Они хотят этого из-за человека. Человек портит таких животных, человек пытается очеловечить собак и лошадей. Вы слышали, как люди говорят: "Моя собака почти как человек", - они не знают, что они говорят почти истину, потому что это почти истина, но, тем не менее, невозможность. Собака и лошадь кажутся подобными человеку потому, что имеют это желание. Поэтому, Фрито, - так он всегда произносил мое имя, - помните эту важную вещь. Хорошо заботьтесь о животных; будьте всегда добрым".
      Затем он рассказал о мадам Островской. Он сказал, что его работа с ней была чрезвычайной утомительной и очень трудной, "потому что я пытаюсь сделать с ней то, что почти невозможно. Если бы она была одна, она уже давно бы умерла. Я сохраняю ее живой, удерживаю живой моим усилием - это очень трудно. Но также очень важно - это наиболее значительный момент в ее жизни. Она жила много жизней, является очень старой душой и теперь имеет возможность подняться к другим мирам. Но пришла болезнь и сделала более трудным, менее возможным для нее сделать это самой. Если бы ее можно было сохранить живой еще несколько месяцев, то ей не надо было бы возвращаться и жить эту жизнь снова. Вы теперь часть семьи Приэре - моей семьи - вы можете помочь, создавая сильное желание для нее, не для долгой жизни, а для надлежащей смерти в правильное время. Желание может помочь, оно подобно молитве, когда предназначено для другого. Когда для себя - молитва и желание бесполезны; только работа полезна для себя. Но когда желание сердцем для другого - оно может помочь".
      Закончив, он долгое время смотрел на меня, погладил меня по голове в той любимой животной манере и отправил меня спать.
      17.
      Хотя Гурджиев был всегда отделен от каждого в Приэре, все испытывали к нему большое уважение, которое соединялось с элементом, свойственным страху, и не было сомнений, что его "диктатура" была очень благожелательной. Была сторона его натуры, которая была не только физически магнетической и животноподобной, но и чрезвычайно земной. Он был очень чувственным человеком. Его чувство юмора часто было очень тонким, в восточном смысле, но также имело грубую сторону.
      Он проявлял эту сторону себя, особенно когда был один с мужчинами или мальчиками в турецкой бане или летом, плавая в бассейне. Наш плавательный бассейн был в дальнем конце внешних газонов и садов, за широкими газонами замка. Вопреки принятому мнению, в Приэре не было смешения полов в каком-нибудь "безнравственном" смысле. Мужчины и женщины купались в бане отдельно, и в разные часы, отведенные для мужчин и женщин, пользовались плавательным бассейном. В действительности, был очень строгий кодекс морали в этом чисто физическом смысле, и мы весьма забавлялись, когда люди посылали нам вырезки из воскресных приложений различных газет, которые "доказывали", что Институт был колонией голых или группой "свободной любви" - некоторого рода "бьющая горшки" организация , отдающая некоторой безнравственностью. Действительно, ближайшей к "наготе" вещью была общая привычка - только некоторых мужчин, конечно, выходить за дверь раздетыми до пояса. И в то время как было истиной, что мы плавали без купальных принадлежностей, плавательный бассейн был оборудован занавесями, которые были всегда натянуты, когда бы кто-нибудь ни входил в бассейн. Было запрещено, в действительности, даже маленьким детям, плавать при незадернутом занавесе.
      Несмотря на большую занятость Гурджиева, особенно в связи с болезнью его жены, в то лето он часто присоединялся, к другим мужчинам и мальчикам в назначенные для них часы перед вторым завтраком в плавательном бассейне. Когда все раздевались, Гурджиев неизменно начинал шутить об их телах, их половых доблестях и различных физических привычках. Шутки были обычно такие, что их можно было назвать "неприличными" или по крайней мере "непристойными", и он находил все такие истории весьма забавными, говорил ли их он сам или другие мужчины, которые находчиво шутили в том же духе. Одной из его любимых забав или развлечений в плавательном бассейне было выстраивать в ряд всех мужчин лицом кверху в одном направлении и затем сравнивать их загар. Это стало ритуалом, который Гурджиев называл "клубом белого осла". Он осматривал всех нас сзади, делая замечания о различных нюансах загара или ожогов и сверкающей белизне наших ягодиц. Затем он заставлял нас поворачиваться кругом и делал добавочные комментарии о величине и виде мужских гениталий, выставленных ему. Наконец, - каждый раз когда он появлялся, чтобы плавать - мы оценивались как члены по лучшему положению в его клубе "белого осла". Том и я обычно оценивались выше всех в добавление к темному загару на спине и груди, так как мы были детьми и ходили в шортах, наши ноги были также темными от загара, и из-за этого он делал какое-нибудь замечание, обычно следующего содержания, что наши маленькие ягодицы были "ослами, которые сияют белизной подобно звездам".
      Очень многие из мужчин, особенно русские, не только не подставляли себя солнцу, но скорее не любили любую форму наготы и обычно смущались этими процедурами. Они, конечно, оценивались очень низко по списку, но Гурджиев сам был последним в списке. Настолько последним, как он говорил, что фактически принадлежал к другому клубу. Так как он всегда был одетым - зимой и летом - хотя его лицо было темным, его лысая голова была ослепительно белой. Его клуб, в котором он был президентом и единственным членом, назывался чем-то вроде клуба "белоголовых", и он сравнивал белизну своей лысой головы с белизной - он производил подробные сравнения о степени белизны всегда - наших задов.
      Одной из его любимых историй по этому поводу был долгий, запутанный рассказ о крестьянине, который имел связь с женой фермера. Фермер, подозревавший свою жену в связи с крестьянином, пошел искать их с ружьем и обнаружил, когда тот постигал при лунном свете своего белого осла, подскакивая ритмически в темноте и сияя в отраженном свете луны. Хотя эти истории часто повторялись, и многие из них не были, к тому же, особенно забавными, его собственное огромное удовольствие при рассказе заставляло нас всех смеяться. Он был прекрасным рассказчиком, растягивающим даже скучнейшие рассказы до такой фантастической величины, украшая их таким орнаментом и подробностями, сопровождаемыми показыванием пальцами, выразительными жестами и выражениями, что нельзя было не слушать его с полным вниманием.
      Более тонкая сторона его юмора - которая была всегда усложненной и запутанной - выражалась им самим очень различно. Ранним летом несколько человек, для собственного развлечения, исследовали подвалы главного здания и натолкнулись на туннель. Пройдя по нему почти полмили, мы удержались от попытки найти его конец из-за крыс, паутины, плесневой сырости и полной темноты. Был слух, что, так как Приэре был предположительно построен Луи XIV для мадам де Ментенон, это был тайный проход к Замку Фонтенбло. Гурджиев очень заинтересовался открытием этого туннеля и пошел осмотреть его сам.
      Примерно через неделю после этого открытия он сказал мне, что у него есть важное дело для меня. Он довольно долго рассказывал о туннеле, а затем попросил меня взять бутылку обыкновенного красного вина, которое он пил за едой и которое покупали в то время по цене около 8 центов за литр, открыть ее, вылить из нее половину, а затем дополнить бутылку шипучей приэрской водой. Затем я должен был вновь закрыть бутылку пробкой, запечатать ее сургучом, измазать ее песком и паутиной - "замечательная паутина для этой цели есть в туннеле" - и принести ее ему, когда он потребует.
      Я должно быть выглядел озадаченным, и он продолжал, объяснив, что на следующей неделе его должны были посетить два известных гостя. Это вино приготовлялось специально для них. Он сказал мне, что, когда он попросит "одну из бутылок особого старого вина", я должен буду принести эту бутылку со штопором и двумя стаканами. Он все время улыбался в течение этой инструкции, а я не старался объяснить это, хотя знал, что он был "на высоте" - фраза, которую он часто использовал, когда затевал что-нибудь.
      Два посетителя прибыли. Они были хорошо известны мне, в действительности они были хорошо известны каждому и автоматически вызывали восхищение и уважение, которое обычно соответствует "известным" людям, заслужили ли они его действительно или нет. Я провел посетителей - двоих женщин - в комнату Гурджиева, и затем ушел, ожидая звонка вызова поблизости (для меня было устроено два звонка - один на кухне и один в моей комнате). Когда я услышал ожидаемый звонок, я побежал в его комнату и получил приказание принести "особое старое, редкое вино, которое мы нашли во время недавнего проекта, раскапывая развалины первоначального монастыря". Это красочное преувеличение было основано на факте. Приэре был в XII веке монастырем, и там было несколько развалин, доказывавших это. Те развалины, конечно, никогда вовсе не имели туннеля от подвалов. Первоначальное монастырское здание было совсем на другом участке имения.
      Я принес вино, как был проинструктирован, только с двумя стаканами; бутылка была полностью покрыта грязью, песком и паутиной и плюс - салфеткой, которой я держал ее - моей личной примесью элегантности. Прежде чем сказать мне открыть бутылку (он просто велел мне подождать несколько минут), он рассказал историю этого вина.
      Он начал издалека и весьма неточно, объяснив, что Приэре основан в 900 году некоторым монашеским орденом, который, кроме всего прочего, как и все монастыри, готовил вино. "Это особые, очень смышленые монахи, подобных которым больше не существует на земле. С таким умом, - продолжал он, естественно, такие монахи делают также самое удивительное вино".
      Затем он сказал, быстро и строго взглянув на меня, как будто, чтобы заглушить любую возможность смеха у меня: "У меня много проектов, все очень важные, в Приэре. Одним проектом этого года являются раскопки старых развалин". Затем он долго описывал количество людей и огромную энергию, вложенную в этот проект, и то, как удивительно мы натолкнулись на одиннадцать бутылок вина... Вина, которое было приготовлено теми самыми умными монахами. "Теперь возникла проблема для меня... кто достоин пить такое вино: вино, которого не существует больше нигде в мире, за исключением Приэре? Это вино слишком хорошо для меня. Я уже испортил желудок питьем арманьяка. Так что, я думаю, именно вы, леди, которые как стихийное бедствие посетили меня, достойны впервые попробовать это вино".
      Затем он приказал мне открыть бутылку. Я завернул ее в салфетку, откупорил и налил немного "вина" в два стакана. Гурджиев наблюдал за мной с большой напряженностью, и, когда я подал его двум дамам, он направил свое равное напряженное внимание на обоих; он, казалось, сгорал от ожидания, не мог дождаться их реакции.
      Дамы, которые производили должное впечатление и подходили к своим действиям, как к важному событию, осторожно подняли свои стаканы в его направлении и деликатно потянули. Гурджиев не мог сдержать себя. "Говорите! - приказал он им, - Каково на вкус это вино?"
      Дамы, как будто превозмогая себя, на мгновение были не способны говорить. Наконец одна из них, с полузакрытыми глазами, прошептала, что оно было "великолепным"; другая добавила, что она никогда не пробовала ничего, что могло бы сравниться с ним.
      Озадаченный и смущенный на их счет, я хотел уйти из комнаты, но Гурджиев остановил меня твердым жестом и указал, что я должен вновь наполнить их стаканы. Я оставался с ними до тех пор, пока они не кончили бутылку с продолжавшимися соответствующими восклицаниями восторга и экстаза. Затем он приказал мне убрать бутылку и стаканы, приготовить их комнаты - на том же этаже, что и его - одну комнату, в которой спал Наполеон, а другую, которую занимала когда-то королева - и дать ему знать, когда комнаты будут готовы.
      Комнаты, конечно, были уже готовы тем утром, но я развел огонь в каминах, выждал подходящее время и затем вернулся к нему в комнату. Он велел мне отвести их в комнаты, а затем проинструктировал их, что они должны отдохнуть после опробования этого изумительного вина и должны приготовиться к вечернему банкету - большому банкету, который был подготовлен специально в их честь.
      Когда я увидел его позже, одного, его единственное упоминание об эпизоде винопития было поздравлением меня за внешний вид бутылки. Я ответил ему значительным хитрым взглядом, как бы говоря, что я понимал, что он делал, и он сказал, скорее серьезно, но со слабой смеющейся улыбкой на лице: "По вашему взгляду я знаю, что вы уже вынесли приговор этим дамам; но помните, что я говорил вам прежде, что необходимо смотреть со всех сторон, со всех направлений, прежде чем составлять суждение. Не забывайте этого".
      18.
      Иногда я думал о Гурджиеве, как об искусном рыбаке или охотнике; случай с дамами и "знаменитое старое вино" было только одним из многих примеров, в которых он, по-моему, по крайней мере ставил ловушку или наживлял крючок, а затем с большим развлечением садился наблюдать жертву, обнаруживающей свои слабости, после того как ее поймали. Хотя я чувствовал элемент злобы в этом, спасительная сила, казалось, заключалась в факте, что, в большинстве случаев, "жертва" не сознавала того, что случилось. Временами мне казалось, что этот вид "игры" с людьми был буквально не более, чем развлечением для него, чем-то, что избавляло его ум от непрерывного напряжения, в котором он работал. Когда он говорил о таких переживаниях, он часто упоминал о них, как о "показывании пустоты", которое я не находил особенным искусством, так как "снижение цены" часто не замечалось самой мишенью.
      С течением времени Гурджиев приобрел множество репутаций, в том числе репутацию "целителя словом" или, несколько проще, "чудотворца". Возможно, именно поэтому он часто изо дня в день консультировал по поводу "жизненных" или "земных" проблем, несмотря на то, что часто повторял, что его ум никогда не должен заниматься решением таких проблем. Тем не менее, несмотря на предостережения, очень многие люди настойчиво требовали его консультаций именно по таким проблемам, которые казались мне удивительными, смущающими, обычно это усугублялось еще и тем, что люди, которые советовались с ним, обычно считались или по крайней мере сами считали себя интеллектуальными и умными людьми.
      Я помню одну женщину, которая с большими расходами для себя (которые, возможно, не относятся к делу, так как у нее были деньги), совершила поездку из Америки в Приэре на одну неделю, чтобы проконсультироваться с ним по того рода проблеме, о которых он так часто заявлял, что они не были в сфере его деятельности. По прибытии она потребовала немедленного свидания, но ей сказали, что Гурджиев сможет увидеть ее только вечером и ненадолго. Ей выделили удобную комнату и через его секретаря известили, что она должна платить крупную сумму ежедневно за жилье. Ее также предупредили, что с нее будет дополнительно удержана большая сумма за "консультацию".
      Он не встретился с ней наедине, а приветствовал и встретил ее за обедом в тот вечер в присутствии всех. В ходе предварительного разговора с ней он сказал, что понимает важность ее проблемы, и повел себя так, как будто он чрезвычайно поражен тем, что она совершила такую длительную дорогостоящую поездку именно для того, чтобы проконсультироваться с ним. Она сказала, что проблема беспокоила ее долгое время и что она почувствовала, встретив его в Америке предыдущей зимой, что он был, несомненно, единственным человеком, который мог помочь ей решить ее проблему. Он ответил, что попробует помочь ей, и. что она может назначить подходящее время для такой консультации, сообщив его секретарю. Она продолжала говорить перед всеми собравшимися, что это очень срочно. Он сказал, что увидит ее как только будет возможно, но что теперь основным делом дня должен быть обед.
      За обеденным столом женщина всячески проявляла большую взволнованность - курила одну сигарету за другой и много кашляла - до такой степени, чтобы каждый за столом заметил ее. Отказавшись от всякой попытки разговора из-за постоянного кашля, Гурджиев отметил, что у нее очень плохой кашель. Она ответила сразу, довольная, что ей уделили внимание, и сказала, что это составляет часть проблемы, о которой она хотела посоветоваться с ним. Он нахмурился, но прежде чем нашел удобный случай сказать что-нибудь еще, она устремилась вперед. Она сказала, что обеспокоена своим мужем и что ее курение и кашель были просто "внешними проявлениями", по ее мнению, этой трудности. Все это время мы все слушали ее (я прислуживал за столом). Гурджиев неодобрительно посмотрел на нее снова, но она без умолку продолжала. Она сказала, что сигареты, это знает каждый, были символом фаллоса, и что она обнаружила, что ее чрезмерное курение и получающийся в результате кашель были "проявлениями", которые всегда имели место, когда она имела вышеупомянутую трудность с мужем, добавив, что, конечно, ее затруднения были сексуальными.
      Гурджиев выслушал ее, как он делал это всегда, очень внимательно и после задумчивой паузы спросил ее, какой сорт сигарет она курила. Она назвала американскую марку, которую, по ее словам, она курила годами. Он кивнул, очень задумчиво, на это открытие и после неопределенного молчания сказал, что он придумал средство или решение, которое было очень простым. Он предложил, чтобы она сменила сорт сигарет, возможно, хорошо бы попробовать сорт "Голоис блюэс", и что пока на этом разговор окончен.
      Только позже, в гостиной, во время несколько церемонного кофепития, она экстравагантно превозносила его и сказала, что он, конечно, дал ей решение что его метод решения проблем никогда не был очевидным, но что она поняла его.
      Она оставалась в Приэре день или два, курила огромный запас "Голоис блюэс" - столько, сколько закон позволял ей взять в страну - и, не прося каких-либо дальнейших консультаций, сообщила Гурджиеву, что она поняла его и вернулась в Америку. Только после ее отъезда Гурджиев упомянул о ней, как об "одном из тех данных Богом случаев, которые создают несознательную репутацию для него". Он назначил ей большой гонорар, и она с радостью заплатила его.
      Хотя я и не напоминал м-ру Гурджиеву об этом случае в то время, но я объяснил этот и другие подобные случаи некоторое время спустя. В то время он говорил мне, что многие люди - люди с "моралью среднего класса западного мира" - возражали против его методов добывания денег, в которых он всегда нуждался для содержания Приэре, а также многих студентов, которые были не способны заплатить ему чем-нибудь. Он сказал, почти сердито, что наш вид морали был основан на деньгах; что единственной вещью, которая беспокоила нас в таких случаях, был факт, что он, очевидно, извлекал деньги, не давая ничего взамен.
      "Всю свою жизнь, - сказал он убедительно, - я говорю людям, что это работа не для каждого. Если можно решить проблемы религией или с вашим американским психиатром - это хорошо. Но люди не слышат, что я говорю; они всегда интерпретируют то, что я говорю, по-своему, избегая неприятных чувств. Поэтому они должны платить за хорошее самочувствие. Много раз я говорил, что моя работа не может помочь в обычных жизненных проблемах, таких, как секс, болезнь, несчастье. Если они не могут решить такие проблемы сами, тогда моя работа, которая не имеет дела с такими проблемами, не годна для них. Но такие люди приходят сюда, несмотря на то, что я говорю, чтобы иметь хорошее настроение; женщина, которая курила много сигарет, может теперь рассказывать каждому, но особенно своему "самому", что она советовалась со мной о проблеме, и что я дал ответ, хотя я и не давал ответа. Поэтому как раз такие люди могут оправдать свое существование, помогая мне во многих денежных проблемах. Даже с их глупостью они помогают хорошему делу - моей работе. Это уже достаточная награда для таких людей.
      "В настоящее время у людей есть большая слабость - они спрашивают совета, но не хотят помощи, хотят только найти то, в чем уже нуждаются. Они не слушают моих слов - я всегда говорю то, что намереваюсь, мои слова всегда понятны - но они не верят этому, всегда ищут другое значение, значение, которое существует только в их воображении. Без такой женщины, без таких людей вы и многие другие люди в Приэре были бы голодны. Деньги, которые эта женщина заплатила, - это деньги для еды". Это был один из немногих раз, когда я слышал его какие-либо "объяснения" или "оправдания" такой деятельности при его участии.
      19.
      С тех пор как м-р Гурджиев занялся писанием книг, ему, вполне естественно, понадобилось содержать машинистку. Он не подошел к этому в какой-нибудь обычной манере, а держал, с великим фанфаронством, молодую немку, которую он обнаружил где-то в своих поездках. Мы услышали о ней за несколько дней до ее прибытия. К ее приезду были произведены тщательные приготовления, включавшие подходящей для нее выбор комнаты, приобретение пишущей машинки, приготовление подходящего рабочего места и т. д. Гурджиев расхваливал всем нам ее качества, говорил нам, какая была удача, что он нашел этого идеального человека "для моих целей", и мы ожидали ее приезда с большим нетерпением.
      Когда она приехала, то была представлена всем нам, в ее честь был сервирован обед, и весь процесс был очень праздничным - ей было оказано то, что все мы называли "королевским обращением", и она искренне отзывалась на это, восприняв себя так же серьезно, как, казалось, воспринимал ее Гурджиев. Оказалось, что ее главным, великолепным достоинством было то, что она могла печатать, как Гурджиев неоднократно говорил нам в полном изумлении, "даже не глядя на клавиши машинки".
      Я чувствовал несомненно, что такое обращение соответствовало не секретарю или машинистке, а ее способности пользоваться слепым методом. Как будто, чтобы доказать нам всем, что эта способность существовала, машинистка устроилась за столом на террасе на виду у всех нас, так как мы приходили и уходили с наших работ, и оставалась там - весело печатая все долгое лето, за исключением дождливых дней. Щелканье ее машинки звучало в наших ушах.
      Моя первая встреча с ней, и, ради справедливости к ней, я должен признаться в сильном антигерманском предубеждении, возникшем из рассказов о немецкой жестокости во время Первой Мировой войны, случилась однажды вечером, когда я стирал во дворе позади дома после работы. Она не знала меня, а только видела, и, предполагая, что я француз, позвала меня из окна, выходившего во двор, спросив меня по-французски с сильным акцентом, где она могла достать то, что она назвала неким "Мылом Люкс"; она сумела передать мне, что ей нужно оно, чтобы постирать ее чулки. Я сказал, по-английски, который, я знал, она понимал, и на котором говорила намного лучше, чем на французском, что я полагаю, она может купить его в местной "бакалее" на расстоянии полумили. В ответ она бросила мне вниз несколько монет и сказала, что дает мне денег на покупку сразу нескольких кусков.
      Я поднял деньги, поднялся по ступенькам и вручил их ей. Я сказал, что думаю, что здесь в Приэре нет мальчиков на побегушках, и что никто не говорил мне до сих пор, что она была каким-нибудь исключением из общего правила, согласно которому каждый делал свою собственную личную работу сам, что включало и посещение магазина. Она сказала с "очаровательной" улыбкой, что уверена в том, что никто не будет возражать, если я выполню это поручение для нее, так как она, чего возможно я еще не понимал, была занята очень важной работой для м-ра Гурджиева. Я объяснил, что я занимался подобной же работой, что я забочусь о нем и о его комнате и выполняю свои поручения.
      Она, казалось, удивилась и после недолгого размышления сказала, что уладит дело с м-ром Гурджиевым - что тут какое-то недоразумение, непонимание, по крайней мере с моей стороны, относительно ее функции в школе. Я не очень долго ждал дальнейших событий. "Вызов кофе" пришел из его комнаты уже через несколько минут.
      Когда я вошел в его комнату с кофе, машинистка, как я и ожидал, сидела у него. Я подал кофе, и тогда м-р Гурджиев повернулся ко мне с одной из его "обаятельных" улыбок: "Вы знаете эту леди?" - спросил он. Я сказал, что да, я знаю ее.
      Тогда он сказал, что она рассказала ему все, и что насколько он понял, она попросила меня выполнить поручение для нее, а я отказался. Я сказал, что это было верно и что, кроме того, каждый должен выполнять свои поручения сам.
      Он согласился, что это было так, но добавил, что у него нет времени инструктировать ее обо всем, и что он очень высоко оценит, если конкретно в данном случае и в качестве услуги ему, так как она важна для него, я буду достаточно любезен, чтобы выполнить ее просьбу. Я был сбит с толку и даже рассердился, но сказал, конечно, что сделаю. Она передала мне деньги, и я пошел в магазин и купил ей мыло. Я предположил по тому, что я мог почувствовать, что у него была достаточная причина, чтобы просить меня купить мыло для нее, и решил, что инцидент был закончен. Может быть, она действительно "особая" по какой-нибудь причине, которую я не понимал; Гурджиев, по крайней мере, знал ее.
      Я был взбешен тем не менее, когда, после того как я отдал ей мыло и сдачу, она дала мне чаевые и сказала, что она уверена, что я теперь понял, что она была права в первый раз, и что она надеется, что ответ м-ра Гурджиева прояснил это мне. Я вспыхнул, но сумел сдержать свой язык. Я также сумел не напоминать это м-ру Гурджиеву, когда видел его, но внутри я продолжал тлеть.
      Несколько дней спустя, в выходные, прибыли гости. Гурджиев встречал их за своим обычным небольшим столом вблизи газонов; перед террасой работала машинистка. Я подал всем кофе. Он показал жестом, чтобы я не уходил, а затем продолжал говорить собравшимся гостям, что он с трудом дождался их, чтобы показать им его новые чудеса - два удивительных новых приобретения: электрический холодильник и "слепую машинистку". Затем он велел мне показать дорогу к кладовой, где был установлен новый рефрижератор, и гости были сильно озадачены показом обычной модели холодильника, который, как Гурджиев выразился о нем, "сам собой мог делать лед" даже "без моей помощи" истинный продукт гения западного мира. Когда этот осмотр закончился, мы все пошли назад к террасе осматривать второе чудо, которое, также "без моей помощи и даже не смотря на клавиши" могло печатать его книгу. Машинистка встала и приветствовала его, но Гурджиев не представил ее и велел ей сесть. Затем по его команде она стала печатать, "даже не глядя на клавиши" и торжествующе пристально глядя в пространство.
      Гурджиев стоял среди гостей, пристально глядя на нее с безграничным восхищением и говоря о ней, как о другом продукте "гения" западного мира. Я действительно был очарован способностью пользоваться слепым методом, и мой собственный интерес и восхищение были неподдельны. Внезапно Гурджиев посмотрел в моем направлении и улыбнулся огромной, широкой улыбкой, как будто мы участвовали в какой-нибудь громадной шутке вместе, и велел собрать кофейные чашки.
      Не очень поздно вечером, в его комнате, он упомянул о машинистке еще раз. Он сказал сначала об "электрическом холодильнике" - "нужно только воткнуть штепсель - и сейчас же ящик начинает шуметь и жужжать и начинает производить лед". Он снова заговорщически улыбнулся мне. "То же с немецкой леди. Я, как штепсель - я говорю печатать, и она так же начинает производить шум и продукцию, но не лед, а книгу. Замечательное американское изобретение".
      Я почти любил ее тогда и был счастлив выполнять ее поручения с того времени. Я не мог удержаться, чтобы не сказать это, и Гурджиев кивнул мне, посмотрев удовлетворенно. "Когда вы помогаете печатать леди, вы помогаете мне, это подобно подливанию масла в машину для сохранения ее работы; это замечательная вещь".
      20.
      Одним из развлечений среди всех детей при исполнении "обязанностей швейцара" - а эта обязанность была почти исключительно работой детей - было соревнование в том, чтобы быть достаточно проворным и успевать вовремя открывать ворота для машин, чтобы Гурджиев мог проехать через них без остановки, и дуть в рожок, сигналя привратнику.
      Одной из трудностей в этом было то, что вход в Приэре был у подножия высокого холма, который спускался от железнодорожной станции; трамваи на Самоус также ходил прямо перед воротами, где шоссе делало широкий поворот в направлении Самоус от Приэре. Часто шум "трамвайной линии" заглушал звуки машин, подъезжавших к холму, и мешал нашей игре. Также, когда однажды Гурджиев узнал о соревновании, он стал обычно спускаться вниз с холма так, чтобы мы не могли расслышать шум мотора.
      Главным образом благодаря Филосу, собаке, которая часто ходила за мной во время отсутствия Гурджиева, я обычно успевал раскрывать ворота вовремя для него, и он проезжал через них с широкой улыбкой на лице. При наблюдении за Филосом, чьи уши поднимались при звуке любой машины, которая проходила, но который вскакивал при звуке машины Гурджиева, я был почти всегда удачлив.
      Забавляясь этой нашей игрой, м-р Гурджиев однажды спросил меня, как это я ухитрялся, практически неизменно, открывать ворота вовремя, и я рассказал ему о Филосе. Он рассмеялся, а затем сказал мне, что это был очень хороший пример сотрудничества. "Это показывает, что человек должен много учиться и может научиться из самых неожиданных источников. Даже собака может помочь. Человек очень слаб, нуждается в помощи все время".
      Позже тем летом я исполнял обязанности швейцара, когда м-р Гурджиев должен был уехать. По какой-то причине это был особенно важный отъезд, и все собрались вокруг его автомобиля, когда он уже был готов тронуться. Я был среди провожающих и, когда он наконец завел мотор машины, я побежал к большим воротам, чтобы открыть их. В своей поспешности я споткнулся и упал, одним из колен ударившись о тяжелую железную задвижку, как раз над уровнем земли, которая служила стопором ворот. Она была ржавой и, так как я упал сильно, вонзилась глубоко. Так как Гурджиев был уже около ворот, он посмотрел на меня, увидел кровь, текущую по моей ноге, остановился и спросил меня, что случилось. Я сказал ему, и он велел мне смыть ее, что я и сделал, как только он уехал.
      В середине второй половины дня - он уехал около полудня - моя нога сильно разболелась, колено раздулось и я должен был прекратить работу. После обеда я должен был чистить паркетные полы в гостиной, где намеревались соскрести с полов тяжелой жесткой щеткой старый воск и накопившуюся грязь; это делалось стоя ногой на щетке и двигая ее взад и вперед по волокнам дерева.
      К вечеру мое колено угрожающе распухло, и я почувствовал себя так плохо, что мне было не до еды.