– Здесь есть доктора? – спросил Месснер Гэна.
      Гэн не знал, но громко задал этот вопрос на нескольких языках.
      – Кажется, мы приглашали по крайней мере одного доктора, – сказал Рубен Иглесиас. Впрочем, усиливающаяся боль в голове не позволяла ему вспомнить это поточнее.
      В этот момент вернулась няня Эсмеральда с квадратной корзиночкой в руках. Она никогда еще не видела столько женщин в вечерних туалетах одновременно. Она была простой крестьянкой и носила в основном только форменную одежду: черную юбку и блузку с белым воротничком и манжетами, длинная коса толщиной в детский кулак извивалась по ее спине при каждом шаге. Но теперь все в комнате смотрели только на нее: как она непринужденно движется, чувствуя себя абсолютно свободной, словно ничего особенного не случилось и это был самый обычный день в ее жизни. Словно ей просто надо было кое-что починить или заштопать. Глаза ее были жгучими, подбородок горделиво приподнят. Внезапно все увидели, насколько она красива, ее красота прямо-таки освещала мраморную лестницу, по которой она шла. Гэн повторил свой вопрос о докторе, а вице-президент позвал девушку по имени: «Эсмеральда!»
      Никто из лежащих на полу руки не поднял, поэтому все решили, что докторов среди гостей нет. Но это была неправда. Доктор Гомес лежал на спине в столовой, и его жена больно впилась ему в бок своими накрашенными ногтями. Он оставил практику много лет назад и стал больничным администратором. Интересно, когда он в последний раз зашивал человека? Когда-то он специализировался в пульмонологии, так что последний раз протаскивал нитку сквозь человеческую кожу во времена своей ординатуры. В этом смысле он был не более квалифицированным, чем его жена, которая дома постоянно что-то шьет и вышивает. Еще не сделав ни единого стежка, он прекрасно видел последствия: наверняка возникнет инфекция; нужных антибиотиков под рукой не окажется; позже рану все равно придется вскрывать, выкачивать гной, зашивать заново. Он представил себе лицо вице-президента. И поежился. Ничего хорошего ждать от этого дела не приходится, ответственность возложат на него и со временем против него начнут публичную кампанию. Доктор, директор госпиталя, с большой долей вероятности убьет человека, хотя никто и не сможет сказать, что в этом есть его вина. Он почувствовал, как у него дрожат руки. Он просто лежал, а руки его дрожали. Неужели именно эти руки должны зашивать человеческое лицо? Есть ведь эта девушка, которая спускается по лестнице с корзинкой в руках и которая кажется воплощением надежды. Она ангел! Он никогда не мог найти девушек с такой приятной внешностью для работы в больнице, таких хорошеньких девушек, умеющих столь изящно носить униформу.
      – Вставай! – шипела жена над его ухом. – Или я сама подниму твою руку!
      Доктор закрыл глаза и тихонько покачивал головой, стараясь не привлекать к себе внимания. Пусть случится то, что должно случиться. Наложение шва не сможет ни спасти человека, ни убить его. Карта уже разыграна, и им ничего не остается, как только ждать исхода.
      Эсмеральда передала корзинку Иоахиму Месснеру и, стоя рядом с ним, открыла крышку, обитую с внутренней стороны розовым ситцем, из красной подушечки вынула иголку, достала моток черных ниток и вдела конец в иголку. Затем ловко разорвала нитку и сделала на конце аккуратный маленький узелок. Все мужчины, даже командиры, смотрели на нее так, словно она делала что-то сверхъестественное, такое, чего сами они никогда бы не смогли сделать. Затем она вытащила из кармана своей юбки бутылочку спирта, опустила туда иголку с ниткой и несколько раз встряхнула. Стерилизация. А ведь она была простой деревенской девушкой. Невозможно было сделать ничего более разумного. Она вытащила нитку с иголкой, держа только за узелок, и протянула их Иоахиму Месснеру.
      – Ах! – сказал он, сжав узелок между большим и указательным пальцем.
      Затем последовала небольшая дискуссия. Сперва было решено, что оба должны стоять. Затем – что вице-президенту лучше сесть, а еще через некоторое время – что ему следует лечь под настольной лампой, где светлее всего. Оба все тянули и тянули. Месснер трижды окунал руку в алкоголь. Иглесиас в глубине души предпочел бы, чтобы его снова ударили по голове дулом винтовки. Наконец он улегся на скатерть подальше от жены и детей. Месснер склонился над ним, подался вперед и, заслонив собой свет, подался назад и повернул голову вице-президента в одну сторону, потом в другую. Вице-президент попытался заставить себя думать о чем-нибудь приятном и тут же подумал об Эсмеральде. И правда, как замечательно она действовала. Может быть, это его жена ее всему научила? Рассказала про бактерии, про необходимость содержать вещи в чистоте. Как же ему повезло, что такая девушка смотрит за его детьми. Кровь из его раны больше не текла так сильно, а лишь слегка сочилась, и Месснер прекратил промокать ее салфеткой. Принимая во внимание обстоятельства, вопли громкоговорителей с улицы, вой сирен, распростертых кругом заложников, террористов, ни на минуту не выпускающих из рук оружие, можно было ожидать, что никто не проявит интереса к щеке Рубена Иглесиаса. Тем не менее присутствующие начали вытягивать шеи наподобие черепах, стремясь получше разглядеть, как иголка войдет в кожу и что из этого получится.
      – Тебе на все дается пять минут, – сказал командир Альфредо.
      Иоахим Месснер соединил левой рукой края раны, а правой вонзил в них иголку. Полагая, что быстрое движение будет менее болезненным, чем медленное, он неправильно рассчитал толщину кожи и попал иголкой в кость. Оба мужчины пронзительно взвизгнули, и Месснер поспешно вытащил иголку. Теперь надо было все начинать сначала. Кроме того, отверстие от иголки само начало кровоточить.
      Никто не просил ее помощи, но Эсмеральда тщательно вымыла руки. На ее лице появилось выражение, которое вице-президент замечал, когда она возилась с детьми. Она поняла, что у мужчин ничего не получается и что она позволила процессу зайти слишком далеко. Она взяла из рук Иоахима Месснера нитку с иголкой и снова окунула их в спирт. Месснер уступил ей с большим облегчением. Он не думал о ее намерениях или квалификации, он просто наблюдал, как она склоняется под лампой.
      Рубен Иглесиас отметил, что лицо у нее доброе и блаженное, какими бывают лица святых, хотя на самом деле она почти не улыбалась. Он с благодарностью смотрел в ее серьезные карие глаза, которые находились теперь совсем рядом с ним. Он даже не закрывал глаз, хотя испытывал к этому большое искушение. Он понимал, что вряд ли когда-нибудь еще в своей жизни увидит чужое лицо, склоненное над ним с такой сосредоточенностью и состраданием, – даже если благополучно вытерпит это испытание и доживет до ста лет. Когда иголка снова приблизилась к его ране, он даже не шелохнулся и только вдыхал аромат трав, исходивший от ее волос. Он чувствовал себя оторванной пуговицей или парой детских штанишек, которые она вечерком разложила на своих теплых коленях, чтобы заштопать. Право, не такое уж и плохое чувство. Он стал для Эсмеральды просто еще одной вещью, которая порвалась и нуждается в починке. Конечно, немножко больно. Неприятно, когда иголка проплывает мимо глаз. Неприятно, что в конце каждого стежка она делает маленькие петельки. Из-за них он чувствовал себя пойманной на крючок форелью. Но он был благодарен судьбе за то, что находится сейчас рядом с девушкой, которую он видел каждый день. Вот она сидит на газоне под деревом, играя с детьми, поит их чаем из небьющихся кружек. Марко сидит у нее на коленях, а девочки, Роза и Имельда, играют в свои куклы. Вот она вечером входит в детскую, чтобы сказать спокойной ночи, нет, водички больше пить нельзя, закрывай глазки, пора спать, спокойной ночи. Сейчас она молчит и сосредоточенно делает свое дело, но одно воспоминание о ее голосе действует на него успокоительно. И хотя ему очень больно, он понимает, что, когда все закончится, когда ее талия больше не будет касаться его бока, он будет жалеть. Вот она уже закончила и сделала последний узелок. Как будто для поцелуя, она наклонилась над ним и перекусила нитку. Ее губам пришлось коснуться шва, который только что сделали ее руки. Он услышал легкое клацанье ее зубов, звук разрываемой нити, а потом она выпрямилась и положила руку ему на голову – награда за все, что он перетерпел. Милая Эсмеральда!
      – А вы храбрый, – сказала она.
      Все, кто лежал поблизости, вздохнули с облегчением и заулыбались. Она так ловко справилась со своей работой, сделала такой аккуратный, напоминающий след трактора шов черными нитками на его лице. Сразу видно, что девушка училась шить практически с колыбели. Марко немедленно забрался к ней на руки, как только она к нему подошла. Он прижался к ее груди и удовлетворенно засопел, вдыхая ее запах. Вице-президент не двигался. Боль и удовольствие боролись в нем, и он позволил себе на минутку расслабиться. Он закрыл глаза, как будто ему дали настоящую анестезию.
      – Вы оба, – сказал командир Месснеру и Гэну, – идите ложитесь. Мы должны кое-что обсудить. – Винтовкой он указал им место на полу, не очень близко одно от другого.
      Месснер даже не пытался снова вступать в переговоры.
      – Я не лягу, – просто сказал он, хотя его усталый голос заставлял думать, что на самом деле он бы сделал это с удовольствием. – Я подожду на улице. И вернусь через час. – После этого он вежливо кивнул Гэну, открыл дверь и вышел из дома.
      Гэну захотелось сделать то же самое: просто объяснить, что он подождет на свежем воздухе, и выйти вон. Но он прекрасно понимал, что с Месснером ему не равняться. Террористы вроде бы и не держали Месснера на мушке, но, разумеется, могли бы его пристрелить, не задумываясь. Просто он держался так, словно в него целились каждый день и это ему уже изрядно надоело. А вот Гэн в отличие от Месснера чувствовал себя после операции с вице-президентом совершенно измученным. Измученным и покорным. И поэтому он беспрекословно занял свое место возле господина Осокавы.
      – Что они говорят? – тут же зашептал ему господин Осокава.
      – По-моему, они собираются освободить женщин. Это еще не решено, но такое намерение у них определенно есть. Они говорят, что нас слишком много. – Со всех сторон их окружали люди, кое-кто находился не более чем в шести сантиметрах от них. Гэну показалось, что он находится в токийском метро в восемь часов утра. Он пошевелился и слегка ослабил узел своего галстука.
      Господин Осокава закрыл глаза и почувствовал, как его теплым одеялом окутывает спокойствие.
      – Хорошо, – сказал он.
      Значит, Роксана Косс скоро будет на свободе. Как раз вовремя, чтобы петь в Аргентине. Через несколько дней все страхи для нее останутся позади, и за судьбой остальных заложников она будет следить из безопасного места, с помощью газет. Она без конца будет пересказывать всю эту историю на приемах, и толпящиеся вокруг нее люди будут удивляться и ужасаться. Люди всегда ужасаются. В Буэнос-Айресе в первую неделю она будет петь Джильду. Господину Осокаве это показалось удивительным совпадением. Она поет Джильду, а он – маленький мальчик, который приехал в Токио со своим отцом. Он смотрит на нее с высоты галерки, но все равно голос ее звучит чисто и нежно, как будто она находится совсем рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки. Ее театральные жесты, ее грим с галерки кажутся очень красивыми. Вот она поет арию вместе со своим отцом, Риголетто. Она рассказывает отцу, как она его любит, и на галерке в это время маленький Кацуми Осокава сжимает руку отца. Опера разыгрывается на гобеленовых скатертях обеденного стола, среди недопитых хрустальных бокалов, она заслоняет собой провалившееся празднование дня рождения, неудавшийся план строительства фабрики. Вот она поднимается в воздух вместе со столом, описывает круг над этой страной, а затем мягко опускается на настоящую сцену, где становится самой собой, то есть чем-то отвлеченным и прекрасным. Теперь Роксана Косс поет в сопровождении оркестра, ее поддерживают другие голоса, они поднимаются вверх, но прекрасный голос примы звучит только для Кацуми Осокавы. Ее голос вибрирует в его ушах, остается внутри его, становится его частью. Она поет партию Джильды специально для него и для тысяч других людей. Он чувствует себя анонимным, равным, любимым.
 
      В разных концах комнаты находились два священника римско-католической церкви. Монсеньор Роллан у той же самой софы, что и чета Тибо, только с другой стороны. Он думал, что лучше ему не высовываться из-за софы и вообще находиться подальше от окон на случай, если начнется стрельба. В качестве главы своей паствы он чувствовал ответственность за собственную жизнь. Католические священники очень часто становятся мишенью в политических распрях, стоит только заглянуть в газеты. Его одеяние было мокрым от пота. Смерть – это священное таинство, и час ее известен одному господу. Но у монсеньора Роллана были веские основания желать продления своей жизни. Считалось, что ему гарантировано место епископа после того, как нынешний очень дряхлый епископ Ромеро закончит свое земное существование. Ведь именно монсеньор Роллан исполняет его функции, печется об усилении и расширении влияния их церкви. Ничто в мире нельзя считать незыблемым, даже католицизм в этих измученных нуждой джунглях. Стоит только взглянуть на экспансию мормонов со всеми их деньгами и миссионерами. Что за наглость засылать своих миссионеров в католическую страну! Как будто здесь живут дикари, которые легко согласятся на любую агитацию! Монсеньор поворочался на маленькой диванной подушечке, которую он благоразумно прихватил, когда укладывался на пол, однако ноги и поясница все равно ныли от боли, и он стал думать о том, что, когда все закончится, он сперва примет горячую ванну, а потом не меньше трех дней проведет в своей мягкой постели. Разумеется, во всем можно обнаружить положительную сторону. Так, например, если террористы окажутся вменяемыми, и монсеньор будет освобожден с первой партией заложников, то это приключение, пожалуй, даже укрепит его репутацию. То обстоятельство, что он побывал в заложниках, может превратить его в святого мученика, конечно, при условии, что он выберется из переделки живым.
      Что касается другого священника, который лежал сейчас на холодном мраморном полу прихожей, то здесь была совсем другая история. Вообще-то монсеньор Роллан уже встречался с отцом Аргуэдасом, присутствуя при его рукоположении два года тому назад, но с тех пор совершенно забыл о его существовании. В этой стране не было недостатка в молодых людях, готовых посвятить себя церкви. Для него все эти местные парни с коротко остриженными черными волосами и в одинаковых грубых черных рубашках были на одно лицо, так же как дети, пришедшие к первому причастию. Монсеньор Роллан понятия не имел о том, что на приеме присутствует еще один священник, и в течение вечера ни разу его не видел. Да и как простой молодой священник мог попасть на прием к вице-президенту?
      Отцу Аргуэдасу было двадцать шесть лет, он служил в одном из самых захудалых приходов столицы, зажигал свечи, присутствовал при обряде причастия и исполнял почти все обязанности, которые должен исполнять квалифицированный алтарный служка. В те редкие моменты своей жизни, которые не были посвящены богу, то есть не заняты молитвами или общением со своей паствой, он ходил в университетскую библиотеку и слушал там оперные записи. Он спускался в подвальное помещение, садился за специально оборудованный стол и слушал пластинки через гигантские черные наушники, которые были слишком тугими и вызывали у него головную боль. Университет нельзя было отнести к числу процветающих, и опера не относилась к числу его приоритетных интересов, поэтому коллекция хранилась не в виде компакт-дисков, а в виде допотопных тяжелых пластинок. Разумеется, у него были свои пристрастия, но тем не менее отец Аргуэдас слушал все, от «Волшебной флейты» до «Хлопот на Таити». Он закрывал глаза и молча повторял про себя слова, которых не понимал. Сперва он проклинал своих предшественников, которые оставляли на пластинках отпечатки грязных пальцев, царапали их или, что самое худшее, просто крали, так что «Лулу», например, осталась без третьего акта. Но потом он напоминал себе, что он священник, и падал на цементном полу библиотечного подвала на колени.
      Очень часто, слушая оперу, он ощущал, как его душа наполняется чем-то вроде восторга. Он не мог точно назвать это чувство, но оно его беспокоило, как… желание? Или, может быть, любовь? Еще во время своих семинарских занятий он решил отказаться от оперы, как другие молодые люди отказываются от женщин. Он считал, что в подобной страсти есть нечто греховное, особенно для духовного лица. В отсутствие серьезных или хотя бы достойных исповеди грехов он вообразил, что грех оперы является его самым тяжким грехом и он должен принести эту страсть в жертву Иисусу Христу.
      – Верди или Вагнер? – спросил его голос из-за исповедальной перегородки.
      – Оба! – ответил отец Аргуэдас, но, оправившись от вызванного вопросом удивления, поправился: – Верди!
      – Ты еще молод, – сказал голос. – Приходи ко мне через двадцать лет, если, конечно, до тех пор господь не призовет меня к себе.
      Молодой священник напрягся, стараясь узнать голос. Он знал весь клир церкви Святого Петра.
      – Это грех?
      – Это не грех. Конечно, это не всегда хорошо. Но это не грех. – Голос минуту помолчал, и отец Аргуэдас пальцем ослабил давление воротничка своей рубашки, стараясь охладить вспотевшее тело. – Конечно, некоторые либретто довольно-таки… Когда слушаешь, старайся концентрироваться на музыке. Музыка – вот суть оперы.
      Отец Аргуэдас исполнил маленькую, весьма поверхностную епитимью и сверх того от радости прочитал каждую молитву три раза. Значит, ему не надо отказываться от своей любви! По существу, после этого случая он совершенно изменил отношение к опере и пришел к выводу, что такая красота не может быть не от бога. Музыка есть молитва, он теперь это знал совершенно точно, и пусть слова очень часто говорили о людских грехах, но разве сам Иисус Христос не говорил именно об этом. Когда он чувствовал, что его охватывает непонятное волнение, то просто прекращал читать либретто. В семинарии он изучал латынь, но отказался от попыток с ее помощью понимать итальянский. Чайковский в этом смысле был особенно хорош, ведь русский язык был недоступен ему совершенно. К сожалению, бывали случаи, что страсть звучала в музыке еще откровеннее, чем в словах. Незнание французского спасло молодого священника от пагубных чар «Кармен». Эта музыка навевала на него мечты. Однако он укреплял свой дух тем, что воображал, будто в любой опере все мужчины и женщины с таким благородством и мастерством поют о своей любви к богу.
      Успокоенный своим исповедником, отец Аргуэдас больше не пытался скрывать свою любовь к музыке. Казалось, никто не интересуется его увлечением, тем более что оно ни в коей мере не отвлекало его от исполнения основных жизненных обязанностей. Конечно, страна, в которой он жил, была не слишком передовой, а религия, которую он исповедовал, была не очень восприимчивой к новшествам… От современности деться было некуда. Прихожане относились к молодому священнику с большой симпатией, отмечали рвение, с которым он полировал церковные скамьи, его привычку каждое утро подолгу стоять на коленях, дожидаясь начала ранней мессы. Среди прихожан, обративших внимание на молодого священника, была женщина по имени Анна Лойя, любимая кузина жены вице-президента. Она тоже очень любила музыку и была столь великодушна, что временами одалживала отцу Аргуэдасу пластинки. Когда ее ушей достигла весть о приезде Роксаны Косс, она тут же позвонила своей кузине и спросила, нельзя ли устроить так, чтобы на приеме присутствовал один молодой священник. Разумеется, его не надо приглашать на обед. Во время обеда он может посидеть на кухне. Она будет благодарна, даже если ему разрешат посидеть на кухне или в саду во время самого выступления. Роксана Косс будет петь, ведь для него самое главное – услышать ее. Отец Аргуэдас однажды признался Анне после какой-то очень посредственной репетиции церковного хора, что никогда не слушал оперу в театре. Самая большая любовь его жизни – разумеется, после господа – воплощалась в форме черных виниловых пластинок. Более двадцати лет тому назад Анна потеряла своего первого сына. Мальчику было всего три года, когда он утонул в ирригационной канаве. У нее родились другие дети, которых она тоже очень любила, и о своей потере с тех пор она ни с кем не говорила. Только при виде отца Аргуэдаса воспоминания о первом ребенке нахлынули на нее с новой силой. Она по телефону повторила свой вопрос кузине: «Может ли отец Аргуэдас прийти и послушать Роксану Косс?»

* * *

      Ничего подобного он не мог себе даже вообразить. Этот голос казался чем-то осязаемым, видимым. Он чувствовал это, даже стоя в самом дальнем углу комнаты. Голос вибрировал в складках его сутаны, заставлял пылать щеки. Он никогда не думал, что на свете существует женщина, которая стоит к богу так близко. Ему казалось, что через нее нисходит голос самого бога. Как же сильно, думал он, должна она погрузиться в самое себя, чтобы воспроизвести этот голос. А временами ему казалось, что голос зародился в потаенных недрах земли, и лишь невероятным и постоянным напряжением собственной воли она сумела извлечь его оттуда, заставить пройти сквозь толщу скал и земную поверхность, сквозь фундамент дома и оказаться у своих ног. Проникнуть в тело, заполнить его, впитать его тепло и, излившись из белого, как лилия, горла, устремиться к господу на небеса. Это было некое таинство, и он заплакал от счастья, что ему довелось стать свидетелем подобного чуда.
      Даже теперь, после стольких часов, проведенных на мраморном полу, голос Роксаны Косс все еще звучал, жил в мозгу насквозь продрогшего отца Аргуэдаса. Если бы ему не приказали лечь, он, скорее всего, сам попросил бы об этом. Он нуждался в отдыхе и совершенно ничего не имел против мраморного пола. Этот пол заставлял его обращаться мыслями к богу. Окажись он сейчас на мягком ковре, он наверняка полностью забылся бы. Он был рад провести ночь среди воплей громкоговорителей и сирен, потому что они заставляли его бодрствовать и думать. Он был рад (хотя и попросил за это у господа прощения), что, пропустив утреннюю мессу и не выполнив своих утренних обязанностей перед паствой, смог остаться в этом доме, потому что чем дольше он здесь оставался, тем дольше длилось волшебство, словно ее голос все еще эхом отдавался в этих оклеенных обоями стенах. К тому же она и сама была здесь, лежала где-то на полу. Он не мог ее видеть, но понимал, что она не так уж далеко от него. Он молился о том, чтобы ночь прошла для нее спокойно и чтобы кто-нибудь догадался предложить ей лечь на одну из кушеток.
      Но, кроме Роксаны Косс, мысли отца Аргуэдаса занимали совсем еще юные бандиты. Многие из них сейчас стояли, прислоняясь к стенам, расставив ноги и опершись на свои винтовки. Временами их головы запрокидывались назад, и они засыпали на несколько секунд, а затем, когда их колени подгибались, вздрагивали и едва не падали на свои винтовки. Отец Аргуэдас часто выезжал вместе с полицией освидетельствовать тела самоубийц, и очень часто складывалось впечатление, что они совершили последнее в своей жизни действие именно в такой позе: нажав пальцем ноги на спусковой крючок.
      – Сын мой, – прошептал он одному из парней, который стоял на карауле в прихожей. Здесь в основном находились официанты, повара и вообще заложники низшего ранга. Отец Аргуэдас сам был молодым человеком, и ему порой было неловко называть своих прихожан «сыновьями», но этот парнишка действительно вызывал в нем отеческие чувства. Он выглядел, как его двоюродный брат, как вообще всякий мальчик, который радостно выбегает из церкви после причастия с гостией во рту. – Подойди ко мне, сын мой.
      Юноша покосился на потолок, как будто голос послышался ему во сне. Он предпочел вообще не замечать священника.
      – Сын мой, подойди ко мне, – повторил отец Аргуэдас.
      Теперь мальчик взглянул вниз, и на его лице отразилось недоумение. Как же можно не отвечать священнику? Как же можно не подойти, если он зовет?
      – Да, отец? – прошептал он.
      – Подойди сюда, – одними губами произнес священник, слегка хлопнув по полу рядом с собой, скорей даже сделав легкое движение пальцами. На мраморном полу прихожей было много места, здесь можно было свободно вытянуться.
      Парнишка испуганно оглянулся.
      – Мне нельзя, – прошептал он.
      Юный солдат-индиец говорил на северном наречии, на котором бабушка отца Аргуэдаса говорила с его матерью и тетками.
      – Не бойся, подойди ко мне, – сказал отец Аргуэдас. Нотки сочувствия явственно слышались в его голосе.
      Секунду юноша размышлял, потом поднял голову, словно изучал рисунок на потолке. Глаза его наполнились слезами, и он прикрыл веки, чтобы их удержать. Его пальцы едва заметно подрагивали на холодном стволе винтовки.
      Отец Аргуэдас заметил это. Ладно, он потом попросит юношу показать место, где можно было помолиться и отпустить грехи.
 
      У заложников было множество различных потребностей. Некоторым снова нужно было в туалет. Другим требовалось принять лекарство, и всем без исключения хотелось встать, размяться, поесть, попить воды, прополоскать рот. Беспокойство придавало людям храбрости, но более всего их ободряло то обстоятельство, что прошло уже более восемнадцати часов, а никто из них еще не умер. Заложники начинали верить, что останутся в живых. Когда человек боится за свою жизнь, другие неудобства его волнуют значительно меньше. Но когда нависшая над его жизнью опасность отступает, он чувствует себя вправе жаловаться на все остальное.
      Виктор Федоров, москвич, в конце концов не выдержал и закурил, хотя в самом начале от заложников потребовали сдать все зажигалки и спички. Он пускал дым прямо в потолок. Ему было сорок семь лет, и он курил с двенадцатилетнего возраста, даже в самые тяжелые времена, даже когда приходилось выбирать между сигаретами и хлебом.
      Командир Бенхамин указал на него пальцем, и один из его подчиненных бросился отнимать у Федорова сигарету. Но тот только глубже затягивался. Он был крупным мужчиной, и, хотя он лежал и в руках у него не было ничего, кроме сигареты, было очевидно, что просто так он не отступит.
      – Только попробуй, – сказал он солдату по-русски.
      Юный террорист, разумеется, не понявший его слов, тем не менее помедлил, не зная, как приступить к делу. Он попытался унять дрожь в руках, затем выхватил из-за пояса пистолет и направил его на живот Федорова.
      – Вот это да! – воскликнул Егор Лебедь, еще один русский, приятель Федорова. – Ты что, собираешься пристрелить человека за курево?
      Что за наслаждение эта сигарета! Во много раз приятнее курить после целого дня воздержания. Только так можно прочувствовать как следует все тонкие ароматы табака, насладиться голубоватым дымом, ощутить легкое головокружение, которое появлялось во время курения только в детстве. Одного этого было достаточно, чтобы заставить человека бросить – только ради того, чтобы потом начать заново. Федоров докурил сигарету до самого конца, она уже обжигала ему пальцы. Какая жалость! Он сел, напугав вооруженного мальчишку своими размерами, и потушил окурок о подошву своего ботинка.
      К большому удовольствию вице-президента, Федоров положил окурок в карман своего смокинга, а парень растерянно засунул пистолет обратно за пояс и скользнул прочь.
      – Я больше не выдержу это ни одной минуты! – раздался пронзительный женский крик, но когда все оглянулись кругом, то так и не поняли, кто это кричал.
      Через два часа после ухода Иоахима Месснера командир Бенхамин поднял с пола вице-президента, велел ему открыть дверь и позвать Месснера обратно.
      Неужели Месснер провел все два часа, стоя в ожидании за дверью? Его нежная кожа за это время покраснела еще сильнее.
      – Все в порядке? – спросил Месснер вице-президента по-испански, как будто все это время он упражнялся в языке.
      – Изменений очень мало, – ответил вице-президент по-английски, стараясь быть любезным. Он еще не совсем утратил ощущение того, что является хозяином дома.
      – Ваше лицо не так уж и плохо. Она хорошо справилась с этим… как это сказать… – Он попытался подобрать нужное слово. – С этим шитьем, – наконец произнес он.
      Вице-президент поднес было руку ко лбу, но Месснер удержал ее.
      – Не надо его трогать. – Он оглядел комнату. – А этот японец, он еще здесь?
      – А куда он мог деться? – спросил Иглесиас.
      Месснер снова оглядел тела под ногами, теплые и дышащие. Воистину он видал в своей жизни и худшие картины.
      – Я должен снова попросить переводчика, – обратился вице-президент к командирам, которые делали вид, что смотрят в сторону и не замечают присутствия Месснера. Потом наконец один из них поднял глаза и сделал какое-то быстрое движение бровью, что Иглесиас понял как знак одобрения: мол, вперед, действуй.
      Он не позвал Гэна, но долго обходил комнату в его поисках. Это была, во-первых, возможность размять ноги, во-вторых – произвести смотр своих гостей. На лицах большинства из них при виде вице-президента появлялось нечто среднее между гримасой отвращения и улыбкой. Из-за отсутствия льда половина его лица действительно ужасающе распухла. Шов едва не лопался от напряжения. Лед. Ему сейчас больше всего требовался не пенициллин, а лед. В доме было полно льда. На кухне стояли два морозильника бок о бок с холодильником, в подвале – еще один для всяких припасов. На кухне имелся также специальный агрегат, который целыми днями производил лед и ссыпал его в пластиковый ящик. Но вице-президент прекрасно понимал, что не пользуется расположением командиров и, рискни он попросить у них кубик льда, немедленно получит фонарь под вторым глазом. А как приятно было бы просто постоять, прижавшись к прохладной металлической поверхности морозильника! Даже льда не нужно, достаточно будет просто прижаться.
      – Монсеньор, – сказал он, обходя монсеньора Роллана. – Я очень сожалею. С вами все в порядке? Да? Хорошо, хорошо.
      Дом был замечательный, пол устилал прекрасный ковер, на котором теперь лежали его гости. Кто бы мог подумать, что в один прекрасный день он поселится в таком чудесном доме с двумя морозильниками и агрегатом для производства льда? Это было зримое выражение удачи. Отец вице-президента был носильщиком с тележкой: сперва на железнодорожном вокзале, потом в аэропорту.