкое открытое восстание...
      В действительности же в Хоперском округе, как и вообще на всем Дону, шла созидательная мирная работа по укреплению только что созданных колхозов. Были, правда, отдельные вылазки кулаков, сопротивлявшихся становлению новой жизни в станицах, были случаи отдельных убийств активных общественников, но массового недовольства Советской властью, колхозами не было.
      Руководители опытного округа сплошной коллективизации, конечно, испытывали большое беспокойство - выдержат ли они экзамен или нет? Если не выдержат, то позор, да еще какой - на всю страну, на весь мир!
      А тут вдруг эти иностранцы. Как они некстати! Но гости - это гости. Русский человек от природы своей отличается гостеприимством, радушием. Приняли иностранных корреспондентов в окружной станице Урюпинской хорошо, приветливо. В честь гостей даже устроили торжественный банкет, на котором показали гостям казачью пляску, восхитили иностранцев чудесными зажигающими кровь донскими песнями.
      Константин хотя и любил выпить, но на этот раз воздержался. Он трезвыми глазами сквозь дымчатые очки всматривался в веселые добродушные лица хозяев. Нет! На лицах их и тени тревоги не было. Ничто не говорило о волнениях среди казаков.
      "Посмотрим, что делается в колхозах, - подумал Константин. - Там все откроется"...
      На следующий день иностранные корреспонденты на автомашинах выехали в колхозы. Их сопровождал молодой краснолицый здоровяк, председатель окружного колхозсоюза Митрофан Карпов. Он был из учителей, неплохо знал западную литературу.
      Сидя в одной машине с доктором Шиллером, он поинтересовался:
      - А позвольте вас спросить, господин Шиллер, вы не имеете ли какое-нибудь отношение к знаменитому немецкому писателю Шиллеру? Не являетесь ли его потомком?
      - Вы не ошиблись, милейший господин Карпов, - усмехнулся хорошо говоривший по-русски профессор. - Я действительно в какой-то степени являюсь потомком этого замечательного человека. Мой прапрадед Иоганн Шиллер, органист собора в Веймаре, доводился двоюродным братом знаменитому писателю Фридриху Шиллеру. Ведь Шиллер, как и Гете, жил в Веймаре. Их дома в строжайшей неприкосновенности стоят и сейчас в городе. Шиллер приобрел свой дом в 1802 году, войдя в большие долги. Всего только три года ему пришлось жить и работать в нем. В 1805 году он умер сорока четырех лет от роду...
      Рассеянно прислушиваясь к рассказу профессора, Константин думал о своем. Подходит срок встречи с Воробьевым у кургана близ станицы Дурновской. Константин с нетерпением ждет этой встречи. От нее зависит многое. Если Воробьеву благополучно удалось пробраться через границу в Советский Союз, то наверняка он теперь уже связался с теми людьми, которые подготавливают восстание казачества против Советской власти. И уж, несомненно, Воробьев сообщил им, что на Дон прибывает из Парижа авторитетный донской генерал (фамилии-то он, конечно, из конспиративных соображений не скажет), который и возглавит борьбу восставшего казачества против коммунистов.
      И Константину думается, что весть о скором его прибытии молниеносно разнеслась среди казачества и все они теперь ждут его, как мессию...
      В воображении Константина возникают соблазнительные картины, одна заманчивее другой. Сначала он видит себя во главе совсем еще пока небольшой группы казаков, недовольных действиями Советской власти... А потом группа их со сказочной быстротой разрастается. К ней примыкают станица за станицей, хутор за хутором. Охваченный огнем восстания, бурлит Дон сверху донизу. Затем поднимается на борьбу с большевиками Кавказ, Украина, а потом уж присоединяются к восстанию и центральные области страны. Без боя сдается на милость восставших столица страны Москва. Большевики разбегаются...
      Под ликующие, восторженные крики толпы Константин - освободитель земли русской от большевистского засилья - въезжает на белом коне в Москву.
      Мгновенно со всего света, как воронье, почуявшее добычу, в Россию слетаются белогвардейские эмигранты. Они организуют учредительное собрание и выбирают президентом страны... Ну, конечно же, его, Константина. Кого же можно иначе избрать президентом? Ведь он же освободил страну...
      ...Доктор Шиллер разъезжал по колхозам, не спеша расхаживал по улицам станиц и хуторов, интересуясь всем, что только попадалось ему на глаза. Он подолгу беседовал с казаками и казачками. Расспрашивал их обо всем - и о том, добровольно ли они вступили в колхоз, и о семейном положении, и о том, что они внесли в колхоз, и т. п.
      Попыхивая сигаретами, корреспонденты с методичной деловитостью и серьезностью прислушиваясь к беседе, делали записи в своих блокнотах.
      Константин, вглядываясь в непроницаемые лица колхозников, хотел понять, о чем думают эти люди, что таится в их сердцах? Догадываются ли они о том, что перед ними сейчас стоит именно тот человек, который прибыл их освободить?
      Доктор Шиллер иногда до педантизма был придирчив в разговоре с руководителями колхозов. Однажды он строго начал допрашивать рыжеусого, длинновязого председателя Котовского колхоза.
      - Милейший, не можете ли вы разъяснить нам порядок вступления казаков в колхоз?
      - Отчего же, господин профессор, - охотно согласился тот. - Можно разъяснить. Каждый трудовой казак, ежели он пожелает, могет вступить в колхоз. Заявление об этом подается в правление колхоза и выносится на обсуждение общего собрания колхозников. А уж собрание решает, надо принять или нет.
      - А бывают такие случаи, что и отказываете?
      - Бывают, конечно, но мало. Это относится к кулакам. Их мы и близко не подпускаем к колхозу...
      - Что вы их так невзлюбили? - усмехнулся Шиллер.
      - Поганый народ, - объяснил председатель колхоза. - Они могут изнутри взорвать колхоз.
      - А много у вас кулаков?
      - Процента полтора к населению хуторов, объединяемых колхозом.
      - А что же они представляют собой, эти кулаки? По каким признакам вы их определяете? На лбу у них печать, что ли, имеется?
      - Печати у них, конечно, на лбу нет, - спокойно ответил председатель. - Но печать на их хозяйстве есть.
      - Какая же?
      - Богатое хозяйство, нажитое трудом батраков.
      - Хотелось бы посмотреть хоть на одного кулака.
      - За это я уж, господин профессор, не берусь, - замахал рукой председатель колхоза. - Пусть показывает вам кулаков председатель хуторского Совета...
      Константину удалось убедить доктора Шиллера поехать в низовые станицы Дона, главным образом, на Сал, где, как он уверял, казаки волнуются. Они не хотят идти в колхоз, а их насильно загоняют.
      - Есть там такая станица Дурновская, - говорил Шиллеру конфиденциально Константин. - Я в ней бывал раньше, до революции. Народ там гордый, непокорный. Там интересные явления сможем наблюдать...
      - Я не возражаю, - после некоторого раздумья проговорил доктор Шиллер. - Поедемте. Мне хочется побеседовать с так называемыми кулаками. За что их так не любят коммунисты?
      - В станице Дурновской мы таких людей найдем много, - уверил Константин.
      - Надо вот только договориться с господином Крапивиным.
      - Вам предоставлена, господа, полная свобода передвижения по стране, - сказал представитель комиссариата иностранных дел, когда Шиллер обратился к нему с этой просьбой. - Куда хотите поезжайте.
      * * *
      Сколько ни вглядывался Константин в лица казаков-колхозников, он ничего не мог понять, что творится в их душе. Внешне все казаки были спокойны, сосредоточенны, ничем не выказывая своего волнения.
      "Неужели они не готовятся к восстанию? - думал Ермаков. - Или они так искусно маскируются?.. Нет, так маскироваться невозможно... Если б они знали о готовящемся восстании, они чем-нибудь да высказали бы свое волнение, свою тревогу... А они так спокойны, так деловито и обстоятельно рассуждают, что кажется, ни о чем другом и не думают, кроме как только о своих хозяйственных делах. Нет! Так притворяться нельзя... А может быть, никакого восстания здесь и не предполагается?.. Может быть, это лишь фантазия парижских авантюристов?.. Скоро все выяснится... Увижу Воробьева, и все станет ясно".
      И чем чаще Ермаков разъезжал по станицам, тем больше он приходил к убеждению, что ни на какое восстание казаков рассчитывать не приходится. Они не думают о нем.
      Грустно становилось на душе Константина от таких выводов.
      XXXIII
      У вокзала стояло несколько подвод, поджидая прихода поезда.
      Шумный запыленный грохочущий поезд подкатил к станции. На платформу из мягкого вагона вышли иностранные корреспонденты.
      - Пожалуйте, господа, пожалуйте к подводам! - говорила гостям Сидоровна, приехавшая встречать их. - Давайте знакомиться. Я председатель Дурновского станичного Совета, Меркулова Анна Сидоровна.
      - Очень приятно, - приподняв шляпу, осклабился доктор Шиллер при виде молодой, красивой, статной женщины и пожал ей руку. - Прошу знакомиться с моими коллегами.
      Один за другим подходили к Сидоровне иностранцы, снимали шляпы, жали ей руку.
      Все расселись по повозкам.
      Константин устроился на задней подводе вместе с англичанином Чарли Фарантом.
      - Вы не находите ли, - спросил Чарли у Константина, - что русские весьма гостеприимны?
      - Русские всегда были гостеприимны и радушны, - задумчиво сказал Константин. Сняв свои дымчатые очки, он с жадностью глядел по сторонам. Вокруг расстилалась необъятная степная ширь. Кое-где чернели свежевспаханные полоски. Редкие цепки быков неторопливо тянули плуг. Слышались звонкие голоса мальчишек-погонцев:
      - Эй, пошли!.. Пошли!.. Цоб!.. Цобе!..
      Широко открытыми глазами смотрел на все это Константин, и по его желто-смуглым щекам ползли слезы.
      - Боже мой! - шептал он. - Какая красота!
      - Антони! - заметив слезы Константина, удивился Чарли. - В чем дело? Почему у вас глаза мокрые?..
      Константин смутился. Отерев платком щеки, сказал:
      - Глаза очень болят. Если сниму очки, так сразу же слезы выступают. И он снова надел свои темные очки...
      В станице ждали приезда иностранных гостей. Станичная столовая блестела безукоризненной чистотой: полы вымыты, столы накрыты подкрахмаленными белыми скатертями и украшены вазами с ранними весенними цветами - ярко-желтыми и алыми тюльпанами и фиалками.
      Тотчас же, как только иностранцы приехали в станицу, умылись и переоделись, их пригласили на ужин.
      Поджидая гостей, в столовой собрались станичные руководители. Был здесь секретарь парторганизации Конон Незовибатько в новом синем бостоновом костюме, председатель колхоза Сазон Меркулов, для такого торжества по совету Незовибатько надевший на себя суконные казачьи шаровары с лампасами, агроном Виктор Викторович Сытин с блестящим из-под рыжеватой бородки крахмальным воротничком. Была приглашена и станичная избач, она же и секретарь комсомольской организации, тоненькая и стройная, как молоденький тополек, Тоня Милованова.
      Но самой, пожалуй, представительной фигурой среди всех ожидавших была председатель стансовета Анна Сидоровна. Она успела уже переодеться. На ней была шелковая белая кофточка с широким коротким рукавом и черная модная узкая юбка. На ногах поблескивали лакированные туфли.
      Все ждали появления гостей.
      - Идут! - тоненько вскрикнула Тоня Милованова, находившаяся ближе всех к двери.
      Все прислушались. По ступеням крыльца кто-то тяжело ступал. Открылась дверь, и в столовую, чуть не падая, ввалился пьяный Силантий Дубровин.
      - Здравия желаем! - отдал он честь. - Разрешите представиться, не могу ли вам понравиться, самый что ни на есть кулак кулацкий Силантий Дубровин, бывший красногвардеец и буденновец... - оглянув присутствующих мутным взглядом, он протянул торжествующе: - А-а! Гады!.. Сволочи... Собрались начальники...
      К нему подбежал Сазон.
      - Слышишь, Силантий, полчанин, - встревоженно заговорил он. - Зараз сюда придут иностранцы... Иди отсель...
      - А что мне иностранцы? - вызывающе закричал Дубровин. - Плевать я хотел на них и на вас... Я, может, сам иностранец... Что, у меня для них морда неприятственная, что ли? Гад ты ползучий! Эх ты, Сазон, Сазон! Вместях ведь с тобой воевали против супостатов белых. Забыл, что ли, гадюка? Помнишь, как, бывало, меня хвалил Буденный? А однова даже похвалил сам Ворошилов... А теперь вы все отвернулись от меня. Кулаком посчитали. Вот этот тоже гад, - кивнул он на Незовибатько, - зазнался. Внимания на меня никакого не обращает. Подумаешь, тоже мне секретарь партии. А он забыл, этот секретарь партии, как я его однова спас от беляка. Наскочил на него беляк, рубанул шашкой, и секир-башка была б Конону... Да спасибо, я тут подвернулся, из карабина бабахнул и свалил белого. Вот так и остался жить Конон... Ежели б не я, так он бы теперь сухари жарил на том свете. Правду гутарю, Конон, али брешу?
      - Правду-то правду, - подходя к Дубровину, сказал Незовибатько. Благодарность тебе, Силантий, за это большая. Вечно не забуду этого... Но пойми, дорогой дружище, сейчас же сюда придут иностранцы. Неудобно, брат. Ты же немножко не в себе. Пойди домой...