Мы проехали очень короткое расстояние по узкой, наезженной дороге, и Гурджиев остановил машину. Мы вышли; он велел мне взять с собой кофе, и мы пошли, чтобы сесть на упавшее дерево, недалеко от края дороги. Он остановился примерно в ста ярдах от группы работающих, которые выкладывали камнем канаву в стороне от дороги. Их работа заключалась в перенесении камней из двух больших куч в стороне от дороги к незаконченной секции канавы, где другие рабочие укладывали их в грунт. Мы безмолвно наблюдали за ними, пока Гурджиев пил кофе и курил, но он не сказал мне ничего. Через некоторое время, по крайней мере через полчаса, я, наконец, спросил его, когда начнется урок.
      Он посмотрел на меня со снисходительной улыбкой. "Урок начался в десять часов, - сказал он. - Что вы видите? Замечаете что-нибудь?".
      Я сказал, что я вижу людей, и что единственной необычной вещью, которую я заметил, было то, что один из людей ходил к куче, которая была дальше, чем другие.
      "Почему, вы думаете, он это делает?"
      Я сказал, что не знаю, но кажется он создает себе лишнюю работу, так как должен носить тяжелые камни каждый раз дальше. Ему было бы намного легче ходить к ближней куче камней.
      "Это верно, - сказал тогда Гурджиев, - но нужно всегда посмотреть со всех сторон, прежде чем делать выводы. Этот человек также совершает приятную короткую прогулку в тени вдоль дороги, когда он возвращается за следующим камнем. К тому же, он неглуп. За один день он не носит так много камней. Всегда есть логическая причина, почему люди делают что-то определенным способом; необходимо находить все возможные причины, прежде чем судить людей".
      Язык Гурджиева, хотя он уделял очень мало внимания именам собственным, был всегда безошибочно ясным и определенным. Он не сказал больше ничего, и я чувствовал, что он, отчасти своей собственной сосредоточенностью, заставлял меня наблюдать все, что происходило вокруг, с возможно большим вниманием. Остаток часа прошел быстро, и мы вернулись в Приэре: он - к своим писаниям, а я - к своему домашнему хозяйству. Я должен был прийти в следующий вторник в то же время на следующий урок. Я не жил тем, что я учил или не учил; я начал понимать, что "обучение" в гурджиевском смысле не зависело от неожиданных или очевидных результатов, и что никто не мог ожидать никаких немедленных прорывов знаний или понимания. Больше и больше я чувствовал, что он расточал знание тем, как он жил; рассеянное, оно принималось и направлялось кому-нибудь во благо.
      Следующий урок был совершено непохож на первый. Он велел мне убрать все в комнате, кроме кровати, где он лежал. Он наблюдал за мной все время, не делая замечаний, пока я не разжег огонь - было дождливое, сырое летнее утро, и в комнате было холодно, и, когда я зажег огонь, он безжалостно задымил. Я прилежно добавил сухих дров, подул на угли - но с небольшим успехом. Он не стал наблюдать мои усилия слишком долго, а внезапно встал с кровати, взял бутылку коньяка, потеснил меня и плеснул коньяком на угасающий огонь - огонь вспыхнул в комнате, и затем дрова разгорелись. Безо всяких объяснений он пошел затем в туалетную комнату и оделся, пока я убирал его кровать. И только, когда он был готов выйти из комнаты, то сказал мимоходом: "Если Вы хотите получить нужный результат немедленно, то должны использовать любые средства". Затем он улыбнулся. "Когда меня нет, у вас есть время - нет необходимости использовать превосходный старый арманьяк".
      И это был конец того урока. Уборка туалетной комнаты, которую он безмолвно разрушил в несколько минут, заняла остаток утра.
      Как часть "полной реорганизации" школы, мистер Гурджиев сказал нам, что он собирается назначить "директора", который будет наблюдать за студентами и их деятельностью. Он объяснил, что этот директор будет регулярно докладывать ему, и что он будет полностью информирован относительно всего, происходящего в Приэре. Однако, его личное время будет посвящено почти полностью писанию, и он будет проводить намного больше времени в Париже.
      Директором стала некая мисс Мерстон - незамужняя дама (как все дети называли ее), которая до того времени заведовала главным образом цветочными садами. Для большинства детей она всегда была немного комической фигурой. Она была высокой, неопределенного возраста, костлявой, угловатой формы, завершающейся до некоторой степени неопрятным гнездом поблекших красноватых волос. Она обычно шествовала по цветочным садам, неся садовый совок, украшенная нитками рафии, привязанными к ее пояску и ниспадающими потоком от талии при ходьбе. Она взялась за директорство с рвением и увлечением.
      Хотя Гурджиев сказал нам, что мы должны оказывать мисс Мерстон всяческое уважение, как если бы она была им самим, я, по крайней мере, сомневался, вполне ли она заслуживает этого уважения; а так же подозревал, что Гурджиев не будет так же хорошо информирован, как когда он лично наблюдал за работой. Во всяком случае, мисс Мерстон стала весьма важной фигурой в нашей жизни. Она начала с учреждения ряда правил и предписаний - я часто удивлялся, не происходила ли она из английской военной семьи - которые официально должны были упростить работу и, вообще говоря, ввести эффективность в то, что она называла бессистемной работой школы.
      Так как мистер Гурджиев теперь отсутствовал по крайней мере половину каждой недели, мисс Мерстон почувствовала, что мне не было достаточно просто заботиться о курятнике и его комнате. Кроме этого, я был назначен ухаживать за одной из наших лошадей и ослом, а так же выполнять некоторые работы на цветочных клубах под непосредственным личным наблюдением мисс Мерстон. В добавление к этому, я был подчинен, как и все, большому количеству обычных мелких правил. Никто не должен был покидать территории без специального разрешения мисс Мерстон; наши комнаты должны были осматриваться через определенное время; короче говоря, была усилена обычная дисциплина военного стиля.
      Дальнейшим изменением, вызванным "реорганизацией" школы, было прекращение ночных демонстраций танцев или гимнастики. По этой гимнастике все еще были классы, но они длились только приблизительно час после обеда в те дни, когда Гурджиев привозил на выходные гостей в Приэре, и мы "выступали", и были редкими событиями. Из-за этого наши вечера были свободны все лето, и многие из нас ходили вечерами в город Фонтенбло - пешком около двух миль. Детям нечего было делать в городе, кроме как пойти иногда в кино, на местную ярмарку или на карнавал. Это последняя ненаблюдаемая - в действительности, неупоминаемая - привилегия была важной для всех нас. До этого времени никто не беспокоился о том, что кто-нибудь из нас делал в свое свободное время, если мы присутствовали утром и были готовы работать. В соответствии с новым порядком, мы должны были иметь какую-нибудь причину, чтобы получить "разрешение" пойти в город - нам было сказано, что мы должны представить "уважительную причину" для каждой отлучки с территории школы мы протестовали. Был общий договор противодействия или игнорирования этого правила. Индивидуально никто не повиновался ему; никто никогда не просил "пропуска".
      Мы не только не спрашивали разрешения, чтобы уйти с территории, но ходили в город даже тогда, когда у нас не было причины и желания идти. Мы, конечно, не уходили передними воротами, где надо было показывать "пропуск" тому, кто выполнял обязанности швейцара - мы просто лазили через стену, при уходе и возвращении. Мисс Мерстон не отреагировала немедленно, но мы вскоре узнали, хотя и не могли представить себе как это было возможно, что она имела точные данные о каждом отсутствовавшем. Мы узнали о существовании этих данных от м-ра Гурджиева, когда, в одно из его возвращений в Приэре после нескольких дней отсутствия, он объявил всем нам, что мисс Мерстон имеет "черную книжечку", в которую она заносит все "проступки" студентов. Гурджиев также сказал нам, что пока держит при себе свое мнение о нашем поведении, но напоминает нам, что он назначил мисс Мерстон директором, и мы обязаны слушаться ее. Хотя это казалось технической победой для мисс Мерстон, эта победа была совершенно пустой; она ничуть не способствовала усилению ее дисциплины.
      Мои отношения с мисс Мерстон осложнились из-за кур. Однажды после обеда, как раз после того, как Гурджиев уехал в Париж, я узнал от кого-то из детей - я убирал его комнату в это время - что мои цыплята, по крайней мере несколько из них, нашли лазейку с птичьего двора и случайно поклевали цветочные клумбы мисс Мерстон. Когда я пришел на место разрушения, мисс Мерстон неистово преследовала цыплят по всему саду, и вместе мы сумели вернуть их всех назад в загон. Ущерб цветам был нанесен небольшой, и я помог мисс Мерстон, по ее приказу, исправить все повреждения. Затем она сказала мне, что это я виноват в побеге цыплят, так как не содержал забор в должном порядке; а также, что мне не будет позволено покидать территорию Института одну неделю. Она добавила, что если обнаружит цыпленка в саду еще раз, то лично убьет его.
      Я исправил изгородь, но, по-видимому плохо - один или два цыпленка убежали на следующий День и пошли опять на цветочные клумбы. Мисс Мерстон сдержала свое обещание и скрутила шею первому пойманному цыпленку. Так как я был очень привязан к цыплятам - у меня было личное отношение к каждому из них, и я даже дал им имена - я отомстил мисс Мерстон разрушением одной из ее любимых посадок. Вдобавок, чисто для личного удовлетворения, я также ночью ушел с территории в Фонтенбло.
      Мисс Мерстон подвергла меня серьезному испытанию на следующее утро. Она сказала, что если мы не можем прийти к пониманию вместе, она должна будет иметь дело с м-ром Гурджиевым, и что она знает, что он не допустит никакого пренебрежения ее авторитетом. Она также сказала, что я, в то время, занимал первое место в списке нарушителей в ее черной книжке. В свою защиту я сказал ей, что цыплята полезны, а сад - нет; что она не имела права убивать моего цыпленка. Она возразила, что я не могу судить, что она вправе делать, и также, что м-р Гурджиев ясно заявил, что ей надо повиноваться.
      Так как мы не пришли к примирению или согласию, инцидент был вынесен на рассмотрение м-ра Гурджиева, когда он вернулся из Парижа в конце недели. Сразу же после возвращения, он пригласил, как обычно, мисс Мерстон и закрылся с ней в своей комнате на долгое время. Я беспокоился в течение всего этого времени. В конце концов, каковы бы ни были мои доводы, я подчинялся ей, и не был уверен, что Гурджиев посмотрит на все это с моей точки зрения.
      В тот вечер, после ужина, он заказал кофе и, когда я его принес, велел мне сесть. Затем он спросил о моей жизни в его отсутствие и об отношениях с мисс Мерстон. Не зная, что она рассказала ему, я ответил осторожно, что жил хорошо и полагаю, что мисс Мерстон мною довольна, но что Приэре стало другим с тех пор, как она стала заведовать.
      Он серьезно посмотрел на меня и спросил: "Теперь другое?"
      Я ответил, что мисс Мерстон ввела слишком много правил, слишком много дисциплины.
      Он ничего не ответил на это замечание, но затем сказал мне, что мисс Мерстон рассказала ему о разорении цветочных клумб, и что она убила цыпленка, и он хотел бы знать мой взгляд на эту историю. Я рассказал ему о своих чувствах по отношению к ней, и, особенно, что я считал, что мисс Мерстон не имела права убивать цыпленка.
      "Что вы сделали с убитым цыпленком?" - спросил он меня.
      Я сказал, что очистил его, и отнес на кухню для еды.
      Он обдумал это, кивнул головой и сказал, что, в этом случае, я должен понять, что цыпленок не был потерян; а также, что в то время, как цыпленок, хотя и умер, был использован, погибшие цветы, которые я вырвал с корнем в гневе, не могли служить такой цели - не могли, например, быть съедены. Затем он спросил меня, исправил ли я изгородь. Я сказал, что исправил ее второй раз, после того как цыплята снова выбежали, он сказал, что это хорошо и послал меня привести мисс Мерстон.
      Я пошел за ней, удрученный. Я не мог отрицать логику того, что он сказал мне, но я еще чувствовал, обиженно, что мисс Мерстон не была полностью права. Я нашел ее в ее комнате, и она бросила на меня всезнающий, полный превосходства взгляд и проследовала со мной в комнату Гурджиева. Он велел нам сесть, а затем сказал ей, что уже рассказал мне о проблеме цыплят и сада, и что он уверен - он посмотрел на меня, говоря это - что здесь не должно быть больше затруднений. Затем он сказал неожиданно, что мы оба обманули его ожидания. Я обманул его ожидания тем, что не помогал ему повиновением мисс Мерстон, так как он назначил ее директором, а она обманула его ожидание тем, что убила цыпленка, который был, между прочим, его цыпленком; он не только был в его курятнике, но был моей ответственностью, которую он поручил мне, и что, когда я держал их в загоне, она не имела права брать это убийство на себя.
      Затем он сказал мисс Мерстон удалиться, но добавил, что он потратил много времени, хотя был очень занят, на объяснение этих вещей о цыпленке и саде, и что одной из обязанностей директора было освободить его от таких занимающих время, незначительных проблем.
      Мисс Мерстон покинула комнату - он показал, чтобы я остался, - и он спросил меня, чувствовал ли я, что я что-нибудь узнал. Я был удивлен вопросом и не знал как ответить, кроме как сказать, что не знаю. Именно тогда, я думаю, он впервые упомянул прямо об одной из основных задач и целей Института. Он сказал, пренебрегая моим неудовлетворительным ответом на его вопрос о знании, что в жизни наиболее трудной вещью, которую надо успешно выполнять в будущем, и, возможно, наиболее важной надо научиться уживаться с "неприятными проявлениями других". Он сказал, что история, которую мы оба рассказали ему, была, сама по себе, совершенно незначительной. Цыпленок и клумба не имели значения. Что было важно, это поступки мои и мисс Мерстон; что, если бы каждый из нас "осознавал" свое поведение, а не просто реагировал на поведение другого, проблема была бы решена без его вмешательства. Он сказал, что, в известном смысле, ничего не случилось, кроме того, что мисс Мерстон и я уступили своей обоюдной враждебности. Он ничего не добавил к этому объяснению, и я был смущен и сказал ему об этом. Он ответил, что я вероятно пойму это позже, в жизни. Затем он прибавил, что мой урок состоится следующим утром, хотя это и не вторник; и извинился, что из-за другой своей работы он не может проводить уроки регулярно по расписанию.
      8.
      Когда я пришел на урок следующим утром, Гурджиев выглядел очень утомленным. Он сказал, что очень тяжело работал - большую часть ночи, - что писание является очень сложным делом. Он был еще в кровати и оставался там весь урок.
      Он начал рассказывать мне об упражнении, которое всем нам дали, и на которое я ссылался выше, как на "самонаблюдение". Он сказал, что это очень трудное упражнение, и он хочет, чтобы я делал его, со всей своей концентрацией, как можно более устойчивой. Он также сказал, что основной трудностью в этом упражнении, как и во многих упражнениях, которые он давал - или даст - мне, - было то, что, чтобы делать их как следует, необходимо не ожидать результатов. В этом особом упражнении важным было то, что нужно было видеть себя, наблюдать свое механическое, автоматическое, противодействующее поведение без толкования, не делая какой-либо попытки изменить это поведение. "Если меняете, - сказал он, - то никогда не увидите реальность. Будете только видеть изменение. Когда вы начнете изучать себя, тогда изменение придет, или вы сможете измениться, если захотите - если такое изменение желательно".
      Он продолжал говорить, что его работа не только очень трудна, но может быть также опасной для некоторых людей. "Эта работа не для каждого, - сказал он, - например, если кто-нибудь хочет учиться, чтобы стать миллионером, необходимо посвятить всю раннюю жизнь этой цели, а не другой. Кто хочет стать священником, философом, учителем или бизнесменом - не придут сюда. Здесь учатся только возможности стать человеком, таким, которого не знают в новое время, особенно в западном мире".
      Затем он попросил меня посмотреть в окно и рассказать ему, что я увидел. Я сказал, что из этого окна я могу видеть только дуб. "А что на дубе?" - спросил он. Я ответил: "Желуди".
      "Как много желудей?"
      Когда я ответил, несколько неуверенно, что не знаю, он сказал нетерпеливо: "Не точно, я спросил не это. Предположите, как много!"
      Я сказал, что полагаю на нем было их несколько тысяч.
      Он согласился, а затем спросил меня, сколько желудей станут взрослыми деревьями. Я ответил, что, полагаю, только пять или шесть из них в действительности разовьется в деревья, не больше.
      Он кивнул. "Возможно только один, возможно даже ни одного. Нужно учиться у Природы. Человек это тоже организм. Природа делает много желудей, но возможность стать деревом существует только для немногих желудей. То же и с человеком - рождается много людей, но только некоторые прорастают. Люди думают, что остальные теряются, думают, что Природа приходит к концу. Не так. Остальные становятся удобрением, идут назад в землю и создают возможность для других желудей, других людей, стать большим деревом реальным человеком. Природа всегда дает - но дает только возможность. Чтобы стать взрослым дубом, или настоящим человеком, нужно делать усилие. Вы понимаете это - моя работа, этот Институт не для удобрения. Для реального человека, только. Но нужно также понять, что удобрение необходимо Природе. Возможность для настоящего дерева, настоящего человека, также зависит от этого удобрения".
      После долгого молчания, он продолжал: "В западном мире есть вера, что человек имеет душу, данную Богом. Это не так. Ничего не дано Богом, - только Природа дает. А Природа дает только возможность для души, но не дает душу. Можно приобрести душу через работу. Но, в отличие от дерева, человек имеет много возможностей. Таким образом, как теперь существует человек, он также имеет возможность вырасти случайно - вырасти неправильным путем. Человек может стать многими вещами - не только удобрением, не только настоящим человеком: может стать тем, что вы называете "хорошим" или "плохим", это не важно для человека в действительности. Реальный человек не хороший или плохой - реальный человек это только сознательный, желающий приобрести душу для истинного развития".
      Я слушал его сосредоточенно и напряженно, и моим единственным чувством - мне было тогда двенадцать лет - было чувство замешательства, непонимания. Я понимал и чувствовал важность того, что он говорил, но не понимал этого. Как будто зная об этом (как оно несомненно было), он сказал: "Думайте о хорошем и о плохом, как о правой руке и о левой руке. Человек всегда имеет две руки - две стороны себя - хорошую и плохую. Одна может разрушить другую. Нужно задаться целью, чтобы обе руки работали вместе, а для этого нужно приобрести третью вещь; то, что примиряет обе руки, импульс хорошего и импульс плохого. Человек, который только "хороший" или только "плохой" является не целым человеком, односторонним. Третьей вещью является совесть; возможность приобрести совесть уже есть в человеке, когда он рождается; эта возможность дается - свободно - Природой. Но это только возможность. Реальная совесть может быть приобретена только работой, а сначала изучением себя. Даже ваша религия - западная религия - имеет это выражение: "познать себя". Эта фраза наиболее важная во всех религиях. Когда начинается познание себя - уже появляется возможность стать настоящим человеком. Таким образом, то, что нужно приобрести в первую очередь, это знание самого себя посредством этого упражнения самонаблюдения. Если не делать этого, тогда будете подобны желудю, который не стал деревом - удобрению. Удобрение, которое вернулось обратно в почву и стало возможностью для будущего человека".
      9.
      Как будто само собой, директорство мисс Мерстон стало автоматически, таким, что мы сумели жить без дальнейших трудностей. Надо было также делать много работы, обычной работы по поддержанию функционирования школы; каждый очень заботился о правилах и предписаниях и о выполнении работы. К тому же, нас было много, и физическая организация была слишком большой для мисс Мерстон (которая не отказалась от своего никогда не кончавшегося садоводства), чтобы она могла наблюдать за каждым из нас постоянно и индивидуально. Единственным конфликтом, который случился между мной и мисс Мерстон тем летом и был достаточным, чтобы привлечь внимание Гурджиева, был инцидент с Японским садом.
      Незадолго до того, как я появился в Приэре, одним из проектов м-ра Гурджиева было строительство, которое он назвал "Японским садом". Используя воду из канавы, которая проходила по территории, в саду был создан остров. На острове был построен небольшой, шести- или восьмисторонний, выглядевший по-восточному, павильон, и типичный японский арочный мостик, который вел на остров. Все это выглядело типично по-восточному и было любимым местом уединения по воскресеньям, когда у нас не было обязанностей по выполнению обычных заданий. Один из студентов - взрослый американец - пришел туда со мной в воскресенье после обеда; он недавно прибыл в школу и, если я правильно помню, мы были там потому, что я показывал ему, что и как расположено в Приэре. В то время было обычной практикой для одного из детей показывать все на площади семьдесят пять акров садов вновь прибывшим, показывая им различные огороды, турецкую баню, место текущего проекта и так далее.
      Мы с моим спутником остановились отдохнуть в Японском саду, и он, как будто насмехаясь над садом, сказал мне, что несмотря на то, что сад мог быть "японским" по замыслу, это совершенно разрушалось присутствием прямо перед дверью в маленький павильон двух гипсовых бюстов, по одному с каждой стороны двери, Венеры и Аполлона. Моя реакция была немедленной и рассерженной. Также, несколько странным путем, я почувствовал, что критика бюстов была критикой вкуса Гурджиева. Со значительной смелостью я сказал ему, что исправлю положение и немедленно сбросил оба бюста в воду. Я помню чувство, что я, поступая таким образом, каким-то неясным способом защищал честь Гурджиева и его вкус.
      Мисс Мерстон, чьи источники информации были всегда загадкой для меня, узнала об этом. Она сказал мне, угрожающе, что это своевольное уничтожение бюстов не может пройти незамеченным, и что м-р Гурджиев будет извещен о том, что я сделал, немедленно по его возвращении из Парижа.
      Так как его следующее возвращение из Парижа было в выходные дни, то его сопровождали несколько человек гостей, приехавших с ним в его машине, плюс очень многих других гостей, которые прибыли в своих собственных машинах или поездом. Как и всегда, когда он возвращался из своих поездок, главная гостиная Приэре была полна студентов, собравшихся после обеда. В присутствии всех (это было скорее подобно акционерному собранию) он принял форменный отчет мисс Мерстон, охватывавший обычные события, которые случились за его отсутствие. За этим рапортом следовало резюме мисс Мерстон о всяких проблемах, которые возникли и которые, как ей казалось, нуждались в его внимании. По этому случаю она села рядом с ним, черная книжка была решительно открыта у нее на колене, она говорила ему что-то серьезно и недолго, но так, чтобы мы не могли слышать. Когда она кончила, он сделал знак рукой к стулу и попросил, чтобы тот, кто уничтожил статуи в Японском саду, вышел вперед.
      Охваченный вниманием всех студентов, а также большого числа разглядывающих меня гостей, я вышел вперед, упав духом, взбешенный собой за этот поступок. В тот момент я подумал о неоправданности того, что я сделал.
      Гурджиев, конечно, спросил меня, почему я совершил это преступление, а также понимаю ли я, что уничтожение имущества было, в действительности преступным? Я сказал, что понимаю, что не должен был делать этого, но что я сделал это потому, что эти статуи были несоответствующего периода и цивилизации, исторически, и что они не должны были быть там на первом месте. Я не упоминал американца.
      Со значительным сарказмом Гурджиев сообщил мне, что хотя мое знание истории могло произвести глубокое впечатление, я, тем не менее, уничтожил "статуи", которые принадлежали ему; что он лично отвечал за их установку там; что, на самом деле, ему нравились греческие статуи в японских садах во всяком случае конкретно в этом Японском саду. Принимая во внимание то, что я сделал, он сказал, что я должен быть наказан, и что мое наказание будет заключаться в отказе от моих "шоколадных денег" (так назвались любые детские "деньги на расходы" или "карманные деньги") до тех пор, пока статуи не будут возвращены на место. Он поручил мисс Мерстон выяснить стоимость эквивалентной замены и взыскать эту сумму с меня, как бы долго это не продолжалось.
      Главным образом, из-за моего семейного положения - Джейн и Маргарет почти не имели денег в то время, и, конечно, никто не мог дать их мне - я не имел так называемых "шоколадных денег"; по крайней мере, я не имел ничего, что можно было бы назвать регулярным доходом. Единственными деньгами на расходы, которые я когда-либо имел в то время, были случайные деньги, которые моя мать посылала мне из Америки - на мой день рождения или на Рождество или, иногда, по непонятной причине. В то время я не имел денег вообще, и я также был уверен, что статуи должны быть ужасно дорогими. Я предвидел вечность, передавая все деньги, которые могли прийти ко мне каким-либо путем, чтобы заплатить за мое опрометчивое действие. Это была ужасная перспектива, особенно потому, что мой день рождения был только несколько месяцев назад, а до Рождества было еще несколько месяцев.
      Мое мрачное, безнадежное будущее внезапно закончилось, когда я совершенно неожиданно получил чек на двадцать пять долларов от моей матери. Прежде чем вернуть чек мисс Мерстон, я узнал от нее, что "статуи" были простыми гипсовыми слепками и будут стоить около десяти долларов. Даже с этой суммой мне было нелегко расстаться. Двадцати пяти долларов мне могло хватить по крайней мере до Рождества.
      На следующем собрании мисс Мерстон сообщила м-ру Гурджиеву, что я отдал ей деньги для новых "статуй" - он отказывался даже слышать слово "бюст" - и спросила, заменять ли их.
      Гурджиев обдумывал этот вопрос некоторое время, а затем, наконец, сказал "Нет". Он подозвал меня к себе, вручил мне деньги, которые она отдала ему, и сказал, что я могу оставить их себе, но при условии, что я поделю их со всеми другими детьми. Он также сказал, что, хотя я был не прав, уничтожив его собственность, он хотел, чтобы я знал, что он думал обо всем этом, и что я был прав о неуместности тех "статуй" на этом месте. Он предложил, чтобы я - хотя мне не нужно было делать это обязательно - заменил их подходящими статуями. Инцидент никогда больше не упоминался.
      10.
      К концу лета я узнал, что м-р Гурджиев планирует поехать в Америку с длительным визитом - вероятно, на всю зиму 1925-26 годов. Вопрос о том, что будет с Томом и со мной, автоматически возник в моем уме, но все быстро решилось: к моему великому облегчению Джейн сказала нам, что решила поехать обратно в Нью-Йорк, но Том и я останемся на эту зиму в Приэре. В один из выходных она взяла нас в Париж и представила Гертруде Стайн и Алисе Б. Токлас; Джейн как-то убедила Гертруду и Алису наблюдать за нами в ее отсутствие.
      В наши редкие визиты в Париж мы встречались со многими известными людьми: Джемсом Джойсом, Эрнестом Хемингуэем, Константином Бранкази, Жаком Лившицем, Тристаном Тзара и другими - большинство из которых были сотрудниками, в то или иное время, "Литтл Ревью". Ман Рай сфотографировал нас обоих; Поль Челичев взялся нарисовать нас. Я помню как Челичев, после двух или трех дней последовательной работы над моим пастельным портретом, вывел меня из своей студии, сказав мне, что меня нельзя нарисовать. "Вы выглядите, как все, - сказал он, - и ваше лицо никогда не спокойно".
      Я был слишком юным или слишком сложным в те времена, чтобы полностью осознать привилегию, если так можно сказать, знакомства или встречи с такими людьми. Вообще, они не производили очень сильного впечатления на меня; я не понимал их разговоров и сознавал их важность только потому, что со мной они говорили весьма значительно.
      Из всех таких людей на меня производили подлинное впечатление Хемингуэй и Гертруда Стайн. На нашей первой встрече с Хемингуэем, чья книга "Прощай, оружие" еще не была опубликована, он произвел на нас впечатление своими рассказами о бое быков в Испании; с большим увлечением он снимал свою рубашку, чтобы показать нам свои "боевые шрамы", а затем падал на руки и на колени, еще раздетый до пояса, чтобы изобразить быка своему первому ребенку, еще очень маленькому в то время.
      Гертруда Стайн произвела на меня величайшее воздействие. Джейн дала мне прочитать что-то из ее книг - я не помню что это было - что я нашел совершенно бессмысленным; по этой причине я был неопределенно встревожен перспективой встречи с ней. Она сразу же понравилась мне. Она оказалась неусложненной, прямой и чрезвычайно дружелюбной. Она сказала нам, что мы будем посещать ее каждый второй четверг в течение зимы, и что наше первое посещение должно быть на день Благодарения. Хотя я беспокоился об отсутствии Гурджиева - я чувствовал, что Приэре, возможно, не могло быть тем же самым без него - моя неожиданная привязанность к Гертруде и уверенность, что мы будем видеть ее регулярно, были значительным утешением.
      Гурджиев однажды говорил мне прямо о своей приближавшейся поездке. Он сказал, что собирается оставить мисс Мерстон заведовать всем, и что мне будет нужно - так же, как и всем - работать с ней. Мисс Мерстон больше не беспокоила и не пугала меня, я стал нужнее ей, и я заверил его в том, что все будет хорошо. Затем он сказал, что важно узнать, как ладить с людьми. Важно только в одном отношении - научиться жить со всякими людьми и во всех ситуациях; жить с ними в смысле непротиводействия им постоянно.
      Перед своим отъездом он созвал на собрание некоторых из студентов и мисс Мерстон; только тех студентов, главным образом, американцев, которые собирались остаться в Приэре во время его отсутствия - исключая его собственную семью и нескольких старых студентов, или последователей, которые были с ним многие годы и которые, очевидно, не были подчинены дисциплине мисс Мерстон. У меня было чувство, что непосредственная семья Гурджиева, его брат, невестка и трое детей не были такими же "последователями" или "студентами" как все остальные, а были просто "семьей", которую он содержал.