Вот поэтому-то, хотя Гэн и понимал, что их ждет впереди нечто реальное и опасное, он постарался выкинуть это из головы, едва ли не в ту же самую минуту, как Месснер покинул дом. Он занялся сперва печатанием нового списка требований для командиров, а потом приготовлением обеда. Он лег спать, как обычно, и проснулся в два часа ночи, чтобы отправиться в посудную кладовку на свидание с Кармен. Там он ей все рассказал, но уже не испытывая страха и волнения, которые ощутил днем, ведь он уже владел искусством забывать.
      – Меня очень беспокоит то, что говорил Месснер, – сказал Гэн. Кармен сидела у него на коленях, обхватив руками за шею. «Беспокоит меня». Это самое сильное слово, которое он нашел.
      И Кармен, которой следовало внимательно слушать, которой следовало задавать ему вопросы о своей собственной безопасности и безопасности своих товарищей, только поцеловала его, потому что для нее самым главным делом теперь тоже стало забывание. В этом заключалась ее работа, ее обязанности. Этот поцелуй похож на озеро, глубокое и чистое, они погружаются в него и ничего не помнят.
      – Подождем, а там видно будет, – сказала Кармен. Могли ли они что-нибудь предпринять, попытаться убежать? У них для этого были все возможности: террористы стали такими расхлябанными, невнимательными. Едва ли кто-нибудь за кем-нибудь следил. Гэн запустил руки ей под рубашку, ощутил под своими пальцами ее острые лопатки.
      – Надо подумать о бегстве, – сказала она. Но полиция наверняка ее поймает, начнет мучить. Так говорили ей командиры во время тренировок. И под пытками она им расскажет все. Она уже не помнила, чего именно она не должна никому рассказывать, но смутно подозревала, что это было нечто, из-за чего могут погибнуть ее товарищи. На свете существовало только два места, где она могла спрятаться: в доме и вне дома, и еще вопрос, где ей будет безопаснее. Внутри дома, в посудной кладовке, она чувствовала себя в такой безопасности, как нигде в мире. Ей было ясно, что святая Роза Лимская живет именно в этом доме. И поэтому Кармен здесь полностью защищена. Она вознаграждена за свои молитвы с лихвой. Нельзя расставаться со своей святой. Она снова поцеловала Гэна. Все девчонки мечтают о такой любви, как у нее.
      – Надо бы обсудить это дело, – сказал Гэн. Но теперь ее рубашка уже была снята и расстелена на полу, как ковер, приглашающий их лечь. И они легли.
      – Давай обсудим, – прошептала она, блаженно закрывая глаза.
 
      Как только Роксана Косс влюбилась, она тут же влюбилась заново. Эти два переживания были абсолютно различны и вместе с тем, безусловно, связаны друг с другом – одно накладывалось на другое, – так что мысленно она не могла их разделить. Кацуми Осокава вошел в ее комнату в середине ночи и долго стоял у двери, держа ее в своих объятиях. Казалось, он явился откуда-то, где никому, кроме него, не удалось выжить, что с ним случилась авиакатастрофа, кораблекрушение, и теперь он мог думать только о том, чтобы не выпускать ее из объятий. Они ничего не могли сказать друг другу, но Роксана Косс не считала, что владение одним языком является единственным способом общения. А кроме того, что здесь можно сказать? Они понимали друг друга и так. Она прижалась к нему, обхватила руками его шею, он обнял ее за спину. Иногда она качала головой, иногда он сам покачивал ее взад-вперед. Прислушиваясь к тому, как он дышит, она подумала, что он, наверное, плачет. Она это поняла. Она сама плакала. Она плакала от облегчения, которое наступило оттого, что он находился рядом с ней в темной комнате. Такое облегчение наступает тогда, когда тебя любят и любишь сама. Они бы простояли так всю ночь, и он так и ушел бы, не сказав ни слова, если бы она не завела руку себе за спину и не ухватила бы одну из его рук, а потом не повела бы его к постели. У людей есть так много способов, чтобы разговаривать друг с другом. Он поцеловал ее, она откинулась на спину, занавески на окнах были задвинуты, в комнате стояла полная темнота.
      Утром она проснулась только на минутку, потянулась, перевернулась на бок и снова заснула. Она понятия не имела о том, сколько спала, но вдруг она услышала пение, и на секунду ее поразила мысль, что она не одна. Нет, она не была влюблена в Сесара, она была влюблена в его пение.
      Так и пошло: каждую ночь господин Осокава приходил к ней в спальню, чтобы заниматься с ней любовью, а каждое утро внизу ее ждал Сесар, чтобы заниматься с ней пением. Если у нее раньше и были другие желания, то теперь она о них совершенно забыла.
      – Дыхание, – говорила она. – Посмотри, как надо делать. – Она наполняла свои легкие воздухом, потом вдыхала еще, потом еще немного, потом задерживала дыхание. Неважно, что он не понимал ее слов. Она вставала прямо перед ним и клала руку ему на диафрагму. То, что она говорила, было абсолютно ясно. Она выталкивала из его тела весь воздух, а затем заставляла его вдыхать снова. Она пропела фразу из «Тоски», размахивая рукой, как метроном, и он повторил эту фразу за ней. Он не был студентом консерватории, который старается быть внимательным, чтобы нравиться учителям. Ему не надо было преодолевать издержки посредственного обучения, потому что он вообще никогда ничему не обучался. Он ничего не боялся. Он был мальчишкой, полным мальчишеской бравады, и годос его звучал громко и страстно. Он выводил каждую гамму, каждую мелодию так, словно пением спасал свою жизнь. Он погружался в свой собственный голос, и этот голос поражал его самого. Он бы жил и умер в джунглях, этот голос, если бы не пришла она и не принесла ему избавление.
 
      Это было замечательное время, если не считать того, что Месснер у них больше не задерживался. Он очень похудел. Одежда болталась на нем, как на вешалке. Он просто приносил в дом коробки и поспешно удалялся.
 
      Теперь уроки Сесара происходили по утрам, и, хотя он настойчиво просил всех выйти из комнаты, заложники все равно садились и слушали. Он делал столь быстрые успехи, что даже другие террористы пришли к выводу, что слушать его гораздо интереснее, чем смотреть телевизор. Его пение уже не было похоже на пение Роксаны Косс. Он обрел свой собственный тембр. Каждое утро он разворачивал перед слушателями свой голос, как редкий драгоценный веер: чем больше слушаешь, тем изысканнее он становится. Собравшиеся в гостиной всегда могли рассчитывать на то, что сегодня он обязательно будет петь лучше, чем вчера. И здесь заключалось самое удивительное. Он, по-видимому, был весьма далек от пределов своих возможностей. Он пел с чувством, постепенно переходившим в безудержную страсть. Казалось совершенно невероятным, что таким голосом обладает такой ничем не примечательный паренек. Он все еще не знал, куда девать свои руки.
      Когда Сесар взял финальную ноту, присутствующие прямо-таки охрипли от восторженных криков, они топали ногами, свистели. «Браво, Сесар!» – кричали заложники и террористы. Он стал их общим достоянием. В доме не осталось ни одного человека, мужчины или женщины, кто не был уверен в его великом будущем.
      Тибо наклонился и прошептал в самое ухо вице-президента:
      – Можно только удивляться, как это наша дива такое терпит?
      – Как видите, мужественно, – ответил ему Рубен тоже шепотом, потом вложил в рот два пальца и громко свистнул.
      Сесар пару раз нервно поклонился и убежал, а толпа начала скандировать: «Роксана! Роксана!» Они требовали от нее пения. Она мотала головой, но ее не оставляли в покое. Только еще громче кричали. Подходя к роялю, она смеялась. Да и кого же не развеселит такая музыка? Она подняла руки, стараясь всех успокоить.
      – Только что-нибудь одно! – сказала она. – Я не могу соревноваться с тем, что вы только что слышали. – Она наклонилась к Като и что-то прошептала ему в ухо. Он кивнул. Что она могла ему шепнуть? Ведь он не понимал ее языка.
      Като заиграл музыку из «Севильского цирюльника» для фортепиано, его пальцы весело и так стремительно бегали по клавишам, как будто те обжигали его. На протяжении этих долгих месяцев она порой тосковала по оркестру, по этой плотной и упругой массе скрипок между ней и зрительным залом, но сейчас она о нем не вспомнила. Она кинулась в музыку, как в холодный источник во время жаркого дня. Казалось, музыка была написана специально для нее. Казалось, Россини и нужно было исполнять под аккомпанемент рояля. Что бы там ни шептали, она вступила в это соревнование и сумела победить. Ее голос выводил сладчайшие нюансы, трелью разливался на самых высоких нотах, и когда она брала эти ноты, то кокетливо упирала руки в бока и чуть покачивала бедрами, победно и плутовато улыбаясь аудитории. Безусловно, она была прекрасной актрисой. Сесару придется еще долго учиться этому мастерству. «Я так капризна и своенравна, и столько хитростей к услугам есть моим…» Слушатели выли от восторга. О, эти высокие ноты, эта невероятная голосовая акробатика, которая словно и не стоила ей никаких усилий. Приведя их в состояние полного исступления, она выбросила вверх руки и скомандовала: «Все в сад, быстро!» И даже те, кто не понял, что она сказала, покорно подчинились ее команде и вместе с остальными вышли из дома навстречу солнечным лучам.
      Господин Осокава смеялся и целовал ее в щеку. Кто бы мог поверить, что на свете существует такая женщина? Он отправился на кухню, чтобы приготовить ей чашку чая, а Сесар сел рядом с ней у рояля, надеясь, что его урок возобновится теперь, когда все удалились.
      Все остальные пошли играть в футбол или просто посидеть на травке и понаблюдать за матчем. Рубен уговорил командиров разрешить ему взять лопату и маленькие грабли из садового сарая и теперь с энтузиазмом вскапывал цветочные грядки, которые до этого методично прополол, вернув им прежние очертания. Он попросил Ишмаэля ему помочь. Тот не возражал, ведь он никогда не любил играть в футбол. Рубен вручил ему серебряную сервировочную вилку, с помощью которой он тоже мог копать.
      – Мой отец прекрасно обращался с растениями, – рассказывал ему Рубен. – У него был настоящий талант. Он мог просто сказать растениям несколько добрых слов, и они росли как на дрожжах. Он тоже хотел стать фермером, как и мой дед, но засуха все погубила. – Рубен передернул плечами и воткнул лопату в твердую почву.
      – Он бы гордился нами теперь, – поддакнул ему Ишмаэль.
      Парни, которые сегодня несли вахту, забрались на поросший плющом пригорок в углу двора, а потом, побросав оружие у стены, присоединились к игре. Бегуны тоже решили для разнообразия побегать с мячом по полю. Музыка все еще звучала у них в головах, и хотя они не могли ее напеть, гоняли мяч в ее ритме. Беатрис перехватила мяч у Тибо и удачным ударом отослала его Хесусу. Тот метким ударом пустил его прямо между двух стульев, изображающих ворота. Командиры скандировали: «Гол! Гол!» В последние месяцы листва на деревьях пышно разрослась, но, несмотря на густую тень, света кругом было предостаточно. Время подходило к обеду. Като тоже покинул свое место у рояля и, выйдя на свежий воздух, устроился на траве возле Гэна. Слышались удары мяча и выкрики: «Хильберто! Франсиско! Пако!»
      Когда Роксана пронзительно вскрикнула, то это произошло потому, что она внезапно увидела в комнате незнакомого мужчину. Ее напугала не военная форма или оружие в руках – она к этому привыкла, – а его походка, стремительность его движений. Он шел так, словно ни одна стена на свете не могла его остановить. Какие бы ни были у него намерения, ясно было, что он их исполнит: ни ее слова, ни пение не значили для него ничего. Сесар вскочил на ноги, но был застрелен прежде, чем успел спрятаться за какой-нибудь преградой. Он упал ничком, не заслонившись руками, не вскрикнув. Роксана рухнула на колени у рояля и громко заголосила. Она подползла к Сесару, которого считала величайшим талантом своего времени, и закрыла его своим телом, как будто с ним могло случиться что-нибудь еще. Она чувствовала, как его теплая кровь пропитывает ее рубашку, струится по ее коже. Она приподняла руками его голову и начала целовать.
      После первого выстрела незнакомый мужчина, казалось, начал делиться, сперва на две, на четыре, восемь, шестнадцать, тридцать две, шестьдесят четыре части. С каждым хлопком мужчин становилось все больше, они заполнили собой весь дом, прыгали в окна, врывались сквозь двери в сад. Никто не понял, откуда они взялись: они вдруг оказались буквально повсюду. Их башмаки, казалось, расколют дом на части, проломят все препятствия. Они заполонили собой футбольное поле, не дав мячу даже докатиться до следующего игрока. Ружья стреляли беспрестанно, и уже невозможно было сказать, пытался ли кто-нибудь из террористов открывать ответную пальбу или они не успели сделать ни одного выстрела. Все произошло в одну секунду, и за эту секунду весь забытый было мир вступил в свои права. Мужчины что-то кричали, но от нарастающего шума в ушах, от оглушительной стрельбы, от болезненного фонтана адреналина в крови Гэн ничего не мог понять. Он видел, как командир Бенхамин обернулся и посмотрел на стену, как бы оценивая ее высоту, а затем упал, сраженный выстрелом. Пуля попала ему как раз в ту часть головы, где был лишай. Этот выстрел оборвал не только его жизнь, но и жизнь его брата Луиса, которого в скором времени вытащили из тюрьмы и тоже расстреляли за участие в заговоре. Командир Альфредо тоже упал. Умберто, Игнасио, Гвадалупе лежали мертвые. Лотар Фалькен поднял руки вверх, отец Аргуэдас тоже. Бернардо, Серхио и Беатрис тоже подняли руки вверх. «Приехали!» – сказал Лотар по-немецки, но переводчика рядом не оказалось. Немецкий язык теперь явно был ни к чему. Командир Гектор тоже начал поднимать вверх руки, но не успел донести их даже до подбородка.
      Незнакомцы разбили группу на части, как будто знали каждого лично. Они, не колеблясь ни секунды, одних отталкивали в сторону, других пинками выстраивали в очередь и загоняли за дом, откуда слышалась беспрерывная пальба. Заложников и террористов явно было меньше, чем истраченных патронов. Даже если незнакомцы намеревались вогнать в каждого человека по сто пуль, все равно им вряд ли требовалось производить такое количество выстрелов. Ренато катался по земле и верещал, как раненое животное. Двое мужчин подхватили его под руки и поволокли за дом. Отец Аргуэдас бросился на помощь парнишке, но тут же получил свою пулю. Он подумал, что убит, пуля задела его шею, и воззвал к господу. Оказавшись на траве, он понял, что ошибся. Он был жив. Он открыл глаза и увидел прямо перед собой Ишмаэля, своего друга, умершего не более двух минут тому назад. Над пареньком в голос плакал вице-президент, держа его голову в руках. А в руках Ишмаэля все еще оставалась вилка, с помощью которой он вскапывал грядки.
      Беатрис подняла руки как можно выше над головой, и на ее запястье сверкнули часы Гэна, пустив по стене солнечного зайчика. Вокруг нее лежали те, кого она так хорошо знала. Вот командир Гектор, лежащий на боку. Очки его разбились, рубашка превратилась в грязный ком. Вот Хильберто, которого она однажды от скуки поцеловала. Он лежал прямо на спине, раскинув руки в стороны, как будто собирался улететь. Вот кто-то еще, ужасно изуродованный. Она не могла даже опознать его. Теперь все они внушали ей страх. Ей ближе стали стреляющие незнакомцы, которые, так же как она, были живы. Она изо всех сил тянула вверх руки, как можно выше. В этом вся разница. Она будет делать то, что ей скажут, и ее пощадят. Она закрыла глаза и стала всматриваться в свои грехи, надеясь, что сможет избавиться хотя бы от некоторых из них без помощи священника. Ей казалось, что чем меньше у нее останется грехов, тем легче она станет, и незнакомцы сразу же это заметят. Но все грехи вдруг исчезли. Она всматривалась и всматривалась в темноту перед глазами, но там не осталось ни одного греха, и это ее поразило. Она услышала, как Оскар Мендоса зовет ее по имени: «Беатрис! Беатрис!» – и открыла глаза. Он бежал к ней, протягивал вперед руки. Он спешил к ней, как любовник, и она улыбнулась ему в ответ. Потом она услышала еще один выстрел, и на этот раз он повалил ее с ног. В груди ее взорвался фонтан боли и выплюнул ее из этого ужасного мира.
      Гэн видел, как упала Беатрис, и принялся звать Кармен. Где же она? Он не мог вспомнить, выходила ли она в сад. Он не видел ее нигде. Ведь она такая умная, эта Кармен. Она наверняка скрылась, если только не сделала какой-нибудь глупости. Что, если ей взбрело в голову спасать его? «Она моя жена! Она моя жена!» – начал кричать он в этом бедламе изо всех сил, потому что только так он надеялся спасти Кармен. Неважно, что он еще не просил ее выйти за него замуж, не обращался к священнику, чтобы тот благословил их брак. Она его жена в любом смысле, с какой стороны ни посмотри, и это должно ее спасти.
      Но ее уже ничего не могло спасти. Она была мертва, убита в самом начале атаки. Она находилась на кухне, собираясь отнести тарелки в посудную кладовку, когда туда вошел господин Осокава, чтобы приготовить чай. Он ей поклонился, и она, как всегда, застенчиво улыбалась. Он не успел взять в руки чайник, как раздался голос Роксаны Косс. Но не пение, а пронзительный крик, переходящий в какой-то волчий вой. Вместе, господин Осокава и Кармен, бросились к двери. Вместе они выскочили в коридор: Кармен, более молодая, оказалась впереди. Вместе они ворвались в гостиную в тот самый момент, когда человек с ружьем направил на них дуло. Роксана Косс подняла на руки тело своего ученика. Время, которое сжималось так долго, вдруг распрямилось и понеслось вперед с бешеной скоростью, как бы наверстывая упущенные события. Все произошло в одну секунду. Роксана увидела их, человек с ружьем увидел их, Кармен увидела Сесара, господин Осокава увидел Кармен и резким ударом вытолкнул ее с простреливаемого пространства перед собой. Он оказался перед ней за секунду до того, как она снова бросилась вперед, за секунду до того, как человек с ружьем, отметив ее положение впереди, отдельно от господина Осокавы, разрядил свое ружье. С шести шагов он не мог промахнуться… разве что случайно, в безумии пальбы и криков, но человек, который значился в списке спасаемых, почему-то оказался на ее месте. Один выстрел соединил их узами, которых никто не мог себе даже вообразить. Голова ее покоилась у него на плече, глаза смотрели куда-то поверх плеча.

ЭПИЛОГ