Очнувшись, Антон обнаружил, что потерял очки. И не только очки. Грязный и больной, с распухшим предплечьем, чувствуя стойкую пульсирующую боль с левой стороны головы, он встал на ноги.

Начинался новый день. Вокруг было тихо, и Антон увидел, что находится на заброшенном пустыре, кое-где поросшем травой и тонкими слабыми деревцами. Ни входа в метро, ни каких-то других намеков на близость того места, где его догнал его Ким, Антон здесь не обнаружил.

Легкий ветерок принес мятый обрывок газеты. Покачнувшись, Антон подобрал обрывок и развернул.

«…как рапортуют нам из самых отдаленных провинций Пеллюсидара, даже там, в этих самых отдаленных провинциях, общий план по добру-свободе-счастью выполнен на сто двадцать семь и три десятых процента. Что говорить…»

Антон скомкал и отшвырнул обрывок.

— Ничего, — пробормотал он пересохшими губами, — ничего и не должно получиться…

Ему хотелось плакать. Навзрыд, закрывшись руками. Но вместо этого, он, прихрамывая, пошел через пустырь туда, где различались в утренней туманной дымке крыши домов Богом Забытого Города.

Он все понял. И ненавидел теперь их всех вместе взятых — человечество целиком. Он ненавидел их, но все-таки шел к ним, потому что не представлял себе другого пути.

Он шел долго, несколько часов подряд. И как-то само собой получилось, что он оказался у «Чумы». Постоял в нерешительности у входа, но все-таки толкнул дверь. Прозвенели колокольчики. Посетители мельком глянули в его сторону и продолжили прерванные на секунду разговоры. Среди них Антон увидел знакомых: Влад с опухшим, обклеенным пластырями лицом, живая и невредимая Алина, понурый парень Роб, а сбоку совсем уже мрачный Игин. Пили они водку «Смирнофф», не удосуживаясь закусывать. Антон подошел к ним.

— Точно? — спрашивал Игин Влада, не уделив Антону ни малейшего внимания.

— Да я сам, своими глазами видел, — отвечал Влад, горестно вздыхая. — Они долго его били. До тех пор, пока не забили совсем.

— Может, он все-таки живой еще был?

— Да что я мертвого от живого отличить не могу? Мертвый он был, мертвее некуда. Они по голове его в основном били.

— А с Антоном что?

— Антон на выручку сунулся. Так этот гад пистолет вытащил и просто его застрелил. Ублюдки, — резюмировал Влад. — Эх, Антон, Антон, говорил я тебе: люди — худшие из тварей… Вот тебе и доказательство…

— Постойте! — закричал Антон. — Вот же я. Что вы его слушаете? Он чушь порет!

На него никто даже не покосился. Его не замечали, его не видели !

— Давай выпьем за упокой, — предложил Игин, разливая водку по рюмкам. — За упокой душ славного Витязя Кима и друга его Антона. Земля им пухом.

— Да живой я! — Антон бросился к Игину, потряс его за плечо.

Водка выплеснулась на стол.

— Аккуратнее, — сказал понурый парень Роб.

— Никак не могу успокоиться, — извиняющимся тоном пояснил Игин. — Отличные же были парни…

— Судьба.

Антон опустил руки, и тут со стороны чем-то очень знакомый голос произнес:

— Не шуми, Антон. Они тебя все равно не услышат.

Антон обернулся.

За соседним столиком сидел человек средних лет в белом шерстяном свитере с кожаными заплатами на локтях. И увидев его, Антон почему-то сразу понял, кто перед ним. А был это Колдун, повелитель Пеллюсидара. И одновременно — персонаж романа «В поисках обратной связи», прошагавший, хрипя, через ад и отторгнутый в конце концов своим миром, человек по имени Валентин.

Колдун сделал приглашающий жест и сказал очень мягко ввиду растерянности Антона:

— Присаживайся, пожалуйста. Поговорим.

Антон обессилено упал на свободный стул.

— Пей, — Валентин подтолкнул через стол банку пива.

Антон, не глядя, откупорил ее и долго, с жадностью глотая, пил, пока банка не опустела. Валентин подтолкнул следующую.

— Ты прости меня, Антон, — произнес он вполголоса, наблюдая, как тот делает большой глоток из новой банки.

Слова, произнесенные Колдуном, были настолько знакомы, что Антон чуть не поперхнулся.

— Я тебя использовал, — и снова знакомые слова, и даже знакомая вроде бы интонация, — и вот видишь, что в конце концов получилось…

Антон отставил банку с пивом в сторону, вытер губы запачканным рукавом.

— А что получилось? — спросил он. — Почему они меня не видят?

— Потому, — ответил Валентин, опустив взгляд, — что ты теперь тоже Колдун. Как и я. А им не дано видеть Колдунов, по статусу не положено.

— Не понимаю…

— Они не Хозяева здесь. Они лишь составляющие мира. Несвободные составляющие. А потому видят только то, что видеть им миром разрешается. Или, если угодно, мною разрешается.

Колдун помолчал. Антон смотрел на него в растерянности

— Свобода оказалась не столь уж привлекательной, — заявил Валентин после паузы. — Я имею в виду полную свободу. Видишь ли, Антон, можно освободиться, на девяносто девять процентов — человеку это вполне доступно. Но всегда остается один процент связей, которые нельзя рвать, потому что сделав это ты теряешь обратную связь с людьми, ты перестаешь быть человеком.

— Ненависть и одиночество? — вспомнил Антон.

— Можно рассматривать и так. Я догадывался о чем-то подобном ранее. Но когда искал Хозяев, то надеялся, что у них есть какая-то своя особая обратная связь. А они оказались мертвецами, полагающими, что живут… Они свободны, Антон, абсолютно свободны. Они способны создавать миры по мимолетному желанию и управлять ими как вздумается. Они даже могут делиться этой своей свободой с другими, как поделились со мной. Но и я перестал быть человеком, и я умер. А теперь вот сижу здесь, — он усмехнулся, очень невесело, — здесь. Владыка, Бог, Колдун, Хозяин — свободный и жаждущий от свободы этой освободиться, прости за каламбур.

Антон смотрел на этого человека и понял вдруг, насколько его тоска и горе больше, чем самая большая тоска и самое большое горе любого человека в Стране Чудес. И неужели это справедливая плата за сделанный им выбор?

— Но зачем вам понадобился я? И Витязи? Зачем?!

— Надежда, говорят, умирает последней, — Валентин снова усмехнулся. — Я надеялся как-то преобразовать положение вещей, ведь мне дана огромная власть. Я полагал, что если сам не могу найти решение, как совместить свободу и жизнь, то это сможет сделать кто-нибудь другой. Сначала я придумал эту систему с Муравьем, и очень радовался этому своему изобретению. Но в результате практически ничего не изменилось: качок вправо, качок влево и снова откат в постылое равновесие. Тогда я ввел в игру Витязей. Они должны были, по замыслу, создать некую форму обратной связи между человеком и обществом, позволяющую первому сохранять свободу при прочих равных условиях. Но они тоже не справились, не получилось у ребят. И в отчаянии я вызвал тебя. Что-то было в тебе, Антон, такое — внутреннее понимание моего мира, чутье на его вибрацию. Мне казалось, ты найдешь решение. Но я ошибся. Выяснилось, что тебе душно здесь, задыхался ты, просто и грубо отторгал все устанавливающиеся связи. И, как следствие, пройдя через ряды зла и разочарований, сам стал Колдуном. Ты мне ровня теперь. За это я и прошу у тебя прощения, — вздох. — Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Антон.

Колдун снова помолчал.

— Чего ты хочешь, Антон? — спросил он наконец. — Скажи мне, только скажи.

— Отпустите меня, — ответил Антон с усталым безразличием. — Я хочу домой…

—…Следующая станция — «Площадь Мужества».

Антон встряхнулся. Вскочил, жмурясь со сна, шагнул к выходу. Двери захлопнулись за его спиной. Поезд, набирая ход, скрылся в тоннеле. Направляясь к эскалаторам, Антон посмотрел на часы. Двенадцать двадцать пять. Поднимаясь на поверхность, он испытал очень странное ощущение, некую потребность вспомнить что-то важное — может быть, сон, который только что видел. И вот когда оказался уже на самом верху, в вестибюле, померещилось ему на мгновение, что не «Лесная» перед ним, а какая-то совсем незнакомая станция — с разбросанным везде хламом, с единственной лампочкой, свисающей на шнуре, с заколоченным досками выходом. И подобно удару, сразу и вдруг, ворвалось вспоминание. Антон вспомнил все и остановился.

Он вспомнил Пеллюсидар, Богом Забытый Город, Кима и Влада, Игина и Черномора, Алину и Роба, Антихриста и… Валентина. Колдун! Он все-таки выполнил просьбу!

Антон оглядел себя. Одежда цела, очки на положенном месте, на носу, в бумажнике денег ровно столько, сколько было, когда уходил он от захмелевшего приятеля. Ничего не болит и ухо… ухо, как ни странно, тоже на месте! Неужели это был лишь сон? И только сон?

Антон снова посмотрел на часы. А потом, спохватившись, — еще раз. И понял, и засмеялся. На часах был тот же день, и тот же час. Но об одном забыл Колдун, в одном недостарался: часы показывали другой месяц. Тогда был октябрь, а теперь получается ноябрь.

«С кем не бывает, — подумал Антон о Колдуне. — У бога для целого мира всегда полно забот, вполне имеет право пропустить какую-нибудь мелочь».

А что если это не ошибка? Что если он сделал это нарочно? Но тогда зачем? К чему?

И тут на пути к общежитию Антон услышал, а может быть, ему только показалось, что услышал, как кто-то, скрытый ночным сумраком, в тени, вне света уличных фонарей, вполголоса, но совсем рядом читает вслух слышанные Антоном когда-то ранее, но позабытые в суете стихи: 

Все прямые цитаты, однократно используемые в тексте повести, выделены курсивом. Они позаимствованы автором из произведений соответственно: Владимира Высоцкого, Льюиса Кэрролла (1), Владимира Обручева, Эдгара Берроуза, безымянного проповедника-баптиста, безымянного автора «Саги о нибелунгах», Александра Пушкина, Роберта Стивенсона, Густава Майринка, Льюиса Кэрролла (2), группы авторов «Курса теоретической механики», Михаила Булгакова, Джона Толкиена, Евгения Шварца, Иосифа Бродского, Варлама Шаламова. Все другие цитаты либо сознательно искажены, либо используются вторично с определенной целью. 

Санкт-Петербург, февраль 1990 — сентябрь 1992, июль 1996

Андрей БАЛАБУХА

Проблема пупа, или Постмодернист поневоле

В одном из рассказов Михаил Зощенко посетовал, что к разным болезням и отношение окружающих полярно противоположное: ежели, к примеру, «в спину вступило» — посочувствуют, а вот если флюсом щеку раздуло, — чаще всего, посмеются. Подобное явление можно без особого труда проследить и по отношению к членам человеческого организма. Голова, сердце, глаза, руки и даже невидимая без рентгена печень неизменно присутствуют в образной речи. «Ну и голова!» — говорим мы. Или: «Я умываю руки». Или: «Беречь, как зеницу ока». Или: «Правая рука не ведает, что творит левая». Или: «Я его, контру недобитую, печенкой чую»… Совсем иная судьба у пупа. То есть без внимания, он, натурально, не остался. По сей день лежит в Дельфах яйцевидный камень омфал, символизирующий, что именно здесь расположен пуп Земли[1]. Те же, кто понаторел в чтении восточных эротических трактатов, помнят, наверное, что пуп красавицы должен вмещать ровно две с четвертью унции чистейшего цветочного меду, или, по другой версии, розового масла. Однако в ряду метафорическом сей орган встречается в наши дни, пожалуй, лишь в ироническом контексте: «Подумаешь, пуп Земли!»

И, кстати, зря. Ибо в былые времена пуп являлся не только условным центром земной поверхности, но и средоточием кипения страстей, из которых нас с вами интересует сейчас одна. Общеизвестно, что в Средние века и даже заметно позже многочисленные адепты Великого делания жаждали получить в своих ретортах не только философский камень, способный трансмутировать металлы и даровать бессмертие, но и гомункула — человека, не рожденного женщиной и, следовательно, лишенного пупа, как не имели его сотворенные, а не рожденные Адам и Ева; как не имеют его ангелы. Пуп — суть печать первородного греха, коей отмечен каждый из нас. Не отягощенный же сим проклятьем гомункул должен был, по замыслу, обладать великой априорной мудростью на грани всеведения, каковой лишились изгнанные из рая.

Но поскольку речь у нас с вами идет все-таки о фантастике, к ней и обратимся. В прекрасном романе Владимира Михайлова «Сторож брату моему» на некоей планете обитают две категории населения: «люди от людей» и «люди от Сосуда», причем отличить их можно лишь по наличию либо отсутствию — вы догадались? — конечно же, пупа. Более всего этот художественный образ применим к самой же изящной словесности — увы, никому из алхимиков создать гомункула так и не удалось (а со временем и сама проблема как-то утратила актуальность), зато лишенных пупа книг каждому из нас приходилось читать множество. Можно сказать, вся изящная словесность делится на литературу от жизни и литературу от книг[2].

К последней и относятся повести Антона Первушина, объединенные этим сборником.

Впрочем, могло ли быть иначе? Это сейчас Первушин — преуспевающий писатель, автор нескольких книг, достаточно успешно подвизающийся как в области фантастики, так и в научно-художественной литературе. Однако и «Чужаки в Пеллюсидаре»[3], и «Война по понедельникам» написаны десять лет назад — в совсем иных обстоятельствах и совсем другим человеком[4]… (В свое время повесть «Чужаки в Пеллюсидаре» была представлена в кировоградский журнал «Порог», но из-за своего объема так и не дождалась публикации. — Ред.). А значит, чтобы с ними разобраться, надлежит мысленно вернуться к юноше начала девяностых.

Издавна известно, что для воспитания ума и чувств исключительно благотворны впечатления от перемены мест. Что ж, нашему герою их хватило. Родился он в 1970 году в Иванове, с 1978 по 1986 год жил в Силламяэ, потом еще год — в Мурманске, столько же — в Пскове, и уж только затем, с 1988 года — в Ленинграде (нынешнем Санкт-Петербурге), куда он приехал с двумя намерениями: поступить в Политехнический институт (нынешний Санкт-Петербургский государственный технический университет) и внедриться в сообщество писателей-фантастов. Оба намерения, замечу, были исполнены — и студентом стал, и членом КЛФ «Миф XX», и участником Студии фантастики, которой руководили мы со светлой памяти Анатолием Федоровичем Бритиковым; а чуть позже — и членом семинара Бориса Стругацкого. Впрочем, еще в старших классах школы Первушин уже активно рассылал по журналам свои творения, заочно сведя знакомство с такими редакторами, как мои добрые друзья — Виталий Бугров из «Уральского следопыта», Олег Соколов[5] из «Вокруг света» и Владимир Малов из «Юного техника». Однако публикациями там только поманили — ни одна не сбылась (как сейчас посмотреть — оно и хорошо!). Так что прелюдией к литературному дебюту стали рассказы, вошедшие в роскошный, с золотым тиснением, но самиздатовски-машинописный том, выпущенный в 1986 году КЛФ «Стажеры» (сборник и название-то получил по первушинскому опусу — «Повод для оптимизма»). А собственно дебютом явился рассказ «Иванушка и автомат», опубликованный в 1990 году во втором номере журнала «Измерение Ф», — очередного издания, затеянного неутомимым подвижником НФ Александром Сидоровичем.

А покуда его рассказы обсуждались на занятиях нашей Студии[6] и мало-помалу пробивались в печать, Первушин начал потихоньку осваивать и более крупную форму, лучшие образчики которой сейчас перед вами.

И все-таки к двадцати годам набрать чувственный опыт, способный служить надежной опорой в литературном ремесле, — задача, в наш век позднего взросления едва ли осуществимая. Я далек от хемингуэевского тезиса, согласно которому писатель вправе говорить лишь об испытанном и пережитом, — подобно всякой максиме, он низводит кедр до бревна. И все же рациональное зерно тут есть: чтобы положить начало творческой реакции, должна накопиться некая критическая масса личного опыта. Впрочем, ситуация отнюдь не безвыходна: в противном случае не знали бы мы ранних писательских дебютов. В распоряжении всякого желающего сколько угодно опыта — опосредованного, почерпнутого из уже существующих книг. И стадии этой не избежало подавляющее большинство начинающих писателей.

Тут самое место помянуть и еще одно понятие — импринтинг (или, проще говоря, запечатление). Свойственен этот инстинкт едва ли не всему живому на земле, хотя наиболее исследован на примере птиц. И — в отдельных случаях — людей. Ежели взять только что вылупившегося из яйца цыпленка и мимо него протянуть на веревочке валенок, то куренок будет искренне считать валенок родной мамой, на несушку же с этого момента ему станет глубоко наплевать. Фокус прост: опыт миллионов курьих поколений закрепил восприятие мира, согласно которому первый движущийся предмет размерами крупнее самого цыпленка и есть его родная матушка. В нормальных условиях так всегда и получается, опыт же инкубаторской жизни в инстинктах закрепиться, сами понимаете, покамест не смог… Не знаю (и сам Первушин припомнить не в состоянии), какая именно книга сыграла роковую импринтинговую роль — ясно лишь, что была она фантастической: став, как водится, запойным книгочеем, наш юный герой не то чтобы ограничил круг чтения исключительно НФ, но отдавал ей явное предпочтение.