– Ну ладно, на сегодня достаточно, – сказал Бенхамин, ни к кому в особенности не обращаясь. Как только игра закончилась, шлюзы боли открылись, и она пылающим потоком заполнила его голову. Он пожал руку господину Осокаве, учтиво, но небрежно, как они всегда делали после каждой игры. Господин Осокава несколько раз поклонился, Бенхамин поклонился в ответ – дурная привычка, которую он перенял, как другие перенимают нервный тик. После этого он махнул рукой Ишмаэлю, что тот может садиться за доску.
      – Только если сеньор не возражает! – предупредил он. – Не навязывайся ему. Гэн, спросите господина Осокаву, может быть, он хочет сделать передышку и сыграть завтра?
      Но господин Осокава был не против играть с Ишмаэлем прямо сейчас, а тот уже успел удобно устроиться в теплом кресле командира Бенхамина. Он начал расставлять на доске фигуры.
      – Что у вас есть для меня? – спросил он Месснера.
      – Не больше, чем обычно. – Месснер похлопал по принесенным бумагам. Бескомпромиссное послание президента. Бескомпромиссное послание начальника полиции. – Они не уступят. Я могу вам сказать со всей ответственностью, что, по всей видимости, они сейчас еще меньше склонны к уступкам, чем раньше. Правительство вполне устраивает сложившееся положение. Люди начинают свыкаться с происходящим. Они уже ходят по соседним улицам и даже не останавливаются. – Обычно, пока Гэн переводил, он просматривал новый список требований, составленный террористами. Бывали дни, когда они даже не удосуживались его подновлять. Они просто делали копии и проставляли новые даты.
      – Ну хорошо, мы можем ждать бесконечно, они еще увидят. Мы просто гении ожидания. – Просматривая бумаги, Бенхамин слегка кивал головой. Потом он открыл маленький французский секретер, где хранил свои собственные бумаги, которые Гэн по ночам переписывал. – На этот раз вы отдадите им это.
      Месснер взял бумаги не глядя. Наверняка все то же самое. Их требования постепенно становились совершенно безрассудными: освобождение политических заключенных из других стран, людей, которых они даже не знали, раздача еды бедным, изменение избирательного законодательства. Гектор придумал такое после того, как прочел какие-то юридические книги из библиотеки вице-президента. Вместо сокращения требований отсутствие результата заставляло их просить все больше и больше. Как всегда, они сдабривали свои письма изрядной порцией угроз, обещаниями начать расстреливать заложников, однако все угрозы, условия и требованиястали для них в некотором роде уже просто риторическим приемом. Они значили не больше, чем те печати и штампы, которыми правительство обычно скрепляло свои бумаги.
      Господин Осокава разрешил Ишмаэлю ходить первым. Мальчик начал с третьей пешки. Командир Бенхамин сел рядом, чтобы наблюдать за игрой.
      – Нам надо об этом поговорить, – сказал Месснер.
      – Нам не о чем с вами говорить.
      – По-моему… – начал Месснер. Он чувствовал на себе груз ответственности. Он уже начал склоняться к мысли, что будь он умнее, то дело сдвинулось бы с мертвой точки прямо сейчас, – …вам надо кое-что обдумать.
      – Ш-ш-ш, – остановил его командир Бенхамин, приложив палец к губам. Он указал на доску: – Смотрите, он начинает.
      Месснер облокотился на стену, охваченный внезапной усталостью. Ишмаэль передумал и убрал руку с пешки.
      – Давайте я вас провожу, – предложила Роксана Месснеру.
      – Что? – встрепенулся командир Бенхамин.
      – Она сказала, что хочет проводить Месснера к двери, – перевел ему Гэн.
      Но Бенхамин уже потерял интерес к происходящему за пределами шахматной доски. Ему хотелось знать, действительно ли мальчик научился играть.
      – Расскажите же мне наконец, что они там собираются делать, – попросила Роксана, когда они спускались в холл. Гэн шел рядом, поэтому все трое говорили по-английски.
      – Не имею ни малейшего понятия.
      – Имеете наверняка! – не поверила ему Роксана.
      Он посмотрел на нее. Каждый раз, когда он на нее смотрел, то удивлялся, какая она маленькая. По вечерам, в его памяти, она казалась ему величественной, могущественной. Но вблизи она была столь крошечной, что ее легко можно было спрятать под пальто, если бы он его носил. Ее легко можно было бы пронести под мышкой. Дома, в Женеве, у него была замечательная шинель, доставшаяся ему от отца, а его отец был очень высоким человеком. Месснер иногда надевал ее, как из любви к отцу, так и из соображений практических. При ходьбе она болталась на нем, как на вешалке.
      – Я всего лишь курьер, средство связи, – сказал он. – Я приношу бумаги, уношу бумаги, удостоверяюсь, что у вас хватает масла для бутербродов. Меня ни в какие дела не посвящают.
      Роксана взяла его под руку, без всякого кокетства, а так, как героиня английского романа ХIХ века брала под руку джентльмена, отправляясь на прогулку. Сквозь рукав сорочки Месснер чувствовал тепло ее руки. Ему очень не хотелось оставлять ее в доме.
      – Пожалуйста, расскажите мне все, – зашептала она. – Я потеряла счет времени. Иногда мне кажется, что мне придется здесь жить всегда. Если бы я знала это наверняка, я бы чувствовала себя спокойной. Вы меня понимаете? Как долго это еще может продлиться, я хочу знать.
      Видеть ее каждый день, стоять возле дома на тротуаре вместе с огромной толпой и слушать ее пение, разве это не замечательно?
      – Мне кажется, – наконец выдавил из себя Месснер, – что это может продлиться еще очень долго.
      Гэн следовал за ними, как хорошо вымуштрованный дворецкий, сдержанный, но готовый к услугам по первому требованию. Он слушал. Месснер сказал: «Продлится очень долго». Он подумал о Кармен, о всех языках, которые сможет выучить за это время смышленая девушка. Для этого им и правда нужно очень много времени.
      Когда их увидел Рубен, он бросился к ним, торопясь, пока кто-нибудь из террористов его не заметил.
      – Месснер! – возгласил он. – Это просто чудо! Я вас ждал, и вот вы вышли прямо на меня! Как там наше правительство? Они еще меня не сменили?
      – Это невозможно, – заверил его Месснер. Роксана отпустила его руку и сделала шаг к Гэну. Месснеру показалось, что вокруг него сразу же стало холодно.
      – Нам нужно мыло, – быстро тараторил вице-президент. – Всякое. Банное, хозяйственное, туалетное.
      Месснер слушал его рассеянно. Ему хотелось поговорить с Роксаной еще. И Гэна им никакого не нужно: Месснер часто даже думал по-английски. Когда еще им представится случай побыть наедине!
      – Посмотрим, что я могу для вас сделать, – рассеянно пробормотал он.
      Рубен слегка опешил:
      – Я ведь не прошу ничего необычного!
      – Да-да, конечно, я принесу его завтра, – пришел в себя Месснер. Откуда вдруг в его голосе такая мягкость? Месснеру очень хотелось вернуться домой, в Швейцарию, где почтальон, ни разу с ним не встречаясь, каждый день приносил ему почту и клал ее в нужный ящик. Ему хотелось снова стать никому не нужным, незаметным, неизвестным. – Ваше лицо, кажется, совершенно зажило.
      Кажется, вице-президент и сам почувствовал неуместность своего раздражения, принимая во внимание тот груз, который приходится нести его другу, и слегка дотронулся до своего лба.
      – Никогда бы не подумал, что такое может случиться. Остался только отвратительный шрам, как вам кажется?
      – Зато он сделает вас героем! – заверил его Месснер.
      – Я скажу, что получил его от вас. – Рубен весело заглянул в водянистые глаза Месснера. – Что у нас с вами произошла драка с поножовщиной в баре.
      Месснер подошел к двери и поднял вверх руки. Беатрис и Хесус, охранявшие двери, в очередной раз тщательно осмотрели его и охлопали руками. Точно так же они поступили, когда он пришел. Он не мог понять, почему эту процедуру надо повторять не только на входе, но и на выходе. Что он мог отсюда вынести тайком?
      – Они думают, что вы можете украсть мыло, – сказал вице-президент, как будто читая его мысли. – Им непонятно, куда оно девается, ведь сами они его никогда не употребляют.
      – Марш назад на диван! – приказал ему Хесус и положил два пальца на спусковой крючок. Вице-президент был готов к подобному обращению и без дальнейших препирательств отправился назад, в гостиную. Месснер вышел из дома, ни с кем не попрощавшись.

* * *

      Роксана напряженно думала. Она думала о Месснере: ей казалось, что он предпочел бы сам оказаться заложником, чем тащить груз ответственности и быть единственным человеком в мире, кому разрешено входить и выходить из этого дома. Она думала о песнях Шуберта, об ариях Пуччини, о спектаклях, которые она уже пропустила в Аргентине, о спектаклях, которые она пропустит в Нью-Йорке. Эти спектакли требовали таких долгих предварительных переговоров и были так для нее важны, хотя раньше она об этом не задумывалась. Она думала о том, что ей петь завтра в гостиной. Снова Россини? Но больше всего она думала о господине Осокаве и о том, что с каждым днем становится все более зависимой от него. Не будь его здесь, и, казалось, она бы наверняка потеряла рассудок уже в первую неделю после захвата. Но, с другой стороны, не будь его здесь, она бы никогда не приехала в эту страну. Ее бы просто об этом никто не попросил. Ее жизнь текла бы и дальше по раз и навсегда утвержденному графику: Аргентина, Нью-Йорк, визит в Чикаго, потом снова в Италию. А теперь ее заставили притормозить, сделать паузу. Она думала о Кацуми Осокаве, который сидит у окна и слушает ее пение, и удивлялась, что возможно, оказывается, полюбить человека, с которым не можешь даже говорить. Теперь она верила, что во всем происходящем была своя скрытая причина: этот день рождения, ее приглашение и то, что они оказались теперь запертыми в одном доме, причем так надолго. А как иначе они бы встретились? Как иначе они бы могли познакомиться, принимая во внимание, что они говорят на разных языках, что они живут в разных концах мира? Для этого требовалось невероятное количество свободного времени: просто чтобы сидеть вместе и вместе ждать. Но прежде всего ей следует позаботиться о Кармен.
      – Вам ведь знакома Кармен? – обратилась она к Гэну, когда они возвращались в маленькую гостиную, чтобы досмотреть шахматную партию. Она специально остановила его посреди холла, чтобы задать этот вопрос.
      – Кармен?
      – Мне известно, что вы знаете, кто она такая. Я видела, как вы с ней разговаривали.
      – Разумеется. – Гэн почувствовал, как в груди его что-то оборвалось, и он отчаянно пытался унять сердцебиение.
      Но Роксана на него не смотрела. Ее глаза казались слегка расфокусированными, как будто она устала. Время было дневное, но она часто чувствовала себя усталой после утренних репетиций. Охранники даже разрешали ей в это время поспать. Если Кармен сейчас не на дежурстве, Роксана ее найдет, возьмет за руку и приведет к себе в спальню. Ей лучше спалось, когда рядом была Кармен. Девушка была лет на двадцать ее моложе, но в ней было что-то такое, что Роксану умиротворяло, помогало сохранять присутствие духа.
      – Милая девочка, – сказала она. – Она приносит мне по утрам завтрак. Иногда я выхожу по ночам из спальни, и она спит в холле. Но не всегда.
      Не всегда. Потому что иногда она проводит время с Гэном.
      Роксана посмотрела на него и улыбнулась.
      – Бедный Гэн, вы всегда оказываетесь в центре событий. Все секреты проходят через вас.
      – Что вы, я наверняка очень многое пропускаю.
      – Вы нужны мне, чтобы оказать некоторую услугу. Как и всем другим. Мне нужно, чтобы вы кое-что для меня сделали. – Если прав Месснер и им придется сидеть в заложниках еще очень долго, тогда она вполне заслуживает того, чего хочет попросить. Даже если в конце этого долгого ожидания их всех убьют. Ведь все только об этом и говорят: что военные их расстреляют, чтобы потом все списать на террористов. Или террористы сами их убьют в момент отчаяния (хотя в это ей верилось с трудом). Но в таком случае она заслуживает того, что хочет, еще в большей степени. А если окажется верным третий сценарий, то есть их всех освободят быстро и без вреда и все они вернутся к своей привычной жизни и забудут о своем злоключении, как о страшном сне, тогда она тем более заслуживает того, чего хочет, потому что в таком случае она вряд ли когда-нибудь снова увидит Кацуми Осокаву. – Сегодня вечером найди Кармен и скажи ей, чтобы она ночевала где-нибудь еще. Скажи ей, чтобы утром она не приносила мне завтрак. Ты сделаешь это для меня?
      Гэн молча кивнул.
      Но это еще не все. Она еще попросила не обо всем. Потому что у нее самой не было никакой возможности сказать господину Осокаве, чтобы он пришел к ней ночью. Ей хотелось пригласить его к себе в спальню, но единственный способ это сделать – попросить Гэна подойти к нему и сказать по-японски… А что, собственно, она собирается ему сказать? Что она хочет провести с ним ночь? А Гэн попросит Кармен, чтобы она нашла способ пригласить господина Осокаву наверх? А что, если их обнаружат? Что тогда случится с господином Осокавой? И с Кармен? Она оперлась о стену. Мимо прошли двое парней с автоматами, но они никогда не ругались и не пихались в ее присутствии. Когда они прошли, она глубоко вздохнула и выложила Гэну все, что было у нее на уме. Он не назвал ее сумасшедшей. Он слушал ее так, словно она просила его о самых обычных вещах, кивал головой. Может быть, у переводчиков вообще есть что-то общее с докторами, с адвокатами, со священниками. У них тоже должен быть некий кодекс чести, который удерживает их от сплетен. Но даже если она не была уверена в его лояльности по отношению к ней, она была убеждена, что он сделает все возможное, чтобы защитить господина Осокаву.
      Рубен Иглесиас вошел в комнату, которую он все еще называл маленькой гостиной, но которая теперь служила кабинетом для командиров, чтобы вытряхнуть мусор из корзин. Он ходил из комнаты в комнату с большим мусорным ведром и собирал не только то, что было специально выброшено в мусорные корзины, но и то, что валялось на полу: пластиковые бутылки, банановые корки, обрывки газет, уже просмотренных командирами. Их Рубен осторожно раскладывал по карманам, чтобы прочесть позже, ночью, при свете фонарика. Господин Осокава и Ишмаэль все еще играли в шахматы, и он минуту постоял в комнате, чтобы понаблюдать за игрой. Он очень гордился Ишмаэлем, который нравился ему гораздо больше всех остальных. Рубен купил шахматы, чтобы научить игре своего сына Марко, но до сих пор не научил, потому что считал его слишком маленьким. Командир Бенхамин сидел на софе и через некоторое время поднял глаза на вице-президента. Глаз его выглядел столь ужасно, что у Рубена перехватило дыхание.
      – Этот Ишмаэль, – сказал Бенхамин, – такой прыткий шахматист. Представьте, ведь его никто не учил игре! Он сам все понял методом наблюдения. – Успехи мальчика привели его в очень хорошее настроение. Они напомнили ему о том времени, когда он был школьным учителем.
      – Вы не могли бы выйти на минутку в холл? – сказал Рубен как можно спокойнее. – Мне надо с вами кое о чем поговорить.
      – Тогда говорите здесь.
      Рубен скосил глаза на парня, давая этим понять, что речь идет о частном мужском деле. Бенхамин вздохнул и с трудом заставил себя подняться с софы.
      – У всех проблемы, – проворчал он.
      За дверью Рубен поставил на пол мусорное ведро. Он терпеть не мог разговаривать с командирами. Каждая встреча с ними, начиная с самой первой, заканчивалась какой-нибудь неприятностью, но не может же порядочный человек спокойно смотреть на такое и молчать?
      – Так что вам от меня нужно? – спросил командир без всякого интереса.
      – Это вам нужно! – ответил Рубен. Он достал из кармана маленький флакончик с пилюлями, на котором значилось его имя. – Это антибиотик. Вы видите, мне от него стало гораздо лучше, просто поразительно. Эти пилюли остановили инфекцию на моем лице.
      – То, что хорошо для вас… – начал командир Бенхамин.
      – И для вас тоже. Там еще много. Вам хватит. Возьмите их. Вы будете удивлены, как они замечательно подействуют.
      – А вы что, доктор?
      – Не нужно быть доктором, чтобы видеть, что с вами происходит. Я вас уверяю.
      Бенхамин улыбнулся:
      – А откуда я знаю, что вы не хотите меня отравить, маленький вице-президент?
      – Да-да, – согласно закивал головой Рубен. – Я именно хочу вас отравить! Я хочу, чтобы мы умерли вместе! – Он открыл флакончик и вытряс из него одну из пилюль, затем положил ее в рот, показал командиру, что она действительно там находится, и проглотил. Потом протянул флакон Бенхамину. – Я даже не спрошу, что вы намерены с ними делать, но пусть они будут у вас.
      После этого Бенхамин вернулся к шахматной игре, а Рубен подхватил мусорное ведро и перешел в следующую комнату.
      Была суббота, но все дни были настолько похожи один на другой, что никто не вел им счет, кроме двоих: отца Аргуэдаса, который в субботу принимал исповеди, а в воскресенье собирался отслужить мессу, и Беатрис, которая считала выходные невыносимыми и бессмысленными, потому что ее любимый сериал – «История Марии» – шел только с понедельника по пятницу.
      – Ожидание – очень полезная вещь, – поучал ее командир Альфредо, который обожал красоваться и произносить глубокомысленные речи. – Оно придает предмету остроту предвкушения.
      – Я не хочу ждать! – капризно возразила Беатрис и вдруг поняла, что может прямо сейчас расплакаться от расстройства: перед ней расстилалось скучное, ничем не заполненное дневное время, абсолютно безжизненное, с какой стороны на него ни посмотри. Она уже вычистила свое оружие, прошла построение, и до вечера ей не надо было стоять в карауле. Конечно, она могла вздремнуть или полистать один из тех журналов, которые и так уже листала сотни раз, ничего в них не понимая, но сама мысль об этом показалась ей нестерпимой. Ей хотелось вырваться наконец из этого замкнутого пространства, погулять по городу, как другие девчонки, побродить по улицам, переспать с мужчиной, понюхать травку. Ей хотелось сделать хоть что-нибудь!
      – Я иду к священнику! – объявила она Альфредо, быстро отворачивая от него лицо. Плакать было строжайше запрещено. Она считала, что хуже этого ничего не может быть на свете.
      Отец Аргуэдас во время исповеди придерживался принципа: переводчик необязателен. Если человек желал исповедоваться не по-испански, отец Аргуэдас готов был просто сидеть и слушать, представляя себе, что исповедуемые грехи, проходя через него, отпускаются господом богом точно так же, как если бы он все сказанное понимал. Если исповедующийся выбирал более традиционный вариант и хотел быть понятым, священник приглашал на исповедь Гэна, если это не нарушало его расписания. Гэн превосходно справлялся со своей работой: казалось, он обладал замечательной способностью не слушать тех признаний, которые проходили через его разум, и слов, которые слетали у него с языка. Сегодня это, впрочем, было неважно, потому что Оскар Мендоса исповедовался на том языке, который был для обоих родным. Они сели лицом к лицу, отодвинув два кресла в угол столовой. Из уважения к исповеди остальные избегали заходить в столовую, если видели в ней священника, сидящего с кем-нибудь в углу. Вначале отец Аргуэдас вынашивал идею устроить что-то вроде настоящей исповедальни в гардеробной, но командиры решительно воспротивились. Все заложники должны постоянно находиться в зоне видимости.
      – Благословите меня, отец, потому что я согрешил. Прошло три недели с моей последней исповеди. Дома я хожу на исповедь каждую неделю, я вас уверяю, но здесь, в наших теперешних обстоятельствах, нет даже реальной возможности согрешить. Ни тебе спиртных напитков, ни азартных игр, и только три женщины. Даже с самим собой почти невозможно согрешить. Совершенно никакой частной жизни.
      – Это вознаграждение за наши испытания.
      Мендоса согласно кивнул, хотя он едва ли смотрел на дело таким образом.
      – Видите ли, меня здесь посещают сны. Как вы думаете, отец, могут ли сны быть грехом?
      Священник пожал плечами. Он обожал исповеди, возможность поговорить с людьми и, быть может, освободить их от тяжелой ноши. Количество исповедей, которые ему разрешили принять, исчислялось пальцами на одной руке. А теперь выдавались дни, когда люди к нему становились в очередь, чтобы исповедаться. Конечно, будь его воля, он бы предпочел большее количество грехов, просто чтобы люди оставались с ним подольше.
      – Сны являются продуктом подсознания. Это темная территория. Но все равно, мне кажется, будет лучше, если вы мне все расскажете. Может быть, я смогу вам помочь.
      В столовую заглянула Беатрис, в ее тяжелых волосах вспыхнул свет.
      – Вы уже закончили? – спросила она.
      – Нет еще, – ответил священник.
      – А скоро?
      – Иди и пока поиграй. Я приму тебя следующей.
      «Поиграй»! Он что, считает ее ребенком? Она взглянула на часы Гэна. Семнадцать минут второго. Теперь она изучила часы досконально, хотя они ее немного и тяготили. Она не могла прожить трех минут без того, чтобы на них не взглянуть, хотя и старалась изо всех сил не обращать на них внимания. Она легла на маленький красный коврик перед дверью в столовую, откуда отец Аргуэдас не мог ее видеть, а она, в свою очередь, прекрасно слышала все, что говорилось на исповеди. Она сунула кончик косы в рот и начала его сосать. Голос Оскара Мендосы был таким же мощным, как и его плечи, и ей не приходилось напрягать слух даже тогда, когда он шептал.
      – Каждую ночь более или менее один и тот же сон. – Оскар Мендоса запнулся, не совсем уверенный, что хочет говорить о столь ужасных вещах со столь молодым священником. – В нем происходит ужасное насилие.
      – Против наших захватчиков? – спокойно спросил отец Аргуэдас.
      Беатрис насторожилась на своем коврике.
      – Нет-нет, ничего подобного, – равнодушно ответил Мендоса. – Я, разумеется, желаю, чтобы они наконец оставили нас в покое, но никакого реального насилия против них я во сне не совершаю. По крайней мере, как правило. Нет-нет, мои сны всегда касаются моих дочерей. Я возвращаюсь домой после этой заварушки. Я сбежал, или меня освободили, это в разных снах варьируется. И вижу, что в моем доме полно молодых людей. Как будто мой дом стал закрытым мужским учебным заведением. Молодые люди разного возраста и роста, со светлой кожей, с темной кожей, толстые, худые. Они везде. Они едят продукты из моего холодильника и курят сигареты на моем балконе. В ванной они бреются моей бритвой. Когда я прохожу мимо, они смотрят на меня совершенно равнодушно, как будто мой приход их вообще не волнует, и продолжают заниматься своим делом. Но не это самое ужасное. Эти молодые люди, то есть то, что они делают… они… они познают моих дочерей. Они стоят в очереди перед их спальнями, представьте – перед спальнями моих маленьких дочерей! Это ужасный сон, отец. Из-за дверей я временами слышу смех, временами всхлипывания, и тут я начинаю убивать этих мальчишек, один за другим. Я хожу по дому и переламываю их, как спички. Они даже не сопротивляются, не отступают. Они смотрят на меня удивленными глазами, пока я отвинчиваю им шеи своими руками. – Руки Мендосы тряслись, и он засунул сложенные вместе ладони между колен.
      Беатрис решила осторожно заглянуть в столовую, чтобы посмотреть, не плачет ли этот большой человек. Ей показалось, что у него дрожит голос. Так вот какие вещи снятся другим людям! Неужели они всегда исповедуются в такой ерунде? Она посмотрела на часы: час двадцать.
      – Ах, Оскар, Оскар, – сказал отец Аргуэдас. – Это просто высокое давление. И никакой не грех. Мы молимся о том, чтобы в наши головы не закрадывались дурные мысли, но иногда они закрадываются, и тут мы ничего не можем поделать.
      – Но иногда мне все это представляется очень реальным, – сказал Оскар и добавил нерешительно: – В этих снах я не чувствую себя несчастным. Меня обуревает гнев, но убивать мне очень нравится.
      Последняя информация насторожила отца Аргуэдаса.
      – Над этим надо хорошенько подумать, – сказал он. – Молись господу, проси его защиты и правосудия. И тогда ты вернешься домой с успокоенным сердцем.
      – Надо полагать, – с сомнением произнес Оскар, чувствуя себя неудовлетворенным. Теперь он ясно осознал, что ждал от священника совсем другого: никакого не оправдания, а только уверения, что все это невозможно в действительности. Что его дочери живут дома в покое и безопасности и никто их не изнасиловал.
      Отец Аргуэдас придвинулся ближе и посмотрел ему прямо в глаза. Его голос звучал торжественно и значительно:
      – Молись Деве Марии. Три круга по четкам. Ты меня понимаешь? – Он вынул из кармана свои собственные четки и вложил их в большую руку Оскара.
      – Три круга, – повторил Оскар и тут же начал перебирать четки, чувствуя при этом, что давление и правда приходит в норму. Он покинул комнату, полный благодарности к отцу Аргуэдасу. В конце концов, молитва – это тоже занятие.
      Несколько минут священник молился о грехах Оскара Мендосы, а затем прокашлялся и позвал:
      – Ну что, Беатрис, тебе было интересно слушать?
      Она тоже выдержала некоторую паузу, вытерла кончик косы о рукав, а затем перекатилась со спины на живот и заглянула в комнату.
      – Не знаю, что ты там болтаешь.
      – Подслушивать нехорошо.
      – Ты арестант! – воскликнула она, хотя и без особой уверенности. Она бы все равно никогда не подняла оружие на священника и поэтому просто указала на него пальцем: – Я имею полное право слушать все, что вы говорите!
      Отец Аргуэдас откинулся на спинку кресла.
      – Чтобы удостовериться, что мы тут не замышляем убить вас во сне.
      – Точно!
      – Хорошо, иди и начинай свою исповедь. У тебя уже наверняка есть в чем каяться. Расскажи все, и тебе станет легче. – Отец Аргуэдас блефовал. Никто из террористов к исповеди не ходил, хотя многие из них присутствовали на мессе, и он разрешал им принимать причастие вместе с другими. Он предполагал, что таково, быть может, распоряжение командиров – никаких исповедей.
      Но Беатрис еще ни разу в жизни не была на исповеди. В ее родную деревню священник приезжал нерегулярно, только когда ему позволял график. Он был очень занятым человеком и обслуживал огромный горный регион. Иногда между его визитами проходили целые месяцы. Но даже когда он приезжал, у него не было ни одной свободной минуты: все время отнимали мессы и причастия, крещения, венчания, похороны и земельные споры. Исповедовали только преступников и неизлечимо больных, а не каких-то там бедных девчонок, все грехи которых ограничивались тем, что они кололи булавкой своих младших сестер или не слушались родителей. Исповедь касалась лишь очень старых или очень слабых, а Беатрис, если честно, не относила себя ни к тем, ни к другим.
      Отец Аргуэдас поднял руку и заговорил очень мягко: кажется, он был единственным человеком, кто говорил с ней таким тоном.
      – Подойди ко мне, – сказал он. – Я сделаю так, что тебе будет очень легко начать.
      Ну что ж, подойти к нему действительно очень легко и сесть на стул тоже. Он велел ей наклонить голову, затем положил ей на голову руки и начал молиться. В саму молитву она не вслушивалась. Она слышала только отдельные слова, такие прекрасные: «Отец», «благословение», «прощение». Так приятно ощущать тяжесть его рук на голове. Когда наконец он закончил молитву и убрал руки, она почувствовала себя совершенно невесомой, свободной. Она подняла голову и улыбнулась ему.
      – А теперь попробуй мысленно увидеть свои грехи, – сказал он. – Наверняка ты уже это делала перед тем, как сюда пришла. Молись господу, чтобы он даровал тебе мужество припомнить все свои грехи и мужество от них освободиться. Когда приходишь на исповедь, тебе надо сказать так: «Благослови меня, отец, потому что я согрешила. Это моя первая исповедь».
      – Благослови меня, отец, потому что я согрешила. Это моя первая исповедь.
      Отец Аргуэдас немного подождал, но Беатрис не знала, что говорить дальше, и только ему улыбалась.
      – А теперь перечисли мне свои грехи.
      – Какие грехи?
      – Ну хорошо, – ответил он. – Начать с того, что ты подслушивала исповедь господина Мендосы, хотя и знала, что это грешно.
      Она энергично замотала головой:
      – Это не грешно! Я же вам говорила, что просто делала свою работу.
      Отец Аргуэдас положил руки ей на плечи, и это возымело на нее то же самое успокоительное действие.
      – Если ты пришла на исповедь, то должна говорить абсолютную правду. Через меня ты говоришь эту правду самому господу, и я не передам твоих слов ни одной живой душе. Все это останется между тобой, мной и господом. Это священный обряд, и ты никогда, никогда не должна лгать, если приходишь на исповедь. Тебе понятно?
      – Понятно, – прошептала Беатрис. У этого священника очень милое лицо, пожалуй, даже милее, чем у Гэна, который ей раньше немного нравился. Все остальные заложники были слишком старыми, а парни в их отряде – слишком молодыми. Ну а командиры… Командиры были командирами.
      – Молись! – сказал священник. – Постарайся очень хорошо это понять.
      Из-за того, что он ей очень нравился, она действительно заставила себя думать о том, что он говорит. Не теряя ощущения его рук на своих плечах, она закрыла глаза и начала молиться. И внезапно ей все стало ясно. Да, она теперь осознает, что слушать чужую исповедь нехорошо. Она осознавала это так ясно, словно видела свой грех воочию. Это осознание привело ее в восторг.
      – Я исповедуюсь в том, что подслушивала. – Всего-то и делов, что сказать об этом вслух, и грех сам собой от нее уплывет, перестанет быть ее грехом.
      – А что еще?
      Что же еще? Она снова задумалась. Напряженно всматривалась закрытыми глазами в темноту, в то место, где, как она знала, грехи собираются вместе, складываются в поленницу, готовую в ту же минуту вспыхнуть и сгореть без следа. Да-да, что-то было еще, причем очень много. Она снова увидела перед собой свои грехи. Но их было так много, что она не знала, с чего начать, как их назвать, как перевести их в слова.
      – Я не должна никому угрожать оружием, – наконец пробормотала она, чтобы хоть как-то придать всему увиденному смысл. Ей на минуту показалось, что, останься она здесь хоть навеки, ей все равно не удастся перечислить все свои грехи. Не то чтобы она собиралась совсем перестать грешить. Она не могла перестать. Да ей просто не позволят этого сделать! Да она этого и не хочет. Теперь она ясно видела перед собой свои грехи и знала, что будет совершать их и дальше, причем все больше и больше.