Татевик не выпила ни рюмки, и Левон один прикончил бутылку. Но от этого давешняя тоска давила еще сильнее. Прическа Татевик и стянутая в узкое шерстяное платье фигура не вписывались в фон райцентровской столовой, в соседство с, безвкусными скатертями, небритым официантом, приторно-слащавой восточной мелодией, льющейся из спрятанной где-то радиолы.
      Уже в третий раз Левон спрашивал:
      – У вас нет другой песни?
      На что буфетчик отвечал одно и то же:
      – Нет, братец, если не нравится, могу выключить.
      – Нет, ничего. Как тебя зовут?
      – Армен, но ребята зовут Бармен.
      – Бармен?
      – Прошлый год туристы тут обедали, один подошел ко мне, «бармен» говорит и знаками что-то показывает. Я-то догадался, что ему нужен вож, а вот имя мoe откуда он узнал, а? Я говорю ему: все правильно, во только я не Бармен, а Армен. Он подозвал переводчика-армянина, и я ему все объяснил. А от рассмеялся и что-то туристу этому сказал, тот. передал своим, и все принялись смеяться. Я сделался весь красный и говорю переводчику: «Постыдился бы срамить меня перед этими собачьими детьми, не армянин ты, что ли?» А он мне: «Не обижайся», – говорит. Выходит, что у туристов этих самых, у бельгийцев, буфетчика барменом зовут, а я-то думал, заграничный малый имя мое знает. В общем, попало это на язык нашим ребятам, и весь район меня теперь Барменом зовет. Выпьем по одной?
      – Выпьем, дорогой Бармен, буду писать о тебе.
      – Что будешь писать?
      – В газете, а? Пускай теперь вся Армения об этом узнает. Ну?
      – Как родному брату говорю, обижусь, если напишешь.
      – Шучу, – успокоил его Левон, – поехали.
      – А что она не пьет? – Буфетчик показал головой на Татевик, поднялся с места, ушел в буфет и вернулся с бутылкой. – Итальянское, два дня назад здесь были туристы из Италии, – он повернулся к Татевик, – девушка с ними была, любо-дорого смотреть, я ей коньяк подарил, а она мне это вино. Обижусь, если не попробуете.
      Левон взял в руки пузатую бутылку, оплетенную соломкой, вспомнил Италию и сказал девушке:
      – Вино совсем слабое. Выпьешь?
      – Ей-богу, обижусь, – упорствовал Бармен.
      – Ну хорошо.
      – А мы коньячку. – Он наполнил рюмки.
      – На, спрячь, – Левон протянул ему бутылку с вином, – спасибо.
      Буфетчик ушел, захватив бутылку, турецкая мелодия кончилась, радиола бессмысленно сипела, и эти звуки были Левону приятнее.
      – Не останусь я здесь, – сказала Татевик, – представляешь, даже кинотеатра нет, бани нет, придется снимать угол в доме, где топят зимой кизяком.„Электричество дают после восьми вечера, а директора школы зовут Агабек.
      – Просто ужасно, – сказал Левон.
      – Что?
      – Что директора зовут Агабек.
      Татевик засмеялась.
      – Знаешь, – заметил Левон, – если потянуть за нитку твое платье, через несколько минут ты будешь голая.
      – Циник.
      – Но я буду уже очень далеко. Сколько километров нити на тебе, представляешь? Так что я не опасен. Остается Бармен.
      Посмеялись. У Татевик были изумительные зубы, и смеялась она с удовольствием, но едва погрустнеет, сразу делалась похожей на маленькую обиженную девочку, и в такие мгновения Левону становилось вдруг необъяснимо жарко. Она уже рассказала, как ее приняли в школе, о своем первом уроке. В ее голосе слышалась и какая-то гордость. Первый урок, первые ученики…
      – Я буду часто приезжать сюда.
      – Не будешь… И потом: что от этого изменится?
      – Я обижусь. – Коньяк уже играл в жилах, а Татевик казалась все красивей и красивей. – Значит, мой приезд ровно ничего не значит?
      На дворе уже вечерело, следовало бы встать и уйти. Бросить все: могилы этих бедных детей, Папикяна, славного парня Бармена, Татевик, которой кажется, что ее жизнь кончилась, но которая привыкнет и к редким купаниям, и к кизяку. А не привыкнет, вернется домой. Ничто на свете от этого не изменится, только тоска станет острее. Он еще выпил. Может, это заглушит одиночество, преданно ожидающее его дома, в желтых стенах, в виде телефона, неприбранной постели, магнитофона, разбросанной на стульях одежды. Если бы Татевик не смотрела таким добрым и теплым взглядом, они отправились бы в гостиницу, было бы легче, и жизнь показалась бы доступнее, проще, нацеловались бы и решили, что влюбились еще в автобусе, когда Шарль Азнавур звал Изабель…
      – Проводишь меня, Татевик?
      – Уже? – Она не смогла скрыть тревоги в голосе. – Конечно, провожу.
      Левон подошел к буфетчику, расплатился.
      – Я уезжаю, – произнес он. – Татевик будет захаживать сюда, смотри, чтоб никто ее не обижал.
      – Будет исполнено! – Небритое лицо буфетчика гордо вздернулось. – Как за своей сестрой… Поезжай и ни о чем не беспокойся, но смотри, не пиши обо мне…
      На улице Татевик взяла его под руку, и они медленно направились к перекрестку, что должен был их разлучить.
      – Если в субботу приеду, позвоню, – сказала Татевик.
      – В воскресенье меня не будет, – сообщил Левон.
 
      – Н-да, – протянул редактор, – странное ты рассказываешь. В наши дни – и вдруг такое. Не знаю, что и делать. Будешь писать?
      – Обязательно, – сказал Левон. – Там я еще сомневался, а теперь… Я много думал. Молодежная газета, кто же должен написать, если не мы?
      Редактор курил. Это он делал, только когда сердился или дежурил в типографии. Лицо у него было усталое, и Левон пожалел его.
      – Не писать?…
      Редактор вскочил, словно испугавшись, что кто-то разгадал его тайные мысли.
      – С чего ты взял? Думаешь, испугаюсь, не напечатаю? Только вы такие храбрые! Ни семьи у вас нет, ни забот, ни давления…
      – При чем тут семья?
      – Да так, – редактор устало и равнодушно посмотрел на Левона, – ни при чем. Я просто думаю: как совместить это самоубийство с нашей молодежью, творящей чудеса? Вот и ты подумай: как совместить, а?
      – Жизнь, как видишь, совмещает, – сухо произнес Левон.
      – Жизнь, жизнь! Что ты понимаешь в жизни…
      – …когда даже войны не видел, – усмехнулся Левон. – Ты это хотел сказать? Ни войны, ни голода, ни трудностей. Ничего-то я, по-твоему, не видел. А я вот видел! И войну, и голод, и трудности. Много видел…
      В комнате сделалось напряженно тихо, как перед битвой или после нее. Левон пожалел, что погорячился. На него вдруг навалилась усталость – лечь бы и проспать несколько дней подряд. Редактор что-то чертил на бумаге.
      – Да ты пойми меня, – сказал он, – и не злись. Приходишь и обвиняешь всех учителей, все село – это еще куда ни шло. Но хочешь сделать героев из этих слабаков!..
      – Эх, да ладно! – Левон махнул рукой и вдруг вспомнил Татевик, которой он два дня назад читал мораль в провинциальном кафе. – Скажи лучше, что делать.
      – Что делать? Пиши. Но ты хоть в двух словах дай этому объяснение и свое отношение, назови слабость слабостью, скажи, что они не должны были…
      – По-твоему, Маяковский был слабый человек?
      – Маяковский! Спятил ты, что ли?
      – Он ведь тоже покончил с собой, в любом учебнике литературы об этом написано.
      – Ну и что?
      – Ничего, это я к слову. Могу и другие примеры привести.
      Редактор! ничего не ответил. Они молча смотрели друг на друга. Редактор уже устал. Левон тоже мог бы поставить точку. Что разговор будет таким, он предвидел еще там, в деревне, и мысленно проговорил его дорогой. Ничего нового, словно известный вариант шахматной партии, все ходы которой заранее знаешь. Чего он хочет от человека, когтями вцепившегося в свое кресло? Эх, очутиться бы сейчас в снежном поле, чтоб кругом была тишина. Не чувствовать тяжести прожитых лет, ничего не чувствовать… Не чувствовать? Левон часто думал, что человек отличается от животных не способностью мыслить, а способностью чувствовать. Не чувствовать – не любить, не ждать, не ненавидеть, не грустить, не жалеть, не отчаиваться? Это было бы ужасно. Кто знает, может, некоторые животные и думают, вот хотя бы дельфины, но чувствовать могут лишь люди. Левон устал от этих мыслей, вспомнил, что обещал позвонить вечером Татевик, что сегодня четверг, а в воскресенье утром у него встреча с ребятами. Он еще раз посмотрел на редактора, как посмотрел бы на себя, пожалел его, как пожалел бы себя. «Оба мы, брат, – подумал Левон, – персонажи одной комедии». Мысль эта была неприятна, лучше драться, ругаться. Года два назад в Сибири он познакомился с русским парнем, тот писал стихи, Левону запомнились слова: «Люди подпирают небо плечом, чтобы оно не обрушилось, как же мне отвести свое плечо?» Может, не совсем точно, но примерно так. Что-то хорошее было в этих стихах, наивное и удивленное, пожалуй, именно вера. Отказаться от борьбы, примириться – значит убрать свое плечо из-под небесного свода, точное название которому жизнь.
      – Пиши! – заключил редактор. – Посмотрим, как получится. Того коньяку не осталось?
      – Французского?
      – Ага. С портретом Наполеона.
      – Нет. Виски есть, шотландское.
      – Не пей один.
      – Ну ладно, я пошел.
      В приемной секретарша сказала:
      – Позвоните домой. Звонила ваша невестка, просила сейчас же связаться с ней.
      Он набрал номер.
      – Асмик?
      – Левов, это ты? Ваграма взяли в больницу. Можешь приехать?

      Вечером позвонила Татевик и сказала, что приедет в субботу, что дважды обедала у Бармена, соскучилась по кафе «Крунк». Их прервали, потом зашел Ашот. Алина сдала минимум по философии и на время освободила его от вечерних забот. Они заговорили о болезни Ваграма. Ашот – врач той больницы, где лежит брат. «Пока ничего определенного», – сказал Ашот. Выпили по рюмке виски. Левон вспомнил редактора.
      – Завидую тебе, – сказал Ашот.
      Всем женатым кажется, что неженатые счастливы.
      – В чем же дело, разведись, – посоветовал Левон.
      – Ты что, с приветом?
      – А что ты тогда хочешь?
      – Женишься – поймешь.
      – Не женюсь.
      Он вдруг встревожился за Ваграма. Еще вчера ему было чуждо это чувство, он жил, месяцами не видя брата и мать. Казалось, так можно прожить всю жизнь.
      – Слушай, я за Ваграма очень боюсь…
      Ашот не ответил, он медленно отпивал виски и был чем-то доволен. Виски было горьким и непривычным.
      – Ничего, я думаю, обойдется. В субботу подробнее узнаем о нем. На сердце он никогда не жаловался?
      – Бывало, жаловался. – Левон редко захаживал к брату и знал о нем не очень много. – Трудная у него была жизнь.
      – Знаю, ты говорил. Кстати, ты ведь, кажется, что-то писал про нашего врача Арменяна? Вчера он интересовался.
      – Написал, да не напечатали. Меня мало печатают.
      – Потомки оценят, – засмеялся Ашот. – А в чем дело-то?
      – Долгая история.
      Снова позвонила Татевик.
      – Разъединили. – Голос у нее был визгливый, детский, она, видимо, кричала в трубку, чтобы было слышно. Левон подумал, что ему уже нечего сказать, и в душе посочувствовал ей: ведь сколько, наверное, ждала, пока снова соединили.
      – Соскучился, – сказал Левон.
      – В самом деле? – вскрикнула из своего далека Татевик.
      И Левону стало совестно, он понял, что не надо шутить такими словами с девушкой, которая, может, уже созрела для теплоты или даже для любви и, чего доброго, напридумывает себе сказок и станет потом ночами строить планы, ждать.
      – Кто это? – все приставал Ашот.
      – Ну ладно, приедешь, поговорим, Татевик.
      Глаза Ашота так расширились от любопытства, что Левон поспешил утолить его нетерпение:
      – Молодая девушка. В автобусе познакомились. Будет в деревне французский преподавать. В субботу приезжает. Есть еще вопросы?
      – Есть. Хорошая девушка? Женись.
      – Только что ты завидовал неженатым.
      – А чем ты лучше нас?
      Посмеялись, выпили. Все жаждут того, что потеряли или не имели совсем. То, что есть, приедается. До чего все мужчины похожи! Когда же все-таки уйдет Ашот, который так явно рад своему холостяцкому вечеру? Оставшись один, он выпьет, попытается поработать. Но сейчас, пожалуй, и не писалось бы. Все слова похожи на истертые игральные карты, найти бы другие, сдержанные и немного сжатые. Это как сборы в дальнюю дорогу, когда надо уложить в небольшой чемодан только самое необходимое. Найти нужные слова, сжать их в предложениях-чемоданах, но не набивать, словно шпроты, в банку. До сих пор у нею так не получалось, а на этот раз должно выйти, иначе нельзя, иначе будет душещипательная история об армянских Ромео и Джульетте, ставших жертвой деревенского невежества и косности. Это, конечно, одна из причин, но не самая главная. Подобный случай на фоне второй половины двадцатого века, у народа, имевшего свой театр еще две тысячи лет назад и строящего сейчас на своей земле атомную станцию, – вот где гвоздь этого дела, только его не вбивать надо, а вытащить хотя бы наполовину. Хотя бы… Трудно.
      – Уснул? – Это Ашот, значит, он еще не ушел.
      – Нет. Хочешь кофе?
      – Боюсь, сон отобьет.
      – Ты сегодня не уснешь от счастья.
      – Только не сладкий.
      Хоть бы Алина позвонила, а он-то надеялся, что от кофе Ашот откажется. Итак, он начнет со старых кладбищ. И что? Нет, так не пойдет. Может, с беседы с Гарником? Он лениво поднялся и пошел на кухню. Папикян рассказывал, что из соседней деревни умыкнули девушку, а она возьми и заяви в милицию, что никто ее не крал, просто на «Волге» прокатили. Вот и пойми после этого что-нибудь, создавай логические связи. Вспомнился всезнающий Парнак. Он, говорили, привез из Германии два чемодана фотографий, изображающих, должно быть, женщин. Тоже живет в том селе.
      Постепенно вырисовывается уравнение с тысячью неизвестными. Кофе убежал, огонь стал красным и зашипел. Может, начать с Егине? Вспомнились строки Чаренца: «Девушка, как светильник, с глазами богородицы…»
      Богородицы? Ну, не совсем. Просто ей семнадцать. «Всем когда-то бывает семнадцать», – сказала Егине. Возраст – это не только сумма лет, а мировоззрение, взгляды на мир, на людей, готовность от всего отказаться или все принять. Брату ничего от этого не досталось.
      Ашот молча отхлебывал кофе.
      Закурили.
      – Ну, ступай, – сказал Левон, – а я малость посплю.
      – Иду, иду, – с готовностью поднялся Ашот. – Отпуск мой кончился, велено возвратиться к одиннадцати. Я, кажется, допек тебя, да?
      Посмеялись.
      Теперь он останется один.
      Один. В субботу приедет Татевик. Позвонить Лилит, что ли? Лилит семнадцать было бог знает когда, и она ужас как боится постареть хоть па один день, но растрачивает свою жизнь так, будто это случайно найденные деньги. А Ашот уже дома, сейчас будет пить чай с вареньем из роз, затем облачится в полосатую пижаму и уснет, повернувшись к жене спиной. Почему он выбрал одиночество? Э, да разве человек выбирает что-нибудь сам? Он набрал номер.
      – Лилит?
      – А-а, Левон… Что это ты пропал?
      – Меня не было в городе. Как ты? В деревне парень и девушка покончили самоубийством. Тяжелая история.
      – А из-за чего?
      – Из-за любви.
      Лилит замолчала. Сидит, наверное, на кровати, с телефоном на подушке, в небрежно накинутом халатике, в пепельнице недокуренные сигареты. Дома она какая-то утомленная, а так подвижная, болтушка, но дома сникает и утихомиривается, словно вернулась со спектакля, в котором ей по роли пришлось быть на сцене во всех актах. Левон подождал, чтобы она заговорила. Мы умеем ждать, чтобы человек кончил говорить, и не ведаем, что дождаться конца молчания часто важнее.
      – Значит, из-за любви? – заговорила Лилит. – Значит, человечество еще имеет – право существовать, раз двое могут умереть из-за любви. Сколько им было?
      – Лет по семнадцать.
      – Да-а!.. Что еще нового, который час?
      – Одиннадцать.
      – Очень поздно, я уже разделась.
      – Тем лучше, – попытался сострить он.
      – Поздно. – Она помолчала. – Говоришь, лет по семнадцать? – Снова молчание. – Хочешь, завтра?
      – Но ведь совсем не поздно.
      – Я устала, мне еще надо накопить прибавочную стоимость. – Она работала машинисткой и иногда брала работу на дом. – Не сердись, ладно?
      – Что печатаешь?
      – Стихи, по-двадцать копеек за страницу. Знала бы, какие они серые, все тридцать стребовала бы.
      Посмеялась.
      – Спокойной ночи, – сказала Лилит, – когда встретимся, ты мне расскажешь о них.
      Комната Лилит маленькая и теплая, одновременно и спальня, и приемная, и будуар, как в шутку называет она угол, в котором стоят трюмо, обремененное духами, всякой парфюмерией. Стоит там и старый диван. Сколько вообще одиноких уголков в мире, как у Лилит или у него? А я становлюсь сентиментальным, подумал он и включил магнитофон: двадцатый век делает все, чтобы человек не осознавал своего одиночества. Улыбнулся: пел слепой ашуг, которого он два года назад записал в поезде. Шум поезда мгновенно заполнил комнату. Лилит сейчас печатает глупые стихи. За слепым ашугом идет Эдит Пиаф, ее опаленный, по-мужски хрипловатый голос повторялся несколько раз. Он прокрутил ленту обратно, еще раз послушал ее. Полистал заметки, сделанные в деревне, сел за машинку и стал печатать. Странно звучала машинка в тишине ночи. Лилит тоже сейчас стучит. А ребята не позвонили. Нет, ничего не получается. Он вышел на веранду, которую придумали, чтобы не открывать окон. Подышит – и обратно. Лилит бы сказала, что для многих мужчин она просто балкон, где можно свободно подышать воздухом. Трудной жизнью она живет. Все началось в восемнадцать лет, когда кто-то ради нескольких поцелуев поклялся, что любит ее. До этого глагол «любить» она склоняла лишь в грамматических упражнениях и читала в романах. Она поверила, вернее, не задумалась над этим, но вскоре поняла, что станет матерью. Этого она не захотела. Тем более что тот, кто клялся, куда-то исчез. С того и началось.
      Зачем он вспомнил о Лилит? Что в ее истории нового и какая связь с Серобом и Асмик? Но разве стоило ради нескольких поцелуев клясться в любви? Нет, ничего не выходит. Лучше завалиться спать.
      Он погасил свет.

      – Степанян вызывает, – сказал редактор. – Расскажи ему. Только ничего лишнего.
      Погос Степанян… Левон с неприятным чувством подумал о встрече с ним, лучше бы уж кто-нибудь незнакомый. В университете его называли Погосиком, а теперь он Погос Кюрегич.
      – Я еще ничего не написал, зачем мне к нему идти?
      – Он звонил, оказывается, этот вопрос будут обсуждать, и он хочет узнать твое мнение. – И добавил: – В типографию зайдешь? – Что означало: виски будем пить?
      – Приду, конечно.
      Редактор просиял.
      – Какой сегодня день? Пятница? В среду уезжаю.
      – Куда?
      – Далеко отсюда. – Он подошел к сейфу, что-то вынул. – Знаешь, что это такое, а? – Он показал синюю записную книжку.
      Левон с недоумением пожал плечами…
      Редактор стал перелистывать блокнотик. Левон редко видел его таким оживленным. В чем дело?
      – Не догадался еще? Эх ты, Ремарк! Это номера телефонов и адреса, понял?
      Он понял – номера телефонов знакомых женщин.
      – В сейфе держишь?
      – А как же? Нет, братец, на фронте я разведчиком был…
      Вдруг вспомнилось, как мучился редактор по вечерам в поисках мацуна.
      – А ключ от сейфа держишь в кармане? Опасно…
      Редактор посерьезнел:
      – Нет, правда?
      – Не знаю, но был у меня товарищ…
      Редактор помрачнел, сунул обратно в сейф книжку и замолчал, о чем-то думая.
      – Пойду, – сказал Левон. – Я пошутил. Когда идти к Степаняну?
      – Сейчас. – Редактор махнул рукой. – Э, да что ты понимаешь, свободный человек, сам себе голова… Не опоздай в типографию.
      Позвонил Ашот и сказал, что через час состоится консилиум и, похоже, Ваграма придется оперировать, но пока это опасно, он потерял много крови. Левон решил пойти в больницу. Он вспомнил записную книжку редактора. Бедняга. А его жену, наверное, считают счастливицей: муж редактор, добывает мацун, ходит на рынок, просто клад. А жену Левона никто не сочтет счастливой, и на рынок он не пойдет, и детей в садик не отведет, а мацуна даже днем, когда все магазины полны, не достанет, и телефоны знакомых девушек запишет в общую телефонную книжку. Бедняжка будущая жена!
      Погос Степанян поднялся навстречу, поздоровался, спросил, как дела, как поживают родные и не женился ли еще. Левон сказал, что все в порядке. Степанян улыбнулся доброй улыбкой, ну вот и отлично. Прелюдия окончилась. Он кашлянул, поправил галстук.
      – Ну, рассказывай. Говорят, ты специалист по самоубийствам.
      – А ты ничуть не изменился, – холодно произнес Левон.
      – В каком смысле?
      – В смысле остроумия.
      Степанян отечески улыбнулся.
      – Сильная была у тебя последняя статья.
      – Что вас интересует?
      – Да-а! – Степанян помолчал, но все же с удовольствием перешел на официальный тон – здесь он был сильнее Левона: – Мы собираемся обсудить это событие, вот почему я решил узнать твое мнение.
      – Я ничего еще не написал.
      – Писать? А удобно ли вообще писать?
      – Это вопрос или указание?
      – Вопрос.
      – Тогда я скажу: необходимо.
      – Да-а? – Степанян помрачнел. – Самоубийство… ты понимаешь, что это означает в наши дни? Стоит ли обнародовать подобный факт? Мы что, поощряем душевную слабость?
      Левону вспомнился давний случай. Погос сидел как-то с девушкой на бульваре, подошли двое парней в масках, сказали, что хотят поцеловать девушку. И Погос бежал, бросив девушку. На другой день в университете все узнали об этом, потому что «разбойниками» были однокурсники Погоса.
      – Говорите, душевную слабость?
      – Что же другое?
      – Меня эта трагедия волнует совсем по другой причине.
      – Обсудим, выясним обстоятельства, найдем виновных, потом подумаем. Кстати, я получил письменную жалобу от директора школы. Редактору я не сказал, но…
      – Не понимаю, зачем меня вызвали… Вы сказали, что интересуетесь моим мнением.
      – Конечно.
      Бедные, наивные дети, думаете, вы что-нибудь доказали миру? Наивные… Это был обычный, ну, может быть, не совсем обычный случай, происшедший в мае сего года, потом он превратился в вопрос повестки дня, его обсудят, поставят на вид директору, старшему пионервожатому, осудят (посмертно) душевную слабость членов ВЛКСМ Сероба Варданяна и Асмик Саруханян, разработают соответствующие мероприятия…
      – Наверное, будет лучше, если я напишу.
      – Но учти наши замечания. Сколько экземпляров вашей газеты идет за границу?
      – Не интересовался.
      – А надо бы. Одним словом, пиши, не думай, что мы ограничиваем тебя. Пиши.
      Могилы наивных детей в соседстве с атомной станцией! Нелепо, но это ничего. И при коммунизме, наверное, будут совершать самоубийства во имя любви. Когда-нибудь за это будут ставить памятники. Памятник Неизвестному влюбленному. И если Погос Степанян доживет до тех времен, он произнесет проникновенную речь и вас, может, вспомнит, приведет в пример. А теперь… Теперь ваша смерть просто свершившийся факт, его изучают, обсуждают…
      Вошла секретарша.
      – Завтракать будете? – спросила она.
      – Да. Левон, тебе чаю или кофе?
      – Кофе, – ответил Левон.
      Степанян поднялся и пересел за низенький столик в углу. Кофе пили молча. Погос, как и в былые времена, втягивал питье очень шумно. Левон был доволен: за столиком Степанян больше походил на прежнего Погосика, прибавился только длинный мундштук.
      – Ну, рассказывай.
      – Я, кажется, все рассказал, остальное напишу.
      – Не об этом я, – отмахнулся Степанян. – Кого из ребят видел, что поделываешь? Времени нет собраться. – Он посмотрел в окно, потом скользнул взглядом по книжному шкафу. – И читать некогда. Ты прости, я даже твою последнюю книгу не читал.
      – Ничего не потерял. Бабель полагал, что человеку достаточно прочесть не больше шести книг за свою жизнь…
      – Шесть – мало.
      – Я еще не кончил, – сказал Левон. – Но для того, чтобы отобрать их, надо прочесть двадцать пять тысяч. Бабель пишет, что…
      – А это много. Ты вот лучше скажи, чего не женишься?
      – Не знаю. Говоришь, директор жалуется?
      – Не придавай значения. Я куда-то его жалобу задевал. Печальная история.
      – Печальная – не то слово.
      – Рассказывай… – Съежившись в своем кресле, Степанян закрыл глаза, напоминая маленького мальчика на качелях, который жмурится от солнца. Дед его был сасунец, из семи братьев только он один спасся, добрался до Еревана. – Рассказывай.
      Левон вдруг нашел нужные слова и начал обстоятельно, долго и горячо все излагать, словно читал по писаному. Он чувствовал себя в роли защитника Сероба и Асмик, хотя теперь им это было ни к чему. Степанян слушал внимательно, даже забыл про хлеб с маслом и выпил уже остывший чай.
      – Значит, гроб с телом девушки ставили в церковь?
      – Вначале, пока о ней судачили, не разрешали. А после врачебного освидетельствования поставили.