Дмитрий Ильич ПЕТРОВ (БИРЮК)
      ПЕРЕД ЛИЦОМ РОДИНЫ
      Исторический роман
      ================================================================
      Дмитрий Петров (Бирюк) известен читателям как автор
      исторических романов "Кондрат Булавин", "Сказание о казаках",
      "На Хопре". В романах вошедших в эту книгу описаны события из
      истории донского казачества.
      ================================================================
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      I
      Запыленный, грохочущий поезд подкатил к степной станции. На платформу сошли двое: высокий, смуглолицый, лет тридцати семи мужчина в военной гимнастерке с ромбами на петлицах и парень лет двадцати пяти в белой полотняной толстовке, перетянутой казачьим поясом с серебряным набором.
      Поставив чемодан на перрон, военный оглянулся:
      - Что-то не вижу Захара. Неужто не приехал?
      - Не может быть, - отозвался парень. - Телеграмму-то посылали... Да вон... - указал он на плотного усатого казака, с радостной усмешкой бежавшего к ним по платформе.
      - Здорово, браты! - тяжело дыша, выдавил Захар, подбежав к ним. Немножко запоздал. Здравствуй, Проша, - и потянулся целоваться к военному.
      Братья расцеловались. Потом Захар поздоровался с двоюродным братом.
      - Ты, Виктор, все такой же, ничуть не изменился. Чего ж, все в газете орудуешь?
      - Да, продолжаю работать в газете.
      - А мы надысь читали твой рассказ, - оживился Захар. - Дюже интересный. Навроде как бы про нашу станицу прописано... Ну и посмеялись же мы, ей-богу правда... Молодчага! Сочинителем заделался... Ну, что же, братья, пошли.
      За вокзалом стояла телега, запряженная парой лошадей.
      Все уселись на телегу и поехали.
      Навстречу поплыла бескрайняя, молчаливая степь с плюшевыми квадратами чернозема, полосами изумрудных посевов - озимыми.
      Прохор жадно оглядывался. Давно он уже не был в родных краях и потому с удовольствием наблюдал, как на бугринах, где особенно припекало жаркое солнце, казаки уже начинали сев.
      - Спешат, - усмехнулся он.
      - Ты чего, Проша, сказал? - обернулся к брату Захар.
      - Да я говорю: спешат вон казаки с севом.
      - Как же, - пожал плечами Захар. - Уж такое наше дело хлеборобское... День год кормит...
      Было тихое весеннее утро. Все вокруг искрилось в сиянии подымавшегося солнца. В небе мирно плыли легкие воздушные облачка. Время от времени какое-нибудь из них закрывало солнце, и тогда все меркло в набежавшей лиловой тени. Но стоило только солнцу снова показать свою золотую макушку из-за облака, как степь опять начинала искриться.
      На востоке, у Медвежьего кургана, с неба, словно голубоватая паутина, протянулась косая полоса - как бы сквозь мелкое сито просеивался первый весенний дождик.
      Радостно ухмыляясь, Захар косился на брата.
      - Эй, пошли! - покрикивал он на лошадей. Захару не терпелось что-то спросить у Прохора, но он сдерживался.
      - Какая красота, Виктор, - восторженно оглядываясь вокруг, сказал Прохор. - Отвык я уже от природы. Ведь как ни говори, а мы с тобой люди деревенские и не можем быть равнодушными к ней...
      - Братец, - прервал его Захар, - гляжу я вот на тебя, да и думаю: все вот гутарят, что у тебя, мол, брат Прохор красным генералом стал... Ну, конешное дело, для меня, да не токмо для меня, но и для всей нашей семьи гордость большая за тебя... А вот гляжу я - ты уж извиняй меня за ради бога - ну какой же ты генерал?.. Никакой у тебя особливой отлички нету... По одеянию ты, кубыть, простой солдат... Бывало, наш Костя приезжал домой, полковником он уже был, приедет, так на нем все блестит... Погоны блестят серебром, шпоры звенят, сапоги так начищены, что как лаком горят...
      Прохор, слушая старшего брата, сначала посмеивался, а потом нахмурился.
      Не замечая, что разговор его не особенно нравится брату, Захар продолжал простодушно рассуждать:
      - В последнее время, перед тем, как уехать Косте за границу, слыхали мы, что ему был пожалован генеральский чин. Ты глянь, Проша, какой он у нас тоже башковитый. Выходит так, что два брата у меня и оба до генеральев дослужились. А ведь роду-то мы все простого, казачьего...
      - Захарушка, - мягко сказал Прохор, - ты напрасно меня с Константином сравниваешь. Тот белогвардеец, изменник Родины, отщепенец, где-то за границей скитается... А я, как тебе известно, с первых дней революции коммунист... Впрочем, не будем об этом говорить... Ты вот скажи, как отец с матерью чувствуют себя? Здоровы ли?
      - Да так, кубыть, все слава богу, - ответил несколько смущенный словами Прохора Захар. - Батя-то совсем геройский. Работает по домашности, а иной раз даже и в поле выезжает... А вот мамуня все на голову жалуется. Болит.
      - Надо в больницу свозить бы ее.
      - Да вот как подуправлюсь с делами, повезу в город к докторам.
      - Да я, пожалуй, сам займусь этим, - сказал Прохор.
      - Эй, шевелись! - хлестнув кнутом лошадей, прикрикнул Захар.
      Лошади резво рванули повозку, несколько минут бежали по прибитой дороге крупной рысью.
      Свесив голову на грудь, Захар задумался о чем-то, глядя под ноги лошадей.
      - Проша, - снова спросил Захар, подымая голову, - ты извиняй меня, темного человека, но я опять хочу тебя спросить: вот ты, скажем, дослужился до красного генерала, комбриг стал. Большой человек. А к чему же ты зараз еще учению проходишь в академии? Для чего это тебе надобно?
      - Учиться всегда надо, - улыбнулся Прохор. - Человек должен всю жизнь познавать, совершенствоваться. А мне, военному человеку, это тем более необходимо. Наша Советская страна находится в капиталистическом окружении. Капиталисты в любую минуту могут напасть на нас. У них армии сильные, хорошо вооружены. Генералы и офицеры у них знающие, ученые... Если мы, военные, не будем учиться, совершенствовать свои знания, то мы отстанем от военной науки, и тогда нас легко победить... Вот партия и учит нас, военных командиров, чтобы мы были не только на уровне капиталистических офицеров и генералов, но и превосходили бы их, чтоб, если на нас враги нападут, так мы могли б дать отпор... Понятно?
      - Да-а, - неопределенно протянул Захар. - Понятно-то оно понятно, но а все-таки чудно, чтоб пожилой человек учению проходил...
      На небе появились густые табунки кучистых и пышных, как взбитая пена, облаков. Нежные, лилово-розовые, они почти недвижимо стояли над головой, подобно таинственным сказочным островкам среди неохватно разлившегося спокойно-голубого моря. И от облачков, как рябины на морщинистом лице, по степи темнели тени. Справа, в той стороне, где, знал Прохор, залегает Лисья балка, блеснула молния.
      - Пожалуй, я посплю немного, - проговорил Виктор и растянулся на пахучем сене в повозке.
      Прохор тоже прилег, но заснуть долго не мог. Его волновала предстоящая встреча с родными, которых он не видел уже несколько лет.
      Учась в военной академии в Москве, он вырвался на недельку, чтобы повидаться с родными. По дороге заехал к двоюродному брату Виктору Волкову, работавшему в газете в большом южном городе, и уговорил его поехать с ним в станицу.
      Для Виктора эта поездка была кстати: редактор еще раньше посылал его в командировку написать очерк о весеннем севе.
      Вот так и собрались двоюродные братья проведать свою станицу, в которой они родились, провели детство и юность...
      Когда Прохор и Виктор проснулись, уже вечерело. Синие дали над степной равниной четче. На нее облака погустели: одни будто застыли в недосягаемых просторах, другие, те, что были пониже, медлительно двигались над землей, то беспрестанно меняясь в своих очертаниях, то вдруг принимая вид причудливого нагромождения мраморных гор или кипенно-белых снежных ущелий и ледников, то внезапно превращаясь в волшебные лиловые замки с башнями и шпилями...
      А от закатного солнца все вокруг призрачно розовело, и тени от бегущих облаков над степью становились темней.
      Словно мираж, на горизонте в ослепительных искрах играющих лучей появилась станица с ее мохнатыми левадами, рощами и садами.
      У Прохора замерло сердце. Родная станица! Отчий дом!
      II
      В кругу семьи - близких, родных людей - Прохор, как когда-то в далекой юности, если ему приходилось долго отсутствовать, а потом снова появляться дома, испытывал радость от того трогательного внимания, с которым к нему относились домашние.
      Он устроился с Виктором в той же самой маленькой комнатушке, в которой жил и в детстве, вместе с Константином, учительствовавшим в то время в местной школе.
      Все в комнате напоминало прошлое. Тот же старый, изрезанный перочинным ножом коричневый стол, накрытый голубой клеенкой, те же хромоногие венские стулья, с грубыми дощатыми сиденьями, поделанными Захаром; та же железная кровать с погнутыми никелевыми шишками на спинках. На столе, как и раньше, лежала стопка дореволюционных зеленоватых журналов "Нива", которые выписывал брат Константин. На стене висела запыленная балалайка с оборванными струнами. Это тоже память Константина, он на ней, бывало, игрывал.
      И куда бы и на что бы ни взглянул Прохор - все здесь напоминало былое. И эта старая домашняя патриархальность умиляла его.
      - Витя, посмотри, - радостно смеялся Прохор. - Все здесь так же и осталось, как было в детстве.
      - Да, - грустно согласился Виктор. - Но у меня - не все так... Отец мой, как тебе известно, умер. Уж года два прошло с тех пор. После себя он оставил развалившийся домишко... Ходил я вчера туда. Весь дом соседи растащили на дрова... Остались какие-то рытвины да ямы... жалко. Как ни говори, в этом домишке я провел свои милые детские годы... отрочество... Да, сохранилась, правда, еще груша, что росла перед нашими окнами в палисаднике. Поклонился я этой груше, слезы выступили на моих глазах... Очень тяжело... Я, конечно, понимаю, что все в мире течет и меняется, но все-таки до боли сердечной жалко прошлого... Сегодня пойду на кладбище поклониться праху отца...
      - Пойди, конечно, - сказал Прохор и, помолчав, спросил: - Ну, а как с материалом для очерка? Собрал?
      - Был я в Совете, был у секретаря партячейки, беседовал с казаками, ездил на поля... Материал как будто собирается подходящий... Да еще сегодня поеду в степь, посмотрю...
      - А я вот на огород пойду со своими, - сказал Прохор. - Помогу им.
      Позавтракав, все разошлись по своим делам: Василий Петрович с Захаром поехали в поле - посмотреть, не подсохла ли земля для сева, а Прохор направился с матерью Анной Андреевной и снохой Лукерьей на огород вскапывать гряды под огурцы.
      Огород находился в займище, за станицей, близ небольшой речушки, заросшей красноталом. На берегу речки разрослись сады. Цвели жерделы и вишенник. Чистый, прозрачный воздух пропитался сладостным ароматом цветения.
      Прохор взял мотыгу, плюнул на ладони, как это делал когда-то в юности, начиная что-нибудь копать или поднимать вилами снопы, стал энергично разбивать комья чернозема. Работа у него спорилась. Грядки и лунки получались превосходные.
      Старуха, опускаясь на колени, протыкала пальцем теплую влажную землю, бросала в ямки семя и заравнивала. А сноха Лукерья, высоко подобрав юбку, поливала грядки, мелькая белыми жилистыми икрами.
      Анна Андреевна что-то бурчала себе под нос. Прохор прислушался:
      - Загадаю загадку, брошу я в грядку, - бормотала мать, - полгода пожду, годовинку сниму...
      - Мама, что вы причитаете? - усмехнулся Прохор.
      - А ты уж и подслухал, сынок? - поднялась на ноги старуха. - Это я присказку говорю. Люди старые учили меня, что при всяком деле надо слово знать. Без слова ни к какому делу не приступайся.
      - Чепуха это, мама.
      - Может, и чепуха, сынок, мы уж так приучены, никуда уж, видно, не денешься... Мы люди старые, со старыми привычками.
      К обеду работу на огороде закончили, и Прохор, намаявшись, чувствовал себя великолепно... День стоял тихий, безветренный.
      - Хорошо у вас здесь! - воскликнул Прохор, оглядываясь. - Так и жил бы всю жизнь в станице...
      - Вот хорошо-то было бы, - мечтательно протянула старуха. - Сеял бы хлеб с нами...
      - Да, мама, сеял бы хлеб... если б не война...
      Он задумался. "Да, именно война. Если б не она, то не попал бы я на фронт, не встретился бы там с большевиками, не вступил бы в партию. Сколько этих "бы"..."
      И действительно. Как попал Прохор в 1914 году на австрийский фронт, а затем вступил в 1917 году в РСДРП, так все у него пошло по другому, по-новому.
      Гражданская война... Военком 4-й кавдивизии Первой Конной армии Буденного... Затем комбриг... После окончания гражданской войны - военная академия. В будущем поприще крупного военного...
      - Ну, теперь можно идти домой полдневать, - сказала мать. - Пойдем, Проша. Забирай мотыги, ведра.
      - Пойдем, мать, пойдем, - сказал Прохор, обнимая сухонькое, костлявое тело старухи. - Покорми меня борщом... Я думаю, что ныне я честно заработал обед.
      Он глянул на свои ладони. На них белели бугорки мозолей.
      - Вот, мама, - показал он ей свои руки, - белоручкой стал. Не успел взять в руки мотыгу, как уже мозоли появились.
      - Ну какой ты белоручка, - отмахнулась старуха. - Вечный ты труженик, Проша. Вот уж Костя у нас был белоручка так белоручка. Бывало, приедет на каникулы домой, так дров не допросишься нарубить... Не любил черную работу. Да, по правде сказать, мы его не дюже и приневоливали-то к труду. Баловали, грешным делом... Гордились мы дюже им: как же, учился он на учителя... А учитель в ту пору был в станице наипервейший человек... А зараз-то и говорить уж нечего - генеральского чина достиг... А на шута нам надобно его генеральство... Не мило оно нам... - старуха тяжело вздохнула. - Блукает теперь где-то за тридевять земель от дому, от родной семьи.
      Слушая мать, Прохор думал о том, как еще свежа память в его семье о Константине, бросившем родину, семью и теперь скитающемся где-то за границей.
      Для них, старых родителей, все дети одинаково дороги. Им непонятна та ненависть, которую питают братья друг к другу.
      Дорогой Прохор сказал матери:
      - Завтра, мама, уезжаю.
      - Уже? - дрогнула старуха.
      - Да, мама, уже. Надо ехать.
      - Господи, и что ж вы все-то так мало гостите у нас?.. Денька два-три поживете и спешите... Только сердце надрываете наше. Вот и Надюшка такая же... Ну, что поделать, - раз надо ехать, значит, надо... Луша, обратилась она к снохе. - Надо курочку пожарить в дорогу, пирожочков испечь...
      - Все сделаем, мамаша, - отозвалась сноха.
      III
      Елисейские поля - самая, пожалуй, фешенебельная улица в Париже за исключением, быть может, аристократического авеню Фош, являющегося как бы продолжением тех же Елисейских полей, несколько отходящего влево от площади Звезды к Булонскому лесу.
      Летом здесь бывает особенно хорошо. Широкие тротуары затенены раскидистыми кронами могучих платанов. Всюду брызжет веселый шум, слышны разговоры на разных языках, смех...
      Тут лучшие магазины, кафе и кабаре. Красивые шести-семиэтажные здания строгой архитектуры выстроились шеренгами вдоль аллей.
      В один из чудесных летних вечеров, когда особенно бурно кипит жизнь на Елисейских полях, возле красочно убранной витрины большого магазина стоял плохо одетый мужчины лет сорока пяти, с желто-смуглым лицом. Вид у этого человека был изможденный, казалось, будто он только что поднялся с постели после тяжелой болезни.
      Ему страшно хотелось курить, и он уже давно высматривал, у кого можно попросить сигарету или даже окурок. Но не так просто это сделать. Какой-то толстяк, к которому он обратился с такой просьбой, даже не взглянул на него, прошел мимо. Потом он попросил сигарету у веселого негра. Тот, скаля зубы, остановился, с готовностью полез в карман. Но откуда ни возьмись вдруг появился ажан. Он многозначительно посмотрел на попрошайку. Пришлось отойти от негра.
      Ищущий взгляд бедно одетого человека скользил по лоснящимся от сытости и довольства лицам прохожих. Вдруг серые со стальным блеском глаза его расширились от изумления.
      Помахивая стеком, пружинистой походкой идет по тротуару высокий, голубоглазый человек лет тридцати, изысканно, по последней моде, одетый. На нем короткий синий пиджак в коричневую клетку, широкие, кремового цвета брюки. На ногах поблескивают остроносые лаковые туфли. Крахмальный воротничок с галстуком-бабочкой. На затылке едва держится шляпа из рисовой соломки. Лицо молодого человека сияет от удовольствия.
      - Воробьев?!
      Молодой человек вздрагивает и оборачивается, недоумевающе пожимает плечами:
      - Пардон, но я вас не знаю, - говорит он.
      Но, вглядевшись пристальнее в давно небритое горбоносое лицо жалко улыбающегося человека, он вдруг заговорил по-русски, взволнованно:
      - Господин полков... то есть, пардон, господин генерал, вы ли это?
      - Ну какой я генерал? - проворчал тот. - Генеральство мое похоронено в Новороссийске... Дайте, ради бога, закурить.
      Воробьев с готовностью раскрыл портсигар перед своим неожиданным собеседником. Тот грязной дрожащей рукой схватил сигарету и закурил, глубоко, с наслаждением затягиваясь.
      - Отвел душу! Спасибо, - прошептал он.
      Воробьев, оглянув его потрепанную фигуру, стоптанные, покривившиеся туфли, серые волосы, торчащие из-под полей замусоленной коричневой шляпы, укоризненно покачал головой, как бы говоря этим: "Эх, и опустился же ты, братец..."
      - Константин Васильевич, вы живите в Париже? - спросил он.
      - Да, - мотнул тот головой. - Бедствую страшно...
      - Чем я могу быть вам полезен?
      - Потом поговорим, - отмахнулся Константин. - Дайте посмаковать... И он еще несколько раз подряд затянулся с наслаждением.
      Да, это был Константин Ермаков, в прошлом блестящий офицер, генерал. Но как он постарел! Его когда-то красивое смуглое лицо теперь поблекло, стало грязно-желтым, морщинистым. Под глазами появились мешки. Волосы поседели, выцвели, стали серыми.
      - А я вас все-таки узнал. Хотя вы и очень нарядны... Смотрю: идет денди, молодой, красивый и страшно кого-то мне напоминает... Такого, знаете ли, близкого, родного. Мелькнуло в голове: Воробьев? Но нет, отвергаю эту мысль, не может быть, чтобы этот франт был Воробьевым. Ведь Воробьев - это же неуклюжий казацкий парень, а этот... Но все-таки решаюсь и окликаю... И вот видите, оказывается, не ошибся. Я вас не задерживаю?
      - Да нет, что вы... Константин Васильевич, - смущенно ответил Воробьев. - Конечно, не задерживаете. Я очень рад вас видеть. Хотя раньше вы ко мне и не совсем справедливо относились, но я же был тогда всего лишь вашим адъютантом.
      - Не обижайтесь. Это все в прошлом, - умиротворенно сказал Константин и пожал руку Воробьеву. - Вы, как я вижу, преуспеваете?
      - Живу хорошо, жаловаться не приходится.
      - Гм... приятно... Пардон, я забыл ваше имя-отчество...
      Воробьев усмехнулся. Ему хотелось сказать: "Да вы его никогда и не знали".
      - Зовут меня Ефимом Харитоновичем, но зовите меня просто Воробьев.
      - Нет, - отрицательно покачал головой Константин. - Когда вы были моим адъютантом, тогда я еще мог позволить себе так вас называть, но... Сейчас мы с вами равны... Впрочем, - горько усмехнулся Константин, - даже и не равны... Где уж мне с вами равняться. Я так опустился.
      Он тяжело вздохнул. Помолчав несколько, заговорил снова:
      - Я вас прошу, Ефим Харитонович, проявите великодушие и забудьте, что я, быть может, когда-то относился к вам плохо. Мы с вами русские люди, помимо своего желания попавшие на чужбину... Так вот я, как русский человек, офицер, прошу вас тоже, как русского человека и офицера, помогите мне... помогите! - выкрикнул он с надрывом. - Накормите! Я третий день ничего не ел.
      Воробьев изумленно посмотрел на него.
      - Вы голодны?.. Идемте скорее, - потащил он Константина в первое попавшееся кафе, которых в Париже великое множество. Парижане любят свои кафе. Там можно побеседовать о чем угодно с приятелем, назначить свидание любовнице, поиграть в карты, перелистать журнал или газету.
      Воробьев внезапно передумал.
      - Нет, - сказал он, - пойдемте лучше вот в тот ресторан напротив. Я хочу вас угостить посытнее.
      Ресторан был роскошный. В огромном зале все сверкало в хрустале, серебре, бронзе. На стенах картины в богатых багетах. Публики в ресторане было мало. И все, кто находился сейчас здесь, были люди солидные, хорошо одетые.
      Константин, оглядев свой заношенный костюм, стоптанные и давно не чищенные туфли, беспокойно стал разыскивать, где бы сесть подальше от досужих взглядов, и, выбрав укромный утолок, потянул туда Воробьева.
      Играя салфеткой, к ним не спеша направился внушительного вида полнотелый гарсон в смокинге.
      - Что вам угодно, мсье? - спросил он.
      Воробьев стал заказывать. Записывая заказ, гарсон заметил давно не бритое лицо Константина. Он внимательно осмотрел его несвежую рубашку и заношенный костюм и, пренебрежительно сморщившись, перевел взгляд на безукоризненно одетого Воробьева.
      - Пардон, мсье, - подчеркнуто спросил гарсон Воробьева, - вы именно в этом ресторане хотели бы пообедать с вашим спутником?
      - Да-а, именно в этом, - ответил сухо Воробьев и, указывая на Константина, строго добавил: - Генерал именно здесь желает поесть.
      Гарсон недоуменно вздернул плечами и, получив заказ, отошел от них.
      Все время, пока Воробьев разговаривал с гарсоном, Константин сидел с опущенными глазами, не смея взглянуть на официанта, пряча под столом свои ноги в дырявых туфлях.
      - Вы, Ефим Харитонович, - сказал. Константин, - хотели, видимо, припугнуть гарсона слово "генерал"?
      - Я просто хотел внушить ему подобающее уважение к вам... А то ведь он осматривал вас с такой хамской бесцеремонностью.
      - И вы думаете, что вы внушили ему это уважение? - с сарказмом спросил Константин. - Ничего подобного. Они во много раз лучше относятся к швейцарам и дворникам, чем к русским генералам-эмигрантам. Плевать они хотели напас. Если бы у меня были деньги, тогда другое дело, гарсон этот плясал бы передо мной. Я уже думал, что он меня вышвырнет на улицу. Но, кажется, обошлось.
      Гарсон принес закуски и абсент и, по-прежнему недоверчиво и неприязненно поглядывая на Константина, расставил все на столе. Воробьев налил абсента в рюмки.
      - За ваше здоровье, Константин Васильевич! - сказал он, чокаясь.
      Константин, не ответив, залпом выпил и с жадностью принялся есть суп, давясь и обжигаясь. Воробьев жалостливо смотрел на него.
      Воробьеву очень хотелось узнать, как же это его бывший грозный начальник, в прошлом могущественный человек при донском атамане, дошел до такой жизни? Но расспрашивать об этом было неудобно. Чтобы как-то нарушить тягостное молчание, Воробьев заговорил:
      - Вы знаете, Константин Васильевич, вот то самое кафе, в которое мы вначале собирались зайти, французы называют "бистро". Название это происходит от русского слова "быстро". В Отечественную войну 1812 - 1814 годов, когда наши войска вместе с союзными вошли в Париж, казаки атамана Платова расположились бивуаком на Елисейских полях. В одном из кафе обосновался тогда штаб казачьего корпуса. Из штаба часто выбегали бравые казачьи офицеры и, подзывая к себе красочно обмундированных казаков, отдавали им распоряжения, прикрикивая при этом: "Быстро! Быстро выполняй!" Это звучное русское слово понравилось французам, которых всегда толпилось около штаба множество. Не вдаваясь в смысл этого слова, они это кафе назвали "бистро"... А потом, впоследствии, уже и все парижские кафе стали так называться...
      - Занятно, - не переставая есть, пробурчал Константин, рассеянно слушая своего бывшего адъютанта.
      Ел Константин долго и много. Наевшись и слегка опьянев после нескольких рюмок абсента, блаженно улыбнулся, взял сигарету у Воробьева и закурил. Откинувшись на спинку стула, он запрокинул голову, затянулся.
      - Хорошая, крепкая сигарета. Даже в голову ударяло... Я сейчас думаю о том, до чего же мало человеку нужно. Вот наполнил я свой желудок до отказа, выпил абсента, закурил - и ожил, и тяжелые мысли меня покинули. А ведь завтра я опять - бездомный бродяга, голодный, бесприютный... Снова будут терзать меня мысли о самоубийстве... Ведь я на днях уже совсем было решил броситься с моста в Сену. Даже написал своим родным на Дон прощальное письмо...
      - Что у вас такое мрачное настроение? - спросил Воробьев. - Жизнь, мне кажется, уж не так плоха и на чужбине.
      - Да, это потому она вам кажется хорошей, - озлобленно усмехнулся Константин, - что вы молоды, красивы, здоровы. Вы замечаете, что своей цветущей внешностью вы привлекаете внимание хорошеньких барышень и молодых женщин. У вас в кармане звякают деньги, и вы завтра не будете голодным... Вы знаете, что вам не придется спать на грязной платформе метро, подстелив под себя газету... Да, поэтому она, конечно, кажется вам хорошей. Когда-то и я, дорогой, тоже был оптимистом, лет так десять тому назад. Я тоже думал, что жизнь - чудесная вещь. А теперь я весь свой оптимизм растерял и думаю, что жизнь - самая прескверная штука для того, кому в жизни не везет, кто уже стар, кто своей персоной не привлекает женских взглядов, у кого в кармане пусто и кому даже выспаться негде...
      Воробьев подавленно слушал Константина.
      - Константин Васильевич, - сказал он. - Как можно было дойти до такого положения? Ведь вы всегда были предприимчивым человеком. Я вам постоянно завидовал и старался во всем подражать... Я помню, какая чудесная была у вас жена. Настоящий ангел...
      - Замолчите! - выкрикнул Константин. - Она... она... подлая женщина, шлюха! Вот тогда еще, когда я, по вашему мнению, был блестящим, предприимчивым, она уже жила с любовником-иностранцем... А потом сбежала с ним от меня.
      - Вот так! - растерянно протянул Воробьев. - А я-то... тогда... мальчишка, без ума от нее был... Думал - богиня. Где же она сейчас?
      - Не интересовался...
      - Константин Васильевич, надо вам чем-то заняться, - горячо сказал Воробьев, потрясенный его рассказом. - Вы простите меня, я человек правдивый... Хотя вы мне были и не совсем симпатичны раньше, но я вас так не оставлю. Я должен что-то сделать для вас...
      - Не знаю, Воробьев, чем вы могли бы мне помочь, - с горечью произнес Константин, снова наливая себе рюмку абсента. - За границей я все делал... В Стамбуле был хамалом и таскал на своей спине огромные тяжести до тех пор, пока не нажил грыжу. В Неаполе чистил сортиры, в Сорренто пробовал служить официантом в прескверной харчевне, но не угодил хозяйке, и она меня прогнала. В Париже на вокзале Сен-Лазар работал носильщиком...
      Он опустил голову и долго сидел молча. Потом, приподняв голову, сказал:
      - И все-таки это был труд... Честный труд... Я зарабатывал себе на хлеб, имел ночлег. А сейчас я так опустился, что, глядя на меня, никто уже мне не дает работы. Да, откровенно говоря, я ее особенно и не ищу... Я заболел черной меланхолией! Тоскую по Родине, ничего мне здесь не мило. У меня не осталось ни капли веры ни в людей, ни в бога, ни в черта, ни в правду, ни в честь... Ни во что не верю!
      Некоторое время Ермаков сидел молча, дымя сигаретой. Потом, выпрямившись, посмотрел на Воробьева.
      - Я рад вашему жизнелюбию, вашему оптимизму. Наверное, женились на богатой невесте?
      - Не совсем... Но женитьба предполагается.
      - Если не секрет - расскажите.
      Воробьев подумал, а потом проговорил:
      - Это, конечно, до некоторой степени секрет. Но, я думаю, что вам можно его доверить. Я влюблен в одну очаровательную особу... Она молода, красива, но... не девушка, а вдова. Мужа ее, графа Вайцевского, большевики где-то пристрелили. А отец ее тоже граф. Фамилия его на всю Россию гремела - Лобовской. Невеста моя - красавица! Куда до нее мне - сыну рядового казачьего офицера. И вот все-таки она любит меня страстно.
      - Она богата? - спросил Константин.
      - Видите ли, - засмеялся Воробьев, - она, конечно, богата, но когда они с отцом бежали из России, то впопыхах не сумели захватить свои богатства. За ними следили. Они зарыли все драгоценности в своем имении.
      - Чем же она здесь занимается? На что живет?
      - Люси работает манекенщицей в Доме моды.
      - Так, понятно. А отец?
      - Граф Лобовской, - смущенно ответил Воробьев, - собственно, ничего не делает. Правда, он дружит с одним коммерсантом и помогает ему охранять его магазин...
      - Короче говоря, работает ночным сторожем, - рассмеялся Константин. Понятно. Ну, что же, это в порядке вещей. Ничего тут удивительного нет. Многие бывшие русские аристократы работают сейчас у французов приказчиками, поварами, дворниками, шоферами, а то и просто дворовыми рабочими... Так что же, значит, вы скоро на вашей графине женитесь?
      - Пока еще нет, - нерешительно произнес Воробьев. - С меня требуют выполнения одного условия.
      - Условия? Какого же? - оживился Константин и налил себе еще абсента.
      - Это тайна, - сказал Воробьев. - Но я вам ее открою. Граф Лобовской, отец Люси, хоть и стоит уже одной ногой в могиле, но цепко хватается за жизнь... Ему не хочется работать ночным сторожем... И вот, когда Люси сказала ему, что любит меня и намерена выйти замуж, то старик очень расстроился, даже заплакал: понятно, ему трудно примириться с мыслью, что его родная дочь, аристократка, вдруг выйдет замуж за такого плебея, как я... Но старик говорит, что из-за любви к дочери он мог бы согласиться иметь меня зятем, если б я пробрался в Россию и, откопав зарытые им драгоценности, вернулся снова в Париж. С деньгами, дескать, мы с Люси могли бы занять соответствующее положение в обществе.
      - Ну, предположим, вам удастся пробраться в Россию, но как же вы разыщите спрятанное богатство?..
      - Да это не трудно, - пояснил Воробьев. - Дело в том, что в имении осталась жена графа. Когда старик с дочерью уезжали, графиня лежала больная и не смогла с ними выехать... Она знает, где укрыты ценности...
      - Но, возможно, старуха-то умерла уже.
      - Нет, не умерла. От нее получены из России сведения. Она жива и находится по-прежнему в своем имении. Правда, его отобрали, но ей оставили две комнаты во флигеле.
      Константин задумался. Для него стало понятно, что наивный Воробьев попал в руки ловких авантюристов.