Смотрю сквозь прицел и вижу: пингвиниха потопталась, потопталась, достала из-под себя яйцо и передала мужу. Тот осторожно подвинул его клювом, уложил на плотно сдвинутые лапки. Теперь он переминался на месте, согревая яйцо, а пингвиниха ходила вокруг, переваливаясь, махала крылышками, притопывала, разминая затекшие лапы. Я понял - теперь ее очередь защищать от ледяного ветра занятого важным делом самца.
      - Вот это да! Птенцов высиживают! На таком морозе! Человеку, обутому и одетому в мех, от холода невтерпеж становится, а они потомство высиживают!.. Вот это терпение! Нет, Чюпкус, надо быть совсем дрянным человечишкой, выродком, чтобы решиться выстрелить в таких примерных родителей.
      Долго смотрел я на серьезных, занятых своим будущим потомством птиц, и сердце мое теплело и теплело. В лютую стужу они должны простоять так два месяца напролет, пока под теплыми родительскими перьями запищит, наконец, тоненьким голоском их единственный детеныш-пингвиненок. Да и после этого забот не убудет - малыша нужно уберечь от простуды, выкормить в этой страшной ледяной пустыне и защитить от голодных врагов...
      - Как себе хочешь, Чюпкус, не человеческое это дело - стрелять в такое создание, - промолвил я, когда в груди у меня стало совсем тепло и даже в глазах потеплело. И пошел дальше, а эти терпеливейшие из терпеливых птицы топтались, жались друг к другу, все по двое, парами, и ждали появления потомков.
      Иду дальше. Не столько иду я, сколько радуюсь, что в этой застывшей ледяной пустыне пингвинов встретил. Ничего, Чюпкус, поживем еще!
      И вдруг Чюпкус снова замер. Остановился и я, потому что доверял своему псу. Если уж он поднял ухо, значит, учуял кого-нибудь. Можно не сомневаться, потому что кончик носа у него образцовый, всегда чистый и холодный, - чтобы издали учуять теплый запах любого зверя. Даже во время еды Чюпкус умудряется кончик носа не испачкать. Ну, а если иногда такая беда и случится, он сначала оглядится хорошенько, не подбирается ли кто к нему, а потом начинает мыться...
      - 0-па-па!.. - Снег под ногами вдруг - шурх! осел, и я провалился в какую-то темную пещеру. В ней было тепло и уютно. На полу расстелена белая медвежья шкура. Я обрадовался - вот отдохну, - растянулся на ней и уже собирался было позвать Чюпкуса погреться, как почувствовал, что шкура - живая и шевелится...
      "Медведь!" - обдало меня жаром, и я с испугу пулей метнулся в самый дальний угол берлоги.
      Медведь заворчал. Я приготовился защищаться.
      Нет, это был не медведь. Передо мной стояла белая медведица с двумя маленькими медвежатами и - по глазам видно - собиралась напасть. За ее спиной сквозь эту злосчастную дыру в снегу голубел кусочек неба...
      "Крышка!" - подписал я себе приговор и прикинулся мертвым.
      Сам не знаю, как это мне в голову пришло. Опытные охотники говорят, упасть - самое верное спасение от медведя. Но я теперь полагаю иначе: куда лучше лежать с зажмуренными глазами и думать, что ты неживой, чем отправиться к предкам и ничего при этом не думать.
      Не знаю, какого мнения об этом способе защиты была медведица и как она собиралась поступить, но в этот миг в дыре появилась голова насмерть перепуганного Чюпкуса. От страха он как взвыл не своим голосом, как залаял, завизжал, медведица даже затряслась. Обернулась и кинулась на Чюпкуса, а перепуганные медвежата выскочили из берлоги, я на четвереньках - следом за ними, потому что теперь только сообразил, - никакая это не пещера, а занесенная снегом берлога.
      Верно, полкилометра пробежал я, не переводя дыхания, потом стал на колено и прицелился. Но оказалось, что меня никто не преследовал. А Чюпкус во всю прыть улепетывал от медведицы, только снег за ним веретеном вился.
      - Нет, приятель, говори что хочешь, но Арктика - не место для серьезной охоты. Где это видано: спать с детьми в теплом логове и лаз толком не заткнуть!
      Хорошо медведица покладистой оказалась: порычала против ветра, поворчала по ветру и опять в сугробе скрылась, а не то и мне и Чюпкусу досталось бы.
      Дело в том, что Чюпкус мой на Северном полюсе из-за злополучного магнита, который он заглотнул, мог бежать только как паровоз - или вперед или назад, а в сторону - ни на миллиметр, потому как Северный полюс притягивал его хвост, а морда была направлена прямиком в одну-единственную точку.
      Так и не отведали мы медвежатины. Станешь ли стрелять в медведя, который на студеном ветру, в лютый мороз, в ледяной пустыне не побоялся произвести на свет сразу двух медвежат. Это тебе не деревня. Пеструху не подоишь. Не город в магазине в очереди не постоишь, молочка не прикупишь, чтобы напоить ненасытных сосунков. Здесь обо всем надо заботиться самой, а она, бедняга, и без того по льдинам сотни километров отмахала.
      - Вот такие-то делишки, дорогой Чюпкус, - покачал я головой и повернул в сторону своего убежища. - Лучше мы соленой рыбешкой полакомимся да на оранжевое солнце полюбуемся, чем...
      И вдруг - плюх!.. брызги полетели, и я очутился в лунке, которую своим телом прогрел тюлень. Чюпкус ухватил меня за волосы и помог выбраться на лед.
      - Опять западня! Не много ли за один день? - разозлился я. Разозлился, зарядил ружье и, пока не заржавело после купания, собрался подстрелить на обед тюленя.
      "Дольше четырех часов он под водой не выдержит", - решил я и, не спуская глаз с бронзовой мушки, стал ждать, когда появится в полынье усатая морда. Жду, сцепил зубы. Но и мороз не дремлет. Работает во всю мочь, так что лед вокруг меня как из пушек палит. Топчусь, переминаюсь с ноги на ногу, как пингвин, но мороз ни на волос не отступает. В конце концов превратился я в ледяной столб. Где уж тут выдержать, и припустил я во весь дух к своей бочке.
      Через пять минут, заткнув и задраив все щелочки, пристроился в обнимку с Чюпкусом, чтобы как-то согреть застывшие кости. Потом перекусил соленой рыбой и собрался соснуть.
      "А каково тюленю мокрому в такой холод? Ведь недолго и лопнуть подо льдом, пока дыханием отверстие себе во льду проделает", - подумал я уже в дремоте и стал сам себя корить.
      "Не зевай! А зазевался, так на себя пеняй. А то в тюленя палить собрался, ротозей!"
      От этих мыслей, как от песенки полярной овсяночки, вдруг согрелась вся Арктика. А у меня в бочке и вовсе терпимо стало.
      Так-то!
      Захочется приврать - язычок прикуси.
      ОХОТА ЗА ШУБАМИ
      Проспал я с мышиный хвостик и проснулся от слоновьей дрожи. Трясло меня кость на кость не попадала. Зубы стучат, уши дрожат, изо рта пар клубами валит и тут же застывает, глаза льдом затянуло, каждая ресничка в сосульку смерзлась. Я дрожу, а они звенят.
      В конце концов больше не было ни сил, ни охоты дрожать. И решил я испробовать старый охотничий способ: чтобы согреться, нужно быстро-быстро закрывать по очереди то один, то другой глаз, потом растереться снегом, пока не покраснеют уши. Так и сделал. Помогло.
      - Ну, на этот раз без шубы не вернусь, - решил, отправляясь на охоту. В какую же сторону податься? Глянул на свою компасную гулю, сверил с направлением намагниченного Чюпкусова хвоста и без большого труда выяснил, где юг, где север. Отправился на восток, к тюленьей лунке.
      Прошел несколько миль, вижу: Чюпкус приник к насту, пятится задом и даже лаять не осмеливается. Приложился я ухом ко льду, прислушался. Слышу, скребет кто-то когтями и кряхтит по-стариковски. Стонет, бедняга, а кто - не видать. И вдруг замечаю - невдалеке движутся три черные точки. Одна маленькая, вроде пуговицы от пальто, две другие и вовсе крошечные. Взвел я курки, напряг зрение и разглядел, что это огромный белый медведь, а три черные точки - его нос и глаза.
      Как себе хотите, не всякий смельчак отважится подступиться к такой махине. Поначалу колебался и я. Но медведь не обращал на меня ни малейшего внимания. Зайдя против ветра, он осторожно двигался к чему-то черневшему вдали. Я опять всмотрелся и понял, что это тюлень мирно спит возле полыньи и греет на солнце лоснящиеся бока.
      "Подожду, пока медведь схватит тюленя, и одним выстрелом заполучу не только две горы мяса, но и две великолепные шубы", - стал я заряжать ружье и тут только спохватился: пуль-то нет. Но не из таких положений мне приходилось выкручиваться. Оторвал я от Чюпкусовой магнитной шкуры две гайки, затолкал в ствол, прицелился.
      Зверь над полыньей вдруг зашевелился и вместо одного тюленя появилось два, второй совсем крохотный.
      "Ого-го, троих одним выстрелом уложу!" - разгорячился я и пополз вслед за медведем.
      Белый разбойник не спешил. Припадал за каждым торосом, укрывался в каждой выемке, неторопливо, но неумолимо подкрадывался к жертве. Когда тюлень заметил опасность, было уже поздно: нужно вступать в неравную борьбу и защищать своего детеныша или оставить его на растерзание медведю и спасаться в полынье. Тюлень приподнялся на ластах, широко разинул пасть и кинулся навстречу врагу. Тюлененок, жалобно поскуливая, неуклюже барахтался на скользком льду. Старый тюлень подался назад и попытался столкнуть детеныша в воду, но медведь уже поднимался на задние лапы.
      "Ах ты, злодей! - подумал я, наблюдая за схваткой. - Ну, косолапый, не обижайся, на этот раз ты сам виноват". Я поднял ружье и, почти не целясь, выстрелил в три черных точки. Пустотелая гайка завыла, загудела, как пушечный снаряд, медведь взревел, подпрыгнул и замертво повалился на лед. Такому меткому выстрелу мог бы позавидовать сам изобретатель кремневого ружья мистер Берданк, но я ничуть не возгордился.
      Содрав шкуру с медведя, смастерил себе такую шубу, что у самого Деда Мороза мог бы целый год гостить, завернуться в нее и два года без просыпу спать в самую лютую зимнюю стужу, - и даже насморк не схватить.
      Из медвежьего жира соорудил я несколько коптилок, из мяса нажарил гору котлет и до того наелся, что двое суток вертелся в бочке с боку на бок, никак заснуть не мог, котлеты перекатывались в желудке, будто горячие камни. Зато вкусно - ни в сказке сказать, ни пером описать! И уж не обижайтесь, скажу откровенно: человек, который не пробовал медвежьего окорока, можно сказать, вообще ничего вкусного не едал. Уж на что я опытный охотник, повидал-поедал, и то, когда лакомился медвежатиной, должен был язык к зубам привязать, чтоб не проглотить ненароком.
      Лакомился я, лакомился и вдруг подумал:
      "А что будет весной? Ведь пропадем ни за грош с Чюпкусом в этой ледяной каше!"
      И так судил, и сяк рядил, ничего путного не мог придумать. Мясо медвежье доедать - досидимся до тепла и погибнем бесславной смертью. Оставить мясо на льдине, уйти подобру-поздорову - в пути с голодухи помрем. Напихал я полную бочку медвежатины. Снова беда - бочка ни с места, ноги разъезжаются на льду, а на четвереньках далеко не уедешь... И вдруг мне стукнуло в голову:
      - А что, если медвежат подманить, выдрессировать и запрячь в бочку?
      Задумано - сделано. Набил я стволы ружья порохом, вместо пуль заложил две гайки, надел новую шубу и приказал Чюпкусу возвращаться по нашим следам. В белой медвежьей шкуре я стал совсем не различим на снегу.
      Вскоре Чюпкус тихо заворчал и навострил одно ухо. Я изготовился. А когда стало торчком второе ухо и пес принялся скрести передними лапами снег, я понял, что опасность близка и что ждать ее надо сразу с нескольких сторон.
      Но опасения мои были напрасными. В нескольких саженях от нас два маленьких медвежонка весело резвились возле ледяных глыб. Мы долго и внимательно следили за ними, потом, убедившись, что их мамаша отправилась на охоту, подошли поближе. Медвежата не собирались убегать, они только второй раз в жизни видели собаку и человека, поэтому с любопытством разглядывали нас, принюхивались, вертели головенками. Видно, их вводил в заблуждение медвежий запах моей шубы.
      Но не был бы я лучшим в мире охотником, если б с первого взгляда не понял, что заставило двух неслухов уйти так далеко от родимой берлоги: рыба! Достал я из ягдташа несколько рыбин, кинул им по одной. Медвежата проглотили, даже облизнуться не успели, и опять уставились на меня. Но я не поддался. Больше рыбу им не бросал, только показывал и заманивал подальше от этого опасного места, где в любую минуту могла появиться их невежливая мамаша. Так и привел неслухов к своему лагерю, соорудил из обрывков проволоки и лески упряжь и стал запрягать несмышленышей.
      Медвежата не сопротивлялись, им, глупышкам, казалось, что я с ними играю. И на привязи они продолжали резвиться, хватать друг друга зубами, путали постромки. Тогда я к одной из дощечек прикрепил шест, к нему привязал удочку, к удочке рыбину. Рыба качается под самым носом у медвежат, а достать ее они не могут. Потянулись голодные медвежата за лакомством, и мы тронулись в путь. Медвежата гонятся за рыбиной, рыба убегает от них, а бочка со скоростью ленивого быка мчится вперед.
      Эта игра понравилась и Чюпкусу. С веселым лаем он носился вокруг медвежат, покусывал неслухов за ноги, убегал вперед на разведку, потом возвращался и подгонял разыгравшуюся упряжку. Через несколько дней езды мы добрались до берега, а еще через несколько дней подъехали к первому на пути селению.
      У околицы Чюпкус вдруг остановился, будто унюхал сало, и стал раздирать когтями слежавшийся снег. Таким разъяренным я его давно не видал. Но когда подбежал поближе, сам остолбенел от удивления: на снегу виднелись четкие отпечатки рисунчатых подметок. Точь-в-точь такие же, как тогда, у моей родной деревни.
      "Ну и дела! - буркнул я себе под нос. - Неужто снова чудится?" - удивился и, задрав голову, стал всматриваться в небо. Чюпкус ничего не понял и продолжал раскидывать снег, но следы как появились, так и исчезли внезапно.
      - Хитер путешественник, по поднебесью ходит, - сказал я Чюпкусу и на всякий случай зарядил ружье. - Ты только посмотри, что он тут натворил!..
      Вся околица селения была усеяна освежеванными тушами медведей, оленей, моржей, тюленей. Как будто похозяйничала стая бешеных волков.
      - Браконьерова работа! Как хорек в чужом курятнике набедокурил! - ярился я, но поделать ничего не мог.
      Завидев странную упряжку, сбежались веселые и добродушные жители селения, обступили нас, разглядывали, заливались смехом, тянули медвежат за уши и все до одного хотели хотя бы голову сунуть в нашу странную карету. Даже самые старые охотники поражались моей изобретательности и считали за большую честь пожать мне руку. Главный вождь племени, за великую мудрость и ловкость прозванный Белым Тюленем, поклялся китовым усом, что впервые видит такую чудесную карету без колес и таких удивительных скакунов. Он долго ходил вокруг нас, держась за живот, плакал от смеха, наконец выдавил сквозь слезы:
      - Если бы ты был моряком, пришелец, не ветер бы твой корабль гнал по волнам, а могучие киты. А по небу твой самолет тащила бы огромная стая белых голубей. Но ты охотник. Великий охотник! Позволь мне называть тебя своим братом - Мудрым Оленем.
      Такая честь мне и во сне не снилась. Расчувствовавшись, я подарил каждому старику племени по блесне собственной работы и по леске из волос, надерганных из хвоста белого коня. Потом отвел Белого Тюленя в сторонку и стал осторожно выспрашивать:
      - Мысль твоя, что стрела быстрая, взгляд твой, что тюлений клык острый, а слова твои - красивые и яркие, как чешуя форели. Скажи мне, любезный, по какому случаю в твоем селении такое веселье и какие меткие стрелки столько мяса вам настреляли?
      - Это великая тайна! Ни один охотник нашего племени, за исключением меня, не смеет даже заикнуться об этом. Это больше, чем тайна. - Вождь огляделся, бросил горсть снега через левое плечо, метнул через правое и стал бормотать какие-то заклинания. Потом обратился ко мне:
      - Вчера нас посетил великий северный дух Батунг, властитель всех рыб, медведей и моржей, - гордо сказал вождь.
      Я улыбнулся:
      - Что ты, Белый Тюлень, духи давным-давно ни в холодных, ни в теплых краях не водятся.
      - Ты думаешь, старший брат, что рыбаки разговорчивы только от того, что рыбы молчат? - возразил он. - А охотники потому привирают, что убитые звери бессловесны? Нет, ты ошибаешься, брат. Батунг - великий дух. Это чистая правда, такая же чистая, как огненная вода, которую он оставил нам.
      Теперь мне все стало ясно: таинственный браконьер успел изрядно похозяйничать здесь, а его летающая тарелка вогнала северян в такой страх, показалась таким чудом, что они посчитали разбойника и браконьера могучим северным духом.
      "Однако этот дух-браконьер с каждым разом становится все наглее и все более похожим на человека. Ни водяные, ни лешие, ни домовые, ни ведьмы такого страшного вреда людям не причиняют. Что-то тут не так", - рассуждал я про себя, покуривая трубку.
      - Послушай, мудрый мой брат Олень, - не мог успокоиться доверчивый вождь северного племени. - Батунг ???? лезный Батунг с неба, выл от бешенства и разил нас молниями и громом. Мы со страху зарылись в теплый мох и весь день не смели поднять на него глаза. А он ходил от чума к чуму и брал, что приглянулось. Когда он улетел, за селением мы нашли множество освежеванных зверей.
      Долго не осмеливались прикоснуться к ним и раздумывали, как быть, но ни до чего не додумались, решили веселиться и ожидать следующего появления Батунга.
      - Плохи ваши дела, Белый Тюлень. Живой бог во сто раз хуже деревянного, костяного и каменного. Его нельзя ни сжечь, ни разбить, ни собакам выбросить, ни в порошок стереть...
      - Вот и я так всем говорил!
      - Но ты не унывай, я вам помогу.
      - Чем же ты поможешь нам? Ведь ты не небесный человек. Не с неба к нам слетел, а приехал в обыкновенной бочке, хотя таких саней нам еще никогда не приходилось видеть...
      - Ну и что? Видишь эту палку с двумя дырками? Послушай-ка, - и я бабахнул вверх. Все люди племени повалились ничком на снег и не поднимали голов.
      - Чего испугались? Вставайте, это не гром с молнией, а обыкновенное ружье, - застыдившись, принялся я объяснять, но никто и слушать не хотел. Племя лежало, распластавшись на снегу, и боялось даже вполглаза взглянуть на мой кремневик.
      Весь день я зубы студил, объясняя, как действует ружье. Обвязав рот платком, еще полдня на морозе уговаривал, но так и не убедил, что пуля не собака, выпустишь - назад не воротится. Наконец махнул на все рукой, обменял медвежат на собачью упряжку, взвалил бочку на сани и собрался в путь. Но до отъезда успел удивить селение еще одним поразительным изобретением. За немалые деньги купил я у одного из жителей великолепного полярного кота и тайно от всех обучил его слушаться моей команды: "Вперед гони", "право держи", "лево держи". И когда в назначенный день после солидного угощения все племя вышло провожать меня, я достал из-под полы кота, поставил его впереди собак и скомандовал:
      - Вперед!
      Собаки, как бешеные, рванулись за котом, и мы умчались с такой скоростью, которой позавидовали бы аэросани. Я собирался поблагодарить вождя за гостеприимство, но не успел. Да ему и не до того было: катался вместе со всеми от смеха. А когда они кое-как поднялись с четверенек, снежные вихри заткнули мне рот, и селение скрылось за белой пеленой.
      На такой скорости я рассчитывал за неделю-другую домчаться до родных мест, но, оказалось, моей мечте не суждено было сбыться. От тряски магнит в животе у Чюпкуса перевернулся, его намагниченный хвост свернуло набок, поэтому мы неслись не на юг, как собирались, а на целых пять градусов отклонились на юго-запад. И в один прекрасный день снова очутились на берегу моря, покрытого ледяной коркой.
      - Чтоб тебе лопнуть! - я собирался было повернуть обратно, но, осмотревшись, понял, что никакой это не берег, а край огромной льдины, которая уже далеко отошла от земли. Надо было попроворнее выбираться из этого проклятого места, но собаки мои смертельно устали, загнанный кот еле дышал. Сжалился я над ними, ну и над собой немного. Решил заночевать и занялся устройством лагеря.
      В самую полночь меня разбудил страшный вой и грохот. Выпрыгнул я из бочки и увидел над головой огромную летающую тарелку. Она носилась над нами в нескольких саженях от земли, разрывала темноту вспышками яркого света, дразнила собак. В освещенной кабине я увидел летчика-тарелочника в огромном шлеме, в вытаращенных очках, рот растянут в ухмылке.
      "Так вот ты каков... Ну, погоди! - Я кинулся в бочку за ружьем, но тарелка взмыла кверху и исчезла в звездном небе. - Ну ладно, теперь мы познакомились. Оседлал тарелку и духа из себя корчит, над зверьми расправу чинит! Припомни-ка: три раза бес терпение охотника испытывал, на четвертый сам голову сложил!" - погрозил я кулаком вслед тарелке и вернулся в бочку досыпать. И опять беда. Не успел открыть дверцу, кот вырвался на волю подышать свежим воздухом. Собаки - к нему, кот убегать, и вся свора унеслась во тьму, скрылась в ледяном вихре.
      - Назад! Вернись назад! - кричал я что было сил, совсем позабыв о том, что не научил кота этой команде.
      Пока я проклинал свой метод езды, пока корил себя за то, что не сообразил, недотепа, крикнуть несколько раз "право держи", ведь все могло бы уладиться, кот бежал бы по кругу и в конце концов вернулся ко мне, - на море поднялась буря. Яростные волны отогнали от берега льдину и забросили нас с Чюпкусом далеко в открытое море.
      До самого рассвета простоял я на льдине и не мог с места сдвинуться. И злиться не на кого было, и утешиться нечем.
      "Умишко ты мой сметливый, вернись хоть на минутку, худо дело не на шутку!" - думал я про себя и почувствовал, как на заплывший глаз горячая слеза набегает, но вовремя вспомнил, что охотнику нюни распускать не к лицу, и сказал Чюпкусу:
      - Плохи наши дела, приятель. Но трудности охотнику для того и даются, чтобы было с чем бороться.
      Троекратное "ура"!
      Курить бы свинье трубку, да нижняя губа коротка...
      ГОЛУБОЙ КИТ
      Долго стоял я у края огромного ледяного острова и смотрел в синюю морскую даль. Где-то там, за нею, должна быть моя родина: леса с зеленым кружевом можжевельника, мягкие мшаники, изукрашенные боровиками, родительская хата, пропахшая горьковатым дымом горящей бересты.
      - Легко птицам осенью улетать, раз весной можно обратно вернуться, тяжело вздохнул я. - А каково нам с тобой, Чюпкус? - спросил скулящего пса и почувствовал, как больно сжалось сердце. Худо дело, как подумаешь, только охотнику печалиться не пристало. Кроме того, и слово, данное туземцам, надо держать, и этого проклятущего браконьера хоть из-под земли раздобыть, хоть с Луны достать, но наказать, чтоб неповадно было. И я принялся за дело. Нарубил ледяных глыб и стал строить из них конуру для Чюпкуса, а для себя эскимосский домик. Работал изо всех сил, потому что опять надвигалась буря.
      Не успел обосноваться в новой квартире, как налетели первые порывы вихря, а потом как засвистело, как завыло, елки сосновые, что сотворилось, земля с небом смешалась... Ураган гудел, стонал и ревел, как сводный хор. Море потемнело, вздыбилось, разбушевалось, волны величиной с гору обрушились на наш ледяной остров.
      И вдруг - бух-бух-тра-та-та, трах-трах-тра-та-та! - что-то затрещало, заскрипело, да так страшно, что у меня все внутри сжалось. Замер я, а когда в себя пришел, понял: это наша льдина раскалывается.
      Целую ночь глаз не сомкнул. Когда посветлело, увидел, что ледяная глыба развалилась на множество больших и малых островков, между ними ледяное крошево плавает, а мы, как нарочно, сидим посередине и быстро плывем на юго-запад. Волны перекатываются через наше убежище, вокруг мокро, скользко, и такой меня чох от сырости пронял, того и гляди - нос улетит вместе с брызгами.
      Такого свинства я не мог предвидеть. Стукнул себя кулаком по лбу и глубоко задумался. Даже уши заложило, столько умных мыслей сразу полезло.
      Мимо, совсем рядом, проплыли несколько судов. Я им кричал, шапкой махал, вверх стрелял. Они мне тем же отвечали. Наверное, думали про нас, что это одна из дрейфующих на Северном полюсе станций.
      "Конец!" - подумал я, глядя, как угасает последняя моя ракета. Но головы все же не потерял, тем более, что на нее нежданно-негаданно обрушился сильный дождь. Удивился я - на небе ничего угрожающего, чисто, ни тучки, ни облачка... И опять - хлюп-хлюп! на меня теплая водичка, как из душа, обдало с головы до ног.
      Я уж решил было вылезти из медвежьей шкуры, помыться как полагается, раз случай подвернулся. Но все-таки еще раз огляделся. И оторопел. На край нашей льдины морские волны выбросили какое-то огромное чудище. Взял я щепочку, подпер веко на заплывшем глазу, чтоб не опадало, всмотрелся хорошенько и разглядел, что гигантское чудище - это голубой гренландский кит. Он был чуть жив и только изредка с трудом приподнимал огромный хвост и тут же ронял на лед. Это он выбрасывал двумя огромными фонтанами пенистую океанскую волну прямо мне на голову.
      Смотрю, задыхается кит не на шутку. Пасть у него разинута, а в глотке торчит какое-то ядовито-зеленое чудище и не дает свободно вздохнуть. Такая уродина, что у меня мороз по спине прошел. Нащупал я ружье, подался назад, совсем немного.
      "Ну, - думаю, - на всякого зверя охотился, а такого морского быка, то бишь коровы, не доводилось подстрелить. Одного только молока, да еще самого жирного на свете, добуду не меньше трехсот ведер. А уж что жира, кожи да мяса с него!.. Смело можно дрейфовать до Южного полюса - вдоволь хватит..."
      Припал на колено, прицелился. А кит тем временем открыл один гигантский глазище, да так скорбно взглянул на меня, что от этого взгляда ослабла у меня рука на курке. Из китового глаза выкатилась слеза, такая огромная - в ведре не уместится.
      Чуть не расхлюпался и я.
      Вот так слезища!
      Одно дело, когда мышка крохотная плачет. Пискнет, бедняжка, лапками смахнет крохотные росинки с глаз - только и плача, а смотрящему - печали. И совсем другой разговор, когда прослезится самое крупное млекопитающее на свете. Такая махина не только опечалить может, но и утопит в слезах запросто.
      "Видно, плохи его дела, если такой великанище нюни распустил, как маленький, и слез не стыдится", - задумался я. А тем временем кит приоткрыл и другой глаз - с огромное решето. Из него выкатились пять горьких слезин, тяжелых, как пять арбузов. Кит, бедняга, приподнял хвост и бессильно уронил обратно на лед - ни дать ни взять, человек безнадежно махнул на все рукой.
      - Не унывай, мы тебя не обидим, - успокоил я плачущего великана и погладил по боку. От кита пахнуло неимоверным жаром. - Охо-хо, он еще, чего доброго, умрет от перегрева, - поделился я с Чюпкусом беспокойством, но этот дурачина не поверил и принялся зло лаять на меня. - Да, да, дорогой приятель. Пора бы знать, что киты привыкли плавать в очень холодных водах. Он столько тепла вырабатывает, что воздух не может его охладить. Если кита выбрасывает на берег, ему грозит смерть от жара, ясно? И чаем с малиной тут не поможешь. Ему нужна холодная ванна со льдом. Понятно тебе, бестолочь, или нет?
      Я видел, что и эти слова не подействовали на Чюпкуса. Но когда кит разинул свою пасть - широкую, как ворота, и когда Чюпкус, этот дурень собачий, услышал удары его сердца - будто кувалда в полтонны весом, не меньше, бухала, а кровь шумела громче бурной реки, он мигом заткнулся, перестал лаять и попятился подальше от великана.
      Пока обежал я вокруг кита, семь потов сошло, а мысли доброй в голову не пришло. Как тут быть, что мне с ним делать? Мяса-то - этакая глыбища! Ни с места сдвинуть, ни в воду столкнуть - один плавник не меньше тридцати пудов потянет.
      В конце концов: если уж киту суждено погибнуть, пусть первым подохнет это зеленое страшилище, что застряло у него в глотке и не дает свободно дышать.
      Быстренько приспособил я к ружью гарпун, к гарпуну привязал прочную веревку, свитую из медвежьих жил, второй конец прикрепил к нашему ледяному дому, прицелился и выстрелил. Гарпун - фью-ють! - угодил зеленому чудищу прямехонько в голову. Ухватился я за веревку, стал тянуть страшилище из китового горла.
      Но оказалось это лишнее. Не успел я прикоснуться к веревке, как гарпун пружиной выскочил обратно, а в глотке кита раздался пронзительный свист. Зеленое чудище стало на глазах уменьшаться, съеживаться, опадать. А через минуту кит без всяких усилий выплюнул зеленую оболочку, набрал полные легкие воздуха и так сильно ударил хвостом по льдине, что она раскололась надвое. Кит грянулся в расщелину, выбросил два мощных фонтана воды и нырнул вглубь. А когда вынырнул, был уже почти за полкилометра от нас.
      Хохотали мы с Чюпкусом, даже прослезились от смеха, так потешно прыгала и радовалась эта трехтысячепудовая гора мяса.
      Насмеявшись, нарадовавшись и забыв про свои невзгоды, пошли мы с Чюпкусом посмотреть, что же выплюнул кит. Оказалось, обыкновенная резиновая надувная лягушка. С такими ребятишки купаются в Паланге. Ужасно разозлился Чюпкус, стал рвать ее зубами. Я ему запретил.
      - Чем виновата резиновая глупыня? - сказал я ему. - А вот несмышленым пиратам, которые оставляют в море такие игрушки, надо бы всыпать по мягкому месту. Кита чуть не уморили. А что уж говорить о мелкой рыбешке?
      Ужас!
      - Парни, скажите по совести - умный я или дурак?
      - Полезай под стол, скажем!
      ГОРЯЩЕЕ МОРЕ
      Все дальше на юг уносили морские течения нашу льдину, виды один краше другого радовали глаз и согревали душу. Цвет моря менялся ежечасно. Вода становилась то зеленой, то синей, то вдруг ярко-оранжевой. Вокруг нашего ледяного острова все еще плавал тот самый голубой кит, который чуть не погиб от перегрева. Он согревал нас фонтанами теплой воды. Кит резвился, радуясь свободе, а мы с Чюпкусом замирали от страха, как бы он снова не проглотил какую-нибудь выброшенную в море ненужную вещь. А это могло случиться, ведь пока мы плыли на юг, менялся не только цвет моря. Ветер все чаще прибивал к краю нашей льдины всевозможные обломки, пустые бутылки, ящики, бревна, палки и разные прочие следы человеческой беспечности.
      Теперь представьте себе: среди всего этого хаоса обломков и обрывков весело плещется кит, улыбается нам, своим спасителям, во весь свой ротище, а он у кита пошире ворот. Ужас! Вообразите, сколько всякой грязи он может проглотить за одну минуту, самый искусный хирург, даже с помощью бульдозера, не в состоянии будет очистить ему желудок.
      Не мог я смотреть на все это, зажмурился и зарылся с головой в медвежью шкуру. А когда проголодался, не выдержал, глянул одним глазом через дырку в шкуре и увидел, что ветер утих, волна спала, мусору поубавилось, а море окрасилось в чудесный пурпурный цвет. Разобрало меня любопытство, подошел я к краю льдины и поразился: вокруг полным-полно красной икры плавает.