2.

Разбудил меня холод. Не открывая глаз я потянулся к климатизатору. Манипулируя правой рукой у левого плеча, я перевалился на спину и только тогда осознал, что место рядом со мной пусто.

Я сел и осмотрелся. Моты не было. Обеими руками я взялся за шлем и потряс головой. Прием действовал нормально. Я подтянул ноги, выпрямляясь, и в этот момент в наушниках послышался его голос:

— Пока ничего больше сделать не можем! Иди сейчас спать. Мы тебя разбудим перед рассветом!

Я понял, что он разговаривает с Фросом.

— Где ты? — спросил я.

— Что случилось? — забеспокоился Фрос.

— Ничего, — буркнул Мота. — Конец связи…

— Где я? — это было уже для меня. — Недалеко.

Я услышал звук шагов, шорох трущейся о камень рукавицы, и из-за края глыбы показалось светлое пятно шлема. Без слов он вернулся на прежнее место рядом со мной, сел и уставился перед собой.

Я спал не больше часа. Несмотря на это, сна не было ни в одном глазу. Меня охватило чувство нетерпения, хотелось двинуться, сойти на пляж, поискать следы чьего-то присутствия в этом черно-фиолетовом запустении.

Я глубоко вздохнул и опомнился.

Мота был прав. Единственное, что мы могли сделать, — это ждать.

— Теперь ты отдохни, — сказал я. — Что это было?

— Пришел трансер. Я оставил его там, под скалой, на противоположной стороне. У нас теперь достаточно средств, чтобы вразумить… кого следует!

— А кого следует? — поинтересовался я.

Он усмехнулся.

— Если хочешь спать, — пробурчал он вместо ответа, — иди в машину. Нет смысла торчать здесь и тратить кислород баллонов.

— Сейчас твоя очередь, — возразил я.

Он молчал несколько секунд, потом тяжело двинулся, выпрямился и без слов пошел вдоль глыбы.

— Я буду на фонии, — дошел до меня его голос, когда он сам исчез из глаз. — И в случае чего будет достаточно, если ты что-либо скажешь. И ты даже не обязан сразу кричать…

— Ничего не скажу, — обиделся я. — Ты спи спокойно!

Со стороны океана не долетал ни малейший шум, но его поверхность не была гладкой. Пусто. Более пусто, чем мог бы себе вообразить кого-то, прибывающий из мира, населенного людьми.

И однако, это тоже наш мир. Его хозяева привезли сюда полный багаж традиций земной цивилизации, память его упадков и взлетов.

С тех пор, как еще в лицее я узнал, историю колонизации Альфы, во мне укоренилось убеждение, что дело это было по меньшей мере преждевременным. Двести тридцать… Нет, даже двести тридцать один год тому назад Землю покинули те восемь огромных примитивных сигар, каждая из которых унесла к звездам пятьдесят людей. Только потому, что техника это позволяла, что первая и единственная разведка в системе Альфы представила после возвращения ее третью планету, как правдивый рай из книжки для детей, что среди современников нашлась группа людей, по их мнению, овеянных духом открывательства, а по-моему, просто неприспособленных добровольцев, не было чуть ли не двести раз больше, чем могли вместить ракеты.

Полет тогда длился восемь лет. И закончился полным успехом. Приходящие с ближайшей звезды сообщения распаляли воображение молодежи и публицистов. Стало модным философствование на тему развития дорог земной цивилизации. Ставилось под сомнение приспособительская нацеленность разумной деятельности поколений со времен мифического Ноя… Как фактографическая иллюстрация служили корреспонденции эмигрантов, среди которых первую скрипку начали играть биоматематики и генетики…

Развилась разновидность космического диалога, которая должна была показать людям, как далеко они отстали и отошли от единственно правильной линии развития, заданной им природой. Наконец, кто-то мудрый сказал, что наша адаптационная модель образовывалась в условиях, полностью отличных от тех, что будут у людей, заселяющих сейчас иные миры. Что Земля создавала эту модель на пустом месте, а ее давние обитатели, располагая первоосновами того, что можно назвать сознательным мышлением, и увеличенные орудиями, которые только что появились в их жизни, и так проявили беспримерную эволюционную динамику. Что нет смысла, в конце концов, посылать людей к звездам, если по прибытию на место они должны засыпать нас деструктивными и демагогическими размышлениями на тему ценности их и наших традиций, нашей — но уже не их — цивилизации. Не прошло и года, а эта развитая специалистами реплика, стала обязательным толкованием официального отношения Земли не только к ее эмиссарам, но также, а может и прежде всего, к ее истории. О том, что в конце концов не колонисты с Альфы, а оставшиеся на нашей родной планете публицисты развязали весь этот псевдофилософский диалог, казалось, забыли. А вскоре и действительно забыли. Место энтузиазма заняли неохота и снисходительность. В прессе появлялись целые серии анекдотов о «благословенных наивных», которые отлетели к звездам, чтобы с них поучать ближних своих, чего они стоят, в действительности и как должны жить. Остаток дополнила разница, естественная в тех условиях технологического прогресса, какой совершался на Земле и в каких условиях адаптации в полностью новом окружении был возможен на Альфе.

С этой направленностью двинулись в сторону Центавра очередные очертания. Их отлет был в мае, кажется, четырнадцатого мая сорок лет назад. Еще жили люди, даже немалая группа, которые участвовали в церемонии прощания с двумястами, на сей раз стоместными кораблями на ольберской базе Луны. Я читал, что тогда раздавались голоса протеста, критикуя позицию, какую заняли в официальных кругах, предстартовых заявлениях заняли координаторы новой эмиграционной экспедиционной экспедиции по отношению к хозяйствующим на Альфе уже более восьмидесяти лет участникам первой вылазки. Однако, в сопоставлении с тоном сообщений и господствующими везде настроениями эти голоса раздавались как бы в пустоте. Представители Старой Земли улетели уверенными в себе, оснащенные наиновейшими достижениями науки, орудиями и автоматами, которые их предшественниками даже не снились. Если не раздалось слово «пацификация», то — есть «умиротворение», то благодарить за это следует не столько дух земного братства, сколько обстоятельства, которые никто перед стартом не взял во внимание. А именно, большинство второй группы колонистов вообще не считало себя эмиссарами своего мира. Так как насколько взгляды, о которых я только что вспомнил, вызвали в этих людях ощущение высокомерия по отношению к первым эмигрантам, настолько память аргументов, которые приводили обе стороны во время недавней дискуссии о приспособительных процессах, была на Земле, особенно в некоторых кругах, все еще очень свежа, а мнения на эту тему, значительно более разноречивые, чем можно было судить на основе официальных заявлений.

Все эти обстоятельства дали знать о себе раньше, чем кто-либо мог ожидать.

Уже после двух недель полета внезапно без каких-либо предупреждений со стороны борта штабной ракеты экспедиции пришла срочная депеша, содержание которой опубликовали немедленно все ежедневные газеты. Ее авторы поскупились на инвективы покинутому ими миру. Они только констатировали, что вместе решили создать в системе Альфы качественно новую цивилизацию и что проникновение земного влияния неизбежное в случае дальнейшего поддержания свободной связи, не говоря уже о возможных связях и очередных волнах эмиграции, в лучшем случае задержало бы реализацию этого предприятия. Они сказали, что их достаточно, чтобы спокойно и последовательно развивать приспособительские процессы согласно биологическим и психическим предрасположениям человека. То есть, не так, как их предки. Последнее не было, однако, сказано, но смысл депеши не оставлял ни тени сомнения. Они отделялись от собственной истории. Иначе говоря, не хотели иметь с нами ничего общего.

Заявление, впрочем, длинноватое и окрашено множеством аргументов эпически-философской природы, сконструированных достаточно логично, чтобы ввести в заблуждение средне подготовленного читателя, имело больше тысячи подписей. Можно было вести различные домыслы о судьбе тех, кто отказался от участия в афере и не позволил использовать свое имя в этом, мягко выражаясь, сомнительном вызове Старой Земли. Было также более, чем ясно, что большая часть, если не большинство участников экспедиции поставили подпись ради сохранения покоя. И то, и другое, к сожалению, ничем не меняло ситуацию: то, голос которых решал, засмотревшиеся в будущее, очарованные видением иной жизни, несли к звездам чувства и стремления, образовывавшие, следует признать, на протяжении веков движущую силу прогресса. Но не только! Так как они начинали с отрицания уроков истории — чему со стороны землян в конце концов могло сопровождать обычное любопытство, только оно — или, что заставляло уже забыть о терпении, с программного терпения по отношению к хозяевам мира, который они присваивали. Если принять во внимание, что эти хозяева были представителями той самой расы и сравнить и сопоставить эти два факта, этические предпосылки присланного с борта ракет заявления показались, по меньшей мере, в странном свете. При этом, нельзя было сбросить со счета то обстоятельство, что огромное большинство авторов конвенции этой новой и отличной от земной цивилизации, действовало от чистого сердца. В этом отношении кое-что объяснял состав обеих экскурсий. На сколько в первой участвовали большей частью люди, знакомые с космическими полетами, в большинстве своем больше молодые ученые, пилоты с семьями, энтузиасты, но с хорошей теоретической подготовкой и открытыми умами, на столько через восемьдесят два года ракетная техника продвинулась вперед, что средний член экипажа не должен был в крайнем случае даже иметь определенную специальность. Полетели, конечно, ученые и конструкторы, но большая часть эмигрантов была собрана скорее случайно. Ее составляли члены разных товариществ, главным образом любителей природы, кружков любителей чего-то там, философствующие молодые люди их групп общих интересов и не слишком ясно отдающие себе отчет, о чем идет речь, женщины. Как я уже говорил неприспособленные.

То есть таким является мое личное мнение.

Ясное дело, Земля не приняла покорно решение координаторов второй эмиграционной экспедиции. В дело пошли все технические средств, какими располагали сателлитарные станции связи. Непрерывным потоком вслед за удаляющимися кораблями плыл ручей взываний, аргументов, просьб, а в конце — и угроз. Использовались как только возможно голоса оставленных эмигрантами членов их семей и друзей! Перед микрофонами становились крупнейшие земные авторитеты. Взывали к людской солидарности и тому подобным идеям. Экипажи запугивались изоляцией от новых, ожидаемых достижений науки и техники, что было уже полностью бессмысленным предприятием, так как тем ничего не оставалось и не хотелось. Так или этак, все аппеляции, объяснения и напоминания оказались ни на что не годными. Поначалу принимались ответы, в которых без малейших изменений или дополнений повторялись аргументы, перечисленные в первой депеше. Потом прекратилось и это. Корабли прервали связь.

Земное общество закипело. Лихорадочные дискуссии и совещания охватили буквально всех. Подняли головы те публицисты, которым официальны заявления на тему закономерностей приспособленных процессов в прошлом и их экстрополяций закрывали перед этим поле действий. Если дело не дошло до крайне острых споров, то только потому, что в одном соглашались все. Нельзя бескритично поддаваться ходу запущенных событий. Нельзя допустить, что бы эта большая, в конце концов, группа людей, вышла из-под влияния и контроля нашей цивилизации. И это, как минимум, по двум поводам.

Во-первых, никто не имеет права снимать с себя ответственность даже за капризных детей, а во-вторых, человек слишком хорошо знает свои собственные возможности, чтобы не заглядывать в соседний огород…

Сейчас эмигранты демонстрируют позицию полного безразличия по отношению к Земле. А как это будет через 10 лет? через 100? Когда их «ткачественно новая» цивилизация почувствует в свою очередь, что на третьей планете Альфы сделалось немножко тесновато?

Тем не менее, миновало следующих 11 лет, прежде чем было принято решение о посылке экспедиции вмешательства. А точнее говоря, решение было принято раньше, но труднее оказалось договориться о ее составе и полномочиях. В конце концов полетела одна ракета с экипажем в несколько десятков человек, в состав которого, кроме специально обученных техников защиты, вошли восемь известных ученых.

Экспедиция потерпела полное фиаско.

Тот-час же после посадки корабль был окружен кордоном вооруженных и наглухо закрытых машин, а его экипаж проинформирован, что им запрещается сходить на Землю. Все усилия завязать диалог оказались напрасными. Не раздалось ни слова в ответ. В поле зрения за все время стоянки ракеты не появился ни один человек. Пилотам даже не было разрешено вывести машины для пополнению запасов топлива, так что для обеспечения себе возможности возвращения на Землю корабль должен был приземлиться на одной из ближайших планет.

Была выбрана соседняя, вторая планета системы, где анализаторы с корабля обнаружили обилие редкоземельных элементов. Как оказалось, это был главным образом лютин. Незадачливые парламентеры наполнили им энергетические отсеки ракеты и, как побитые собаки, тронулись в обратный путь, однако, именно во время пребывания на этой планете, контингенты и моря которого окружали меня со всех сторон в эту минуту, у них появился новый замысел. На Земле он был подхвачен достаточно энергично, тем более, что это было по сути единственное, что еще можно было сделать. А именно, было решено установить на второй в ближайшем планетарном соседстве земной колонии, исследовательско-наблюдательную станцию. Так и сделали. Правда, прошло еще больше десятка лет, прежде чем со второй планеты поплыли в направлении Земли первые сообщения. Но задержка не имела значения. Технический прогресс колонии на девственной планете требовал не лет, а уж столетия, чтобы достичь степени, когда материнский мир должен будет считаться с ними по-настоящему.

Сообщения были интересны. Опираясь главным образом на данные подслушивания радиопередач, экипажи станции сообщили о конфликтах, вспыхивающих между старыми и новыми поселенцами. В этом отношении земные ученые безошибочно предвидели развитие событий. В первые годы происходили довольно-таки острые конфликты, доходило даже до вооруженных столкновений, однако никогда эти трения не переходили в глобальную уонфронтацию — если можно применить такое выражение на планете, все население которой не превышало нескольких десятков тысяч человек. То, что с течением времени число колонистов выросло до полутора миллиона, не меняло соотношения сил. Постепенно столкновения угасли, уступая место изоляции. Сообщения становились все более монотонными. Летели годы, сменялись экипажи, убывало поколение, помнившее первые полеты людей к звездам, а новые поколения воспринимали сложившуюся ситуацию как очевидную и естественную. Прилив интереса к бывшей колонии наступил относительно недавно, когда пост на второй начали перехватывать обрывки сведений о людях, живущих в воде, дышащих разряженными газами, проникающих без бронированной защиты в различные среды. Эти явления можно было объяснить издавна известными возможностями генетической инженерии. То, что наш мир в определенный момент сознательно отбросил эти возможности, — дело этики, а не биоматематики или биохимической техники. Самое большое — бывшие наши земляки стали нам еще более чужды. Чтобы поставить точки над «и»: многим людям они теперь показались отвратительными. Однако, что заставляло задуматься, так это то обстоятельство, что такие эксперименты вели не как можно было ожидать, участники второй экспедиции, которые в свое время мотивировали свое отделение от старого мира собственной программой развития приспособительных процессов, но как рах их предшественники. И больше того, встречаясь с полным неподдельного отвращения презрением со стороны более поздних поселенцев. Отвращения, которое в перехваченных, лапидарных впрочем, публикациях приобретало иногда характер грозного в своем значении обвинения.

И именно в тот момент, более чем неожиданно, станция на второй замолкла. Без предупредительного сигнала, без призыва о помощи, без единого слова, которое позволило бы делать предположения о судьбе экипажа.

Я поднял голову и пробежал взглядом по линии берега.

Что бы тогда ни случилось, это случилось не в ином месте, как на этом черно-фиолетовом океане, край которого был передо мной. В пределах досягаемости взгляда — ни следа присутствия живого существа. Ни единого брошенного куска пленки, пустого контейнера, забытого инструмента. Ничего!

А ведь катастрофа, которая могла бы погубить станцию, в расчет приниматься не могла. Если бы на панцирный грио базы рухнул метеорит монструальной величины, если бы провалилось дно моря или взорвались термоядерные реакторы или что-либо другое, осталась бы мертвая культя ствола с рваными краями. Сделанный из пламентового сплава он попросту не мог целиком подвернуться уничтожению. Нет. Станция опустилась под воду, спокойно и безопасно, как это и предвидели конструкторы, размещая жилую часть на скользящем вдоль ствола кольце. Объяснение должно было быть очень простым. Простым, и одновременно, менее привлекательным. Поэтому мы играли в кошки-мышки с жителями Третьей, подходя с погашенными рефлекторами антенн и без связи, даже без пеленгационного кода.

Поэтому мы с Мотой совершили двадцатипяти километровую прогулку, вместо того, чтобы после запуска зонда быстро и удобно двинуться к цели в кабине трансера. Эта станция, невидимая сейчас, жила. Иначе откуда бы взялся внезапно перехваченный после четырех лет молчания ее пеленгационный сигнал. Но каким было сейчас содержание этой жизни? Чему она служила?

— Ну, хватит, — внезапно раздался прямо над моим ухом спокойный голос Моты. — Теперь ты…

Я подскочил! Первым моим стремлением было желание сесть, напряженно выпрямившись. Моя ладонь сама потянулась к кобуре излучателя.

— Чего, — забурчал он, подходя ко мне ближе. — Ты спал?

Добрую минуту я не мог ответить. Я глубоко вздохнул, чувствуя, что на моей щеке начинает стекать струйка пота.

— Нет, — сказал я наконец, стараясь овладеть голосом и добавил: — Задумался… когда-нибудь подстрелю…

Через потемневшее стекло шлема я заметил на его лице усмешку.

— Проспись пока что, — выговорил он, — и тогда может пройдет. Через два часа начнет рассветать!

Я огляделся. В колорите окружения ничего не изменилось. Никакая более светлая полоса над горизонтом не предвещала наступление дня. Два часа… Может быть, даже меньше. Мы не будем ждать, пока сделается полностью светло. Я сказал ему об этом.

— Тем более, — ответил он. — Ну, исчезни!

Я встал. Огибая скалу, я останавливался пару раз, чтобы глотнуть кислорода. Все еще ощущалось ускоренное сердцебиение. Это угрожающее окружение действовало. Несколько дней одиночества здесь могли дорого обойтись!

Трансер стоял боком к глыбе, сильно накренившись на левый борт. Я скорее нащупал, чем увидел ступени на кожухе дюз и поднялся к люку. Люк был замкнут. Где-где, а на этой планете следовало экономить кислород!

Я захлопнул за собой створки люка, уселся в кресло. Длинный полукруглый экран был погашен. Под ним виднелась узкая полоса открытого стекла. Ниже, на пульте, пульсировал один бледный огонек. Пеленг! На этот раз знакомый, свойский! Дорога до родного корабля!

Несколько секунд я сидел без движения. Потом поднялся, проверил синхронизацию связи, после чего снял шлем и растегнул блузу скафандра. Только тогда я удобно улегся, подложил руку под голову, сказал себе, что нисколько не хочу спать, и закрыл глаза.

Разбудил меня какой-то отзвук, словно бы снаружи. Я протер лицо ладонями и поспешно просмотрел показания датчиков.

Ничего!

Лампочка кода вызова пульсирует в нормальном ритме. Сигнал вызова погашен. Стекло под экраном словно бы посветлело.

Я посмотрел на часы. Спал почти час! А должен был два! Почти два!

Так или этак — слишком рано для побудки.

Отзвук повторился! На этот раз сомнения не было. Кто-то находился рядом с машиной и что-то делал у ее боковой стены.

Я поспешно надел шлем и загерметизировал скафандр. Потом, как только мог, тихо проскользнул в башенку.

Это был Мота!

Он стоял на вздутии центральной части корпуса и стучал пальцем в стекло. Поначалу я видел только этот мерно двигающийся абсурдно увеличенный палец. Немного не хватило, чтобы я рассмеялся! Но я не сделал этого. Вовремя опомнился. И осознал, что если он выбрал такой способ установления контакта со мной, то сделал это ради шутки.

Не дожидаясь, когда автомат даст сигнал о прекращении подачи кислорода, я открыл люк.

Он стоял прямо передо мной, наклонившись, с головой, втянутой в плечи. Окинул меня внимательным взглядом, потом повернулся и сделал знак следовать за ним. Сам медленно двинулся вперед, осторожно, высоко поднимая колени, словно шел вброд по незнакомой разлившейся воде.

Невольно я начал повторять его движения. Миновали добрых полторы минуты, прежде чем мы достигли края глыбы. Если бы за этим краем сидела мышь, ни один звук не предупредил бы ее о нашем приближении.

Море посветлело. Ясно были видны розоватые полосы ветра на его поверхности. Одна из них охватывала сужающейся дугой низкую бочковатую конструкцию, торчащую на расстоянии около двухсот метров от берега.

Машинально я оглянулся на Моту. Он стал на колени в углублении, закрытом со стороны пляжа естественной насыпью и всматривался в станцию. Его лицо приобрело незнакомое мне выражение. Он прищурил глаза, его губы сошлись в узкую щель. Десять лет — это порядочное время! Можно научиться называть домом такую металлическую коробку. И даже здесь… Или именно здесь…

Я присмотрелся внимательней. Станция не принимала сплющенный тор. Я знал, что его диаметр превышает сорок метров, хотя сейчас в перспективе, наполненной темно-фиолетовым светом, строение казалось намного меньше. Прямо над поверхностью моря, его опоясывал узкий помост, разновидность галерейки, окруженной низкой балюстрадой. Кроме этого, стены конструкции были гладкими и глухими. Ее приоткрывала слегка выпуклая плита, увенчанная тарелками антенн. Прямо перед нашим наблюдательным пунктом чернел овал открытого сейчас люка.

Я пробежал взглядом по пространству, отделяющему базу от суши, и мое внимание привлек какой-то бесформенный силуэт, неподвижно лежащий на пляже в двух-трех метрах от берега. На первый взгляд могло бы показаться, что кто-то бросил там большой и не слишком плотно набитый мешок. Но это был не мешок.

Дрожь пробежала по моей спине. Медленно перенес я взгляд на Моту и понял, что он с первой минуты смотрел именно на эту темную точку на плаже. Не о базе он думал, стискивая губы, словно боясь слов, которые могли выдать его чувства.

Шли секунды. Мы не двигались, молчащие, укрытые в мелком углублении, по видимости — в безопасности, не видимые ни с моря, ни с суши. Могли бы торчать так день и даже дольше. Если бы именно в этом состояло наше задание. И если бы не Фрос.

Я услышал легкий, подавленный вздох.

Мота отступил на шаг ниже, припал к скале и начал ее обходить.

Скоро перед нами вырос угловатый корпус трансера, и только тогда до меня дошло, что ночь была уже за нами.

Равнина, которую мы прошли вчера, пешком, яснела солнечным блеском, если считать за таковой фиолетовый полусвет, наполняющий огромность сферического пространства планеты.

Мота задержался только на несколько минут. Он окинул взглядом темный панцирь машины, кивнул головой, словно хотел сказать, что все в порядке, и быстрым шагом пошел вниз по склону. Прошел с десяток метров, потом пустился бегом.

Сто, двести, триста метров!

Пот стекал мне в глаза, баллоны невыносимо били по спине, башмаки были такими тяжелыми, словно грунт под ними превратился в болото. По седловине, между двумя взгорьями, отдаленная на каких-нибудь пол километра от места, где мы остановили машину, была вот-вот. Мота замедлил бег. Некоторое время он еще поспешно взбирался, как бегун, который уже дойдя до финишной прямой должен еще погасить инерцию, после чего остановился. Выпрямился и оглянулся на меня. Я подошел и тоже остановился. Несколько секунд мы тяжело и глубоко дышали. Наконец, Мота повернулся в сторону седловины и мотнул головой. Я кивнул, подтянул ремни снаряжения и не спеша двинулся под гору. Через несколько шагов я положил ладонь на рукоять излучателя и сгорбился. Еще два-три метра — и из-за широкой гряды показались контуры станции.

Она находилась сейчас сбоку и чуть ближе к суши. Мешковатый силуэт на пляже был невидим, его закрывали низкие широкие холмики, рассиданные по прибрежной равнине.

Осторожно, чуть не ползком, мы все время, прикрытые склонами, подходили к пляжу.

Наконец, мы достигли места, с которого открывался вид на предполье нашего старого наблюдательского пункта.

Я остановился. Мота подполз ближе и тоже замер.

Мешковатый предмет, лежавший на гальке, внезапно ожил.

Я увидел очертания головы с различимым белым пятном лица. Что-то стиснуло мне горло. В тот же самый момент я почувствовал ладонь Моты у себя на плече.

Я повернул было голову, но меня удержало уловленное краем глаза движение в океане.

Да, это был человек! Человек? Это существо, медленно поднимающееся из воды, без скафандра, без шлема, хотя бы обычной маски ныряльщика, словно для того, чтобы зачерпнуть в легкий глоток чистой двуокиси углерода? Человек?

Я услышал далекий, приглушенный голос. И ответил другой. Человек на пляже снова шевельнулся. Он сел с ногами, неуклюже выброшенными перед собой. И ждал. Тот, в море, заторопился. Он уже шел на мелководье, показывая лишенные обуви и покрытые какой-то белой субстанцией ступни. Он покачнулся раз, второй, споткнулся и приостановился, чтобы вернуть равновесие. Ожидавший поднялся на локтях. Несколько секунд он балансировал, словно борясь с тяжестью собственного тела, потом снова упал на гальку. Тот, в море, увидев это, припустил бегом. Несколько секунд из-под его ног летели еще брызги воды, потом он выбрался на пляж.

— Вперед, — услышал я, и прежде, чем успел подумать, увидел, что Мота, сжимая ладонь на рукояти излучателя, бежит в сторону чужаков. Я двинулся за ним и, только оставив за собой несколько десятков метров, увидел силуэт третьего обитателя станции.

Он стоял на окружающем ее подножии карниза и, наклонившись через балюстраду, смотрел в направлении берега. Его голова находилась в продолговатом белом шлеме, внизу переходящий в свободный, как бы слишком просторный скафандр. В какой-то момент он шевельнулся. Я уловил легкий блеск. Подумалось, что забава становится опасной, и я ускорил шаг, чтобы догнать Моту. Но ничего не произошло, только микрофон принес странно искаженные голоса, словно бы далекий зов. Слишком поздно.