Мятежная совесть

Офицеры управления кадров сухопутных сил подтверждали это примерами. Начальник управления вооружений сухопутных сил генерал Лизе, например, а после войны и командующий 12-й армией генерал Вальтер Венк, выйдя в отставку, стали директорами крупных промышленных предприятий. Венк – это тот самый генерал, который в апреле 1945 года пытался освободить Гитлера из окруженного Берлина, за что поплатилось жизнью много солдат, главным образом молодежи.

Священнослужители тоже занялись уроками прошлого в своей сфере. Они пришли к заключению, что благословение войск перед битвой было ошибкой и что такого рода позорные заблуждения не должны больше повторяться. Поэтому необходимо отделить церковь от государства и ограничить ее функции.

* * *

В Красногорский лагерь постоянно прибывали все новые группы офицеров.

– Алло, Петер, старина, ты что ж, не узнаешь меня?

Действительно, я не сразу узнал своего бывшего командира роты Бетхера, в подчинении которого когда-то служил в Потсдаме. Он очень постарел. Это был типичный рубака, любитель выпить, но в общем честный малый.

– Вот так встреча! Как будто сбежались играть в кегли! – подтрунивал он над нами.

Возле него на поленницу дров, разложенных на пригорке, присел генерал Альтрихтер. Он имел звание доктора философии, написал несколько работ и слыл человеком эрудированным и начитанным. Альтрихтер сказал:

– Мы все сели в Потсдаме не на тот поезд, против воли, и абсолютно закономерно высадились в Москве.

– Это лишь внешняя сторона, – отмахнулся Бетхер.

– А для некоторых, мне кажется, и внутренняя, – заявил Альтрихтер. – Вот вам пример – наш Петер, которого я хорошо понимаю. Он еще молод и должен найти контакт с жизнью! Что касается длинного Бото – тут я пасую.

Он имел в виду своего бывшего товарища по полку генерала графа Бото фон Гюльзена, находившегося здесь же, в лагере, и в 1943 году вступившего в Национальный комитет.

– Он даже подписал воззвание пятидесяти генералов, – продолжал Альтрихтер. – Теперь он ведет классовую борьбу и сам себя лупит по своей красивой графской физиономии.

Подхватив мысль Альтрихтера, я заметил:

– После этой катастрофы важнее всего снова поставить Германию на ноги.

– Мой юный друг, – вмешался Бетхер, – бог да сохранит вам столь идеальные устремления. Но мне хотелось бы знать, как мы выиграем войну после такого разгрома?

Как и все милитаристы, Бетхер мыслил возрождение Германии лишь в одном направлении – военном. Он думал только в этой плоскости.

Я сказал:

– Разве война обязательна? Ведь последние две войны были для нас роковыми. Мне кажется, надо искать мирных путей к возрождению.

Он испытующе взглянул на меня:

– Скажите, пожалуйста, Петера уже перевоспитали.

– Но это абсолютно правильно, дорогой мой, – быстро поддержал меня генерал Альтрихтер, заметив, что тон Бетхера мне не понравился. – Я терпеть не могу слово «перевоспитание». Меня можно только убедить. Окончательные выводы я делаю сам.

Бетхер рассмеялся:

– Вспомните Грейфсвальд! Этого гамбургского упрямца я хорошо знаю – ведь когда-то он был у меня лейтенантом в 13-й роте 9-го пехотного полка.

– Здесь можно многому научиться, – сказал я. – Но все же собственное мнение я вырабатываю сам.

– Чему уж тут научишься! – отмахнулся Бетхер.

– К примеру, кое-чему о справедливых и несправедливых войнах.

Доктор Альтрихтер заметил, что об этом у Ленина есть очень интересные мысли.

– Слишком высокая материя для меня! – сказал Бетхер. – Я никогда не вмешиваюсь в политику. В справедливой войне, в войне, которую мы, наконец, выиграем, я, как старый военный, обязательно приму участие, можете не сомневаться. – Эта старая лиса хотела выпутаться из затруднительного положения, как и все, кого не устраивали политически осознанные факты. Он стал нервно обламывать кору с золотистых сосен. – Во всяком случае, нам, старым рубакам, должно же что-то перепасть. Мы дважды подставляли свою спину.

Ему ответил Альтрихтер:

– У меня нет особых иллюзий. Если из этого хаоса мы выйдем новыми путями, солдаты больше не понадобятся.

– Новая жизнь ставит новые задачи и требует напряжения всех сил, – вставил я.

– Да что там говорить! Мне бы только пенсию да поменьше видеть и слышать все это. Или – снова в поход! – Бетхер воткнул палку в песок, резко поднялся и ударил себя в грудь.

– В поход? Зачем, ради кого, против кого? – горячо спросил я.

– На это мне наплевать. Пусть наверху решают. Они умнее нас.

Старый ландскнехт облегчал себе жизнь, сваливая ответственность на кого-то наверху, даже на господа бога, лишь бы продолжать свой поход. А сейчас он увильнул от разговора, сказав, что условился с кем-то играть в преферанс.

– Это, конечно, чепуха, – произнес Альтрихтер, глядя ему вслед. – Чтобы действовать ответственно, надо знать. Мы по незнанию сели не на тот поезд и оказались в Москве. Как долго это может продолжаться?

– Самое страшное, что по роковому пути шел с нами весь немецкий народ, – сказал я в заключение.

Задумавшись, Альтрихтер смотрел в сторону Москвы. Свет, исходивший от советской столицы, озарял вечернее небо. Генерал направился к лагерю. Его хорошее настроение улетучилось. Он презрительно указал на освещенный барак:

– Не думайте, что так просто жить в генеральском бараке. Весь день приходится слушать одну и ту же ерунду. Не представляете, какую чушь там порют. Бетхер еще один из лучших. Он старый вояка и не хочет быть иным. Невыносимо слушать, когда все переворачивают на голову и нашу катастрофу изображают героической эпопеей. Без конца дуются в карты и болтают о событиях давнего прошлого. И так – изо дня в день. Если здесь я сойду с ума, виноваты будут эти люди.

Генерал Альтрихтер был очень подавлен. Ему трудно было заставить себя снова зайти в барак.

– Я хотел бы пригласить вас и его превосходительство посла доктора Брейера. Вы не могли бы передать ему мое приглашение? А теперь – пойду!

Он глубоко вдохнул в себя свежий воздух и вошел в свой «генеральский хлев».

* * *

Жалобы Альтрихтера не удивили меня. Разве я и все остальные не жили в такой же обстановке? Согласно Женевской конвенции генералы пользовались многими преимуществами: лучше снабжались, жили в хороших помещениях, не работали. Лишь немногие работали добровольно. Например, генерал авиации Брандт, изучивший ремесло. Этого маленького человечка с характерным лицом прозвали «Царем»: однажды, когда он зашел в барак с пилой в руках, кто-то с издевкой запел арию из «Царя и плотника»{16}, а потом насмешливо сказал: «Генерал и плотник!» Так родилась кличка. Большинство генералов слонялось без дела и не знало, как убить время. С каждым днем они становились все чудаковатей.

Несмотря на это, все относились к ним терпимо и скептически смотрели на «150-процентных» генералов из аристократических кругов. Как-то я слышал разговор о молодом графе Вальдерзее: «Когда он вернется в имение папаши в Шлезвиг-Гольштейн, старик ему всыплет. А молодой, как блудный сын из библии, отвернется и будет горько плакать. Ведь у отца немало всякого добра! Это же курам на смех, что графы и генералы вступили в Антиф. Надеются скорее попасть домой или разжиться лишней порцией каши! Не верю я этой бражке. Я не дам себя еще раз продать, как дурак».

Военнопленные любили посмеяться над некоторыми генералами, особенно над «картофельным адмиралом». Свою колоду карт он спас, но до сих пор страдал, что приходится ходить в серой полевой форме. Он проник в лагерную портновскую и установил, что там, как и во всем лагере, высоко ценится табак. На этом адмирал и построил целый «стратегический план». Атаковав жадных до табака портных, он посулил им табачные горы за морской мундир. Один смекалистый парень заключил с ним сделку: адмирал отдает ему годовой паек табака за элегантную синюю морскую форму. Материал был, правда, для других целей, но парень обещал все «устроить». Он снял мерку и потребовал задаток табаком. Адмирал сиял, а портной дымил, как фабричная труба, и оба были счастливы. Но портной обманул адмирала. Он куда-то делся вместе с формой и табаком.

Смеялся весь лагерь. Адмиралу, как и тогда, в Штеттине, «не повезло». Но здесь над ним к тому же издевались. Мрачный, он вышагивал в своей опостылевшей полевой форме с неизменным золотым «Германским крестом».

Этот орден ввел Гитлер во время войны, и все считали его очень неудачным: он был неуклюж, а свастика в середине непомерно велика. Однажды полковник генерального штаба Шмидт, тоже носивший этот нацистский орден, зашел на кухню, что было запрещено. Там работал венгерский еврей Гуцман, всю семью которого убили в концентрационном лагере. Увидев огромную свастику, символ ненавистного ему фашизма, Гуцман потерял самообладание. Все наболевшее и выстраданное поднялось в нем. Он схватил большой половник и, размахивая им, погнался за незваным гостем.

* * *

К зиме нам выдали ватники – практичную одежду, которая великолепно грела. Однажды в ясную морозную погоду, тепло укутанные в ватники, мы сидели на своем излюбленном месте – на завалинке у барака. Стена барака служила спинкой и защищала от ветра. Я обратил внимание, что офицеры приветствуют вновь прибывшего генерала. Это был рослый, широкоплечий мужчина с множеством высших орденов. Офицеры подходили к нему и почтительно представлялись. Зрелище торжественное, словно королевская аудиенция.

Рядом со мной на солнышке грелся какой-то офицер.

– Кто бы это мог быть? – спросил я его.

Он задумчиво крутил свое обручальное кольцо и, казалось, не расслышал вопроса.

– Это генерал Нихофф, герой Бреслау, – резко бросил мне сидевший рядом с офицером полковник генерального штаба Шмидт.

Камешек в мой огород. Шмидт встал и демонстративно направился к кружку, образовавшемуся вокруг Нихоффа.

– Жалкие герои… – пробурчал мой сосед. – Здесь, в плену, они нагло носят свои награды, а моя жена и дети гниют в братской могиле!

Судя по его выговору, он был из Восточной Пруссии.

– Вот он, убийца моей семьи! – он с ненавистью показал на маленького генерала с «Рыцарским крестом», который, слегка сутулясь, прошествовал мимо нас с равнодушным, холодным выражением лица. – Генерал Ляш, «герой Кенигсберга»! – добавил мой сосед с горькой иронией и снова стал крутить обручальное кольцо.

Каждый думал о своем. Я невольно схватился за «Рыцарский крест», который получил за спасение своего 2-го батальона и потому до сих пор носил с гордостью. Здесь, в Красногорском лагере, ордена считались признаком реакционных воззрений. Я уже порвал с национал-социализмом, пропасть отделяла меня от таких «героев», как Нихофф и Ляш. Мне не хотелось и внешне походить на них. Я медленно снял свой орден и опустил его в карман. Сосед внимательно следил за моими движениями.

– Поздравляю! Вам, как коменданту Грейфсвальда, ей-богу, эта штука ни к чему! А ведь те, другие, знали, что война давно проиграна, и все же…

Он был взволнован и ушел, качая головой.

* * *

Всюду немцы празднуют рождество. И у нас в каждом бараке был венок из еловых веток, а в некоторых даже стояли маленькие елочки. На кухне готовили праздничные обеды. Каждому преподнесли рождественский пирог. Нам впервые разрешили написать домой и передали письма из дому – это было самым большим праздником.

Во время рождества все приглашали друг друга в гости и даже пекли «торты». Это месиво предназначалось больше для глаз, чем для желудка, – желудки восставали против таких изделий. Приходя друг к другу, каждый приносил с собой «бокал», а хозяин заботился о напитке – кофе или чае и о скамейках.

В один из рождественских дней я вместе с Брейером был у Альтрихтера. Наша встреча состоялась в проходе между двухэтажными нарами. Брейер и я устроились с двух сторон прохода на нижних нарах, а Альтрихтер – из-за своей долговязости – на скамье.

Сперва Брейер рассказал нам о своей деятельности в Норвегии. Накануне нападения Германии на Норвегию ему как послу рейхсканцелярия из Берлина приказала дать в посольстве большой обед, пригласив знатных норвежцев – государственных деятелей, военных, ученых, кроме дипломатических представителей иностранных государств. Это было крайне необычное мероприятие. Гостям собирались показать фильм. Какой фильм и для какой цели – этого до последней минуты не знал и сам хозяин. К своему ужасу, гости увидели бомбардировку Варшавы. На следующий день немцы вторглись в Норвегию. Весь обед был затеян, чтобы вызвать у норвежцев психоз страха и сковать волю к сопротивлению.

Внезапно Брейер умолк. Его обеспокоил толстый генерал, который сидел за другим столом. Сейчас он встал и направился к нам.

– За этим типом я давно наблюдаю, – улыбаясь, сказал Альтрихтер. – Вам предстоит вытерпеть его наскок. К сожалению, предотвратить это невозможно, он очень упорен. А я пока схожу на кухню, заварю чай. – Альтрихтер добавил с иронической усмешкой: – Я наизусть знаю все, что он скажет. Избавиться от него можно, лишь заказав какого-нибудь пса.

– Ничего не понимаю, – заметил я.

Толстяк подошел:

– Господа, вы уже завели себе собаку?..

Смеясь, мы отрицательно покачали головой.

– Вот видите! Собаки – спасение одиноких и потерпевших крушение. Уверяю вас! – Толстый генерал поднял руку в знак того, что не хочет слышать никаких возражений. – Мы все потерпели крушение. А я мог бы вас выручить. У меня знаменитое хозяйство, где я вывожу спаниелей. Их родословная идет от Эллы фон унд цу Эльванген и Книбойге.

Называя этот древний рыцарский род, он в последнем слове нажал на средний слог, что придало всему особенно комичное звучание.

– В родословной записано лишь Элла фон унд цу Эльванген. Книбойге я еще добавлю, когда вернусь домой. Маленькая Элла совершенно очаровательное существо, – произнес он вполне серьезно, в каком-то экстазе. – Весьма изощренная и похотливая стервочка. Во время течки она ползает на коленях, – толстый генерал изобразил позу своей собаки.

Генерал Альтрихтер вернулся с посудой, из которой валил пар. Толстяк торопливо сунул нам в руки адрес своего заведения и исчез.

– Прошу прощения, что вам пришлось испытать на себе недостойные выходки этого идиота, – сказал Альтрихтер. – Между прочим, я не уверен, что он вернется домой. У этого на вид добродушного «друга животных» руки в крови. Как командир карательного отряда он вешал сотни людей, в том числе русских и других рабочих с Востока, вывезенных в Германию. Его адъютант здесь, в лагере, кое-что выболтал. Скверная история. Во время экзекуций он развлекался. Жертвы стояли под виселицей с петлей на шее, а он махал им и кричал: «Ну, сынок, тебе нравится там?» Теперь он до того умиляется, вспоминая своих собачек, что становится на колени. Не помню, сколько уж раз пришлось выслушивать его бред. Это совершенно невыносимо.

Мы переключились на более серьезные проблемы. Альтрихтер вдруг спросил:

– Как вы думаете, можно предотвратить войну?

– Мне кажется, да, – ответил я после некоторого колебания.

– И вы так смело это утверждаете? Весь опыт человечества говорит об обратном! – возразил Альтрихтер.

– Для меня, во всяком случае, ясно, что войны ведут люди. К сожалению, они слишком опытны в этом. Но мы, особенно мы, старые солдаты, разве задумывались когда-нибудь всерьез над тем, как предотвратить войну? Если мы твердо решим покончить с войнами, то найдем и правильный путь.

– Ну и что из этого? Чистейшая теория! Вспомните нашего Бетхера: он отправится в поход, как только дадут сигнал. Куда – ему безразлично. А ведь он не одинок.

Я еще не знал, как возразить Альтрихтеру.

Тут мне внезапно помог Брейер:.

– Значит, надо изменить воззрения людей. Это одна из задач нашего Антифа.

– Простые люди и так не хотят войны, – снова вступил я в разговор.

– Если великие мира сего, зарабатывающие на войнах, не будут стоять у руля, – подхватил Брейер, – войн не будет, Необходимо, чтобы крупные предприятия перешли в руки народа.

– Хм, хм… – задумчиво пробурчал генерал Альтрихтер. – Значит, так, как это делают в восточной зоне? Это меня не радует.

– Моя жена то же самое пишет из Грейфсвальда. Все эти преобразования связаны с потрясениями и жертвами, – сказал я.

– Ну вот видите, что я говорил! – вставил генерал.

– Любая операция мучительна, – возразил я.

– А если при этом пациент подохнет?

– Советский Союз совершил эту операцию в 1917 году и перенес еще немало напряженных моментов.

– И вел к тому же войну! – вмешался вдруг толстый собачник. – Простите, мне наплевать на все, что вы тут говорите. Но я занес ваши имена в свой список и забыл спросить: кого вы хотите – самца или сучку, маленькую Эллу? – похотливо спросил он.

Так прозаически была прервана наша бурная дискуссия. Но это не значило, что она завершена.

Пора было идти ужинать. Альтрихтер чувствовал себя очень неловко.

– Этот толстяк скоро вгонит меня в гроб! – прошептал он, выходя вместе с нами.

Мы полной грудью вдыхали свежий сухой зимний воздух.

– А вот и еду несут.

Несмотря на преклонный возраст, Брейер проявлял живейший интерес к пище.

– Сегодня поверки не будет. Еще рано. Зайдите за мной после ужина, мы немного погуляем, – попросил нас Альтрихтер.

На этом мы разошлись.

* * *

С генералом Альтрихтером я снова встретился уже в госпитале. У него разлилась желчь. – как сказал кто-то, оттого, что он «переживает всякую ерунду». А у меня опять не ладилось с легкими, которые были задеты еще во время войны.

Госпиталь находился в добротном здании. В нем было несколько палат с койками и огромными голландскими печами. Одну из палат превратили в столовую для ходячих больных. В госпитале готовили отдельно и кормили лучше, чем в бараках. Возглавляла госпиталь советская женщина-врач. Ей помогали врачи из военнопленных. Среди них был немец по фамилии Гасс и хирург-итальянец, имя которого я запамятовал. За больными ухаживали советские медсестры и военнопленные. Хотя часто утверждали обратное, советские и немецкие врачи, санитары и сестры делали для больных все, что могли. Эта неустанная забота психологически действовала лучше всех лекарств. Для диагностики и терапии в нужных случаях привлекалась клиника Московского университета.

Своего рода idee fixe{17} всех советских врачей была чистота. Каждую неделю предпринималось несколько атак на грязь. Из пленных никто этого не любил, потому что на уборку тратилось много воды и все вещи приходилось складывать на койки.

Наш врач была крепкой полной женщиной, внимательной и добросовестной. Я бы не назвал ее сухим человеком, но смеялась она редко, и только один раз я слышал, как она сердилась.

В нашей палате лежал молодой венгерский граф. Он давно страдал катаром мочевого пузыря. Лечение не приносило ему никакой пользы. Однажды его отправили с сопроводительным письмом в Москву в университетскую клинику. Он безумно обрадовался.

– Наконец-то выберусь из лагеря, покатаюсь в метро, побываю в университете. И, – добавил он несколько смущенно, но сияя, – увижу, наконец, женщин!..

Вернулся он, как побитая собака. Ни на один вопрос не отвечал. Не хотел даже рассказывать, что с ним приключилось, и улегся на свою кровать, расстроенный и подавленный.

– Теперь в Москву меня и силком не вытащишь, – сказал один из больных, многозначительно подмигивая.

– Наверное, его там кастрировали, – подтрунивал другой.

Вбежал санитар и предупредил:

– Полундра! Идут!

Действительно, вбежала наш врач, дрожа от ярости, с каким-то документом в руках. Все застыли на своих местах – в таком состоянии мы ее никогда не видели.

Повышенным тоном она резко отчитывала молодого графа. В потоке русских слов мы понимали одно, то и дело повторявшееся: «саботаж». Затем попало и нашему санитару Бруно. Он не сразу все перевел. Бруно, видимо, тоже далеко не все понял и смущенно бормотал что-то маловразумительное.

– Возмутительно! Саботаж!.. Как вам только не стыдно! Черт знает, что такое! Делаешь все, что можешь, а вы так осрамили меня… Это откровенный саботаж!

Позже мы узнали, что там стряслось. Поездка протекала, как было задумано: Москва, метро, университет и женщины! Сотни красивых молодых студенток в огромной аудитории, где была расставлена всякая аппаратура. На стене висел экран, как в кино. На нем во время лекции проецировались контуры мочевого пузыря графа. И тут-то случилась катастрофа. В присутствии желанных представительниц прекрасного пола молодой граф не смог сдержаться и… оконфузился. Скандал протекал по всем правилам.

Как-то Альтрихтер заговорил об этом происшествии.

– У нас, на «христианском Западе», все половые вопросы рассматриваются как нечто постыдное. Недаром слова «пол» и «плохой»{18} звучат почти одинаково. Для русских это столь же естественно, как и все прочее. В результате здесь ведут себя чище, чем в нашем «христианском мире», где масса половых извращений.

В качестве примера он привел поразившие нас тогда положительные результаты проверки состояния здоровья населения в бывших оккупированных областях Советского Союза.

– Но ведь и Советский Союз частично принадлежит к «христианскому Западу», – вставил я.

– Вы, пожалуй, правы, но есть некоторая разница. Возможно, это связано с тем, что Советский Союз еще в 1917 году отказался от всяких лицемерных фраз, что придало как политическим, так и человеческим отношениям новое содержание. С тех пор здесь все человеческие отношения гораздо естественнее. Врач не понимает всей порочности нашего мира. Поэтому она и объясняет поведение этого графа саботажем.

После госпиталя я снова вернулся в лагерь. Реакционная часть военнопленных вела себя гораздо тише. К концу 1946 года внешний вид лагеря изменился. В Нюрнберге четыре державы совместно постановили, что военнопленным запрещается носить знаки различия и ордена. Я уже давно сам снял свой «Рыцарский крест». Адмирал из Штеттина вздыхал:

– Боже мой! Если бы у меня была моя синяя адмиральская форма, я все равно был бы некоронованным королем в лагере, в этой безнадежной серой действительности!

Время бежало быстро. Мир становился все более пестрым и запутанным. Был пущен в ход «план Маршалла», который должен был оказать экономическую и финансовую помощь «свободным народам мира». На Западе уже в официальных инстанциях стали поговаривать о пересмотре новой польско-германской границы. Вояки почувствовали близость перелома. Они знали новое и очень старое направление: на Восток!

– А за цель и успех отвечают наверху. Мы двинемся в поход, хоть весь мир пойдет прахом.

Как-то вечером мы гуляли с генералом Брейером. Он сказал, что западные державы, по-видимому, стараются отмежеваться от своего восточного союзника. Это было не ново. После паузы он добавил:

– Вот тогда и будет совершенно ясно новое военное направление. Я не сомневаюсь, что интересы нашего сословия капиталистический мир защитит лучше, чем социалистический.

Мне хотелось посмотреть ему в глаза, но он опустил голову. Его лицо нервно вздрагивало.

– Для будущей политики Германии основное – это интересы всего немецкого народа, а не одного сословия, даже если это сословие, к которому сам принадлежишь, – возразил я. – Вы ведь признали, что круги, стоявшие до сих пор у руля, обанкротились. Вы отлично понимаете, что грозит нашему отечеству, если они снова захватят власть в Германии. Чтобы предотвратить это, вы решили участвовать здесь в политической работе. И я надеюсь, не только на время вашего пребывания в лагере?..

Человек, который был лет на десять старше меня, молчал. Он знал, что я не случайно заговорил с ним так открыто. Накануне он мне рассказал, что жена сообщила ему из Западного Берлина о крупном повышении промышленных акций. Стали поговаривать и о пенсиях. Все это мне не нравилось. Я охотнее читал письма своей жены. Она писала аккуратно, но не о пенсиях, а о своем пансионе.

Чтобы прокормиться, она с 1945 года пустила к себе жильцов на полный пансион. Дополнением к карточкам ей служили наш сад, куры и совершенно не подходящее для нашего общественного положения занятие – кроличья ферма. Мой приятель отзывался об этом весьма неодобрительно.

– Как вы допустили такое! Вы забыли, из какого рода происходит ваша жена!

Я вспомнил ее последнее письмо, которое, по привычке всех военнопленных, носил при себе. Я потянул Брейера к фонарю возле кухни и прочитал ему:

«Дорогой Петер! Сейчас у меня на пансионе пять человек. Это огромная работа, но и радость, потому что все они довольны и благодарны. Вечером я, конечно, валюсь с ног, но мне приятно, что я живу своим трудом. Вернувшись, ты сможешь полгодика отдохнуть. Ах, когда только это будет! Со всем остальным мы уж как-нибудь справимся. Надеюсь, ты снова здоров. Это самое главное!»

– Моя жена не могла бы это делать, – скептически заявил Брейер.

– Но внешне ваша выглядит куда крепче моей.

– Да разве в этом дело!

Я старался больше не говорить на эту тему, чтобы не обижать его. Мы по-прежнему вместе гуляли и вместе изучали русский язык. Но между нами легла какая-то тень. Я не мог разделять его взгляды на труд и социальное происхождение. Я был счастлив, что жена моя никогда не жалуется и достойно ведет себя в такое тяжелое время. Мне казалось, что это важнее всех акций и пенсий. К тому же она, видимо, нашла признание, потому что сообщила, что власти поддерживают ее советом и оказывают ей помощь, где только могут. И председатель районного совета Pay, много лет просидевший в концентрационном лагере, и ветераны рабочего движения не чурались ни ее, ни других жен офицеров. Старые солдаты моего полка тоже поддерживали жену, чем могли. Альтрихтер вышел из госпиталя. Как мой долголетний сослуживец по Потсдаму, он был знаком с моей женой и ее родными и охотно вспоминал о совместно прожитых годах.

– Хорошие были времена, когда мы служили в стотысячном рейхсвере. Товарищество, высокое мастерство, хорошее образование и прекрасная выправка. Тогда вы были еще молодым лейтенантом, беззаботным и наивным.

Я вопросительно взглянул на него.

– Да ладно, уж все равно. Я, во всяком случае, всегда завидовал вашему беззаботному, ничем не омраченному характеру. Мое поколение такого не знало. На фронтах первой мировой войны, еще молодыми офицерами, мы влачили жалкое существование в были рады, что выскочили невредимыми из всей этой кутерьмы. Стоило окончиться первой мировой войне, как все началось сначала, пошло вкривь и вкось. Но поговорим лучше о приятных временах.

Мои односложные ответы смутили его.

– Может быть, вы считаете, что они не так уж прекрасны?

– Пожалуй, слишком хороши, как мне кажется, когда я оглядываюсь на них и особенно на результаты.

– О, об этом мне и думать не хочется!

– Но думать надо. Если мы этого не будем делать, нам в третий раз придется идти по той же страшной дороге, – возразил я.

– Страшная дорога, не тот поезд… – задумчиво бормотал он. – Пожалуй, это верно. И все это началось сразу же после первой мировой войны.

Альтрихтер продолжал свои исследования о различных религиях, что не нравилось некоторым генералам. Опасаясь, что его вера ослабеет и он вооружится научно обоснованной теорией, они распустили слух, будто Альтрихтер буддист. Тем самым он, как «язычник», перестал существовать для них… Одна забавная история заставила некоторых поверить нелепому слуху. Те, кто ложился в госпиталь, обязаны были сдавать все вещи, кроме туалетных принадлежностей. Взамен выдавалась больничная дезинфицированная одежда. Она состояла из длинного темно-синего халата. Одеяние было удобное и легкое, но недостаточно теплое для прогулок. Альтрихтер постоянно накидывал поверх него серое шерстяное одеяло, которое свешивалось до бедер, как мантия. Если же во время прогулок ему становилось холодно, он обматывал вокруг бедер второе одеяло, которое защищало от холода ноги и было очень похоже на юбку. В таком одеянии высокий стройный генерал с умным лицом аскета действительно походил на буддистского священника. Некоторые ретивые «христиане» перестали с ним знаться. Как-то мы заговорили об этом. Альтрихтер горько улыбнулся. Я спросил его:

– Что все это значит?

– Клевета!

– Зачем? – спросил я, хотя и догадался о причине.

– Закоренелые реакционеры не терпят, чтобы кто-нибудь отваживался самостоятельно мыслить. Они требуют безоговорочно следовать за ними. Вы видите, мои занятия и мои друзья вызывают у них подозрения. Больше всего меня злит их ханжество.

Любопытно, что глупая выдумка о буддизме исходила от Вутмана, Нихоффа и прочих героев, которые сами при Гитлере враждебно относились к церкви, так как этого требовал фюрер. Альтрихтер объяснил мне, почему вдруг эта компания изменила свое отношение к церкви.

– Жаждущий власти генеральный штаб после проигранной в 1945 году войны потерял почву под ногами. Но он понял, что только такая массовая организация, как церковь, вышла из этой катастрофы невредимой. Так вот, они решили, мнимо раскаявшись, вернуться в лоно церкви, чтобы использовать ее влияние на массы.

– Но это же низость, ханжеское злоупотребление!

– Если бы эти иезуитские интриги вели к хорошему, я бы тоже в этом участвовал. Но власть в руках таких людей означает для Германии повторение всех ошибок прошлого.

– Значит, третья мировая война? – спросил я подумав.

– Боюсь, что так, – заключил Альтрихтер серьезно и печально.

* * *

Почта работала регулярно. Нам выдавали почтовые карточки, и я писал на них письма жене в Грейфсвальд или старой матери в Гамбург. В первой мировой войне погибли мой отец и старший брат, во второй – мой младший брат. Теперь, уже много лет, мать беспокоилась обо мне. Такова судьба моей матери, судьба многих немецких женщин, никогда не желавших войны.