Я понимал. Я понимал также, что это означает выключение тысячи секций, перепрограммирование информационных узлов. Никак не меньше месяца работы. И все только для того, чтобы поиграть с пантоматом в жмурки. И выиграть.
      - Согласен, - сказал я.
      - Подбери людей, - мягко проговорил Корин. - Ты не сможешь работать без отдыха. Спятишь окончательно, - улыбнулся он. - Кроме того, выиграешь во времени. Сможешь ознакомиться с предпосылками, которые мы имели в виду, приступая к операции "Вечность"...
      В его голосе прозвучала ирония. С меня будто камень свалился. Норин снова был Норином. Я посмотрел на эмблему Комплекса у него на рукаве и вдруг меня осенило:
      - Подходит, - сказал я с деланным равнодушием. - А там подам заявление о переводе. В Третий...
      Он застыл. Несколько секунд смотрел на меня, потом заложил руки за спину, выпрямился и сказал:
      - С тобой невозможно разговаривать. Во всяком случае, сегодня. Иди.
      - Пойду, - ответил я, улыбнувшись. - Но от этого ничего не изменится.
      В комплексе так называемого Третьего Пояса не было постоянного персонала. Туда направляли добровольцев из сотрудников первых двух. Это был внесистемный пояс. Давно шли разговоры об экспедициях за пределы орбиты Трансплутона, возникла даже теория "планет-заменителей", но, хотя всем было ясно, что человек рано или поздно доберется и до звезд, никто особенно не спешил. В контакт с иной галактической цивилизацией, тот Контакт, который превратился в религию прошлых столетий, не играли теперь даже дети. Земля высылала патрули, испытывала различные комбинации ракетных двигателей, исследовала влияние сверхсветовых скоростей на организм человека - основательно, не спеша. Тех, кто проводил эксперименты на многочисленных базах Третьего Пояса, считали чуть ли не смертниками. Вот это мне подходит. И как я раньше не подумал!
      - Кстати, о Фине, - неожиданно сказал Норин, когда я уже стоял в дверях. - Загляни ко мне, как только закончишь там, на Тихом. Я все-таки хотел бы...
      - До свидания, - процедил я сквозь зубы и закрыл за собой дверь.
      Уже шагая по коридору, я подумал, что Норин намеревался сказать что-то другое. Тем более следовало закончить беседу, пока не поздно. Я знал одно: много воды утечет, прежде чем они снова увидят меня здесь.
      Я работал пять недель и ни разу не высунул носа за пределы белого купола, торчавшего, словно гигантский айсберг, из вод Тихого океана неподалеку от островов Гилберта. Главная диспетчерская Центра всемирной сети связи - так это называлось. Я не знал, спокойно ли море и льет ли дождь. Отпустил бороду. С теми несчастными, на которых пал мой выбор, перекинулся, может, десятком фраз.
      На тридцать шестой день работы в три часа дня по местному времени холл опустел. Остановились катушки с магнитолентами. Замолкли реле. Я остался один и впервые за много дней услышал доносившийся снаружи шум ветра. Откинул спинку кресла почти горизонтально и на несколько секунд закрыл глаза. Потом еще раз взглянул на прозрачную панель ближайшего пульта. Там виднелась узкая полоска пленки. Значит, конец.
      Одна-единственная формула. То, что, вообще говоря, было известно с самого начала. Искажения возникали на вспомогательных выходах центрального пантомата. Земные и орбитальные узлы связи, станции трансформации, системы накопления были здесь ни при чем.
      Я подготовил краткий комментарий и продиктовал рапорт. Все. Теперь действительно конец.
      Медленно, не торопясь, я стал одну за другой нажимать клавиши, пока не погасли экраны и огни на пультах. Потом направился к стене, источавшей слабый золотисто-зеленый свет. Там, за низкой подковой арки размещались жилые отсеки. Миновав крошечную кабину, где лежал мой ранец и где в течение этих пяти недель мне иногда доводилось спать, я прошел по коридору и открыл люк. Светило солнце. Далекий горизонт заволокли полинявшие тучи. Ветер стих, от воды тянуло теплом, парило, как в оранжерее.
      По стальной спиральной галерейке я поднялся до середины купола. Потянуло в сон. Я сел, свесив ноги с края площадки и опершись локтями о поручень, и тупо вперился в горизонт.
      Нет, я не напрасно проторчал здесь пять недель. Правда, в просмотренных материалах не оказалось ничего, что подтверждало бы мои сомнения относительно операции "Вечность", но и ответов на свои вопросы я тоже не нашел.
      Победили сторонники генофоров. Усовершенствованная технология позволила довести размеры аппаратов до величины консервной банки. Однако и в таком виде они все еще были непомерно велики, если учесть, что в одной клетке человеческого организма содержится около миллиона генов, составленных из трех миллиардов нутаеиновых оснований. Я в который раз прочел, что набор генов имеет решающее значение при установлении свойств организма и что в них закодированы все сведения о синтезе белков, охватывающем тысячи различнейших одновременно протекающих реакций. Впрочем, размер аппаратуры практического значения не имел, поскольку было решено перейти от централизованного регионального хранения генофоров к индивидуальному, по месту жительства. Принцип процедуры остался прежним, известным мне еще до отлета на Европу. Каждый человек получал собственную копию в эмбриональном состоянии. С полной записью личности, то есть не только генетического кода, но и приобретенных свойств со всей спецификой развитого организма. Если с оригиналом препарированного, заключенного в генофор плода случалась неприятность, например он падал с сорокового этажа, взрывался на Юпитере или, наконец, умирал от старости, в дом покойного являлась техническая группа, что-то вроде былой скорой помощи, и забирала генофор. В специальном аппарате на генетическую матрицу накладывали последнюю по времени запись личности, затем все помещали в ячейку инкубатора, оттуда месяц спустя вылезал готовый человек, точь-в-точь такой, каким был до несчастного случая. Ускоренный процесс индивидуального развития протекал, разумеется, под неусыпным контролем систем стимуляторов, следящих за тем, чтобы все происходило в полном соответствии с программой. Пройдя четырнадцать скрупулезно спланированных этапов, "копия" обретала полное сознание и все то, что дает человеку чувство непрерывности существования во времени.
      Здесь напрашивалось первое сомнение. Записи, естественно, необходимо систематически дополнять, если человек не хочет после несчастного случая вылезти из инкубатора в той стадии развития, в которой он находился, скажем, в одиннадцатилетнем возрасте, и попасть прямо в объятия учительницы математики.
      Из протоколов следовало, что такая возможность существовала. В высказываниях нет-нет да и проскальзывало опасение, что-де могут найтись любители пропустить очередной сеанс записи личности, дабы возродиться порядком омоложенными. А ведь человек, воспроизведенный в ходе ускоренного развития, не помнил, ибо помнить не мог, что происходило с оригиналом между последней записью - с содержащимися в ней знаниями, эмоциями, опытом - и смертью. В случае если бы "омоложение" из-за неявки на очередной сеанс стало массовым, социальный урон, слагающийся из суммы "потерянных" для человечества знаний, опыта, мудрости отдельных индивидуумов, мог достигнуть тревожных размеров. С точки зрения общественных интересов могло оказаться, что игра в вечность стала бы, выражаясь языком экономистов, нерентабельной.
      В отчетах о заседаниях, конференциях, в разного рода публикациях я не встретил ни одного разумного предложения относительно путей предотвращения зла. Предполагалось, что проблема найдет полное освещение в разрабатываемом кодексе, положениям которого все незамедлительно и безоговорочно подчинятся. Но тогда возникал другой вопрос, столь же, если не более, тревожный. Коли все без исключения в точно установленные сроки будут являться на пункты записи, то через некоторое время планету будут заселять одни двухсотлетние старцы. В самом деле, ведь копия будет моложе оригинала всего лишь на несколько месяцев. Жить же она будет дольше, так как начнет жизнь уже в преклонном возрасте. А ведь разум человеческий, сохраняя полную ясность в течение периода, о котором наши предки не могли даже мечтать, тоже подвластен процессам - назовем это своим именем - дряхления. Значит - грядет общество почтенных старцев?
      С этим авторы проекта управились вроде бы достаточно удачно. Было принято вполне конкретное решение - установлен возрастной предел, по достижении которого дозапись личности прекращалась. Так, человек, доживший до двухсот тридцати лет, мог возродиться в лучшем случае стапятидесятилетним. Все, что он испытал позже, приходилось списать в пассив. Не думаю, чтобы кто-нибудь об этом искренне сожалел.
      Совершенно неясной, как, впрочем, я и предполагал, оставалась проблема новых поколений. В каждом тексте, каждом сообщении, да что там, в каждом докладике или выступлении подчеркивалось, что проблема рождения и воспитания детей имеет первостепенное значение для будущности мира. И если операция "Вечность" приведет к перебоям в генерации новых поколений, то уже одного этого вполне достаточно, чтобы отказаться от всей затеи целиком и полностью. Действительно, зачем нужен приток свежей крови, коли отсутствуют смены поколений? Кто-то подсчитал, что при современной организации общественной жизни Земля может безболезненно прокормить новые поколения, не отказываясь при этом от уже живущих, в течение трехсот пятидесяти лет. А потом? Казалось, современники забыли, что от ответа на этот вопрос будут зависеть не судьбы их праправнуков, а их собственная судьба. Правда, между строк просматривались намеки на то, что необходимо-де по-иному подходить к планированию семьи, что человечество достигло того уровня развития, при котором инстинкты единиц уже не могут быть определяющими. Однако намеки были столь робкими и завуалированными, что их следовало понимать скорее как проявление беспокойства, нежели продуманную концепцию. Наконец, к чему могло привести это "разумное планирование"? Кому и когда давалось бы право иметь детей? Кто и на основании чего предоставлял бы такое право?
      Особенно врезался мне в память один фильм рекламного характера, который повторялся дважды в день по телеголу: после обеда и на сон грядущий.
      В углу комнаты возникал улыбающийся молодой мужчина с мягкими чертами лица и сообщал, что сейчас расскажет о себе. Оказывается, совсем недавно он имел лишь самое элементарное представление о биологии. Так, ему было известно, что после того, как человеку удалось осуществить синтез нуклеиновых кислот, он смог проникнуть в святая святых - генетический код. Это, в свою очередь, позволило изменять процесы наследственности, предупреждать болезни и нарушения метаболизма, а также образование в организме нежелательных белков. Одновременно гигантскими шагами продвигались эксперименты над собственно генами - участками молекул (здесь красавчик беззастенчиво хватался за лежавший перед ним текст) дезоксирибонуклеиновых кислот, , содержащими набор информации, необходимой для передачи потомкам индивидуальных особенностей предка. Научились стирать целые участки генетических матриц, преобразовывать, пополнять коды. Многолетние опыты по ускорению процессов развития организма путем непосредственного воздействия на белки закончились успехом. Тогдато два молодых бионика из института психологии в Мостаре и опубликовали дневники, начинавшиеся словами,- красавчик становился серьезным и с выражением читал: "Стоило только человеку подумать о бренности бытия, как он тут же возжелал бессмертия. Эта мечта сегодня может стать действительностью..."
      Я помнил эти дневники. Тогда мне было четырнадцать. Лим, мой брат, вернулся домой с подбитым глазом, пояснив, что хотел проверить, бессмертен ли его дружок по школе, крупный дока в биологии.
      Рассказчик, продолжая дарить улыбки, сообщал, что появился на свет как раз в день издания дневников. Жизнь его шла нормальным образом. Лучшие в мире родители, школа, институт, стажировка в Центральном управлении полеводства в Сахаре. Женился на рижанке. Они вместе работали, через два года после свадьбы у них родился сын.
      Тут красавчик уменьшался в размерах и перед зрителем вырастала вилла в окружении пиний. На заднем плане - горы, слева - озеро. У причала покачивается яхта. Перед домом, в тени, меж ярких креслиц резвится счастливое семейство. Казалось, они всю жизнь ничем иным и не занимаются. Спустя некоторое время хозяин дома встает и, демонстративно взглянув на стилизованные часы, украшающие фасад виллы, голосом, предвещающим катастрофу, сообщает, что ему пора на очередную инспекцию гидропонических полей или чего-то там еще, а жена тоже вот-вот запрется в домашней лаборатории.
      Действительно, стоило мужу покинуть экран, как мальчика отвели в виллу, а мать семейства скрылась в пристройке, напоминавшей небольшой планетарий. Прошло несколько секунд, понадобившихся композитору на то, чтобы накачать зрителей предчувствием надвигающейся беды, и из пристройки вырвался столб огня.
      Рассказчик появился снова. Он был серьезен. Всего лишь серьезен. Оказывается, его благоверная перепутала склянки и не смогла остановить начавшуюся реакцию. Щебень и кучка пепла - вот все, что осталось от лаборатории. Трагедия!
      Трагедия? Ничего подобного! Конечно, когда-то, в седой древности это действительно было трагедией. А сейчас? Ну, разумеется, некоторое сожаление по поводу мгновенных страданий супруги. Однако никто, будучи в здравом уме, не впадает из-за этого в отчаяние. Ибо...
      Экран переносил зрителей в дом. Появилась то ли кладовая, то ли чуланчик. Бронированные двери полуоткрыты. В глубине три небольших цилиндрика и столько же ящичков покрупнее, снабженных перфорированными этикетками.
      "Генофоры!" - патетически восклицал красавчик. Вот что подчинило человеку время! Вот что изгнало из жизни призрак смерти! Трагедия превратилась в небольшую неприятность, потому что родители перепутавшей склянки жены воспользовались достижением эпохи и своевременно подготовили дубликат дочери.
      Последнее, конечно, было очевидной ложью, так как генофоры вошли в обиход лишь в последние месяцы... Но не в этом дело.
      Тут начиналась наукообразная лекция, сопровождаемая иллюстрацией камеры возрождения, где яйцеклетка, взятая от матери, соединялась с семенем отца.
      Перед моим отлетом много писалось о синтетических матках, созданных, как тогда говорили, на основе промежуточных моделей. Видно, с тех пор кое-что изменилось. Теперь, вторично выращиваемый человек получал что-то непосредственно от своих родителей.
      Акт второй операции "Вечность" в изложении лучезарно улыбающегося рассказчика разыгрался непосредственно вслед за первым. Еще до истечения тридцати восьми часов, то есть до первого деления, клетку помещали в генофор. Здесь на слившиеся данные тестя и тещи накладывали программу выращивания зрелого человека. Программа, разумеется, была списана с дочки, то бишь жены красавчика, не пропустившей ни одного сеанса записи личности.
      Сама запись хранилась в тех самых "ящичках", что стояли в чулане рядом с генофорами. Обновление записи осуществлялось в два этапа. На первом пополняли субъективные, точнее, эмоциональные факторы, для чего, в частности, использовалась система универсальных тестов. Система была оформлена в виде анкеты, и лишь после того, как я впервые просмотрел этот рекламный трюк, до меня дошло, в чем был смысл моей "беседы" с техником, когда я лежал, засунув голову в паутину проводов, моделирующих информативные цепи мозга.
      По прошествии нескольких недель человек вновь обращался в специальную лабораторию, где осуществлялась вторая запись. Набор тестов принципиально не отличался от предыдущего, гораздо важнее был сам факт перемещения во времени, благодаря чему запись становилась как бы стереотемпоральной. Только теперь хранившееся в ящичках статическое сознание обретало свойство процесса, каковым оно является в действительности, и в таком виде дополняло модель, заданную препарированной ранее генетической информацией.
      Храня в чулане зародыш второй жены, вернее, дубликат первой, не перестававший сладко улыбаться муж уверенно смотрел в будущее. Катастрофу он воспринял как досадный эпизод и тут же отправился за генофорами. Биотехники из "скорой помощи" переправили стеклянный цилиндр, содержавший плазму с оттиском сознания неловкой экспериментаторши, в ближайший "пункт по возрождению личностей" - станцию реанимации, как ее называли. Там, пояснил красавчик, под определенным воздействием свершался ускоренный процесс развития личности. Ускоренный, но отнюдь не мгновенный. Готовая жена выходила из расписанной веселенькими цветоч ками аппаратуры примерно через три недели.
      Рассказчик, источая сияние, сообщал, что последняя стадия операции "Вечность" так и осталась бы в теории, если бы стимулирующую аппаратуру программировали люди. Но это делали могучие системы компьютеров, производившие миллиарды многоэтажных построений, чтобы заставить аппаратуру действовать в абсолютном соответствии с пожеланиями заказчиков. Сие означало также управление процессом личного развития, при котором весь путь зародыша - от генетической информации, через синтез сознания и до выхода готового продукта на свет божий - был абсолютно точным воспроизведением жизненного пути, пройденного в реальности оригиналом.
      Три недели ожидания, казалось, не особенно тяготили красавчика. Он по-прежнему возился с чадом, выезжал на инспекции, даже отремонтировал пристройку, чтобы жене снова было где перепутывать склянки. Я заметил только, что часы, украшавшие фасад виллы, показывают тот же самый час. Вероятно, остановились в момент катастрофы. А может, помреж прохлопал.
      Все кончалось, как и следовало ожидать, умилительной сценой встречи восставшей из пепла хозяйки дома. Светило солнце, на клумбах благоухали розы, над озером плыли пушистые облака. Мальчик сказал: "Мама, если ты снова куда-нибудь поедешь, возьми меня с собой", - что счастливейший из супругов сопроводил блеском рекламно надраенных зубов.
      Я проснулся от холода. Шея занемела. Прошло несколько минут, прежде чем я смог оторваться от поручня и выпрямить спину.
      Граница между океаном и небом стерлась. Было почти темно. Только внизу, на волнах, мигали отраженные лампочки, светившие над галерейкой. Но на востоке небо уже начинало розоветь. Я проспал целую ночь.
      Медленно, словно поднимал сосуд из тончайшего стекла, я встал и, держась за поручни, направился к люку. Было четыре с минутами. Через два часа за мной прилетят. Здесь мне уже делать нечего.
      Впереди меня ожидал еще один сеанс записи. Если верить тому, что я прочел, ждать осталось недолго. Месяц давно прошел.
      Мне было тошно даже думать об этом. Я с трудом открыл дверь и уже в коридоре обернулся, чтобы взглянуть на море. Узкая полоса тумана на востоке отделилась от горизонта и ползла в мою сторону, словно подталкиваемая лучами солнца. Через несколько секунд серая дымка растаяла, и вдруг край купола с галерейкой и место, на котором я стоял, окрасились сочным кармином. Было в этом что-то тревожное. Меня пробрала дрожь. Я быстро закрыл дверь и направился в кабину, чтобы подготовиться к отъезду.
      3 Звонок. Я машинально нажал клавишу. Отец.
      - Узнал, что ты вернулся. Почему не пришел?
      Я молчал. Что я мог сказать? Впрочем, он и не ждал ответа.
      - Говорят, тебе уже тесно в Солнечной системе? Это верно?
      Голос отца звучал глухо. Он улыбался, но во взгляде проскальзывало напряжение.
      - Вроде того, - бросил я. - Мама знает?
      Он некоторое время смотрел на меня, потом покачал головой:
      - Я с нею не говорил. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь...
      - Каждый что-нибудь да делает, - отозвался я. - Стоит ли говорить об этом? Да еще сейчас, когда перед нами вечность? И родной сын когда-нибудь да надоест. Самая краткая разлука будет на вес золота...
      Отец принял это без улыбки.
      - Мне говорил Норин... - он замолчал и взглянул куда-то за пределы экрана.
      Да, родителям я пока не надоел.
      - Вечером приду, - пообещал я. Он вздохнул, переждал несколько секунд и кивнул.
      - Прежде загляни к родителям Фины. Они просили сказать тебе...
      - Хорошо, - горло сдавило спазма. Отец просительно улыбнулся и выключил связь.
      Времени у меня было предостаточно. Я кружил по давно знакомым зеленым закоулкам, взбирался на эстакады, по которым никто никогда не ходил, останавливался у павильонов, но города для меня не существовало. Дома, переходы, витрины - все это нисколько не изменилось за три года моего отсутствия. Я задержался у спуска на пристань, где знал каждую доску и каждый сантиметр дна. Какое-то судно выходило в море. Лиц не различишь. Кто-то махал с палубы рукой.
      Восточный район. Трудно сказать, почему он считался визитной карточкой города. Он был таким же, как и остальные, разве что немного более зеленым. Отгороженные друг от друга деревьями дома словно рассыпались посреди парка. Природа опередила здесь человека, возводящего современные, не терпящие плоскостей поселения. Уступы разноцветных крыш на крутых склонах, пастельных тонов дома взбирались один выше другого, их венчали фантастические антенны. Не по всякой из здешних крутых улочек смог бы взобраться даже портер.
      Дом Фины стоял высоко. Пешком я приходил сюда один-единственный раз, много лет назад. Когда? Я остановился, вспоминая.
      Нет, тех лет уже не вернуть. Улочка, снежно-белая стена в глубине за зеленой шпалерой деревьев, кактусы над бассейном - все это потеряло свою экзотичность и прелесть. Теперь дом был мертв, от него так и веяло холодом.
      На центральной террасе мелькнуло яркое пятно. Человек, стоявший у балюстрады, скрылся внутри дома. Послышались голоса.
      Мне вдруг почудилось, будто это все мираж. Что вне корабля, без скафандра, лишенный привычной точки опоры, я повис в пустоте.
      Ноги стали ватными. Сухие губы были, казалось, покрыты слоем соли. Я облизнул их. Больно. Тихий смех, долетевший от дома, заглушил пульс в висках.
      На террасе появилось еще одно пятно. На этот раз серое. Все верно. Сена, мать Фины, всегда носила серые платья. У нее была фигура двадцатилетней девушки. Муж не упускал случая заметить, что у него две дочери. Сейчас он стоял рядом. Губы Сены шевельнулись. Они оба улыбались. Я понимал, что происходит нечто такое, что требует от меня сосредоточенности. Чего они ожидают?
      Снова прозвучал смех. Ближе. Совсем близко. Их лица выражали интерес, радостный, доброжелательный, но именно интерес, близкий к любопытству.
      Я почувствовал тепло. Она стояла рядом и касалась кончиками пальцев моей груди. Ее дыхание согревало мне губы. Я открыл рот, силясь что-нибудь сказать, но издал только какой-то странный нечленораздельный звук и тут же пришел в себя. Лица, аллея, дом, плиты дорожки, ветви кустов - все сделалось вдруг неестественно резко очерченным. Я понял... Я знал, все это - краски, рисунок тени, последний камешек на тропинке - не забуду до конца дней своих.
      Я резко попятился. Ноги снова стали послушными. Ее рука, несуразно увеличенная, повисла в воздухе.
      - Ты меня не поцелуешь?
      Ее голос. Всегда тихий. Я любил этот голос. Я люблю его и сейчас. Но только у той, настоящей.
      - Повременю, - сказал я неожиданно для самого себя.
      - Повременишь?..
      По ее тону чувствовалось, что она еще не успела освоиться со случившимся. Но уже поняла. Глаза у нее погасли.
      - ... пока подрастешь! - крикнул я, резко повернулся и выбежал за калитку. Не знаю, каким образом я опять очутился у причала. Повалился на светлые, будто только отполированные доски и замер.
      Лежал я долго. Неожиданно в памяти всплыл улыбающийся красавчик из телефильма. Я рассмеялся - будто кто-то вытаскивал лист из-под кучи железного лома. А чем я лучше? Разыграл сцену из рекламы, отснятой по заказу конкурентов. Впрочем, нет. Разница была. Может, небольшая, но вполне ощутимая. Красавчик был фикцией, а я - нет. Тот старался сыграть свою роль как можно лучше, я же ничего не играл, хотя, может, и должен был. Я подумал о Фине. Ее не было. То, что произошло несколько минут назад, заглушило даже воспоминания. У меня отняли даже это. Даже Фину...
      - Но ты же не был отрезан от мира! - голос Норина стал почти писклявым. Он воздел руки, словно древний оратор.Послушай! Ты же знал все или почти все, прежде чем полетел туда! Мы предупредили Патта, о чем же вы говорили, когда он сменял тебя на два года раньше срока, черт побери?! А Каллен? Хотя и он тоже ничего не понимал. А может, не хотел понять? Не удивительно. А здесь? Здесь, в этом доме... Ты тоже ничего не понял? Ничего? Отец? Люди, с которыми полтора месяца просидел на Тихом?
      - Мы не разговаривали, - буркнул я. - Мы работали.
      - А я-то думал, - взорвался он, - рыбок ловили! У тебя что - не было времени сказать "доброе утро"? Ты не прочитал ни одной странички? Не смотрел ни одной передачи? Герой космоса возвращается и падает в обморок, увидев, что происходящее касается и его!
      - У тебя все? - тихо спросил я.
      Он зло взглянул на меня, но промолчал.
      - Не так давно, - выдавил я, - один из вас собирался избавить меня от сюрпризов. Не получилось. Ты в этом не виноват. Благодарю... за благие намерения.
      На лбу выступили капельки пота. Я хотел смахнуть их, но не мог шевельнуть рукой. Норин? Он делал, что мог. А что он мог в такой ситуации?.. Что мог я сам?
      Если подумать, я должен был знать, зачем иду. И я знал, знал все время, только прикидывался, будто все, касающееся Фины, есть и останется во мне и никому нет до этого дела. Объяснять ему, что после того, как Каллен сказал о несчастном случае, я ни разу, ни на мгновение не допускал мысли, что это не конец? А ведь именно так и было. Даже тот кошмарный фильм, как будто предназначенный специально для меня, ни о чем мне не сказал.
      - Ты вел себя... - неожиданно проговорил Норин, словно вспомнил о чем-то важном, - как... - он осекся, мгновение подыскивал нужные слова, потом воскликнул: - Ты подумал о ее родителях?!
      Я вздрогнул. Подумал ли? Если бы я вообще хоть о чем-нибудь думал... По крайней мере, пока не почувствовал ее прикосновения.
      - Допустим, - с трудом выговорил я, - подумал. И только о них. Им все было безразлично. Кроме ее радости, сознания, что она живет и через секунду встретится со мной...
      Голос мне отказал. Я чувствовал себя униженным собственными словами. Но сдержаться не мог. Их лица... Они радовались тому, что я вернулся, что ее успели... И сверх всего интерес: как ребенок прореагирует на принесенную игрушку. Кто должен был быть этой игрушкой? Я? Нет. В том-то и дело, что нет. Так кто же из нас?
      Родители... Они готовы были заложить душу дьяволу, лишь бы он вернул им дочь...
      Я подошел к стене и уперся лбом в холодный пластик. Довольно. Дальше некуда. Скажу ему, зачем пришел, и пропади он пропадом со своим удивлением - истинным или притворным, самоуверенностью и сочувствием к родителям Фины. А дальше что? Неважно. Сейчас это действительно не имело значения.
      Я оторвался от стены и глубоко вздохнул. Норину можно было посочувствовать. Но я не просил, чтобы он со мною нянчился.
      - Покончим с этим, - сказал я каким-то чужим голосом. Казалось, кто-то выдавливает из меня слова, выбирая те, что поближе. - Вероятно, я должен перед тобой извиниться, - я сделал шаг в его сторону, - но с этим мы немножко обождем. Короче говоря, любого, кто придет ко мне и ляпнет что-нибудь относительно "прозябания" и вечности, я выкину в окно. Я могу прожить без Центра, без полетов, но превращать себя в тысячелетний баобаб не намерен. Я считаю, что весь ваш фокус с вечностью прямиком ведет к превращению людей в абсолютно изолированные системы. Это, знаешь ли, такие штуки, которые не могут или не желают воспринимать информацию извне. Благодарю покорно. Пусть прозябают в своем вожделенном бессмертии те, кому это доставляет удовольствие. Без меня.
      - Я немного разбираюсь в системах, - спокойно сказал Норин, - и не только в абсолютно изолированных. Не паясничай!
      - Все равно, - сказал я. - Тем хуже. Бессмертие! И долго вы намереваетесь выдержать? Тысячу лет? Миллиард? И кто, собственно? Либо мы лишимся всего, что придавало нашей жизни хоть какой-то смысл, либо каждый вынужден будет создавать для себя хранилища памяти, в тысячи раз более емкие, нежели все пантоматы вместе взятые. Зачем? Ты хотя бы на мгновение задумывался?
      Он улыбнулся. Видно, решил, что худшее уже позади. Ну что ж, он был прав. Но это была его правда. И только его.
      - Из интереса, - коротко бросил он. - Этого мало?
      - Кому как, - ответил я. - Мне уже не интересно. Кстати, второй раз я с техником беседовать не стану. Можете делать что угодно, но этого ящичка в нашем доме не будет. Все.
      Он посерьезнел, взглянул на меня, насупив брови, и глухо спросил:
      - Это твое последнее слово?
      Я кивнул.
      Уходящая вдаль, как бы нехотя сужающаяся лента тахострады воочию опровергала постулат о параллельных прямых. Там, где обочины шоссе должны были пересечься, их срезала линия горизонта. Именно туда, словно в погоне за светом собственных фар, я вел машину. Только мне некого и нечего было догонять. Портер грузно покачивался, двигатель работал в полную силу, я входил в виражи на такой скорости, что меня вдавливало в стенки. Стрелка спидометра застыла на последней - красной отметке, на щитке вспыхивали и гасли огоньки, но все это не имело для меня никакого значения. Я то перелетал по виадукам фиорды, то погружался во тьму туннелей, то надо мной нависали бурые гранитные стены, то я несся по открытому пространству, залитому солнцем. Поселки оставались в стороне, тахострада проходила над соединявшими их цветными лентами эскалаторов и многополосными шоссе, по которым двигались большие тяжелые машины.
      Знакомый дорожный знак. Я, не раздумывая, взял руль на себя и, не снижая скорости, свернул вправо. Портер затрясся, казалось, теперь-то он обязательно вылетит с дороги. Но, разумеется, этого не случилось. Я снова вышел на прямую, дорога уходила вверх, увидев знакомый съезд, я притормозил и свернул. Километра через полтора боковая дорога уперлась в небольшое каменное плато, отгороженное от пропасти барьером. В углу, зажатый между замшелыми каменными глыбами, стоял розовый домик. Нигде ни души. Я выключил двигатель, оставил портер посреди дороги, подошел к обрыву, не раздумывая, перелез через барьер и оказался на узком каменном выступе над пропастью. Надо мной отвесно вздымалась двухметровая каменная стена. В тысяче метров ниже темнела вода фиорда. Правее - игрушечный макет порта и море, словно на обложке детского альбома. Вокруг - застывшие цепи гор.