Прочь убегают, лицо отвратив от людей обреченных.
      Мир летит впереди, белоснежными машет руками,
      Шлемом покрывши чело побежденное и покидая
      Землю, пугливо бежит в беспощадные области Дита.
      С ним же, потупившись, Верность уходит, затем Справедливость,
      Косы свои распустив, и Согласье в истерзанной палле.
      В это же время оттуда, где царство Эреба разверзлось,
      Вынырнул сонм ратоборцев Плутона: Эриния злая,
      Грозная видом Беллона и с факелом страшным Мегера,
      Козни, Убийство и Смерть с ужасною бледной личиной.
      Ярость, узду разорвав, на свободу меж ними несется;
      Голову гордо она подъемлет и лик, испещренный
      Тысячей ран, прикрывает своим окровавленным шлемом.
      Щит боевой на левой руке висит, отягченный
      Грузом вонзившихся стрел, а в правой руке она держит
      Факел зловещий, по всей земле рассевая пожары.
      Тут ощутила земля могущество вышних. Светила
      Тщетно хотят обрести равновесие вновь. Разделяет
      Также всевышних вражда: во всем помогает Диона
      Цезарю, милому ей, а с нею Паллада Афина
      В верном союзе и Ромул, копьем потрясающий мощным.
      Руку Великого держат с сестрою Феб, и Килленский
      Отпрыск, и сходный в делах с Помпеем тиринфский воитель.
      Вот загремела труба, и Раздор, растрепав свои космы,
      Поднял навстречу богам главу, достойную ада:
      Кровь на устах запеклась, и плачут подбитые очи;
      Зубы торчат изо рта, покрытые ржавчиной гнусной;
      Яд течет с языка, извиваются змеи вкруг пасти
      И на иссохшей груди, меж складками рваной одежды.
      Правой дрожащей рукой он подъемлет кровавый светильник.
      Бог сей, страшный Коцит и сумрачный Тартар покинув,
      Быстро шагая, взошел на хребет Апеннин достославных.
      Мог обозреть он с вершин все земли, и все побережья.
      И затопившие мир, словно волны, грозные рати.
      Тут из свирепой груди такую он речь испускает:
      "Смело возьмите мечи, о народы, душой распалившись,
      Смело возьмите - и факел пожара несите по весям:
      Кто укрывается, будет разбит. Поражайте и женщин,
      И слабосильных детей, и годами согбенную старость.
      Пусть содрогнется земля и с треском обрушатся кровли.
      Так предлагай же законы, Марцелл! Подстрекай же плебеев,
      О Курион! Не удерживай, Лентул, могучего Марса!
      Что же, божественный, ты, одетый доспехами, медлишь,
      Не разбиваешь ворот, городских укреплений не рушишь,
      Не похищаешь казны? Великий! Иль ты не умеешь
      Рима твердыни хранить! Так беги же к стенам Эпидамна
      И Фессалийский залив обагри человеческой кровью!"
      Так и свершилося все на земле по приказу Раздора.
      Когда Эвмолп весьма бойко прочел свою поэму, мы вступили в Кротону. Отдохнув и подкрепив свои силы в небольшой гостинице, мы на следующий же день отправились поискать жилище побогаче и как раз попали в толпу охотников за наследствами; немедля принялись они нас расспрашивать, что мы за люди и откуда прибыли. Мы же, согласно выработанному особому плану, с чрезмерной даже бойкостью рассказали, кто мы и откуда, а они поверили нам, ни в чем и не усомнившись, и все тотчас принялись сносить Эвмолпу свои богатства, соревнуясь друг с другом... Все охотники за наследством стали наперебой домогаться расположения Эвмолпа подарками...
      CXXV.
      Уже довольно долго шли таким образом дела наши в Кротоне; и Эвмолп, упоенный удачей, до того забыл о прежнем своем положении, что начал хвастать перед своими присными, будто никто в этом городе не в силах больше устоять перед его влиянием и что, если бы они в чем-нибудь провинились, все равно это сошло бы им с рук с помощью его друзей. Хотя я, благодаря изобильному притоку всяческих благ, с каждым днем все больше отъедался и полнел и думал, что наконец-то Фортуна отвернулась и перестала меня осаждать, - однако частенько стал задумываться и над своим нынешним положением, и над его причиной.
      "А что, - говорил я себе, - если тот мошенник, который похитрее, отправит в Африку разведчика и уличит нас во лжи? Что, если наемный слуга, пресытившись нынешним благоденствием, пойдет и донесет на своих друзей и своей гнусной изменой раскроет всю нашу проделку? Ведь снова придется удирать и снова впасть в только что побежденную бедность и нищенствовать. О боги и богини, как тяжко приходится живущим не по закону: они всегда ждут того, что заслужили..."
      CXXVI.
      [Хрисида, служанка Киркеи, Полиэну] -...ты уверен в своей неотразимости и поэтому, загордившись, торгуешь объятиями, а не даришь их. Зачем эти тщательно расчесанные волосы? Зачем лицо покрыто румянами? К чему эта нежная игра глазами, эта искусственная походка и шаги, ровно размеренные? Разве не для того, чтобы выставлять красоту свою на продажу? Взгляни на меня: по птицам я не гадаю, по звездам не читаю; но умею узнавать нрав по обличью, и лишь только увидала тебя на прогулке, так сразу поняла, каков ты. Так вот, если ты продаешь то, что нам требуется, так - ваш товар, наш купец; если же - что более достойно человека - ты делишься бескорыстно, то сделай и нам одолжение. А что касается твоих слов, будто ты раб и человек низкого происхождения, - так этим ты только разжигаешь желание жаждущей. Некоторым женщинам то и подавай что погрязнее: сладострастие в них просыпается только при виде раба или вестового с подобранными полами. Других распаляет вид гладиатора, или покрытого пылью погонщика мулов, или, наконец, актера, выставляющего себя на сцене напоказ. Вот из такого же сорта женщин и моя госпожа: ближе чем на четырнадцать рядов к орхестре не подходит и только среди самых подонков черни отыскивает себе то, что ей по сердцу. Тут я, захваченный этой ласковой речью, говорю ей:
      - Да скажи, пожалуйста, уж не ты ли та самая, что в меня влюбилась?
      Служанка рассмеялась над этой неудачной догадкой и ответила:
      - Прошу не мнить о себе так высоко: до сих пор я никогда еще не отдавалась рабу; надеюсь, боги и впредь не допустят, чтобы я прибивала на крест свои ласки. Я предоставляю матронам целовать рубцы от плетей; я же хоть и рабыня, а никогда не сижу дальше всаднических мест.
      Я не мог не подивиться такому несоответствию страстей и отнес к числу чудес то, что служанка метит высоко, словно матрона, а у матроны вкус низкий, как у служанки.
      Мы довольно долго вели этот шутливый разговор; наконец я попросил рабыню привести свою госпожу в платановую рощу. Девице этот совет понравился, и, подобрав повыше тунику, она свернула в лавровую рощицу, примыкавшую к аллее. Немного спустя она вновь показалась, ведя с собой из этого укромного уголка свою госпожу. И вот подводит она ко мне женщину, краше всех картин и статуй. Нет слов описать эту красоту: что бы я ни сказал - все будет мало. Кудри, от природы вьющиеся, распущены по плечам, лоб не высокий, хотя волосы и зачесаны назад; брови - до самых скул, и над переносицей почти срослись; глаза - ярче звезд в безлунную ночь, крылья носа чуточку изогнуты, а ротик подобен устам Дианы, какими придумал их Пракситель. А уж подбородок, а шея, а руки, а ноги, изящно охваченные золотой перевязью сандалий! Белизной они затмевали паросский мрамор. Тут я впервые презрел свою прежнюю любовь, Дориду...
      Как это вышло, что ты сложил оружье, Юпитер,
      Сделался сказкой немой, смолк средь небесных богов?
      Вот бы когда тебе лоб украсить витыми рогами,
      Дряхлую скрыть седину под лебединым пером.
      Подлинно здесь пред тобою Даная, коснись ее тела
      И огнедышащий жар члены пронижет твои...
      CXXVII.
      Восхищенная этими стихами, она так обворожительно рассмеялась, что мне показалось, будто полная луна выглянула из-за тучи. Затем она, оттеняя слова свои жестами пальчиков, сказала мне:
      - Если ты, юноша, не отвергнешь с презрением женщины изящной и лишь в этом году узнавшей, что такое мужчина, - то возьми меня себе в сестры. Я знаю, что у тебя уже есть братец, - я не постыдилась навести о тебе справки, - но что же мешает тебе завести и сестру? Я предлагаю себя на тех же началах; ты же только соблаговоли, когда тебе будет угодно, узнать сладость моих поцелуев.
      - Напротив, - отвечаю я, - я умоляю тебя во имя твоей красоты, чтобы ты не погнушалась принять чужеземца в число своих поклонников. И если ты позволишь мне обожать тебя, то найдешь во мне набожного богомольца. А чтобы ты знала, что не с пустыми руками вступаю я в храм Любви, - я приношу тебе в жертву своего брата!
      - Как? Ты ради меня отказываешься от того, без которого не можешь жить? Того, чьи поцелуи держат тебя в рабстве? Кого ты любишь так, как я хотела бы быть любимой тобою?
      Когда она это говорила, такая сладость была в ее голосе, такие дивные звуки наполняли воздух, что казалось, будто ветерки доносят согласный хор сирен. Небо надо мной в это время сияло почему-то ярче, чем прежде, и стоял я, охваченный удивлением, пока наконец не захотелось мне спросить об имени богини, на что она тут же ответила:
      - Значит, служанка моя не сказала тебе, что меня зовут Киркеей? Я, конечно, не дочь Солнца, и мать моя никогда не могла по своей прихоти задержать бег заходящего светила. Однако, если судьба нас соединит, то и у меня будет, за что благодарить небеса. Да, сокровенные помыслы какого-то бога руководят нами. Не без причины любит Киркея Полиэна: где ни столкнутся эти два имени, яркий пламень загорается между ними. Так возьми же, если хочешь, меня в объятья. Здесь тебе незачем бояться соглядатая: брат твой далеко отсюда.
      Сказав это, Киркея обвила меня нежными, как пух, руками и увлекла за собой на землю, одетую цветами и травами.
      Те же цветы расцвели, что древле взрастила на Иде
      Матерь-земля в тот день, когда дозволенной страстью
      Зевс упивался и грудь преисполнил огнем вожделенья:
      Выросли розы вкруг нас, фиалки и кипер нежнейший,
      Белые лилии нам улыбались с лужайки зеленой.
      Так заманила земля Венеру на мягкие травы,
      И ослепительный день потворствовал тайнам любовным.
      Растянувшись рядом на траве, мы играючи обменивались тысячей поцелуев, стараясь, чтобы наслаждение наше обрело силу...
      CXXVIII.
      - Что же это? - сказала она. - Разве поцелуи мои так противны? Или мужество твое ослабло от поста? Или, может быть, от неряшливости подмышки мои пахнут потом? А если ничего этого нет, то уж не боишься ли ты Гитона?
      Краска стыда залила мне лицо, и даже остатка сил я лишился; все тело у меня размякло, и я пробормотал:
      - Царица моя, будь добра, не добивай несчастного: я опоен отравою...
      - Хрисида, скажи мне, но только правду: неужели я так уж противна? Не причесана, что ли? Или, быть может, какой-нибудь природный изъян портит мою красоту? Только не обманывай госпожу свою. Право, не знаю, чем мы с тобой провинились.
      Потом, вырвав из рук молчавшей служанки зеркало, она испытала перед ним все ужимки, которые обычны у любящих во время нежных забав, затем отряхнула платье, измявшееся на земле, и поспешно вошла в храм Венеры.
      Я же, точно осужденный, точно перепуганный каким-то ужасным видением, принялся спрашивать себя в душе, не были ли услады, которых я только что лишился, просто плодом моего воображения.
      Ночь, навевая нам сон, нередко морочит виденьем
      Взор обманутый наш: разрытая почва являет
      Золото нам, и рука стремится к покраже бесчестной,
      Клад золотой унося. Лицо обливается потом;
      Ужасом дух наш объят: а вдруг ненароком залезет
      Кто-нибудь, сведав про клад, в нагруженную пазуху вора?
      Но, едва убегут от обманутых чувств сновиденья,
      Явь воцаряется вновь, а дух по утерянном плачет
      И погружается весь в пережитые ночью виденья...
      [Гитон - Энколпию]
      - В таком случае - премного благодарен: ты, значит, любишь меня на манер Сократа. Даже Алкивиад никогда не вставал таким незапятнанным с ложа своего наставника...
      [Энколпий - Гитону]
      CXXIX.
      - Поверь мне, братец: я сам не считаю, не чувствую себя мужчиной. Похоронена часть моего тела, некогда уподоблявшая меня Ахиллу...
      Боясь, как бы кто-нибудь, застав его наедине со мною, не распустил по городу сплетен, мальчик мой от меня убежал и скрылся во внутренней части дома...
      Ко мне в комнату вошла Хрисида и вручила мне от госпожи своей таблички с таким письмом:
      "Киркея Полиэну - привет.
      Будь я распутницей, я, конечно, принялась бы жаловаться на то, что была обманута; я же, наоборот, даже благодарна твоей слабости, потому что из-за нее я дольше нежилась под сенью наслаждения. Но скажи мне, пожалуйста, как твои дела и на собственных ли ты ногах добрался до дому: ведь врачи говорят, что расслабленные и ходить не могут. Говорю тебе, юноша, бойся паралича. Ни разу не встречала я столь опасно больного. Ей-богу, ты уже полумертв! И если такая же вялость охватила и колени твои, и руки - пора, значит, тебе посылать за трубачами. Но все равно: хотя ты и нанес мне тяжкое оскорбление, я не откажу страдальцу в лекарстве. Так вот, если хочешь вернуть себе здоровье, проси его у Гитона: три ночи один, и сила вернется к тебе. А что до меня, то мне нечего опасаться: у любого я буду иметь больший успех, чем у тебя. Ни зеркало, ни молва меня не обманывают. Будь здоров, если можешь".
      Убедившись, что я прочел все эти издевательства, Хрисида сказала мне:
      - Это может случиться со всяким, особенно в нашем городе, где женщины способны и луну с неба свести... Ведь и от этого можно вылечиться. Ответь только поласковей моей госпоже и искренностью чувства постарайся вернуть ее расположение. Ведь, по правде сказать, с той поры, как ты оскорбил ее, она вне себя.
      Я, разумеется, охотно последовал совету служанки и тотчас же начертал на табличках такие слова:
      CXXX.
      "Полиэн Киркее - привет.
      Должен сознаться, повелительница, что мне нередко приходилось грешить: ведь я - человек, и еще нестарый. Но до сих пор ни разу не провинился я настолько, чтобы заслужить казнь. Винюсь перед тобою во всем. К чему присудишь, того я и достоин. Я совершил предательство, убил человека, осквернил храм: за эти преступления и требуй возмездия. Захочешь моей смерти - я приду с собственным клинком; если удовольствуешься бичеванием - я голым прибегу к повелительнице. Не забывай только, что не я пред тобою провинился, а мое орудие. Готовый к бою, я оказался без меча. Не знаю, кто мне его испортил. Может быть, душевный порыв опередил медлительное тело. Может быть, желая слишком многого, я растратил свою страсть на проволочки. Не пойму, что со мною случилось. Вот ты велишь мне остерегаться паралича. Будто может быть паралич сильнее того, который отнял у меня возможность обладать тобою. Но оправдание мое сводится все-таки к следующему: я тебе угожу, если только позволишь мне исправить свою ошибку".
      Отпустив с таким обещанием Хрисиду, я с большею тщательностью принялся за лечение виновного тела: во-первых, не пошел в баню, а ограничился только небольшим обтиранием; затем, наевшись более здоровой пищи, именно луку и улиточьих шеек без соуса, выпил лишь немного чистого вина и, наконец, совершив перед сном очень легкую прогулку, вошел в опочивальню без Гитона. Я боялся даже того, что братец слегка прикоснется ко мне боком, - так хотелось мне помириться с Киркеей.
      CXXXI.
      Бодрый духом и телом, поднялся я на следующий день и отправился в ту же платановую рощу, хотя и побаивался этого злосчастного места. Там, под деревьями, я стал ожидать прихода моей провожатой Хрисиды. Побродив некоторое время, я уселся на том самом месте, где сидел накануне, как вдруг она появилась, ведя за собою какую-то старушку. Поздоровавшись со мной, Хрисида сказала:
      - Ну-с, привередник, уж не начинаешь ли ты браться за ум?
      Тут старуха вытащила из-за пазухи скрученный из разноцветных ниток шнурок и обвязала им мою шею. Затем плюнула, смешала плевок свой с пылью и, взяв получившейся грязи на средний палец, несмотря на мое сопротивление, мазнула меня по лбу...
      Произнеся это заклинание, она велела мне плюнуть три раза и трижды бросить себе за пазуху камешки, которые уже были заранее у нее заворожены и завернуты в кусок пурпура; после этого она протянула руку, чтобы испытать мою мужскую силу. В одно мгновение мышцы подчинились приказанию и, с силой напрягшись, совершенно заполнили собой руки старицы, которая, не помня себя от восторга, воскликнула:
      - Смотри, моя Хрисида, смотри, какого зайца я подняла на чужую корысть!..
      Здесь благородный платан, бросающий летние тени,
      Лавры в уборе плодов и трепетный строй кипарисов; Сосны качают вокруг вершиной, подстриженной ровно.
      А между ними журчит ручеек непоседливой струйкой, Пенится и ворошит он камешки с жалобной песней. Дивный приют для любви! Один соловей нам свидетель.
      И, над лужайкой летя, где фиалки качаются в травах, Ласточка песни поет, города возлюбившая птица.
      Киркея лежала раскинувшись, опираясь беломраморной шеей на спинку золотого ложа, и тихо помахивала веткою цветущего мирта. Увидев меня и, должно быть, вспомнив про вчерашнее оскорбление, она слегка покраснела. Затем, когда она удалила всех и я, повинуясь ее приглашению, сел подле нее на ложе, она приложила к глазам моим ветку и, как бы отгородившись от меня стенкой, сделалась несколько смелее.
      - Ну что, паралитик? - сказала она. - Весь ли ты нынче явился ко мне?
      - Ты спрашиваешь, вместо того чтобы убедиться самой?
      Так ответил я и тут же всем телом устремился к ней в объятия. Она не просила пощады, и я досыта упился поцелуями...
      CXXXII.
      Красота ее тела звала и влекла к наслаждению. Уже то и дело смыкались наши уста и раздавались звонкие поцелуи; уже переплелись наши руки, изобретая всевозможные ласки; уж слились в объятии наши тела, и начали понемногу соединяться и души...
      Потрясенная явным оскорблением, матрона решила отомстить и, кликнув спальников, приказала им бичевать меня. Потом, не довольствуясь столь тяжким наказанием, она созвала прях и всякую сволочь из домашней прислуги и велела им еще и оплевать меня. Я только заслонял руками глаза без единого слова мольбы, ибо сознавал, что терплю по заслугам. Наконец, оплеванного и избитого, меня вытолкали за двери. Вышвырнули и Проселену; Хрисиду высекли. Весь дом опечалился; все начали перешептываться, спрашивать потихоньку друг друга, кто бы это мог нарушить веселое настроение их госпожи...
      Ободренный такой наградой за мои злоключения, я всеми способами постарался скрыть на себе следы побоев, чтобы не развеселить Эвмолпа и не огорчить Гитона. Чтобы не позориться, я ничего не мог придумать, кроме как прикинуться больным; так я и сделал и, улегшись в кровать, всю силу своего негодования обратил против единственной причины всех моих несчастий:
      Я трижды потряс грозную сталь, свой нож двуострый.
      Но... трижды ослаб, гибкий, как прут, мой стебель вялый:
      Нож страшен мне был, в робкой руке служил он плохо.
      Так мне не пришлось осуществить желанной казни.
      Трус сей, трепеща, стал холодней зимы суровой,
      Сам сморщился весь и убежал чуть ли не в чрево,
      Ну, просто никак не поднимал главы опальной:
      Так был посрамлен выжигой я, удравшим в страхе,
      Ввел ругань я в бой, бьющую в цель больней оружья.
      Приподнявшись на локоть, я в таких, приблизительно, выражениях стал поносить упрямца:
      - Ну, что скажешь, позорище перед людьми и богами? Грешно даже причислить тебя к вещам мало-мальски почтенным! Неужели я заслужил, чтобы ты меня, вознесенного на небо, низринул в преисподнюю? Неужели я заслужил, чтобы ты, отняв у меня цветущие весеннею свежестью годы, навязал мне бессилие глубокой старости? Лучше уж прямо выдай мне удостоверение о смерти.
      Пока я, таким образом, изливал свое негодование,
      Он на меня не глядел и уставился в землю, потупясь,
      И оставался, пока говорил я, совсем недвижимым.
      Стеблю склоненного мака иль иве плакучей подобен.
      Покончив со столь недостойной бранью, я тут же стал горячо раскаиваться в своих словах и втайне покраснел от того, что, забыв всякий стыд, вступил в разговор с частью тела, о которой люди построже обыкновенно даже и мысли не допускают. Долго я тер себе лоб, пока наконец не воскликнул:
      - Да что тут такого, если я во вполне естественных упреках излил свое горе? Что в том, если мы иной раз браним какую-нибудь часть человеческого тела, желудок, например, или горло, или даже голову, когда она слишком часто болит? Разве сам Улисс не спорит со своим сердцем? А трагики - так те даже глаза свои ругают, точно глаза могут что-нибудь услышать. Подагрики клянут свои ноги, хирагрики - руки, а близорукие - глаза, а кто часто ушибает себе пальцы на ноге, тот винит за всю эту боль собственные ноги.
      Что вы, наморщивши лбы, на меня глядите, Катоны?
      Но по душе вам пришлась книга моей простоты?
      В чистых наших речах веселая прелесть смеется.
      Нравы народа поет мой беспорочный язык.
      Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры?
      Кто воспретит согревать в теплой постели тела?
      Правды отец, Эпикур, и сам повелел нам, премудрый,
      Вечно любить, говоря: цель этой жизни - любовь...
      Нет ничего нелепее глупых человеческих предрассудков и пошлее лицемерной строгости...
      CXXXIII.
      Окончив эту декламацию, я позвал Гитона и говорю ему:
      - Расскажи мне, братец, но только по чистой совести, как вел себя Аскилт в ту ночь, когда он тебя у меня выкрал: правда, что он не спал до тех пор, пока наконец тебя не обесчестил? Или же он в самом деле довольствовался тем, что провел всю ночь одиноко и целомудренно?
      Мальчик приложил руки к глазам и торжественно поклялся, что со стороны Аскилта ему не было причинено никакого насилия...
      С такою молитвой опустился на одно колено в преддверии храма:
      Спутник Вакха и нимф! О ты, что веленьем Дионы
      Стал божеством над лесами, кому достославный подвластен
      Лесбос и Фасос зеленый, кого в семиречном Лидийском
      Чтят краю, где твой храм в твоих воздвигнут Гипепах,
      Славного Вакха пестун, услада дриад, помоги мне!
      Робкой молитве внемли! Ничьей не запятнанный кровью,
      Я прибегаю к тебе. Святынь не сквернил я враждебной
      И нечестивой рукой, но, нищий, под гнетом тяжелой
      Бедности, я согрешил, и то ведь не всем своим телом.
      Тот, кто грешит от нужды, не так уж виновен. Молю я:
      Душу мою облегчи, прости мне грех невеликий.
      Если ж когда-нибудь вновь мне час улыбнется счастливый,
      Я без почета тебя не оставлю: падет на алтарь твой
      Стад патриарх, рогоносный козел, и падет на алтарь твой
      Жертва святыне твоей, сосунок опечаленной свинки.
      В чашах запенится сок молодой. Троекратно ликуя,
      Вкруг алтаря обойдет хоровод хмельной молодежи.
      В то время как я произносил эту молитву, в заботе о моем покойнике, в храм вдруг вошла старуха с растрепанными волосами, одетая в безобразное черное платье. Вцепившись в меня рукою, она вывела меня из преддверия храма...
      CXXXIV.
      - Какие это ведьмы высосали из тебя твои силы? Уж не наступил ли ты ночью, на перекрестке, на нечистоты или на труп? Даже в деле с мальчиком ты не сумел постоять за себя, но, вялый, хилый и расслабленный, точно кляча на крутом подъеме, ты попусту потратил и труд и пот. Но мало того, что ты сам нагрешил, - ты и на меня навлек гнев богов...
      Я снова покорно пошел за ней, а она потащила меня обратно в храм, в келью жрицы, толкнула на ложе и, схватив стоявшую около дверей трость, принялась меня ею дубасить. Но и тут я не проронил ни слова.
      Если бы палка не разлетелась после первого же удара в куски, что сильно охладило старухин пыл, она бы, верно, и руки мне раздробила, и голову размозжила. Только после ее непристойных прикосновений я застонал и, залившись обильными слезами, склонился на подушку и закрыл голову правой рукой. Расстроенная моими слезами, старуха присела на другой конец кровати и дрожащим голосом стала жаловаться на судьбу, что так долго не посылает ей смерти; и до тех пор она причитала, пока не появилась жрица и не сказала:
      - Зачем это вы забрались в мою комнату и сидите, точно над свежей могилой? И это в праздничный день, когда даже носящие траур смеются?
      - О Энотея! - ответила ей старуха. - Юноша, которого ты видишь, родился под несчастной звездой: ни мальчику, ни девушке не может он продать своего товара. Тебе никогда еще не приходилось видеть столь несчастного человека. Мокрый ремень у него вместо... Короче говоря, что ты скажешь о человеке, который с ложа Киркеи встал, не насладившись?
      Услышав это, Энотея уселась между нами и долго качала головой.
      - Только я одна и знаю, - сказала она, - как излечить эту болезнь. А чтобы вы не думали, что я только языком чешу, - пусть молодчик поспит со мной одну ночь, и я сделаю ему это самое твердым, как рог.
      Все мне покорно, что видишь ты в мире. Тучная почва,
      Лишь захочу я, умрет, без живительных соков засохнув,
      Лишь захочу - принесет урожай. Из кремнистых утесов
      Нилу подобный поток устремится. Безропотно волны
      Мне покоряются все; порывы Зефира, умолкнув,
      Падают к нашим ногам. Мне подвластны речные теченья;
      Тигра гирканского бег и дракона полет удержу я.
      Что толковать о безделках? Могу я своим заклинаньем
      Месяца образ на землю свести и покорного Феба
      Бурных коней повернуть назад по небесному кругу:
      Вот она, власть волшебства! Быков огнедышащих пламя
      Стихло от девичьих чар, и дочь Аполлона Киркея
      Спутников верных Улисса заклятьем в свиней обратила.
      Образ любой принимает Протей. И с таким же искусством
      С Иды леса я могу низвести в пучину морскую
      Или течение рек направить к горным вершинам.
      CXXXV.
      Перепуганный столь баснословною похвальбою, я содрогнулся и стал во все глаза глядеть на старуху...
      - Ну, - вскричала Энотея, - повинуйтесь же моей власти! Сказав это и тщательно вытерев себе руки, она склонилась над ложем и два раза подряд меня поцеловала...
      Затем Энотея поставила посреди алтаря старый жертвенник, насыпала на него доверху горячих углей и, починив с помощью нагретой смолы развалившуюся от времени деревянную чашку, вбила в покрытую копотью стену на прежнее место железный гвоздь, который перед тем, снимая чашу, нечаянно выдернула. Потом она опоясала себя четырехугольным фартуком и, поставив к огню огромный горшок, сняла рогаткой висевший на крюке узел, в котором хранились служившие ей пищей бобы и совершенно иссеченный, старый-престарый кусок какой-то головы. Развязав шнурок, которым затянут был узел, Энотея высыпала часть бобов на стол и велела мне их хорошенько очистить. Повинуясь ее приказанию, я первым долгом принялся весьма тщательно отгребать в сторонку те из зерен, на которых кожица была до невозможности загрязнена. Но она, обвиняя меня в медлительности, подхватила всю эту дрянь и прямо зубами так проворно и ловко начала ее обдирать, выплевывая шелуху на пол, что передо мной точно мухи замелькали.
      Я изумлялся изобретательности бедноты и тому, какой ловкости можно достигнуть во всяком искусстве:
      Там не белела индийская кость, обрамленная златом,
      Пол очей не пленял лощеного мрамора блеском,
      Дар земли ее не скрывал. На плетенке из ивы
      Ворох соломы лежал, да стояли кубки из глины,
      Что без труда немудрящий гончарный станок обработал.
      Каплет из кадки вода; из гнутых прутьев корзины
      Тут же лежат; в кувшинах следы Лиэевой влаги.
      Всюду кругом по стенам, где заткнута в щели солома
      Или случайная грязь, понабиты толстые гвозди.
      А с переборки свисают тростинок зеленые стебли.
      Но еще много богатств убогая хата скрывала:
      На закопченных стропилах там связки размякшей рябины
      Между пахучих венков из высохших листьев висели,
      Там же сушеный чабрец красовался и гроздья изюма.
      Так же выглядел кров Гекалы гостеприимной
      В Аттике. Славу ее, поклоненья достойной старушки,
      Долгим векам завещала хранить Баттиадова муза.
      CXXXVI.
      Отделив от головы, которая но меньшей мере была ее ровесницей, немножечко мяса, старуха с помощью той же рогатки принялась подвешивать ее обратно на крюк; но тут гнилой стул, на который она взобралась, чтобы стать повыше, вдруг подломился, и она всей своей тяжестью рухнула прямо на очаг. Верхушка стоявшего на нем горшка разбилась, и огонь, который только что стал было разгораться, потух. При этом Энотея обожгла себе о горящую головню локоть и, подняв кверху целое облако пепла, засыпала им себе все лицо.
      Я вскочил испуганный, но потом, рассмеявшись, помог старухе встать... А она, боясь, как бы еще что-нибудь не помешало предстоящему жертвоприношению, немедленно побежала к соседям взять огня...
      Едва лишь я ступил на порог... как на меня тотчас же напали три священных гуся, которые, как видно, обыкновенно в полдень требовали у старухи ежедневного рациона; я прямо затрясся, когда они с отвратительным шипением окружили меня со всех сторон, точно бешеные. Один начал рвать мою тунику, другой развязал ремень у моих сандалий и теребил его, а третий, по-видимому вождь и учитель свирепой ватаги, не постеснялся мертвою хваткой вцепиться мне в икру. Отложив шутки в сторону, я вывернул у столика ножку и вооруженной рукой принялся отражать воинственное животное: не довольствуясь шуточными ударами, я отомстил за себя смертью гуся.
      Так же, я думаю, встарь, Стимфалид Геркулесова хитрость
      Взмыть заставила вверх; так, Финея обманные яства
      Ядом своим осквернив, улетали Гарпии, смрадом
      Все обдавая вокруг. Устрашенный эфир содрогнулся
      От небывалого крика. Небесный чертог потрясенный...
      Два других гуся, лишившись теперь своего, по моему мнению, главаря, стали подбирать бобы, которые упали и рассыпались по всему полу, и вернулись в храм, а я, радуясь добыче и мести, швырнул убитого гуся за кровать и немедленно смочил уксусом не особенно глубокую рану на ноге. Затем, опасаясь, как бы старуха не стала меня ругать, решил удалиться и, собрав свою одежду, уже направился к выходу. Но не успел я переступить порог, как увидел Энотею, которая шла мне навстречу с горшком, наполненным до верху пылающими углями. Итак, пришлось повернуть вспять: сбросив с себя плащ, я стал в дверях, будто ожидал замешкавшуюся старуху.