Верность себе

      Я вдруг поняла, что ватрушка и яйца вкрутую куплены самим следователем в тюремном ларьке. Чувства унижения и обиды были неодолимыми. Я еле-еле сдерживалась, чтобы не заплакать.
      - Что вы можете сказать о Николае Г.? - безжалостно приступил к допросу следователь, вернувшись к ленинградской теме.
      О Коле Г.? Я была уверена, что он на фронте. Вспоминала о нем тепло. Коля когда-то любил меня, моих сестер, маму.
      - Коля? Романтичный, добрый, порядочный человек.
      - Романтика! Романтика! Когда вы научитесь смотреть на все трезвыми глазами? Почему все время за иллюзии прячетесь?
      В хаосе допросов я давно поняла, что следователь добивается от меня своего "понимания вещей". Но это было недозволительно. Абсурд! "Какое ему дело до моих иллюзий? Куда он лезет?" - неприязненно думала я и запиралась на все замки от "личных" вопросов.
      Не сумев вызвать меня на продолжение разговора, он протянул мне лист бумаги.
      "Протокол допроса Г. Николая Григорьевича, осужденного на 10 лет по статье 58 часть вторая" - прочла я. - Год 1941-й".
      "Коля тоже арестован? Осужден? Прошел эту же страду? Бедный!" Среди прочих вопросов и ответов такой: "Что вы можете сказать о семье Петкевич?"
      Коля давал показания: моя мама и я систематически вели антисоветские разговоры и вовлекали в них его. Мы, то есть я и мама, были злостно настроены против советской власти и т. д. Из протокола явствовало, что мы с мамой сбили его с пути истинного.
      Свет померк в глазах. Нет! Нет! Только не это. Он сам так не мог говорить. Его били, заставили. Не иначе.
      Следователь распространялся относительно моих заблуждений и неумения смотреть на мир здраво. Его сентенции просеивались сознанием. Удар был слишком сильным. Казалось, после этого не смогу принять никакой боли. Однако главное только ожидало.
      Неожиданно он спросил, нет ли у меня какой-нибудь просьбы. Он, мол, готов ради дня рождения выполнить любую.
      Просьба? Была. Самая огромная из всех. Постоянная. Сущая.
      - Дайте мне свидание с мужем! - выдохнула я с трепетом, с надеждой, только что зашибленная предательством давнего друга.
      - Зачем? - заледенев при имени Эрика, спросил следователь.
      Что можно было ответить? Для того, чтобы увидеть его, понять, как он и что с ним, ощутить себя необходимой, убедиться в том, что никаким арестам и тюрьмам не повлиять на нашу с ним жизнь...
      Следователь снова порылся в папках, что-то достал и... опять протянул двойной, исписанный чьей-то рукой лист.
      Со страхом и тоской я приняла его... Дочитать? Не смогла.
      Рукой Эрика на листе для тюремных протоколов излагалась история его связи с одной из высланных. "...Наша связь с Анной Эф. продолжалась и после женитьбы на Петкевич", - заключал Эрик.
      Анна Эф.? Память охотно воспроизвела: Барбара Ионовна настояла на визите к ней. Та, мельком взглянув на меня, ушла на кухню. Рыдала там. Барбара Ионовна сбивчиво объяснила: она расстроена из-за своего ребенка... Наползли уже не столь давние две-три глубоко личные, не понятые вовремя подробности, отлучки Эрика, очевидное при том вранье...
      Разом все было горько и грязно объяснено.
      Казалось, со мной тут же произойдет нечто дикое. То, что я узнала, о чем прочла, было страшнее, чем арест и тюрьма. Сразу отнята гордость сердца, само оно, опора, все. Главный сосуд, по которому сердце сообщалось с тайнами и со смыслом жизни, был рассечен. Измена! Вот она какая!
      Как все обманутые, я без конца повторяла: за что? Почему? Обнаружилась когда-то Ляля, я это поняла. Но кто и что для него тусклая, невзрачная Аня Эф.?
      Естественно и позволительно было тогда усомниться, задать вопрос: не подлог ли это? Нет, сомнений не возникло. Права заявить: "Не верю. Я знаю своего мужа!" - не отыскалось. Чуть больше житейского опыта - догадалась бы об этом давно.
      Ну не могла я понять природы социальных, политических катаклизмов. Но область-то человеческих взаимоотношений должна была как-то постигнуть. Ведь жизнь - моя. Я не понимала: как Эрик мог мне изменять? Я не сумела стать любимой. Изъян - во мне.
      Больше я ни в чем не находила успокоения. С сердцем, со всей моей жизнью в тот момент случилось непоправимое несчастье, действительно в чем-то более глубокое и безжалостное, чем арест. На многие, многие годы меня подсекла неуверенность в себе.
      Через много лет Вера Николаевна в своих воспоминаниях, описывая, как сильно привязалась ко мне в тюрьме, делала оговорку: "Не принимала я в Тамаре одного: ее религиозности". Прочитав, удивилась. Разве я тогда верила в Бога? Наверное, так, без полной веры, в отчаянии обращалась: "Господи, помоги! Не оставь меня! Спаси же меня, помилуй!"
      На очередном допросе следователь вдруг мимоходом бросил:
      - Мечтали увидеть мужа? Сегодня увидите.
      Нам разрешили свидание именно теперь?
      Меня привели в просторный кабинет, где уже находилось несколько человек. Среди прочих я увидела небритого, очень бледного Эрика. Лицо его передернулось. Он как-то затрудненно, медленно поднялся, что-то сказал мне. Оглохшая, ослепшая, я не осознала ни своих, ни его слов. Спустя два с половиной месяца после ареста мы видели друг друга впервые. Поразила его измученность, его отдельность. И, кроме жалости к нему, я ничего не почувствовала. Не понимая, что здесь происходит, отозвалась на свою фамилию. Мне указали на место возле стола. Чужой следователь задал вопросы по анкете и, предупредив, что за дачу ложных показаний положена статья номер такой-то, стал спрашивать, какие антисоветские разговоры вела при мне все та же X. Слышала ли я, как она называла Сталина "кровопийцей"?
      В сидящей перед столом женщине я узнала приятельницу Барбары Ионовны, о которой мой следователь спрашивал на одном из допросов.
      Я ответила, что не слышала от X. этих слов. Следователь обратился к Эрику:
      - Вы подтверждаете факт подобных высказываний X.?
      - Нет, - ответил он.
      - Однако есть ваши показания, что X. хулила Сталина, настаивал следователь.
      - Я не слышал, - отвел от себя обвинение Эрик.
      Как всегда подтянутая, X., чуть высокомерная, бледная, сидела, не поднимая глаз. Казалось, она была преисполнена чувством презрения и к следователю, и к Эрику, и ко мне. Наши ответы не производили на нее никакого впечатления. Глаз она так и не подняла. Было впечатление, что этот горький и гордый человек за пережитое здесь не прощает весь мир.
      Чем же это было? Очной ставкой? Сеансом, на котором должно было состояться разоблачение X. и Эрика?
      Обстановка встречи была невыносимой. Только тогда, когда человека окунают в собственное несовершенство и недомыслие, ему бывает так скверно, как было тогда мне.
      Меня увели первой. Видела ли я Эрика? И да, и нет. Что я поняла про него? Он измучен.
      Не было случая, чтобы на допросах я заплакала. Однажды это произошло. Следователь опять спросил, есть ли у меня какие-нибудь просьбы.
      - Нет.
      - Никаких?
      - Никаких.
      - Но они ведь могут и не касаться следствия, - настаивал он на чем-то. - Может, я что-нибудь мог бы для вас сделать?
      - Мне ничего не надо.
      - Совсем?
      - Совсем.
      - Я на почтамте получаю вашу корреспонденцию. Разве вы не хотите узнать что-нибудь о сестре?
      Во мне все дрогнуло.
      - Хочу.
      Следователь открыл ящик письменного стола и вынул оттуда распечатанные треугольнички Валечкиных писем: "Почему ты мне ничего не пишешь, Тамуся? Когда заберешь меня отсюда?.."
      Где-то в угличском детдоме изнывало сердце младшей сестренки, а меня мытарили во внутренней тюрьме НКВД.
      Я плакала. Безутешно. Навзрыд.
      Допускаю, мое горе могло произвести впечатление на следователя. Но когда он сказал: "Если все будет так, как ожидаю я, вы скоро увидитесь с сестрой; если же случится худшее, я ее не оставлю. Моя мать (ее имя возникло вторично) - добрый и хороший человек, она приютит Валечку", - я тут же пришла в себя.
      Следователь не в первый раз ошеломлял не укладывающимися в положенные рамки поступками и словами. Его залетные, идиллические посулы звучали в стенах этого учреждения, как издевка и кощунство. Он бывал искренним. Я не могла этого не видеть. Но искренность здесь характера не исчерпывала.
      Чутье заменяло многоопытность. Потому, вероятно, когда следователь сказал: "На днях с вами будет говорить один человек. Приготовьтесь к разговору с этим человеком", я расслышала в том сугубо ведомственный спецмотив, выдающий намерения следователя, и захлебнулась непонятным мне еще самой "новым" страхом перед этим "одним" "человеком".
      Чуть ли не через день следователь сказал, что у него есть и другие письма. Он хочет показать, что мне пишет Роксана.
      Письмо предварялось вычурным эпиграфом: "Я боюсь золотистого плена ваших огненно-рыжих волос". Начиналось же оно так: "Любимая! Неповторимая!" Далее Роксана писала, как ей одиноко и пусто без меня.
      - Любит она вас? Да? И - очень? - с подчеркнутым, с педалируемым интересом спросил следователь.
      - Любит, - ответила я. - Она - мой друг.
      Непривычно раскачиваясь на стуле, не проронив больше ни слова, следователь пристально глядел на меня. Я не понимала, с сожалением или с любопытством. В усилии разгадать подтекст его непонятного поведения внутренне заметалась. А он, неожиданно встав из-за стола, на ходу расстегивая брюки, направлялся ко мне.
      В неописуемой панике я вскочила со стула и, с силой нажав на дверную ручку, толкнула в коридор дверь кабинета. Подоспевший следователь рванул ее обратно и при этом рассадил мне косяком двери скулу. Тут же привел себя в порядок и, повернувшись спиной, долго стоял у окна, упершись обеими руками в раму открытой форточки.
      Дрожь от омерзения, от гадливости не проходила. При полном молчании следователь позвонил и вызвал конвоира.
      В несопоставимых плоскостях размещались эпицентры чувствований и понятий подследственной и следователя. Полагавшему себя хозяином жизни и обстоятельств следователю это в голову не приходило.
      В камере, увидев разбитую скулу, охнули:
      - Били?
      - Нет. Рябой вел и нечаянно стукнул дверью, - свалила я на конвоира.
      Дня два меня не вызывали. Я вообще не могла представить, как следователь сможет продолжать допросы. Когда же вызов последовал, мне было стыдно смотреть на него, как на физиологически осрамившегося человека.
      Одно из двух: или следователь тщательно готовился к этой встрече, или все его действия объяснялись внезапно охватившим его порывом раскаяния.
      - Я виноват перед вами!- начал он. - Простите! Сейчас я вам предоставлю возможность посадить меня как минимум лет на пятнадцать. Впрочем, чушь! Я верю вам. Садитесь сюда. Быстро читайте!
      Из сейфа он вынул папку. Но я не хотела больше сюрпризов. Не хотела ни читать, ни узнавать ничего.
      Страсть, настойчивость, приказ вложил он в свое: "Читайте! Вы должны это прочесть! Должны это знать!"
      Я раскрыла папку: "Дело". "Контраст" - стояло во главе угла.
      На первой странице значились псевдонимы двух агентов.
      Первый - "Алмаз", второй - "Норд".
      Далее следовала анкета первого из агентов - "Алмаза": Роксаны Александровны Срогович. Значит, настоящая фамилия Роксаны не Сиабори, а Срогович. И по национальности она не гречанка. И возраст не тот.
      Далее в дело были вшиты наиподробнейшие отчеты агента "Алмаз" о том, кто, когда и зачем приходил в нашу ленинградскую квартиру, кто и что говорил, по какому поводу и как высказывались я и мама, как реагировали на одно или другое событие, известие. Число, час, обстоятельства - все излагалось по форме. С утра до утра, дни, месяцы, годы (!) за нами велась слежка.
      Итак, придя к нам в дом и притворившись больной, Роксана разыграла заранее спланированный сценарий. Симулируя болезнь, осталась у нас, чтобы мы выходили и поставили на ноги "лично" к нам приставленного в ее лице государственного служащего, агента НКВД.
      Небо обвалилось на меня. Случилось нечто неправдоподобное, жуткое. Я не могла дальше читать. Резко отшвырнула "Дело", даже не посмотрев, кто значится под вторым псевдонимом - "Норд". Хватит! Все плыло. Я попросилась в камеру.
      Наша семья - под микроскопом НКВД. Что же НКВД узнало? Что я говорила: мой отец не виновен? Что не захотела взять обратно билет члена ВЛКСМ после того, как меня стадно, лесом рук, исключили из этой организации? Что свидетельствовала: "В тридцать седьмом году издевались над арестованными"? И что говорила моя несчастная, бедная мать? Та, что до последнего дня рыла окопы, защищая родной город, и погибла от голода? Заурядные, оставшиеся одни после ареста отца, чем мы были им интересны? Боже мой! Боже!
      Украли жизнь! Всю. На все повесили ярлыки. Истолковали. Не пожалели денег на специальных сотрудников, дабы задокументировать все, что говорила моя персона с семнадцати до двадцати лет! И кто? Государство, власть!
      Я пыталась это осмыслить, но не могла. Значит, вокруг меня были только подлые, никчемные, все без исключения предавшие меня люди? Значит, я не встретила ни одного стоящего человека? Что же я стою сама, если любила их и считала своими друзьями?
      Прятаться было не за что. Ни единой частности жизни, поступка, движения самой себе в собственность не оставлено. Все просвечено, изложено, превращено в служебное доносительство, выброшено на ярмарочные столы НКВД для всеобщего обозрения.
      Это был конец. Вместо законов естественной, природной жизни действовал дикий, обезумевший механизм - спрут, пожиравший судьбы и души. Не было больше ни времени, ни добра, ни зла - только режущая, уничтожающая жизнь боль, мерзость и муть.
      Жизнь, если она тем не менее продолжается, начинается с малого. Угорев от навалившегося кошмара, поддавшись малодушной усталости, я не заглянула во вторую анкету осведомителя-профессионала. Этим заготовила себе наказание мучиться неведением.
      Я вдруг захотела узнать: кто второй? Понять: кто? Вопрос разбухал, стал занимать собой все пространство. Кто скрывался под псевдонимом "Норд"? Днями и ночами мой мозг подставлял теперь всех по очереди под этот образ, под слово "Норд".
      Все могли! Если мог изменять Эрик... Если Коля Г. дал такие показания... Если Роксана была "Алмазом"... Значит, все могут! Все!
      Я знала, что не посмею спросить следователя: кто второй? Он должен был бояться последствий своего покаянного порыва. Ведь он показал то, что содержалось под грифом "Совершенно секретно".
      Я потребовала от самой себя: найди!
      Ведь сколько объяснений таилось в когда-то мелькнувших оговорках той же Роксаны. "Увозит к себе на машине! Целует край юбки..." - вспомнила я взрыв Роксаниных чувств. Боже, как просто это теперь расшифровывалось! Учреждение, именуемое НКВД, имело местнический набор средств и приемов работы со "своими" людьми. Надо вовремя было внимать каждому сигналу чувств. Мимо скольких таких "мелочей" пронесла меня "колесница" несмекалистой молодости!
      Да, это был самодельный метод дознания. Но я - нашла.
      Прежде всего, само слово "Норд" - север. Тут наличествовал романтический характер индивидуальности агента. Несомненно, это мой сверстник или сверстница, пережившие увлечение папанинской эпопеей, чкаловским перелетом. И в пытливом воображении возникли глаза... одной из подруг. Да, "Норд" - это она! В псевдониме отсвет ее любви к гидрологу Л., у которого на фуражке красовался полярный голубой флажок. Тут дань его рассказам про север. Тут и ее характер.
      Сотни, тысячи раз все последующие годы я выверяла свои жуткие, зыбкие подозрения об умной, интересной подруге. Мучилась: а вдруг оклеветала ее?
      Прошло двадцать с лишним лет. Я успела три или четыре раза встретиться с нею. Ничем не выдав своей догадки, ждала от нее порыва, объяснений. Я случайно оказалась в Ленинграде, когда она умерла. Стояла на кладбище с мучительным вопросом к себе: "Все-таки вдруг не она?" На крышку гроба бросила смерзшиеся комья земли.
      Оттуда автобус всех довез до Московского вокзала. Понуро, с тяжелым сердцем я направилась к трамвайной остановке. Меня окликнул ее муж. Сердце у меня заныло.
      - Вы должны ее простить, Тамара! - сказал этот человек.
      - Да. Конечно.
      Значит, мужу она призналась. Значит, мучилась.
      У Полины и Веры Николаевны следствие подошло к концу. Оставалось подписать "дело". Затем предстояло пережить суд! После приговора переводили в городскую тюрьму. Оттуда - на этап и в лагерь.
      О городской тюрьме рассказывали все, кто что о ней ведал: в камерах уйма народа, уголовники и политические вместе, мат, бьют, насильничают, проигрывают в карты человеческие жизни.
      При мысли о грядущем я цепенела. Робко пытала Веру Николаевну:
      - Может, мы и в городской тюрьме попадем в одну камеру?
      - Нет, моя Тамара, - стояла на своем Вера Николаевна, меня должны освободить. Им нечего предъявить мне в обвинение.
      Продолжая верить в свое "отвоюю", она волновалась только за мать. На суде они должны были встретиться.
      Я стеснялась признаться, как дорожу возникшей с нею дружбой. Она не была сентиментальной. Но, прощаясь, мы обе заплакали. Ведь расставались, как видно, навсегда.
      Вера Николаевна обещала, выйдя на волю, разыскать мою сестренку Валечку, уж во всяком случае написать ей обо мне. Говорила, что непременно навестит Барбару Ионовну, потому что была, как она говорила, "лично задета" отказом свекрови от меня.
      - Держитесь, Тамара! Я вас никогда не забуду! - были ее последние слова.
      Месяцы допросов показали, как глубоко государство изучило не столько, правда, "контрреволюционную", сколько мою личную жизнь. Теперь, когда следователь при допросах стал добавлять: "Суд оправдает вас, но надо, чтобы вы слушались меня", я снова насторожилась, а он продолжил:
      - Ольга Кружко из вашей камеры ушла на свободу?
      Вопрос молниеносно достроил прежнее обращение ко мне: "Приготовьтесь к разговору с одним человеком". Все витиеватости и намеки были объяснены.
      Поистине, с романтическими "бреднями" надо было расставаться. Значит, тосковавшая по своему уютному дому Олечка Кружко ушла на свободу "осведомителем".
      Мое дело следователь мыслил закончить таким же образом.
      Обуявший меня ранее страх возрос, как если бы предрекли смерч из грязи и мерзости.
      Еженощные трехмесячные допросы настолько изнурили и так отвратили от жизни, что если я чего-то еще хотела, то одного: спать! Это была последняя степень измученности. Только в таинственной тьме сна из расщелин каких-то вековых пород била живая вода. Но сон рвал резкий, скребущий звук. Кто-то насильно отрывал от источника, на чем-то настаивал, тупо бил и бил по голове: "Петкевич! Петкевич!"
      Резкий звук был не чем иным, как фамилией, которую я давно уже воспринимала как что-то полусобственное.
      Надо было снова превратиться в нечто материальное, с руками и ногами, встать, всунуть рассыпанную во сне по всем временам и ипостасям безымянную, расформировавшуюся энергию в то, что именуется "Петкевич", и переправляться в этом нежеланном биографическом обозначении по этажам вверх на допрос. Но если нет сил? Никаких! То как? Каждую ночь доходишь и садишься на стул несобранная, и каждый раз тебя доводят до еще большего опустошения.
      В кабинете за письменным столом следователя в этот раз сидел человек в штатском. Следователь стоял за его спиной, опершись о подоконник. А я? Бессмысленно и вяло зафиксировала присутствие обещанного "одного человека". Это ничего не меняло. Я хотела спать! Даже здесь, на стуле. Упасть на пол, но только спать.
      Нудным голосом "один человек", как в первый день ареста, спрашивал: имя, фамилия, где, что? Как будто все началось сначала.
      - Вы говорили, что в тридцать седьмом году пытали заключенных? крепнул его голос.
      - Говорила!
      - Что немецкая армия, не в пример нашей, хорошо оснащена?
      - Говорила!
      - Что хотите прихода Гитлера?
      - Говорила!
      Мало-помалу в голове становилось все четче, яснее. Наконец-то я сама себя выпускала на волю да еще и при аудитории. Видела, как следователь за спиной человека в штатском хватался за голову, делал мне знаки остановиться, образумиться. Но нет! Паника следователя, выражаемая в пластике, только подхлестывала меня.
      - Да! - отвечала я на все. - Говорила! Да! Да!
      Пусть все расшибается вдребезги. Существеннее и отраднее было чувствовать, что еще есть чему расшибаться! Хотя бы во имя этого только!
      Я лихо, "с ветерком" катилась с горы все в тех же санях, с которых соскочила, чтобы стать счастливой в городе Фрунзе. И в первый раз в этих стенах мне было хорошо от ощущения вдруг пришедшей свободы, напоившей чувством жизни.
      - Уведите! - приказал "один человек" в штатском.
      На следующий день следователь сказал: "То был прокурор". И я, дескать, погубила собственными руками, своим упрямым характером все-все на свете, с таким трудом "организованное".
      Но я иным провидением знала, что и так все погублено, ничего я к тому не прибавила, не убавила, а за то, что я уже не ванька-встанька, меня быстро увели, и я провалилась в сон; где не было ни допросов, ни людей, ни меня самой.
      Как немое кино вспоминала я потом жестикуляцию и мимические экзерсисы следователя за спиной его соратника и как это все не имело ко мне ни-ка-ко-го отношения.
      "Подписать дело" меня вызвали днем. "Дело" представляло собой толстенную розовую папку. Я открыла его как книгу про кого-то чужого.
      На первой странице - моя фотография с номером на бирке, висящей на шее, в фас, в профиль, черные отпечатки пальцев. Затем анкетные данные.
      В результате к суду за мной остались две статьи: 58-10 часть 2-я контрреволюционная агитация во время войны и 59-7 (так, кажется) антисемитизм.
      Следователь указал, где надо расписаться, что меня ознакомили с "делом".
      - Можете посмотреть дальше! - не без ехидства заметил он.
      Я перевернула следующую страницу розовой папки. Там была фотография Эрика с такой же биркой и номером. Худой, обрит. Отпечатки пальцев. Схватила боль. Хотела захлопнуть папку... но что-то странное, едва мелькнувшее, остановило: незнакомая фамилия!
      Я прочла. Фамилия: Ветроградов. Имя: Эрик. Отчество: Павлович. Почему Ветроградов? Почему Павлович? Ведь я же знала, что имя отца Эрика - другое. И фамилии наших отцов начинались на букву "П".
      - Что это? - спросила я.
      - То, что видите! Ваш муж во всей красе своей фантазии, удовлетворенно заметил следователь.
      Я была в растерянности. Невозможно было допустить, чтобы Эрик всерьез выдавал себя за вымышленного человека. Если так: он болен! Но потом пришло другое соображение: а может, это мудрее, чем кажется на первый взгляд? Может, эта абракадабра рождена в ответ на абсурдность обвинения? И показалось, что я набрела на истинное побуждение Эрика: он смеялся над ними! Нашел свой способ посмеяться. В нем сработал какой-то другой, лукавый механизм. Не столь примитивный, как у меня. В этом измышлении я готова была увидеть изобретательность, способность к игре, подвижность. И потому-то следователь так люто ненавидел его?! Конечно!
      Смущение, однако, не проходило. Догадки все же были искусственны, вроде требовали другого человека, а не Эрика. Или уже его собственного подтверждения, что им был задуман подобный маневр.
      Впрочем, профессор Ветроградов не был придуманной фигурой. Эрик вспоминал это имя наряду с Оппелем, Вреденами, рассказывал о его исследованиях психических аномалий. Зачем он выбрал его в отцы, оставалось все-таки непонятным. Когда такие загадки связаны с близким человеком, мыслишь кратко: ты не знал его до конца. Хотя бы на минуту надо было его увидеть. На минуту, но одного! От этого зависело многое.
      Я перевернула страницу. За предыдущей шла другая анкета. Там было все, как на самом деле. Я захлопнула "дело".
      Следователь не вызывал дежурного: что-то собирался сказать.
      - Послушайте меня! Прошу! На суде вы должны все отрицать!
      - Что все?
      Я не пыталась вникать в смысл чрезмерной заинтересованности, чуть ли не пафоса "личной" борьбы следователя за мою судьбу. Жалость? Потребность оправдаться перед собой за безнравственность службы?
      Меня не били. Не держали под прожекторами и не гасили папиросы на руке. Я наблюдала, как неоднократно следователь рвал в клочки то ли протоколы, то ли доносы. Возможно, самое страшное он от меня отвел. Но меня не умиляли, не трогали предпринятые им манипуляции со следственными материалами. По данному ему службой и личному заносчивому праву следователь, решив прополоть мою жизнь, вырвать из нее сорняки, лишь бы показать, как много в ней фальшивых и ненужных людей, превысил все пределы. В намерении перепечь и переформировать другого человека он заодно с монстром-государством содрал весь дерн с еще зелеными, нерешительными побегами двадцатитрехлетней жизни. Мне нечего стало на себя натянуть. Я не имела теперь защиты. Все-все причиняло боль.
      В тот момент я радовалась тому, что следственная мука позади и что больше я не буду видеть этого непроясненного, сумбурного "врачевателя".
      Через несколько дней объявили: завтра суд.
      Весь день в канун суда я была в приподнятом настроении. Бог весть откуда это взялось. Следующий день должен был принести встречу с Эриком и решение суда.
      В камере были все новенькие. Я стирала свои мелочи. Мыла голову. Кто-то из женщин поливал мне из кружки.
      Утром 4 мая 1943 года, в день суда, женщины в каземате "соборовали" меня.
      - Нет, нет, идите в сереньком костюмчике... Волосы зачешите, как было неделю назад... Да не так. Давайте я поправлю... Увидят вас, заулыбаются, освободят... Помяните мое слово: уйдете с суда на волю... Счастливо! Благослови вас Бог...
      Я всех перецеловала.
      - И вам дай Бог! Прощайте!
      Сердце рвалось куда-то в поднебесье с такой безумной силой, что и вправду нельзя было не отпустить меня на свободу. Откуда на пепелище такая сила? Беспричинное, неуместное ликование такое откуда? Меня вывели на тюремный двор.
      Май, весна! В воздухе - вкус юности: льнул шелковистый ветерок. Бездна жизни во всем. Во дворе толпились конвоиры. Стоял начальник тюрьмы, чьим именем я грозила когда-то следователю. Это был седой усатый фронтовик с орденами на кителе. Глядя на меня, он взаправду улыбался.
      - Ну, - сказал он, - почти уверен: пойдете на свободу.
      Свобода! Господи, свобода! Если бы только она одна, и ничего больше! Прекрасно.
      - А сами-то верите, что выйдете на волю? - спросил начальник тюрьмы.
      Обо что-то споткнулась в себе.
      - Не-е-ет, - сказала вместо трепыхавшего в груди - "хочу верить".
      -Вот тебе и раз! - разочарованно промычал он.
      Только когда меня вывели за ворота внутренней тюрьмы НКВД, я осознала, что меня конвоируют четверо охранников. Двое впереди, двое позади с автоматами наперевес. Почему так много? На секунду изумилась, но вдруг увидела - улицы города, клейкие листики деревьев, мчащиеся машины, солнце, людей. Простор, весна почти физически втянули в себя, и конвойная четверка превратилась в тоненькую железную паутинку вокруг, совсем вроде несущественную в океане воздуха, воли и ароматов.
      Вокруг буквально гремел солнечный, благоуханный день.
      Отвыкнув в тюрьме от простора, я шла как во сне, странно перемешанном с явью. Шла, ступала по земле: вошла в этот отдельный сияющий день, как в престольный праздник.
      Знают ли эти люди, что они на воле? Что воля имеет запах, вкус, необозримость? А люди эти стояли в длиннющей очереди вдоль большого дома с вывеской "Nan", что значило по-киргизски "хлеб".
      Ведь идет война. Война!
      Я вспомнила листики прочной бумаги с квадратиками для числа, месяца карточки на хлеб, на продукты. И конкретность войны, очередей потеснила весенний день с волей.
      "Я попрошусь на фронт! Во взрыв! В удар! В огонь! Чтоб удержать цельность, смысл жизни и смерти, нужны чистота действий и смысл. Это только там сейчас, на войне. Не в тюрьме".
      Прохожие оглядывались: ведут государственного преступника! Вот знакомое лицо... На меня глянули и отвернулись: "не вижу, не знаю". Ну да. Это знакомо по тридцать седьмому году. И вдруг наперерез - вышагивающий профессор из медицинского института, мой преподаватель, тот, кто говорил: "Эта студентка - моя гордость!" Увидел меня, узнал, растерялся и тоже отвернулся.
      Вели по главной улице города. От тюрьмы до здания суда более полукилометра.
      У дороги играли мальчишки лет десяти-двенадцати. Увидев "процессию", бросили игру. Слова одного из этих детей влетели в самую глубь души:
      - Отпустите ее, дядьки!
      И не успела я заглотнуть неожиданный крик - подарок детского великодушия, как его перекрыли слова другого:
      - Расстреляйте ее, мерзавку!
      Главная улица успела выплеснуть в лицо все свое "человеческое". Мальчишки, играющие у дороги, остались позади, а выкрики их я унесла с собой на всю мою жизнь. Сколько в этой нажитой разности: "отпустите", "расстреляйте" - правды. Нет единой меры вещей. Она расколота, и это будет вкоренено не в одно поколение.
      "Сейчас увижу Барбару Ионовну, - неотвязно думала я с самого утра, она будет стоять у здания суда. Она крикнет: "Тамара, я наняла тебе адвоката". Не выдержит и заплачет. Я скажу ей: "Не плачьте, мама", чтобы все-все успеть этим словом выговорить. Ведь до ареста она приходила мириться, просила ее извинить, а потом, наверное, испугалась. В том, что Барбара Ионовна сегодня должна прийти, я не сомневалась ни секунды.
      Только об Эрике думать было непросто. Я шла на суд и на свидание с ним
      У здания, где размещался областной суд, стояла небольшая толпа. Я искала глазами Барбару Ионовну. Не находила. Еще и еще раз обегала взглядом стоящих и не могла понять, почему лица многих мне кажутся знакомыми. Не сразу дошло до сознания: это же студенты моей институтской группы! Человек семь. Впереди всех однокурсник Чингиз. Мои товарищи? Почему они? Не из-за меня же?!
      И вдруг поняла: из-за меня!
      А я о них совсем забыла. Мы так недолго учились вместе. Это почти не могло быть правдой, чтобы они узнавали про суд, чтобы пришли. Пусть здесь смешано любопытство и страх, отвага и недоумение. Но ведь пришли! Я о них не думала, а они...